Страница:
Гараиви начал показываться иногда с Управдой в Византии, народ которой не оставался безучастным к правнуку Юстиниана, покровительствуемому игуменом Святой Пречистой. Он водил его от Синегиона – ограды цирка, в котором происходили бои диких зверей, находившегося между Влахерном и Воинским полем, где у самого залива гетерии поднимали на щитах вновь провозглашаемых Базилевсов – и до Золотых Врат, за Киклобионом; они спускались к Пропонтиде, бывали во всех частях города, на рынках и главнейших улицах, и он указывал на Управду торговцам рыбой и рисовальщикам, украшавшим рукописи, башмачникам и портным, ткачам занавесей и эмалировщикам, мозаистам и резчикам по перламутру и кораллам, указывал булочникам, мясникам, носильщикам, лодочникам, каретникам, ювелирам, оружейникам, корзинщикам, кузнецам. Чтобы не будить подозрений, Сепеос и Солибас делали на улицах вид, что не знают их. Когда Гараиви с Управдой проходили людной улицей, то где-нибудь неподалеку также показывался возница. Особенным взмахом руки, как бы означавшим некий скрытый знак, он вдруг сзывал Зеленых, и те спешили к нему толпой. Голубые тогда спасались. Что же касается Спафария, то при виде Управды, он шептал на ухо другим спафариям слова, после которых те оборачивались, усмехаясь, и крепче сжимали тогда руками меч, привешенный к чеканной кольчуге, или оправляли чешуйчатый клибанион, железный щит, предназначенный служить им для защиты от врагов Константина V.
Виглиница любила брата и сознавала вместе с тем, что ее сильнее чем его прельщает власть над Империей Востока, которой суждено возродиться через Добро. Громче звучали в ушах ее трубные звуки, ярче предвкушала она появление скачущих воинов, топчущих покорный народ. Облик ее был вполне мужественным; мускулистое юное тело, пышущее здоровьем, хотя и склонное к полноте. Здоровье брата казалось наоборот, хрупким, вялая кровь текла в его жилах, в нем сквозило равнодушие к показной славе державного венца. И сравнивая с ним себя, она в самолюбовании возлагала на себя венец и с повелительной осанкой, подобная Августе, выступала с Евангелием, писаным киноварью. Брат ее будет, конечно, Базилевсом, а она лишь сестрою Базилевса, обреченной на уединение гинекея. У брата родится потомство, которое унаследует ему, тогда как у ее детей не будет никаких прав на державу и венец.
Управда сочетается, несомненно, брачным союзом с девушкой царственной крови, которая принесет в приданое ему провинции, войско, народы. А она? Что суждено ей? И перед ней отчетливее обрисовывались образы трех мужей, которые совокупно с Гибреасом ковали заговор Добра. Ей нравились и Гараиви и Солибас. Изборожденное лицо первого, оттененное плотно надвинутой на лоб скуфьей, узловатые плечи, очерченные под складками его колыхавшейся, заплатанной далматики, свирепые жесты – все это так отвечало ее собственному мощному укладу. Иногда ее чаровали лихорадочное спокойствие второго, его толстое красное лицо, черная борода, плащ возницы и главное, осенявший чело его серебряный венец, когда его на плечах несли Зеленые. И, наконец, Сепеос волновал ее тонкими очертаниями своего лица, дерзкими усами, пылкими взглядами, своим стройным телом, благозвучным голосом. Если степень великого Логофета больше соответствовала Солибасу, а Гараиви – Великого Друнгария, то Сепеосу скорее шли хламида, алая тога и головной убор великого Кравчего. Он был моложе их, почти ее сверстник, смуглый, черноволосый, красивый.
Так раздумывала в своем простом покое, на другой день после бегов в Ипподроме Виглиница и вспоминала Гараиви, Солибаса и брата своего Управду, который между тем расхаживал по городу, сживаясь с Византией, почтительно приветствуемый Зелеными и Православными, угадывавшими в нем будущего Базилевса, каковым суждено ему было, несомненно, стать.
III
IV
Виглиница любила брата и сознавала вместе с тем, что ее сильнее чем его прельщает власть над Империей Востока, которой суждено возродиться через Добро. Громче звучали в ушах ее трубные звуки, ярче предвкушала она появление скачущих воинов, топчущих покорный народ. Облик ее был вполне мужественным; мускулистое юное тело, пышущее здоровьем, хотя и склонное к полноте. Здоровье брата казалось наоборот, хрупким, вялая кровь текла в его жилах, в нем сквозило равнодушие к показной славе державного венца. И сравнивая с ним себя, она в самолюбовании возлагала на себя венец и с повелительной осанкой, подобная Августе, выступала с Евангелием, писаным киноварью. Брат ее будет, конечно, Базилевсом, а она лишь сестрою Базилевса, обреченной на уединение гинекея. У брата родится потомство, которое унаследует ему, тогда как у ее детей не будет никаких прав на державу и венец.
Управда сочетается, несомненно, брачным союзом с девушкой царственной крови, которая принесет в приданое ему провинции, войско, народы. А она? Что суждено ей? И перед ней отчетливее обрисовывались образы трех мужей, которые совокупно с Гибреасом ковали заговор Добра. Ей нравились и Гараиви и Солибас. Изборожденное лицо первого, оттененное плотно надвинутой на лоб скуфьей, узловатые плечи, очерченные под складками его колыхавшейся, заплатанной далматики, свирепые жесты – все это так отвечало ее собственному мощному укладу. Иногда ее чаровали лихорадочное спокойствие второго, его толстое красное лицо, черная борода, плащ возницы и главное, осенявший чело его серебряный венец, когда его на плечах несли Зеленые. И, наконец, Сепеос волновал ее тонкими очертаниями своего лица, дерзкими усами, пылкими взглядами, своим стройным телом, благозвучным голосом. Если степень великого Логофета больше соответствовала Солибасу, а Гараиви – Великого Друнгария, то Сепеосу скорее шли хламида, алая тога и головной убор великого Кравчего. Он был моложе их, почти ее сверстник, смуглый, черноволосый, красивый.
Так раздумывала в своем простом покое, на другой день после бегов в Ипподроме Виглиница и вспоминала Гараиви, Солибаса и брата своего Управду, который между тем расхаживал по городу, сживаясь с Византией, почтительно приветствуемый Зелеными и Православными, угадывавшими в нем будущего Базилевса, каковым суждено ему было, несомненно, стать.
III
У подножья стен Золотого Рога, под выступом Гебдомонова дворца из светло-желтого мрамора, – дворца, по имени которого назывался квартал, над которым он господствовал – сидел на корточках Сабаттий, выставив вперед свой остроконечный череп. Темно-зеленые и светло-зеленые дыни лежали перед ним в радуге причудливых оттенков, и ленивый, неподвижный ждал он здесь покупателей еще с зари. Он не зазывал никого, ни лодочников, дремавших на дне своих ладей, – монокилон – ни редких прохожих, скользивших в тени укреплений перерезанных круглыми или четырехугольными башнями, и окаймленных листвой смоковниц, платанов, фисташковых деревьев, укоренившихся в кремнистой почве Золотого Рога.
Иногда солнце как бы окропляло клочок стены, и тогда Сабаттий со своими дынями перебирался дальше. Упрямое отступление повторялось ежедневно с такой непоколебимой точностью, что зевакам, растянувшимся на берегу пролива, стоило взглянуть только на торговца дынями, чтобы знать, который час.
Золотой Рог переливался, волнуемый кораблями, и, выбивая узоры пены, двигались взад и вперед триеры, подобные исполинским мириаподам, плоскодонные суда с очень высокими палубами, барки, которые плыли под парусами, сильно натянутыми, развевавшимися или висевшими, образуя смешение алых и желтых тканей. Обтачивались мачты, выведенные на берег из какой-нибудь извилины пролива. Горделиво скользили носы судов, украшенные ликами Пречистой, сверкавшими под блестящими кливерами. Реяли вереницы лодок-монокилон, и крики матросов смешивались с треском поднимаемых и опускаемых парусов, бывших двоякого вида: эллинского и латинского.
Противоположный берег – фракийский – усеян был отдельными зданиями и увенчан монастырем, а на монастырской симандре – железном диске, подвешенном к станку – ежечасно отбивал молоток, возвещавший ударами часы. Фракийский берег уходил в глубину залива и тонул, сливаясь с Босфором, стремительно, как река, катившим меж берегов Азии и Европы свои синие волны, которые день золотил лентами сверкающей чешуи.
Византия расстилалась за Сабаттием, оттененная Святой Премудростью и Великим Дворцом Самодержавных Базилевсов. Безумная роскошь дворцовых садов разодела первый холм убором роз, гелиотропов, кипарисов, мальвий, волокнянок, ив и дубов. Немного пониже вырезалась овальная терраса Ипподрома, украшенная кольцом статуй, в мертвом бесстрастии созерцавших землю и море, весь европейский берег до самого Киклобиона, пригороды, тянувшиеся за предместьями, весь Золотой Рог, Босфор, Хризополис и Халкедон, – на Азиатском берегу.
Приближались трое бедняков: один, очень дородный с волосами, как-то одеревенело ниспадавшими ему на спину. Другой – худой, с кожей, плотно сжимавшей его костлявое лицо, слабо оттененное плоскими бакенбардами. Третий – со взглядом, в котором сквозили порочные вожделения, с приплюснутым носом, иссиня красным пятном на щеке и жидкой бородой. Он был костлявый, высокий, почти исполинского роста. Они окликнули Сабаттия, и тот поднялся, но затем снова сел на корточки, крича им:
– Бесполезно тревожить меня! Вы узнали тайну Базилевса Византийского, но Базилевс этот не нуждается в вас, и вы бродите теперь в муках. Свой достаток я хочу иметь не от высоких степеней, которых не будет никогда у вас, и до которых нет мне никакого дела, но от продажи дынь!
Трое прохожих остановились перед Сабаттием, и он как в бреду, весь во власти своих рассуждений, в которых проглядывал здравый смысл – продолжал:
– Ты продаешь ослов, Палладий, а ты, Гераиск, водишь ученых медведей и собак, и ты, Пампрепий – ты носильщик. Не заботьтесь ни о чем другом и богатейте! Я не брошу продажи моих дынь и не пойду за вами. Я знаю, что Базилевс, о котором вы часто говорите мне, пойдет не с вами, но с Гараиви. Зеленые приветствуют его. Православные молятся за него. У вас нет ни могущества Зеленых, ни благочестия православных, посвятивших себя Святой Пречистой. Оставьте меня! Я не хочу ничего умышлять против Константина V.
Тогда трое прохожих с жестами, выражавшими разочарование, оставили его. Едва они скрылись, как продавец дынь воскликнул:
– Великий Иисусе! Пресвятая Богоматерь!
Медленно подплывала ладья, а в ней двигалась чья-то спина, показывая причудливый узор: торжествующего единорога, чудовище с когтистыми лапами, которые красовались в неискусном сочетании с бородатой головою патриарха. Опустились весла, спина откинулась и выпрямилась. Гараиви привязал свою ладью у берега и, выйдя, быстро подошел к Сабаттию, сидевшему по-прежнему на корточках:
– Великий Боже! Всемогущий! Я говорил о тебе с Гераиском, Палладием и Пампрепием; они сулили мне высокие степени, если я присоединюсь к заговору против Константина V в пользу Базилевса, который показывается с тобой, которого приветствуют Зеленые и за которого молятся православные, вверившие себя попечению Святой Пречистой!
Посыпались камешки, засверкал конический шлем без забрала, к ним направлялся спафарий, как бы исшедший из самых недр стены, имевшей здесь потайной ход. Он выползал из подземного хода: сперва показалась юная, энергичная, черноволосая голова, потом грудь, наконец, все тело, облеченное в чеканную кольчугу, голые ноги, обутые в черные башмаки, о которые колотился длинный меч. Не отвечая ничего Сабаттию, Гараиви повел нового пришельца – Сепеоса – к своей ладье, которая сейчас же отплыла, преследуемая взорами продавца дынь.
– К Золотым Вратам!
– Да, к Золотым Вратам!
Сепеос молчал, растянувшись на дне лодки, нехотя прикрывая лицо локтем, а Гараиви ударял веслами по воде, вспенивая ее белоснежной накипью, и извилисто подвигался к далекому желтому берегу, одетому зеленью деревьев, ронявших ползучие тени.
Залив уходил в Пропонтиду, которая синела, усеянная остроконечными парусами. Справа городские стены отражались в водах каналов, протянувшись до Киклобиона у Золотых Врат. Немного за Буколеоном, одним из зданий Великого Дворца, который высился многими куполами, середина стен перерезалась вратами Феодосия и Юлиана. Медленно вращались солнечные часы Буколеона над передним его алым портиком, у входа в который бились бронзовые лев и бык, причем в шею быка лев вонзил зубы и свирепо охватил сверкающими лапами его рога.
Иногда панцири переливались под стенами, блестели на головах шлемы, такие же, как на спафарий, мелькали очертания луков, сверкали мечи. Гараиви греб тогда быстрее, и его тяжелое хрипение мешалось с ударами весел. Наконец, Сепеос медленно выпрямился. Ладья скользила перед воротами Феодосия, невдалеке от Золотых Врат, скрытых пока от глаз цепью укрепленных зубчатых стен, четырехгранные кирпичные зубцы которых пожелтели, выжженные солнцем.
Гараиви тихо затянул песенку, довольный, что без происшествий проплыл мимо крутых стен этой части города, с которых стражи изучали горизонт. Опасения спафария тоже рассеялись, и он без предосторожностей выпрямился поудобнее, поднял мужественную голову, расправил мягкие усы, тряхнул мускулистыми плечами. Стражи на стенах по-прежнему стояли неподвижно, отмеченные очертаниями копий, увенчанных вьющимися султанами. Жалобная песенка Гараиви гармонично сочеталась с ударами весел, плашмя ударявшихся о воду, переливавшуюся струями. Сепеос начал:
– Те не заметили меня, а эти совсем не знают меня. Я избегал их взглядов, которые искали меня. Но я не боюсь ничего. Я странствовал по Армении, Понту, Капподокии, видел Аравию, в которой ты рожден, видел Сирию, видел море Эгейское, острова Эллинские, Сицилию, Италию. Повсюду, где только есть земля, ступал я на землю, склонял голову под всеми небесами, и видишь – я не мертв, да, я не мертв! И теперь не надо мне ни сна, ни отдыха, когда мы плывем, замыслив воздвигнуть торжество Добра в лице славянина Управды, который сочетается едиными узами с эллинкой Евстахией, чтобы сокрушить преследование православия, гонимого мерзостным и нечестивым Константином V.
Раскинулось море, необозримо синевшее неясными призрачными волнами. Истома сковала его до самого горизонта, где земля рдела золотистыми тенями стен. Иногда скользили очертания судов: сначала обрисовывались вершины мачт, потом вздувшийся парус, потом нос, красная или зеленая полоса киля, грузная корма. Слышался треск снастей, неслись раздиравшие слух песни матросов. Издали незнакомые приветствовали Гараиви и Сепеоса. Рыбаки в пляшущих челнах держались у концов раскинутых сетей и кричали, чтобы к ним не подплывали. Перекатывались шумы, доносившиеся из города, перелетавшие через стены, проникавшие в разрезы ворот. А в городе кишел народ, и растекался людской поток по семи его холмам, покрытым дворцами, монастырями, храмами, садами и домами.
– О, Город! Город! Город! Мы предадим тебя Добру, чтобы воздвиглось поклонение иконам, восславление Иисуса и восторжествовало племя славянское, сочетавшись с племенем эллинским!
Так воскликнул пылко спафарий и замолчал, сдерживая слишком жаркое пламя своих чувств. Лицо его задвигалось, закрыв глаза, крутил он усы, вытягивал, покусывал их, пока говорил Гараиви, который тоже, как Сепеос, отдался потоку собственных дум.
– О, да, мы свергнем надменного Самодержца и вручим силу его и могущество Управде, который будет Базилевсом. И племя его мы соединим с племенем эллинским, и воздвигнет оно на земле поклонение иконам, которое стремится разрушить Империя. Добро одолеет Зло, как хочет этого Гибреас. И ради укрепления власти Управды будешь ты Великим Кравчим, Солибас – Великим Логофетом, а я – Великим Друнгарием. А Виглиница! О, Виглиница…
Естественно, что Гараиви заговорил о сестре Управды. Он не знал, каким саном возвеличить ее. Она не могла стать Августой, она сестра Базилевса. Удел ее – быть лишь супругой Сановника. И он подумал, что это унизит ее. Но пока он подыскивал ей степень, которая вознесла бы ее над человечеством, Сепеос, стряхнув мечты, сказал весело и задорно:
– Хе! Виглиница будет супругой Великого Кравчего Сепеоса, и это не унизит ее! Во мне благородная кровь, и мы знаем людей ниже Сепеоса по крови, которые были, однако, Базилевсами!
Черная борода Гараиви затряслась, и к превеликому удовольствию Сепеоса, он ответил:
– Если только не сделается она супругой Великого Друнгария Гараиви, кровь которого не уступит крови Великого Кравчего Сепеоса!
Они засмеялись, полные взаимного доверия и не вмешивали больше особы Виглиницы в излюбленную беседу, которая скоро поглотила их. Перебирая причины, побудившие их отправиться в эту часть города, они заговорили о Гибреасе, вспомнили неизменное учение Гибреаса, сочетающее Зеленых с народом, который был всегда во вражде со знатными, пользующимися помощью Голубых, воздвигающими ложных властителей и порождающими ереси. О да! Благодаря Солибасу, с давних уже пор убеждающему Зеленых, они на стороне Управды. Но не все. Многие из них преданы пяти братьям, ослепленным когда-то тираном Филиппиком, и домогаются во главе с подкупленными вождями возвести одного из них на престол Базилевса. Пять братьев эти – потомки Базилевса Феодосия, но в Управде течет кровь Юстиниана. В братьях – кровь эллинская, а в нем – славянская. А разве не говорил многократно Гибреас, что эти именно племена должны властвовать над Византией, но не племя исаврийское, не племя Константина V, мерзостного и нечестивого Базилевса, наследника отца своего Льва Исаврийского. Разве не должна покориться славянам и эллинам, народам европейским, Империя Востока, омытая морями Черным, Пропонтидой и Эгейским, и разве пристало Империи быть под властью народа исаврийского, – народа полусемитического, полутуранского, – племени холодного, жестокого, неспособного к возвышенной мысли, враждебного искусству и православию. Племени, проявившего себя дружественным Злу, порождением Смерти и Бездны, отвергающего продолжение жизни через сотворение икон, поклонение которым стремится оно ниспровергнуть.
Они вспоминали, как Гибреас, устремив на них сверкающий взор и оправив мгновенным движением свою фиолетовую рясу игумена, расшитую серебряными крестами, присовокупил, что Зеленых, упорства которых Солибас не мог сломить, следует привлечь к заговору, сочетав воедино Управду и Евстахию, внучку слепых, и тем водрузив в Восточной Империи владычество племени эллинского, объединенного с племенем славянским. Эти Зеленые не предали бы людей, которые одаряли их целых сорок лет, так как поддержка Зеленых выпала бы тогда кровной наследнице старцев. Да и возможно ли притом удовлетворить братьев, из которых каждый жаждет, чтобы престол достался именно ему, раздираемых плачевными спорами всякий раз, как замысел близился к осуществлению?
– Зеленые собираются у пяти братьев. На одного из них они предполагают возложить венец. Постарайтесь, чтобы вооруженные орудием, силу которого я все еще исследую, они бились за Евстахию, которую я соединю с Управдой. Внушите им, чтобы не растрачивали они бесплодно сил своих в пользу слепых, неспособных править Империей, если бы в Великий Дворец их даже призвали!
И Гибреас прибавил:
– Идите! И знайте, что слова ваши прозвучат среди внимательных слушателей, так как то же, что и вам, я высказывал уже Евстахии, и она ждет лишь вашего призыва, чтобы повлиять в свою очередь на Зеленых!
Гибреас говорил правду! Пять престарелых братьев столь славного происхождения, которым повелел Базилевс Филиппик выколоть глаза, обладали сказочным богатством и влачили жизнь свою во тьме глубокой ночи, но не покидали своих замыслов, горели пламенным желанием дожить до того дня, когда, овладев престолом Самодержцев, они смогут упиться на Ипподроме лязгом мечей, звонами оружия и восторгами толпы – на Ипподроме, некогда бывшем свидетелем их жестокой муки. Вся Византия знала их. Перед ними расступались, когда они выходили из дома в сопровождении слуг, таких же старцев, как они. Их строгие лица, полые скважины их глаз, седые бороды, восковой цвет кожи, гладкие пряди волос, ниспадавшие на согбенную спину – все это будило легенду ужаса и сострадания. И каждый как бы переживал горько подтачивавшее их желание, каждый думал о жестокости Филиппика, похитившего у них жизнь, которую они влачили с тех пор в чередовании беспросветных дней, слабо озаренных, как бы мерцанием, жизнью внучки, рожденной сыном одного из них, павшим где-то вдали, в неведомой битве. Они нарекли ее именем Евстахии, воспитали, лелеяли, обожали до безумия, готовили к престолу, которого не суждено было увидеть им сами во тьме их выколотых глаз.
Они достигли края Византии, причалили и вышли из ладьи, укрыв ее в песке прибрежной бухточки, встревоженной лепетом плескавшихся волн. Обогнув угловой выступ стен, Гараиви и Сепеос подошли к Золотым Вратам. Высокие, мощные, обрамленные коринфской колоннадой Золотые Врата увенчаны были языческим изваянием Победы, а по бокам украшены начальными литерами имени Христова и знаками креста. На одной стороне виднелся огромный образ Иисуса в исполинском лунном ореоле, и, казалось, застыли над толпой божественные брада, очи, чело. Толпа, в которой смешивались люди различных племен, проходила в ворота. Желтые Венгры с выпуклыми глазами, грязные Болгары с жирными бараньими волосами, бледные Славяне с резкими очертаниями грустных лиц шли за нагруженными колесными повозками, которые тащили быки. Эллины, Македоняне, Албанцы, Сицилийцы, Капподокийцы, Исаврийцы, Фригийцы, Киприоты, Родосцы, Критяне, Скифы – все в портах, собранных в кольцо складок у лодыжек. Люди шли пешком, ехали верхом, сидели в повозках, искусно сработанных из плетеного тростника, из дерева или из набойной кожи, обитой по краям железом, в повозках, в которых впряжены были волы, звеневшие бубенцами, или ослы в громко поскрипывавшей упряжи.
Виднелись дома, сперва низкие, плохо оштукатуренные, с оконцами, вырезанными в серых или розовых стенах, потом высокие с пышными фигурами, обрамленными колоннами, с открытыми прямыми лестницами, окаймленными золочеными перилами; зубчатые стены монастырей, пышно отороченные зеленью обширных садов, раскинувшихся за воротами, выложенными черным или красным мрамором; храмы, часовни, моленные, укрывшиеся в глубине переулков, в которых собаки полукружием лежали, греясь на солнце. Раздавались резкие звоны симандр, призывавшие православных, и неслышной поступью скользили в храмах молящиеся, подходя к большим иконам, освещенным гладкими восковыми свечами. Наконец, показалась белая аллея, аллея Побед, непрерывно пересекавшая город от Золотых Врат до Форума Августа. Она вилась между дворцов, бань, площадей, колонн, арок, посеребренных или позолоченных, сверкавших неясными очертаниями в сиянии дня, утопавших в блестящей мгле.
Раскинулись зеленеющие дали, местами из черепичных желобов лужицами растекалась вода и лобызала ноги прохожих. Речка Лихое текла, окаймленная домами бедняков, скудость которых не скрашивалась соседством нескольких богатых домов с террасами, оплетенными растениями. Маленькая речка – она извивалась среди ив, тополей и платанов, густо зеленевших по ее берегам. Дальше тянулись пустыри, на которых пестрели дикие растения: горделивые сине-красные мальвы, едкая крапива с зубчатыми листьями, бледные ниворосли и голубые воловики, шиповник, бузина, пышная чаща кустов, в которой таились ящерицы.
Гараиви и Сепеос вошли в казавшийся беспредельным сад и приблизились к древнему дворцу из розового мрамора. Два боковых крыла окаймляли главный розовый портик, перед которым розовел другой портик, венчавший преддверие, вымощенное цветными плитами, соединенный с наружным порталом, также из розового мрамора. Свет, проникавший через пилястры, освещал роскошную лестницу, которая вела в первый и единственный этаж дворца, с многими просветами в стенах, увенчанный куполами по углам. От лестницы проходы расходились в залы, искусно задрапированные тканями в зеленых и золотых узорах. Они поднялись по ней, ведомые седовласым, безбородым старцем в длинном волочившемся одеянии, расшитом тусклыми узорами. До них донесся громкий гул голосов, и скоро они проникли в зал, полный народа.
Иногда солнце как бы окропляло клочок стены, и тогда Сабаттий со своими дынями перебирался дальше. Упрямое отступление повторялось ежедневно с такой непоколебимой точностью, что зевакам, растянувшимся на берегу пролива, стоило взглянуть только на торговца дынями, чтобы знать, который час.
Золотой Рог переливался, волнуемый кораблями, и, выбивая узоры пены, двигались взад и вперед триеры, подобные исполинским мириаподам, плоскодонные суда с очень высокими палубами, барки, которые плыли под парусами, сильно натянутыми, развевавшимися или висевшими, образуя смешение алых и желтых тканей. Обтачивались мачты, выведенные на берег из какой-нибудь извилины пролива. Горделиво скользили носы судов, украшенные ликами Пречистой, сверкавшими под блестящими кливерами. Реяли вереницы лодок-монокилон, и крики матросов смешивались с треском поднимаемых и опускаемых парусов, бывших двоякого вида: эллинского и латинского.
Противоположный берег – фракийский – усеян был отдельными зданиями и увенчан монастырем, а на монастырской симандре – железном диске, подвешенном к станку – ежечасно отбивал молоток, возвещавший ударами часы. Фракийский берег уходил в глубину залива и тонул, сливаясь с Босфором, стремительно, как река, катившим меж берегов Азии и Европы свои синие волны, которые день золотил лентами сверкающей чешуи.
Византия расстилалась за Сабаттием, оттененная Святой Премудростью и Великим Дворцом Самодержавных Базилевсов. Безумная роскошь дворцовых садов разодела первый холм убором роз, гелиотропов, кипарисов, мальвий, волокнянок, ив и дубов. Немного пониже вырезалась овальная терраса Ипподрома, украшенная кольцом статуй, в мертвом бесстрастии созерцавших землю и море, весь европейский берег до самого Киклобиона, пригороды, тянувшиеся за предместьями, весь Золотой Рог, Босфор, Хризополис и Халкедон, – на Азиатском берегу.
Приближались трое бедняков: один, очень дородный с волосами, как-то одеревенело ниспадавшими ему на спину. Другой – худой, с кожей, плотно сжимавшей его костлявое лицо, слабо оттененное плоскими бакенбардами. Третий – со взглядом, в котором сквозили порочные вожделения, с приплюснутым носом, иссиня красным пятном на щеке и жидкой бородой. Он был костлявый, высокий, почти исполинского роста. Они окликнули Сабаттия, и тот поднялся, но затем снова сел на корточки, крича им:
– Бесполезно тревожить меня! Вы узнали тайну Базилевса Византийского, но Базилевс этот не нуждается в вас, и вы бродите теперь в муках. Свой достаток я хочу иметь не от высоких степеней, которых не будет никогда у вас, и до которых нет мне никакого дела, но от продажи дынь!
Трое прохожих остановились перед Сабаттием, и он как в бреду, весь во власти своих рассуждений, в которых проглядывал здравый смысл – продолжал:
– Ты продаешь ослов, Палладий, а ты, Гераиск, водишь ученых медведей и собак, и ты, Пампрепий – ты носильщик. Не заботьтесь ни о чем другом и богатейте! Я не брошу продажи моих дынь и не пойду за вами. Я знаю, что Базилевс, о котором вы часто говорите мне, пойдет не с вами, но с Гараиви. Зеленые приветствуют его. Православные молятся за него. У вас нет ни могущества Зеленых, ни благочестия православных, посвятивших себя Святой Пречистой. Оставьте меня! Я не хочу ничего умышлять против Константина V.
Тогда трое прохожих с жестами, выражавшими разочарование, оставили его. Едва они скрылись, как продавец дынь воскликнул:
– Великий Иисусе! Пресвятая Богоматерь!
Медленно подплывала ладья, а в ней двигалась чья-то спина, показывая причудливый узор: торжествующего единорога, чудовище с когтистыми лапами, которые красовались в неискусном сочетании с бородатой головою патриарха. Опустились весла, спина откинулась и выпрямилась. Гараиви привязал свою ладью у берега и, выйдя, быстро подошел к Сабаттию, сидевшему по-прежнему на корточках:
– Великий Боже! Всемогущий! Я говорил о тебе с Гераиском, Палладием и Пампрепием; они сулили мне высокие степени, если я присоединюсь к заговору против Константина V в пользу Базилевса, который показывается с тобой, которого приветствуют Зеленые и за которого молятся православные, вверившие себя попечению Святой Пречистой!
Посыпались камешки, засверкал конический шлем без забрала, к ним направлялся спафарий, как бы исшедший из самых недр стены, имевшей здесь потайной ход. Он выползал из подземного хода: сперва показалась юная, энергичная, черноволосая голова, потом грудь, наконец, все тело, облеченное в чеканную кольчугу, голые ноги, обутые в черные башмаки, о которые колотился длинный меч. Не отвечая ничего Сабаттию, Гараиви повел нового пришельца – Сепеоса – к своей ладье, которая сейчас же отплыла, преследуемая взорами продавца дынь.
– К Золотым Вратам!
– Да, к Золотым Вратам!
Сепеос молчал, растянувшись на дне лодки, нехотя прикрывая лицо локтем, а Гараиви ударял веслами по воде, вспенивая ее белоснежной накипью, и извилисто подвигался к далекому желтому берегу, одетому зеленью деревьев, ронявших ползучие тени.
Залив уходил в Пропонтиду, которая синела, усеянная остроконечными парусами. Справа городские стены отражались в водах каналов, протянувшись до Киклобиона у Золотых Врат. Немного за Буколеоном, одним из зданий Великого Дворца, который высился многими куполами, середина стен перерезалась вратами Феодосия и Юлиана. Медленно вращались солнечные часы Буколеона над передним его алым портиком, у входа в который бились бронзовые лев и бык, причем в шею быка лев вонзил зубы и свирепо охватил сверкающими лапами его рога.
Иногда панцири переливались под стенами, блестели на головах шлемы, такие же, как на спафарий, мелькали очертания луков, сверкали мечи. Гараиви греб тогда быстрее, и его тяжелое хрипение мешалось с ударами весел. Наконец, Сепеос медленно выпрямился. Ладья скользила перед воротами Феодосия, невдалеке от Золотых Врат, скрытых пока от глаз цепью укрепленных зубчатых стен, четырехгранные кирпичные зубцы которых пожелтели, выжженные солнцем.
Гараиви тихо затянул песенку, довольный, что без происшествий проплыл мимо крутых стен этой части города, с которых стражи изучали горизонт. Опасения спафария тоже рассеялись, и он без предосторожностей выпрямился поудобнее, поднял мужественную голову, расправил мягкие усы, тряхнул мускулистыми плечами. Стражи на стенах по-прежнему стояли неподвижно, отмеченные очертаниями копий, увенчанных вьющимися султанами. Жалобная песенка Гараиви гармонично сочеталась с ударами весел, плашмя ударявшихся о воду, переливавшуюся струями. Сепеос начал:
– Те не заметили меня, а эти совсем не знают меня. Я избегал их взглядов, которые искали меня. Но я не боюсь ничего. Я странствовал по Армении, Понту, Капподокии, видел Аравию, в которой ты рожден, видел Сирию, видел море Эгейское, острова Эллинские, Сицилию, Италию. Повсюду, где только есть земля, ступал я на землю, склонял голову под всеми небесами, и видишь – я не мертв, да, я не мертв! И теперь не надо мне ни сна, ни отдыха, когда мы плывем, замыслив воздвигнуть торжество Добра в лице славянина Управды, который сочетается едиными узами с эллинкой Евстахией, чтобы сокрушить преследование православия, гонимого мерзостным и нечестивым Константином V.
Раскинулось море, необозримо синевшее неясными призрачными волнами. Истома сковала его до самого горизонта, где земля рдела золотистыми тенями стен. Иногда скользили очертания судов: сначала обрисовывались вершины мачт, потом вздувшийся парус, потом нос, красная или зеленая полоса киля, грузная корма. Слышался треск снастей, неслись раздиравшие слух песни матросов. Издали незнакомые приветствовали Гараиви и Сепеоса. Рыбаки в пляшущих челнах держались у концов раскинутых сетей и кричали, чтобы к ним не подплывали. Перекатывались шумы, доносившиеся из города, перелетавшие через стены, проникавшие в разрезы ворот. А в городе кишел народ, и растекался людской поток по семи его холмам, покрытым дворцами, монастырями, храмами, садами и домами.
– О, Город! Город! Город! Мы предадим тебя Добру, чтобы воздвиглось поклонение иконам, восславление Иисуса и восторжествовало племя славянское, сочетавшись с племенем эллинским!
Так воскликнул пылко спафарий и замолчал, сдерживая слишком жаркое пламя своих чувств. Лицо его задвигалось, закрыв глаза, крутил он усы, вытягивал, покусывал их, пока говорил Гараиви, который тоже, как Сепеос, отдался потоку собственных дум.
– О, да, мы свергнем надменного Самодержца и вручим силу его и могущество Управде, который будет Базилевсом. И племя его мы соединим с племенем эллинским, и воздвигнет оно на земле поклонение иконам, которое стремится разрушить Империя. Добро одолеет Зло, как хочет этого Гибреас. И ради укрепления власти Управды будешь ты Великим Кравчим, Солибас – Великим Логофетом, а я – Великим Друнгарием. А Виглиница! О, Виглиница…
Естественно, что Гараиви заговорил о сестре Управды. Он не знал, каким саном возвеличить ее. Она не могла стать Августой, она сестра Базилевса. Удел ее – быть лишь супругой Сановника. И он подумал, что это унизит ее. Но пока он подыскивал ей степень, которая вознесла бы ее над человечеством, Сепеос, стряхнув мечты, сказал весело и задорно:
– Хе! Виглиница будет супругой Великого Кравчего Сепеоса, и это не унизит ее! Во мне благородная кровь, и мы знаем людей ниже Сепеоса по крови, которые были, однако, Базилевсами!
Черная борода Гараиви затряслась, и к превеликому удовольствию Сепеоса, он ответил:
– Если только не сделается она супругой Великого Друнгария Гараиви, кровь которого не уступит крови Великого Кравчего Сепеоса!
Они засмеялись, полные взаимного доверия и не вмешивали больше особы Виглиницы в излюбленную беседу, которая скоро поглотила их. Перебирая причины, побудившие их отправиться в эту часть города, они заговорили о Гибреасе, вспомнили неизменное учение Гибреаса, сочетающее Зеленых с народом, который был всегда во вражде со знатными, пользующимися помощью Голубых, воздвигающими ложных властителей и порождающими ереси. О да! Благодаря Солибасу, с давних уже пор убеждающему Зеленых, они на стороне Управды. Но не все. Многие из них преданы пяти братьям, ослепленным когда-то тираном Филиппиком, и домогаются во главе с подкупленными вождями возвести одного из них на престол Базилевса. Пять братьев эти – потомки Базилевса Феодосия, но в Управде течет кровь Юстиниана. В братьях – кровь эллинская, а в нем – славянская. А разве не говорил многократно Гибреас, что эти именно племена должны властвовать над Византией, но не племя исаврийское, не племя Константина V, мерзостного и нечестивого Базилевса, наследника отца своего Льва Исаврийского. Разве не должна покориться славянам и эллинам, народам европейским, Империя Востока, омытая морями Черным, Пропонтидой и Эгейским, и разве пристало Империи быть под властью народа исаврийского, – народа полусемитического, полутуранского, – племени холодного, жестокого, неспособного к возвышенной мысли, враждебного искусству и православию. Племени, проявившего себя дружественным Злу, порождением Смерти и Бездны, отвергающего продолжение жизни через сотворение икон, поклонение которым стремится оно ниспровергнуть.
Они вспоминали, как Гибреас, устремив на них сверкающий взор и оправив мгновенным движением свою фиолетовую рясу игумена, расшитую серебряными крестами, присовокупил, что Зеленых, упорства которых Солибас не мог сломить, следует привлечь к заговору, сочетав воедино Управду и Евстахию, внучку слепых, и тем водрузив в Восточной Империи владычество племени эллинского, объединенного с племенем славянским. Эти Зеленые не предали бы людей, которые одаряли их целых сорок лет, так как поддержка Зеленых выпала бы тогда кровной наследнице старцев. Да и возможно ли притом удовлетворить братьев, из которых каждый жаждет, чтобы престол достался именно ему, раздираемых плачевными спорами всякий раз, как замысел близился к осуществлению?
– Зеленые собираются у пяти братьев. На одного из них они предполагают возложить венец. Постарайтесь, чтобы вооруженные орудием, силу которого я все еще исследую, они бились за Евстахию, которую я соединю с Управдой. Внушите им, чтобы не растрачивали они бесплодно сил своих в пользу слепых, неспособных править Империей, если бы в Великий Дворец их даже призвали!
И Гибреас прибавил:
– Идите! И знайте, что слова ваши прозвучат среди внимательных слушателей, так как то же, что и вам, я высказывал уже Евстахии, и она ждет лишь вашего призыва, чтобы повлиять в свою очередь на Зеленых!
Гибреас говорил правду! Пять престарелых братьев столь славного происхождения, которым повелел Базилевс Филиппик выколоть глаза, обладали сказочным богатством и влачили жизнь свою во тьме глубокой ночи, но не покидали своих замыслов, горели пламенным желанием дожить до того дня, когда, овладев престолом Самодержцев, они смогут упиться на Ипподроме лязгом мечей, звонами оружия и восторгами толпы – на Ипподроме, некогда бывшем свидетелем их жестокой муки. Вся Византия знала их. Перед ними расступались, когда они выходили из дома в сопровождении слуг, таких же старцев, как они. Их строгие лица, полые скважины их глаз, седые бороды, восковой цвет кожи, гладкие пряди волос, ниспадавшие на согбенную спину – все это будило легенду ужаса и сострадания. И каждый как бы переживал горько подтачивавшее их желание, каждый думал о жестокости Филиппика, похитившего у них жизнь, которую они влачили с тех пор в чередовании беспросветных дней, слабо озаренных, как бы мерцанием, жизнью внучки, рожденной сыном одного из них, павшим где-то вдали, в неведомой битве. Они нарекли ее именем Евстахии, воспитали, лелеяли, обожали до безумия, готовили к престолу, которого не суждено было увидеть им сами во тьме их выколотых глаз.
Они достигли края Византии, причалили и вышли из ладьи, укрыв ее в песке прибрежной бухточки, встревоженной лепетом плескавшихся волн. Обогнув угловой выступ стен, Гараиви и Сепеос подошли к Золотым Вратам. Высокие, мощные, обрамленные коринфской колоннадой Золотые Врата увенчаны были языческим изваянием Победы, а по бокам украшены начальными литерами имени Христова и знаками креста. На одной стороне виднелся огромный образ Иисуса в исполинском лунном ореоле, и, казалось, застыли над толпой божественные брада, очи, чело. Толпа, в которой смешивались люди различных племен, проходила в ворота. Желтые Венгры с выпуклыми глазами, грязные Болгары с жирными бараньими волосами, бледные Славяне с резкими очертаниями грустных лиц шли за нагруженными колесными повозками, которые тащили быки. Эллины, Македоняне, Албанцы, Сицилийцы, Капподокийцы, Исаврийцы, Фригийцы, Киприоты, Родосцы, Критяне, Скифы – все в портах, собранных в кольцо складок у лодыжек. Люди шли пешком, ехали верхом, сидели в повозках, искусно сработанных из плетеного тростника, из дерева или из набойной кожи, обитой по краям железом, в повозках, в которых впряжены были волы, звеневшие бубенцами, или ослы в громко поскрипывавшей упряжи.
Виднелись дома, сперва низкие, плохо оштукатуренные, с оконцами, вырезанными в серых или розовых стенах, потом высокие с пышными фигурами, обрамленными колоннами, с открытыми прямыми лестницами, окаймленными золочеными перилами; зубчатые стены монастырей, пышно отороченные зеленью обширных садов, раскинувшихся за воротами, выложенными черным или красным мрамором; храмы, часовни, моленные, укрывшиеся в глубине переулков, в которых собаки полукружием лежали, греясь на солнце. Раздавались резкие звоны симандр, призывавшие православных, и неслышной поступью скользили в храмах молящиеся, подходя к большим иконам, освещенным гладкими восковыми свечами. Наконец, показалась белая аллея, аллея Побед, непрерывно пересекавшая город от Золотых Врат до Форума Августа. Она вилась между дворцов, бань, площадей, колонн, арок, посеребренных или позолоченных, сверкавших неясными очертаниями в сиянии дня, утопавших в блестящей мгле.
Раскинулись зеленеющие дали, местами из черепичных желобов лужицами растекалась вода и лобызала ноги прохожих. Речка Лихое текла, окаймленная домами бедняков, скудость которых не скрашивалась соседством нескольких богатых домов с террасами, оплетенными растениями. Маленькая речка – она извивалась среди ив, тополей и платанов, густо зеленевших по ее берегам. Дальше тянулись пустыри, на которых пестрели дикие растения: горделивые сине-красные мальвы, едкая крапива с зубчатыми листьями, бледные ниворосли и голубые воловики, шиповник, бузина, пышная чаща кустов, в которой таились ящерицы.
Гараиви и Сепеос вошли в казавшийся беспредельным сад и приблизились к древнему дворцу из розового мрамора. Два боковых крыла окаймляли главный розовый портик, перед которым розовел другой портик, венчавший преддверие, вымощенное цветными плитами, соединенный с наружным порталом, также из розового мрамора. Свет, проникавший через пилястры, освещал роскошную лестницу, которая вела в первый и единственный этаж дворца, с многими просветами в стенах, увенчанный куполами по углам. От лестницы проходы расходились в залы, искусно задрапированные тканями в зеленых и золотых узорах. Они поднялись по ней, ведомые седовласым, безбородым старцем в длинном волочившемся одеянии, расшитом тусклыми узорами. До них донесся громкий гул голосов, и скоро они проникли в зал, полный народа.
IV
Через уходивший ввысь купол проникали в зал лучи дня. В глубине он замыкался полукружием стены и был украшен причудливой мозаикой, зеленой и золотой. Медальоны с начальными литерами Иисуса Христа переплетались с лепным кружевом, расцвеченным розетками, отчего удивительные сочетания зеленого с золотым казались еще необычнее. На возвышении стояли пять просторных бронзовых тронов, узор которых изумлял своими полукруглыми спинками в обрамлении женских рук, ниспадающих к сиденьям из слоновой кости, в пурпурных покровах. Стены вокруг возвышения убраны были ниспадавшими тканями, фиолетовыми и пурпурными, сколотыми золотыми орлами, железными копьями и синими глобусами с серебряными звездами. Люди сидели и беседовали на тяжелых деревянных скамьях, на прочных седалищах, стоявших возле стен.
– Близок час, который назначили Никомах и Асбест!
– Да! Но Критолай и Иоанникий хотят ждать.
– Ждать, в то время как Зеленые жаждут рукоплескать человеку, у которого хватит мужества стать Базилевсом!
– Ах, но надо ждать, пока не даст согласия старший Аргирий.
– Но Аргирий, дед Евстахии согласился! Да, согласился.
Вставали, клялись, сомнения рассеивались перед уверениями. Весь зал повторял имена: Никомах, Асбест, Критолай, Иоанникий и Аргирий старейший.
– Мы удивим братьев, – заметил Сепеос, садясь возле усевшегося в стороне Гараиви. – Они не ведают еще об Управде, и я брошу имя Управды им в лицо. Зеленые перейдут на нашу сторону, они хотят биться за истинного Базилевса.
Они стали выжидать, изучая повадки и фигуры людей, без устали поглощенных препирательствами, разводивших руками, в плохо скрытом пылу сталкивавшихся друг с другом, с отверстыми ртами, нос к носу, лицом к лицу. Особо старались вожди партий, образованных Зелеными, боевое усердие которых расточалось бесплодно усобицей пяти братьев, всякий раз, как близился час решительной борьбы за престол. Среди Зеленых выделялся Солибас с лицом, как всегда спокойным, чернобородый, с бесстрашными глазами – в нем чувствовалась какая-то особая сила и самоуверенность.
– Близок час, который назначили Никомах и Асбест!
– Да! Но Критолай и Иоанникий хотят ждать.
– Ждать, в то время как Зеленые жаждут рукоплескать человеку, у которого хватит мужества стать Базилевсом!
– Ах, но надо ждать, пока не даст согласия старший Аргирий.
– Но Аргирий, дед Евстахии согласился! Да, согласился.
Вставали, клялись, сомнения рассеивались перед уверениями. Весь зал повторял имена: Никомах, Асбест, Критолай, Иоанникий и Аргирий старейший.
– Мы удивим братьев, – заметил Сепеос, садясь возле усевшегося в стороне Гараиви. – Они не ведают еще об Управде, и я брошу имя Управды им в лицо. Зеленые перейдут на нашу сторону, они хотят биться за истинного Базилевса.
Они стали выжидать, изучая повадки и фигуры людей, без устали поглощенных препирательствами, разводивших руками, в плохо скрытом пылу сталкивавшихся друг с другом, с отверстыми ртами, нос к носу, лицом к лицу. Особо старались вожди партий, образованных Зелеными, боевое усердие которых расточалось бесплодно усобицей пяти братьев, всякий раз, как близился час решительной борьбы за престол. Среди Зеленых выделялся Солибас с лицом, как всегда спокойным, чернобородый, с бесстрашными глазами – в нем чувствовалась какая-то особая сила и самоуверенность.