Страница:
Только Федерико смог выстоять перед несчастьем. В то самое утро, избитый за то, что оставил девочку одну в хижине, мальчик, став мужчиной за несколько часов, на коленях поклялся перед холмиком могилы Марии, что всю свою жизнь до последней минуты посвятит уничтожению убийц. В подтверждение своей клятвы он каплями крови, выступившей от порки, оросил землю, покрывшую девочку.
Сорок лет спустя — в доказательство того, что воля движет горами, — дон Федерико Тельес Унсатеги мог сказать, пока его «додж» катился по авенидам навстречу тощему будничному обеду, что показал себя человеком слова. За истекшее время его последовательными усилиями, вероятно, было уничтожено больше грызунов, чем родилось на свет перуанских граждан. Труд был упорным, он действовал самоотверженно, вознаграждения не ждал, и все это сделало его человеком сухим, лишенным друзей, наделенным особыми привычками. Самым сложным — когда он еще был подростком — оказалось побороть в себе отвращение к коричневато-серым зверькам. Техника его вначале была очень примитивной: мышеловка. Он купил ее на чаевые, заработанные в магазине и на складе матрацев фирмы «Глубокий сон», что на авениде Раймонди. Изделие послужило ему образцом для изготовления многих других. Он отпиливал дощечку, разрезал проволоку, выгибал ее — и дважды в день ставил капканы по обочинам огорода. Иногда попавшиеся зверьки были еще живы. В волнении он приканчивал их на медленном огне, а то заставлял мучиться, прокалывая их, вырывая им глаза, кромсая на куски.
Однако, хотя Федерико и был ребенком, разум подсказал ему, что, продолжая в том же духе, он потерпит крах. В осуществлении своего плана он должен был руководствоваться не качественными, а количественными критериями. Дело было не в том, чтобы причинить невыносимые муки одному из врагов, надо было в кратчайший срок уничтожить максимальное их число. С завидными для его возраста волей и хладнокровием он искоренил в себе всякую сентиментальность и впредь стал действовать здраво, обдуманно, научно. Урывая часы от занятий в колледже «Канадские братья» и от сна (но не от отдыха, ибо с момента трагедии он уже никогда больше не играл), Федерико усовершенствовал мышеловки, добавив лезвие, перерезавшее тело животного. Отныне ни одна крыса не оставалась в живых; сделал же это Федерико не для того, чтобы сократить страдания грызунов: больше не надо было терять время, добивая их. Затем он стал конструировать «семейные» ловушки на просторном основании, в которых затейливое проволочное устройство одним махом придавливало папашу, мамашу и четырех крысят.
Занятия Федерико стали известны всей округе; постепенно из акта мщения, из взятого на себя обета они превратились в услуги, оказываемые жителям окрестных селений, причем весьма низко оплачиваемые. Еще мальчишкой его вызывали в ближние и дальние поселки при первых признаках появления крыс, и Федерико с усердием муравья за несколько дней очищал окрестности. К его услугам обращались и из Тинго-Мария — обитатели хижин, домовладельцы, конторские служащие. Мальчик испытал прилив гордости, когда сам капитан поручил ему освободить от нечисти полицейский комиссариат. Все вырученные деньги Федерико тратил на сооружение новых ловушек, расширяя дело, которое одни считали извращением, другие — бизнесом. После того как экс-инженер скрылся в квазисексуальных дебрях Спящей Красавицы, Федерико, бросив колледж, заменил нож в ловушке более тонким оружием: ядом.
Работа помогала ему зарабатывать на жизнь в том возрасте, когда другие дети еще пускают волчок. Но эта же работа превратила его в отверженного. Мальчика звали для изничтожения мерзких тварей, но его никогда не сажали за стол, не говорили с ним ласково. Возможно, это заставляло его страдать, но он не подавал виду, более того, неприязнь сограждан, можно сказать, льстила ему. Он был хмурым, неразговорчивым юношей, и никто не мог похвастать, что видел, как он смеется. Казалось, единственной его страстью было истребление отвратительных крыс. За свою работу он получал скромное вознаграждение, однако в домах бедняков проводил безвозмездные чистки. Он появлялся с мешком мышеловок и пузырьками яда, едва узнавал, что враг оставил где-то свои следы. К проблеме истребления грызунов, технику которого юноша постоянно совершенствовал, добавилась еще одна: уничтожение их трупов. Эта часть работы всегда вызывала особое неудовольствие жителей, домохозяек и служанок. Федерико расширил свое предприятие: он нанял местного дурачка, горбатенького, косоглазого, проживавшего в селении Сьервас-де-Сан-Хосе, который за харчи собирал в мешок останки принесенных в жертву великому обету и сжигал их позади стадиона Абад или скармливал собакам, кошкам, коршунам и стервятникам поселка Тинго-Мария.
Сколько всего было! У светофора на авениде Хавьера-Прадо дон Федерико Тельес Унсатеги сказал себе, что он, без сомнения, далеко продвинулся с тех пор, как еще юнцом от зари до зари бродил, сопровождаемый дурачком, по грязным улицам Тинго-Мария и своими кустарными средствами вел беспощадную войну против убийц крошки Марии. Тогда он был молод, у него имелся лишь скарб, носимый с собой, да единственный помощник. Тридцать пять лет спустя он возглавил технико-коммерческий комплекс, раскинувший свои филиалы по всем городам Перу, ему принадлежали пятнадцать легких грузовиков, у него работали шестьдесят восемь экспертов по обработке опылением наиболее трудных мест, применяя смесь ядов и разные ловушки. Полем битвы для техников служили улицы, поля, они выискивали, охотились и истребляли, получая директивы, научную и техническую помощь из Главного штаба, возглавляемого доном Федерико (кроме него в состав штаба входили еще шесть технократов, только что отправившихся обедать). Но кроме этого созвездия в крестовом антикрысином походе участвовали две лаборатории, с которыми дон Федерико подписал контракты (практически это были субсидии) на испытание новых ядов, ибо враг обладал удивительным иммунитетом. Проходило две-три кампании, и выяснялось, что отравляющие вещества уже бездейственны и превратились в лакомство для тех, кого должны были извести. Кроме того, дон Федерико — в этот момент перед зеленым глазом светофора он как раз включил первую скорость, направляясь к кварталам, прилегающим к морю, — учредил специальную стипендию: каждый год фирма «Антигрызуны. Анонимное общество» направляла только что защитившего диплом химика в американский университет Батон-Ружа для специализации в области истребления крыс.
Именно эти обстоятельства — служение во имя идеи — двадцать лет назад сподвигли дона Федерико Тельеса Унсатеги на брак. Ибо в конечном счете он был все-таки человеком, и в его мозгу однажды зародилась идея о наследниках духа и крови, каковые с молоком матери должны были впитать ненависть к омерзительным тварям и, получив специальное образование, со временем продолжили бы его начинание, возможно, и за пределами родины. Мысль о шести-семи Тельесах, обученных в лучших академиях, которые могли бы не только продолжить, но и увековечить его клятву, привела дона Федерико (его, отрицавшего саму идею брака!) в брачное агентство: здесь за несколько завышенное вознаграждение ему был найдена жена; ей было уже двадцать пять лет, она не блистала красотой, скорее наоборот (ей не хватало зубов, и, кроме того, она отличалась излишками жира в талии и на бедрах), но зато обладала тремя качествами, затребованными женихом: отменным здоровьем, целомудрием и способностью к продолжению рода.
Донья Сойла Саравиа Дуран была родом из Уануко[32]; волею судьбы, которая забавы ради то возносит, то сбрасывает людей в пропасть, члены ее семейства из провинциальных аристократов превратились в столичных полупролетариев. Она училась в бесплатной школе салесианских монахинь, которую те держали (из честных побуждений или в интересах рекламы?) около частного платного лицея. Девочка выросла, как и все ее подруги, с комплексами, причем у нее это выразилось в послушании, приспособленчестве и волчьем аппетите. Она провела часть своей жизни, работая привратницей у монахинь, и свободный распорядок дня, а также неопределенность обязанностей (кем она была: служанкой, рабочей, служащей?) лишь усугубили ее рабскую покорность. Во всех случаях жизни она лишь послушно кивала головой, как корова. В двадцать четыре года, осиротев, она после долгих колебаний осмелилась посетить брачное агентство, которое и связало ее с человеком, впоследствии ставшим ее хозяином.
Донья Сойла была покорной, бережливой женой, во всем стремящейся усвоить принципы — некоторые определяли их как «эксцентрические выходки» — своего мужа. Она, например, никогда не протестовала против вето, наложенного доном Федерико на использование горячей воды (по его утверждению, горячая вода расслабляла волю и вызывала кашель). Даже теперь, двадцать лет спустя, она по-прежнему синела, стоя под холодным душем. Она никогда не выступала против пункта нигде не записанного, но всем известного семейного кодекса, гласившего, что спать разрешается не более пяти часов, дабы не порождать леность, хотя каждое утро, когда в пять часов звонил будильник, крокодилье зевание доньи Сойлы сотрясало окна. Она смиренно согласилась и с тем, что из семейных развлечений были исключены, как губительные для нравственности и духа, кинематограф, танцы, театр, радио и, как наносящие ущерб семейному бюджету, рестораны, путешествия и все связанное с попыткой украсить себя или свое жилище. Единственно, в чем донья Сойла не покорилась мужу, так это в еде: еда была ее грехом. В меню семейства постоянно включалось мясо, рыба и сладкое блюдо из крема. В этой уникальной сфере дон Федерико не смог навязать свою волю — жестокое вегетарианство. Однако донья Сойла никогда не пыталась сокрыть свой грех, не таила его от мужа, который в этот момент на своем «додже» уже въезжал в оживленный квартал Мирафлорес; дон Федерико говорил себе, что откровенность жены помогала ему если не искоренить, то по крайней мере учитывать слабость супруги. Когда желание доньи Сойлы полакомиться становилось сильнее ее покорности, она, красная, как гранат, и заранее примирившаяся с грядущей карой, пожирала на глазах у мужа поджаренный с луком бифштекс, запеченную целиком рыбу-корвину или яблочный пирог с кремом шантильи. И никогда не противилась епитимье. Если дон Федерико за съеденное жаркое или за плитку шоколада запрещал ей разговаривать в течение трех дней, донья Сойла сама себе подвязывала намордник, дабы не согрешить словом даже во сне; если же наказание заключалось в тридцати ударах по заднему месту, она торопилась спустить с себя корсет и подставить ягодицы.
Нет, сказал сам себе дон Федерико Тельес Унсатеги, бросая рассеянный взгляд на серые (этот цвет он ненавидел) воды Тихого океана, когда проезжал на автомобиле по набережной Мирафлорес, которую его «додж» обдавал гарью; нет, повторял он, в конце концов донья Сойла не разочаровала его. Но вот дети! Дети. Здесь дон Федерико потерпел фиаско. Какая разница между воинственным отрядом истребителей тварей, о котором он мечтал, и теми четырьмя наследниками, что ему подарили Господь Бог и сластена. Во-первых, у него было всего два сына. Тяжкий, непредвиденный удар. Никогда ему не приходила мысль, что донья Сойла могла родить и девочек. Рождение первой дочери явилось разочарованием, но его еще можно было приписать случайности. Но когда четвертая беременность также разрешилась существом, лишенным отличительных мужских признаков, дон Федерико, устрашенный перспективой воспроизводства неполноценных особей, раз и навсегда прекратил всякие отношения, связанные с появлением потомства, для чего заменил двуспальное ложе двумя индивидуальными матрацами. Не то чтобы он возненавидел женщин, нет, просто, поскольку он не был ни эротоманом, ни чувственным мужчиной, для чего ему существа, чьи лучшие дарования проявлялись лишь в постели или на кухне? Для него продолжение рода не имело иной цели, кроме продолжения антикрысиной войны. И надежды его улетучились как дым с появлением Тересы и Лауры, ибо дон Федерико не принадлежал к современным людям, толкующим, будто у женщины кроме чувственности есть еще и мозги и она может работать наравне с мужчиной. Вместе с тем ему была горька мысль о том, что, возможно, его имя будет втоптано в грязь. Разве статистические данные не утверждали: девяносто пять процентов женщин были, есть и будут гетерами? Ради того, чтобы его дочери попали в пять процентов добродетельных, дон Федерико организовал их жизнь по жесточайшей схеме: никогда и никаких вырезов на платьях; зимою и летом — темные чулки и блузки с длинными рукавами, им не разрешалось красить ногти, губы, подводить глаза, румянить щеки, не разрешалось делать никаких причесок — все эти челки, «лошадиные хвосты», переплетенные косички служили уловками для привлечения самцов; девочкам были запрещены спортивные игры и развлечения, предполагающие наличие поблизости мужчин, как-то: посещение пляжа или дней рождения. Нарушение этих пунктов всегда каралось телесными наказаниями.
Однако дона Федерико угнетало не только непредусмотренное появление среди его потомства женского пола. Оба сына — Рикардо и Федерико-младший — не унаследовали отцовских добродетелей. Они были вялыми, ленивыми мальцами, любителями ничегонеделанья (кроме жвачки и футбола) и не проявляли никакого энтузиазма, когда дон Федерико разъяснял, какое будущее им уготовано. Во время каникул отец заставлял сыновей работать вместе с теми, кто сражался на переднем крае, чтобы заранее подготовить их к будущим битвам, однако мальчики выполняли указание неохотно и подчинялись с откровенным отвращением. Однажды он услышал, как сыновья с омерзением отзывались о деле всей его жизни и говорили, что им стыдно за своего Отца. В наказание он обрил их, как каторжников, но эта мера не избавила от ощущения, что его предали. Теперь дон Федерико не строил иллюзий. Он знал: в случае его смерти или продолжительной болезни Рикардо и Федерико-младший не пойдут по пути, начертанному им, они изменят профессию, избрав другую, диктуемую выгодой, и весь его труд, как некая прославленная симфония, останется незавершенным.
Именно в этот момент, к вящему своему нравственному и физическому страданию, Федерико Тельес Унсатеги увидел журнал, сунутый в открытое окно «доджа» уличным торговцем: яркая обложка греховно сияла в лучах утреннего солнца. На лице дона Федерико появилась гримаса отвращения, когда он заметил на обложке фотографию двух купающихся девиц на фоне морского пляжа. На девицах красовалось некое подобие купальных костюмов, какие осмеливаются надевать лишь кокотки. Но вдруг его глазные нервы обожгло болью, он открыл рот, как волк, воющий на луну: дон Федерико узнал полуголых, нагло улыбавшихся купальщиц. Его охватил ужас, сравнимый лишь с тем, который он испытал когда-то давним утром в амазонской сельве, на берегу реки Пенденсия, когда он с трудом различил в колыбельке, загаженной крысами, рассыпавшийся скелетик своей сестренки. Зажегся зеленый свет светофора — машины, стоявшие позади его автомобиля, стали сигналить. Негнущимися пальцами дон Федерико вынул бумажник, заплатил за порнопродукцию и тронул с места; он чувствовал, что вот-вот столкнется с другой машиной, руль выворачивался из рук, и автомобиль выписывал кренделя. Он затормозил и встал у тротуара.
Здесь, содрогаясь от омерзения, он долго рассматривал ужасающее свидетельство. Сомнений не было: это его дочери. Конечно, девочек снял скрытой камерой ловкий фотограф, спрятавшийся среди купающихся. Они не смотрели в объектив и, казалось, разговаривали, разнежась на сладострастном песке пляжа Агуа-Дульсе, а может, Эррадуры. Дыхание вновь вернулось к дону Федерико; даже будучи в шоке, он подумал о невероятной цепи случайностей: бродячий фотограф запечатлел Лауру и Тересу, непристойный журнал выставил их напоказ развратному свету, и он случайно их обнаружил… Разве не случайно открылась его глазам страшная правда! Значит, дочери слушались его, лишь когда он был рядом, значит, стоило ему отвернуться, они в союзе с братьями и — о Боже (у дона Федерико даже екнуло сердце) — с его собственной супругой игнорировали все его указания и шли на пляж, где обнажали, выставляли напоказ свое тело. Слезы омывали его лицо. Он внимательно рассмотрел купальники: две маленькие повязочки, предназначенные не прикрывать тело, а привлекать внимание к обиталищу греха. Вот они — доступные всем и каждому ноги, руки, животы, плечи, шеи Лауры и Тересы. Он осознал всю нелепость положения, вспомнив, что сам ни разу не видел этих частей тела собственных дочерей, представленных ныне на всеобщее обозрение.
Он вытер глаза и включил мотор. Внешне он успокоился, но внутри его бушевало пламя. Медленно ехал он на своем «додже» к домику на авениде Педро-де-Осма и про себя думал: если они ходили голыми по пляжу, то вполне естественно — в его отсутствие девочки посещали вечеринки, носили брюки, встречались с мужчинами, продавали свое тело, а может быть, даже принимали ухажеров в его доме? Может быть, сама донья Сойла была ответственной за установку тарифов и взимание платы? А на Рикардо и Федерико-младшего — на последнего скорее всего — была возложена мерзкая обязанность подыскивать клиентов? Дон Федерико Тельес Унсатеги, задыхаясь, представил себе потрясающее душу распределение ролей: его дочери — шлюхи, его сыновья — альфонсы, его супруга — сводня.
Постоянное общение с насилием — так или иначе дон Федерико лишал жизни сотни тысяч живых существ — сделало его человеком, которого нельзя было провоцировать, не подвергаясь серьезному риску. Однажды некий агроном, возомнивший себя специалистом по проблемам питания, осмелился в присутствии дона Федерико заявить, что, учитывая нехватку крупного скота в Перу, для расширения производства мяса в стране следовало бы заняться разведением морских свинок. Дон Федерико Тельес Унсатеги очень вежливо напомнил наглецу, что морские свинки сродни крысам. Агроном настаивал на своей идее, приводя статистические данные, говорил о питательности и нежности мяса свинок. Тогда дон Федерико вкатил ему несколько пощечин, а когда специалист по проблемам питания рухнул на пол, обливаясь кровью, дон Федерико назвал его тем, кем он и был на самом деле: бесстыжим апологетом человекоубийц. Сейчас, выйдя из автомобиля, заперев его и не спеша направляясь к дому, бледный и хмурый уроженец Тинго-Мария ощущал, как внутри его закипает вулканическая лава, точь-в-точь как в тот день, когда он избил агронома — знатока диететики. Словно пылающую головню, он зажал в правой руке проклятый журнал. Глаза его пощипывало.
Он был настолько обескуражен, что даже не мог представить себе наказания, соразмерного проступку. В голове стоял туман, ярость мутила сознание, и это усиливало его горечь, ибо поведение дона Федерико всегда определял разум, он презирал породу примитивов, подчинявшихся, подобно животным, инстинкту и порыву. Но в этот раз, доставая ключ и с трудом открывая дверь (от гнева пальцы его одеревенели), он понял, что не сможет действовать спокойно и рассудочно. Он даст волю ярости, действуя по наитию. Заперев дверь, он сделал глубокий вдох, пытаясь успокоиться. Ему стало стыдно при мысли, что эти неблагодарные могут догадаться, как он унижен.
На первом этаже домика размещались маленькая прихожая, гостиная — тоже миниатюрная, — столовая и кухня, на втором находились спальни. Дон Федерико увидел свою жену с порога гостиной. Она стояла у буфета, пережевывая какую-то мерзкую сладость — конфету или шоколадку, подумал дон Федерико, следы которых все еще оставались на ее пальцах. Увидев его, она испуганно улыбнулась, показывая с мягкой покорностью, что она ела.
Дон Федерико не спеша подошел, развернул двумя руками журнал, чтобы жена могла рассмотреть обложку во всей ее вызывающей крикливости. Затем, не произнося ни слова, он сунул ей журнал под нос, наслаждаясь тем, как она вдруг побледнела, как глаза ее вылезли из орбит, она открыла рот, и по губе потекла слюна с крошками печенья. Уроженец Тинго-Мария поднял правую руку и изо всех сил ударил по щеке дрожащую женщину. Она, застонав, покачнулась и упала на колени, при этом донья Сойла продолжала умиленно смотреть на обложку в каком-то мистическом восторге. Дон Федерико — праведный и справедливый, — стоя, глядел на нее уничтожающе. Затем он бесстрастно призвал обвиняемых:
— Лаура! Тереса!
Шум заставил его повернуть голову. Девочки стояли у лестницы. Он не слышал, как они спустились вниз. Старшая — Тереса — держала в руках пыльную тряпку, как будто она занималась уборкой. Лаура была одета в школьную форму. Дочери в растерянности смотрели на стоящую на коленях мать и медленно приближавшегося отца — сурового, непроницаемого, как жрец, направляющийся к жертвенному камню, где его ждут меч и весталка, и наконец увидели журнал, который дон Федерико обличительным жестом ткнул им в лицо. Он не ожидал подобной реакции от своих дочерей. Вместо того чтобы, побледнев, упасть на колени с мольбой о прощении, озорницы, чуть покраснев, быстро переглянулись, как сообщницы. Нет, сказал себе дон Федерико, несмотря на всю его опустошенность и гнев, он еще не испил до дна чашу с ядом. Значит, Лаура и Тереса знали, что их фотографировали, знали, что фото будет опубликовано, и даже — что же еще могли означать искорки в их глазах? — радовались этому. Сделав открытие — его семейный очаг, который он всегда считал пуританским, заражен не только общегородским поветрием пляжного нудизма, но еще и эксгибиционизмом (а может, вдобавок нимфоманией?!), он ощутил слабость во всем теле и известковый привкус во рту и вдруг впервые задумался: оправданна ли его жизнь? Одновременно — размышления заняли не более секунды — он подумал, что, пожалуй, единственным достойным наказанием за все это была бы смерть. Мысль сделаться детоубийцей мучила его не меньше, чем сознание того, что тысячи людей обшаривали глазами (только ли глазами) сокровенные тайны плоти его дочерей.
После того он перешел к действию. Он отбросил журнал, схватил левой рукой Лауру за форменную курточку, притянул ее к себе, дабы не промахнуться, поднял правую руку и нанес удар, вложив в него всю свою силу и злость. И во второй раз — безумный, безумный день! — испытал непривычное потрясение, пожалуй, еще более пронзительное, чем при виде дурацкой обложки журнала. Вместо мягкой щеки Лауры его рука пронзила пустоту и нелепо, впустую повисла в воздухе. Но это было еще не все. Самое страшное наступило потом. Девочка не просто увернулась от пощечины — такого, как вспомнил, несмотря на оцепенение дон Федерико, не позволил себе ни разу никто из членов семьи, — с лицом, искаженным ненавистью, четырнадцатилетняя Лаура кинулась на него — своего отца! — и принялась молотить его кулаками, царапать, толкать и лягать!
Дон Федерико почувствовал: вся кровь в нем застыла и перестала бежать по сосудам. Все было, как если бы небесные светила сорвались со своих орбит и помчались друг на друга, сталкиваясь, разрушаясь, носясь в истерике по космическому пространству. Дон Федерико не в состоянии был отреагировать на происходящее, широко открыв глаза, он медленно отступал, а на него наседала расхрабрившаяся, отчаявшаяся девушка. Теперь она не только била его, но и кричала: «Проклятый! Диктатор! Ненавижу тебя! Чтоб ты сдох! Сейчас же!» Ему показалось, будто он сходит с ума, едва увидел (все свершалось так быстро — он почти не отдавал себе отчета в происходящем), что к нему бежит Тереса и не удерживает сестру, а приходит к ней на помощь. Старшая дочь выкрикивала ругательства вроде: «Жадина! Тупица! Дурак! Маньяк! Мерзкий тиран! Псих! Крысятник!» Две юные фурии прижали дона Федерико к стене. Наконец он стал приходить в себя от охватившего его оцепенения и защищаться, прикрывая лицо руками. Но в этот момент он ощутил боль в спине: донья Сойла, встав с колен, укусила его. Видимо, он еще не утратил способности удивляться, если смог отметить, что жена преобразилась даже больше, чем дочери. Неужели донья Сойла, женщина, никогда не проронившая ни единой жалобы, ни разу не возвысившая голос, не посмевшая выказать плохое настроение, могла превратиться в существо с горящими глазами и мощными руками, которое осыпало дона Федерико ударами и щипками, плевало на него, рвало на нем рубашку и кричало, как безумное: «Убьем его! Отомстим за себя! Пусть подавится своей дуростью! Выцарапайте ему глаза!» Все три женщины завывали, и дону Федерико чудилось, что от их крика у него лопаются перепонки в ушах. Он защищался изо всех сил, пытался отвечать на удары, но тщетно: женщины (возможно, они на практике применили заранее отработанные удары) висли вдвоем у него на руках, а третья продолжала терзать его. Дон Федерико ощущал то жгучую боль, то уколы, то чувствовал вдруг, как набухают шишки, из глаз его сыпались искры; а увидев алые пятна на руках фурий, он осознал, что льется кровь.
Сорок лет спустя — в доказательство того, что воля движет горами, — дон Федерико Тельес Унсатеги мог сказать, пока его «додж» катился по авенидам навстречу тощему будничному обеду, что показал себя человеком слова. За истекшее время его последовательными усилиями, вероятно, было уничтожено больше грызунов, чем родилось на свет перуанских граждан. Труд был упорным, он действовал самоотверженно, вознаграждения не ждал, и все это сделало его человеком сухим, лишенным друзей, наделенным особыми привычками. Самым сложным — когда он еще был подростком — оказалось побороть в себе отвращение к коричневато-серым зверькам. Техника его вначале была очень примитивной: мышеловка. Он купил ее на чаевые, заработанные в магазине и на складе матрацев фирмы «Глубокий сон», что на авениде Раймонди. Изделие послужило ему образцом для изготовления многих других. Он отпиливал дощечку, разрезал проволоку, выгибал ее — и дважды в день ставил капканы по обочинам огорода. Иногда попавшиеся зверьки были еще живы. В волнении он приканчивал их на медленном огне, а то заставлял мучиться, прокалывая их, вырывая им глаза, кромсая на куски.
Однако, хотя Федерико и был ребенком, разум подсказал ему, что, продолжая в том же духе, он потерпит крах. В осуществлении своего плана он должен был руководствоваться не качественными, а количественными критериями. Дело было не в том, чтобы причинить невыносимые муки одному из врагов, надо было в кратчайший срок уничтожить максимальное их число. С завидными для его возраста волей и хладнокровием он искоренил в себе всякую сентиментальность и впредь стал действовать здраво, обдуманно, научно. Урывая часы от занятий в колледже «Канадские братья» и от сна (но не от отдыха, ибо с момента трагедии он уже никогда больше не играл), Федерико усовершенствовал мышеловки, добавив лезвие, перерезавшее тело животного. Отныне ни одна крыса не оставалась в живых; сделал же это Федерико не для того, чтобы сократить страдания грызунов: больше не надо было терять время, добивая их. Затем он стал конструировать «семейные» ловушки на просторном основании, в которых затейливое проволочное устройство одним махом придавливало папашу, мамашу и четырех крысят.
Занятия Федерико стали известны всей округе; постепенно из акта мщения, из взятого на себя обета они превратились в услуги, оказываемые жителям окрестных селений, причем весьма низко оплачиваемые. Еще мальчишкой его вызывали в ближние и дальние поселки при первых признаках появления крыс, и Федерико с усердием муравья за несколько дней очищал окрестности. К его услугам обращались и из Тинго-Мария — обитатели хижин, домовладельцы, конторские служащие. Мальчик испытал прилив гордости, когда сам капитан поручил ему освободить от нечисти полицейский комиссариат. Все вырученные деньги Федерико тратил на сооружение новых ловушек, расширяя дело, которое одни считали извращением, другие — бизнесом. После того как экс-инженер скрылся в квазисексуальных дебрях Спящей Красавицы, Федерико, бросив колледж, заменил нож в ловушке более тонким оружием: ядом.
Работа помогала ему зарабатывать на жизнь в том возрасте, когда другие дети еще пускают волчок. Но эта же работа превратила его в отверженного. Мальчика звали для изничтожения мерзких тварей, но его никогда не сажали за стол, не говорили с ним ласково. Возможно, это заставляло его страдать, но он не подавал виду, более того, неприязнь сограждан, можно сказать, льстила ему. Он был хмурым, неразговорчивым юношей, и никто не мог похвастать, что видел, как он смеется. Казалось, единственной его страстью было истребление отвратительных крыс. За свою работу он получал скромное вознаграждение, однако в домах бедняков проводил безвозмездные чистки. Он появлялся с мешком мышеловок и пузырьками яда, едва узнавал, что враг оставил где-то свои следы. К проблеме истребления грызунов, технику которого юноша постоянно совершенствовал, добавилась еще одна: уничтожение их трупов. Эта часть работы всегда вызывала особое неудовольствие жителей, домохозяек и служанок. Федерико расширил свое предприятие: он нанял местного дурачка, горбатенького, косоглазого, проживавшего в селении Сьервас-де-Сан-Хосе, который за харчи собирал в мешок останки принесенных в жертву великому обету и сжигал их позади стадиона Абад или скармливал собакам, кошкам, коршунам и стервятникам поселка Тинго-Мария.
Сколько всего было! У светофора на авениде Хавьера-Прадо дон Федерико Тельес Унсатеги сказал себе, что он, без сомнения, далеко продвинулся с тех пор, как еще юнцом от зари до зари бродил, сопровождаемый дурачком, по грязным улицам Тинго-Мария и своими кустарными средствами вел беспощадную войну против убийц крошки Марии. Тогда он был молод, у него имелся лишь скарб, носимый с собой, да единственный помощник. Тридцать пять лет спустя он возглавил технико-коммерческий комплекс, раскинувший свои филиалы по всем городам Перу, ему принадлежали пятнадцать легких грузовиков, у него работали шестьдесят восемь экспертов по обработке опылением наиболее трудных мест, применяя смесь ядов и разные ловушки. Полем битвы для техников служили улицы, поля, они выискивали, охотились и истребляли, получая директивы, научную и техническую помощь из Главного штаба, возглавляемого доном Федерико (кроме него в состав штаба входили еще шесть технократов, только что отправившихся обедать). Но кроме этого созвездия в крестовом антикрысином походе участвовали две лаборатории, с которыми дон Федерико подписал контракты (практически это были субсидии) на испытание новых ядов, ибо враг обладал удивительным иммунитетом. Проходило две-три кампании, и выяснялось, что отравляющие вещества уже бездейственны и превратились в лакомство для тех, кого должны были извести. Кроме того, дон Федерико — в этот момент перед зеленым глазом светофора он как раз включил первую скорость, направляясь к кварталам, прилегающим к морю, — учредил специальную стипендию: каждый год фирма «Антигрызуны. Анонимное общество» направляла только что защитившего диплом химика в американский университет Батон-Ружа для специализации в области истребления крыс.
Именно эти обстоятельства — служение во имя идеи — двадцать лет назад сподвигли дона Федерико Тельеса Унсатеги на брак. Ибо в конечном счете он был все-таки человеком, и в его мозгу однажды зародилась идея о наследниках духа и крови, каковые с молоком матери должны были впитать ненависть к омерзительным тварям и, получив специальное образование, со временем продолжили бы его начинание, возможно, и за пределами родины. Мысль о шести-семи Тельесах, обученных в лучших академиях, которые могли бы не только продолжить, но и увековечить его клятву, привела дона Федерико (его, отрицавшего саму идею брака!) в брачное агентство: здесь за несколько завышенное вознаграждение ему был найдена жена; ей было уже двадцать пять лет, она не блистала красотой, скорее наоборот (ей не хватало зубов, и, кроме того, она отличалась излишками жира в талии и на бедрах), но зато обладала тремя качествами, затребованными женихом: отменным здоровьем, целомудрием и способностью к продолжению рода.
Донья Сойла Саравиа Дуран была родом из Уануко[32]; волею судьбы, которая забавы ради то возносит, то сбрасывает людей в пропасть, члены ее семейства из провинциальных аристократов превратились в столичных полупролетариев. Она училась в бесплатной школе салесианских монахинь, которую те держали (из честных побуждений или в интересах рекламы?) около частного платного лицея. Девочка выросла, как и все ее подруги, с комплексами, причем у нее это выразилось в послушании, приспособленчестве и волчьем аппетите. Она провела часть своей жизни, работая привратницей у монахинь, и свободный распорядок дня, а также неопределенность обязанностей (кем она была: служанкой, рабочей, служащей?) лишь усугубили ее рабскую покорность. Во всех случаях жизни она лишь послушно кивала головой, как корова. В двадцать четыре года, осиротев, она после долгих колебаний осмелилась посетить брачное агентство, которое и связало ее с человеком, впоследствии ставшим ее хозяином.
Донья Сойла была покорной, бережливой женой, во всем стремящейся усвоить принципы — некоторые определяли их как «эксцентрические выходки» — своего мужа. Она, например, никогда не протестовала против вето, наложенного доном Федерико на использование горячей воды (по его утверждению, горячая вода расслабляла волю и вызывала кашель). Даже теперь, двадцать лет спустя, она по-прежнему синела, стоя под холодным душем. Она никогда не выступала против пункта нигде не записанного, но всем известного семейного кодекса, гласившего, что спать разрешается не более пяти часов, дабы не порождать леность, хотя каждое утро, когда в пять часов звонил будильник, крокодилье зевание доньи Сойлы сотрясало окна. Она смиренно согласилась и с тем, что из семейных развлечений были исключены, как губительные для нравственности и духа, кинематограф, танцы, театр, радио и, как наносящие ущерб семейному бюджету, рестораны, путешествия и все связанное с попыткой украсить себя или свое жилище. Единственно, в чем донья Сойла не покорилась мужу, так это в еде: еда была ее грехом. В меню семейства постоянно включалось мясо, рыба и сладкое блюдо из крема. В этой уникальной сфере дон Федерико не смог навязать свою волю — жестокое вегетарианство. Однако донья Сойла никогда не пыталась сокрыть свой грех, не таила его от мужа, который в этот момент на своем «додже» уже въезжал в оживленный квартал Мирафлорес; дон Федерико говорил себе, что откровенность жены помогала ему если не искоренить, то по крайней мере учитывать слабость супруги. Когда желание доньи Сойлы полакомиться становилось сильнее ее покорности, она, красная, как гранат, и заранее примирившаяся с грядущей карой, пожирала на глазах у мужа поджаренный с луком бифштекс, запеченную целиком рыбу-корвину или яблочный пирог с кремом шантильи. И никогда не противилась епитимье. Если дон Федерико за съеденное жаркое или за плитку шоколада запрещал ей разговаривать в течение трех дней, донья Сойла сама себе подвязывала намордник, дабы не согрешить словом даже во сне; если же наказание заключалось в тридцати ударах по заднему месту, она торопилась спустить с себя корсет и подставить ягодицы.
Нет, сказал сам себе дон Федерико Тельес Унсатеги, бросая рассеянный взгляд на серые (этот цвет он ненавидел) воды Тихого океана, когда проезжал на автомобиле по набережной Мирафлорес, которую его «додж» обдавал гарью; нет, повторял он, в конце концов донья Сойла не разочаровала его. Но вот дети! Дети. Здесь дон Федерико потерпел фиаско. Какая разница между воинственным отрядом истребителей тварей, о котором он мечтал, и теми четырьмя наследниками, что ему подарили Господь Бог и сластена. Во-первых, у него было всего два сына. Тяжкий, непредвиденный удар. Никогда ему не приходила мысль, что донья Сойла могла родить и девочек. Рождение первой дочери явилось разочарованием, но его еще можно было приписать случайности. Но когда четвертая беременность также разрешилась существом, лишенным отличительных мужских признаков, дон Федерико, устрашенный перспективой воспроизводства неполноценных особей, раз и навсегда прекратил всякие отношения, связанные с появлением потомства, для чего заменил двуспальное ложе двумя индивидуальными матрацами. Не то чтобы он возненавидел женщин, нет, просто, поскольку он не был ни эротоманом, ни чувственным мужчиной, для чего ему существа, чьи лучшие дарования проявлялись лишь в постели или на кухне? Для него продолжение рода не имело иной цели, кроме продолжения антикрысиной войны. И надежды его улетучились как дым с появлением Тересы и Лауры, ибо дон Федерико не принадлежал к современным людям, толкующим, будто у женщины кроме чувственности есть еще и мозги и она может работать наравне с мужчиной. Вместе с тем ему была горька мысль о том, что, возможно, его имя будет втоптано в грязь. Разве статистические данные не утверждали: девяносто пять процентов женщин были, есть и будут гетерами? Ради того, чтобы его дочери попали в пять процентов добродетельных, дон Федерико организовал их жизнь по жесточайшей схеме: никогда и никаких вырезов на платьях; зимою и летом — темные чулки и блузки с длинными рукавами, им не разрешалось красить ногти, губы, подводить глаза, румянить щеки, не разрешалось делать никаких причесок — все эти челки, «лошадиные хвосты», переплетенные косички служили уловками для привлечения самцов; девочкам были запрещены спортивные игры и развлечения, предполагающие наличие поблизости мужчин, как-то: посещение пляжа или дней рождения. Нарушение этих пунктов всегда каралось телесными наказаниями.
Однако дона Федерико угнетало не только непредусмотренное появление среди его потомства женского пола. Оба сына — Рикардо и Федерико-младший — не унаследовали отцовских добродетелей. Они были вялыми, ленивыми мальцами, любителями ничегонеделанья (кроме жвачки и футбола) и не проявляли никакого энтузиазма, когда дон Федерико разъяснял, какое будущее им уготовано. Во время каникул отец заставлял сыновей работать вместе с теми, кто сражался на переднем крае, чтобы заранее подготовить их к будущим битвам, однако мальчики выполняли указание неохотно и подчинялись с откровенным отвращением. Однажды он услышал, как сыновья с омерзением отзывались о деле всей его жизни и говорили, что им стыдно за своего Отца. В наказание он обрил их, как каторжников, но эта мера не избавила от ощущения, что его предали. Теперь дон Федерико не строил иллюзий. Он знал: в случае его смерти или продолжительной болезни Рикардо и Федерико-младший не пойдут по пути, начертанному им, они изменят профессию, избрав другую, диктуемую выгодой, и весь его труд, как некая прославленная симфония, останется незавершенным.
Именно в этот момент, к вящему своему нравственному и физическому страданию, Федерико Тельес Унсатеги увидел журнал, сунутый в открытое окно «доджа» уличным торговцем: яркая обложка греховно сияла в лучах утреннего солнца. На лице дона Федерико появилась гримаса отвращения, когда он заметил на обложке фотографию двух купающихся девиц на фоне морского пляжа. На девицах красовалось некое подобие купальных костюмов, какие осмеливаются надевать лишь кокотки. Но вдруг его глазные нервы обожгло болью, он открыл рот, как волк, воющий на луну: дон Федерико узнал полуголых, нагло улыбавшихся купальщиц. Его охватил ужас, сравнимый лишь с тем, который он испытал когда-то давним утром в амазонской сельве, на берегу реки Пенденсия, когда он с трудом различил в колыбельке, загаженной крысами, рассыпавшийся скелетик своей сестренки. Зажегся зеленый свет светофора — машины, стоявшие позади его автомобиля, стали сигналить. Негнущимися пальцами дон Федерико вынул бумажник, заплатил за порнопродукцию и тронул с места; он чувствовал, что вот-вот столкнется с другой машиной, руль выворачивался из рук, и автомобиль выписывал кренделя. Он затормозил и встал у тротуара.
Здесь, содрогаясь от омерзения, он долго рассматривал ужасающее свидетельство. Сомнений не было: это его дочери. Конечно, девочек снял скрытой камерой ловкий фотограф, спрятавшийся среди купающихся. Они не смотрели в объектив и, казалось, разговаривали, разнежась на сладострастном песке пляжа Агуа-Дульсе, а может, Эррадуры. Дыхание вновь вернулось к дону Федерико; даже будучи в шоке, он подумал о невероятной цепи случайностей: бродячий фотограф запечатлел Лауру и Тересу, непристойный журнал выставил их напоказ развратному свету, и он случайно их обнаружил… Разве не случайно открылась его глазам страшная правда! Значит, дочери слушались его, лишь когда он был рядом, значит, стоило ему отвернуться, они в союзе с братьями и — о Боже (у дона Федерико даже екнуло сердце) — с его собственной супругой игнорировали все его указания и шли на пляж, где обнажали, выставляли напоказ свое тело. Слезы омывали его лицо. Он внимательно рассмотрел купальники: две маленькие повязочки, предназначенные не прикрывать тело, а привлекать внимание к обиталищу греха. Вот они — доступные всем и каждому ноги, руки, животы, плечи, шеи Лауры и Тересы. Он осознал всю нелепость положения, вспомнив, что сам ни разу не видел этих частей тела собственных дочерей, представленных ныне на всеобщее обозрение.
Он вытер глаза и включил мотор. Внешне он успокоился, но внутри его бушевало пламя. Медленно ехал он на своем «додже» к домику на авениде Педро-де-Осма и про себя думал: если они ходили голыми по пляжу, то вполне естественно — в его отсутствие девочки посещали вечеринки, носили брюки, встречались с мужчинами, продавали свое тело, а может быть, даже принимали ухажеров в его доме? Может быть, сама донья Сойла была ответственной за установку тарифов и взимание платы? А на Рикардо и Федерико-младшего — на последнего скорее всего — была возложена мерзкая обязанность подыскивать клиентов? Дон Федерико Тельес Унсатеги, задыхаясь, представил себе потрясающее душу распределение ролей: его дочери — шлюхи, его сыновья — альфонсы, его супруга — сводня.
Постоянное общение с насилием — так или иначе дон Федерико лишал жизни сотни тысяч живых существ — сделало его человеком, которого нельзя было провоцировать, не подвергаясь серьезному риску. Однажды некий агроном, возомнивший себя специалистом по проблемам питания, осмелился в присутствии дона Федерико заявить, что, учитывая нехватку крупного скота в Перу, для расширения производства мяса в стране следовало бы заняться разведением морских свинок. Дон Федерико Тельес Унсатеги очень вежливо напомнил наглецу, что морские свинки сродни крысам. Агроном настаивал на своей идее, приводя статистические данные, говорил о питательности и нежности мяса свинок. Тогда дон Федерико вкатил ему несколько пощечин, а когда специалист по проблемам питания рухнул на пол, обливаясь кровью, дон Федерико назвал его тем, кем он и был на самом деле: бесстыжим апологетом человекоубийц. Сейчас, выйдя из автомобиля, заперев его и не спеша направляясь к дому, бледный и хмурый уроженец Тинго-Мария ощущал, как внутри его закипает вулканическая лава, точь-в-точь как в тот день, когда он избил агронома — знатока диететики. Словно пылающую головню, он зажал в правой руке проклятый журнал. Глаза его пощипывало.
Он был настолько обескуражен, что даже не мог представить себе наказания, соразмерного проступку. В голове стоял туман, ярость мутила сознание, и это усиливало его горечь, ибо поведение дона Федерико всегда определял разум, он презирал породу примитивов, подчинявшихся, подобно животным, инстинкту и порыву. Но в этот раз, доставая ключ и с трудом открывая дверь (от гнева пальцы его одеревенели), он понял, что не сможет действовать спокойно и рассудочно. Он даст волю ярости, действуя по наитию. Заперев дверь, он сделал глубокий вдох, пытаясь успокоиться. Ему стало стыдно при мысли, что эти неблагодарные могут догадаться, как он унижен.
На первом этаже домика размещались маленькая прихожая, гостиная — тоже миниатюрная, — столовая и кухня, на втором находились спальни. Дон Федерико увидел свою жену с порога гостиной. Она стояла у буфета, пережевывая какую-то мерзкую сладость — конфету или шоколадку, подумал дон Федерико, следы которых все еще оставались на ее пальцах. Увидев его, она испуганно улыбнулась, показывая с мягкой покорностью, что она ела.
Дон Федерико не спеша подошел, развернул двумя руками журнал, чтобы жена могла рассмотреть обложку во всей ее вызывающей крикливости. Затем, не произнося ни слова, он сунул ей журнал под нос, наслаждаясь тем, как она вдруг побледнела, как глаза ее вылезли из орбит, она открыла рот, и по губе потекла слюна с крошками печенья. Уроженец Тинго-Мария поднял правую руку и изо всех сил ударил по щеке дрожащую женщину. Она, застонав, покачнулась и упала на колени, при этом донья Сойла продолжала умиленно смотреть на обложку в каком-то мистическом восторге. Дон Федерико — праведный и справедливый, — стоя, глядел на нее уничтожающе. Затем он бесстрастно призвал обвиняемых:
— Лаура! Тереса!
Шум заставил его повернуть голову. Девочки стояли у лестницы. Он не слышал, как они спустились вниз. Старшая — Тереса — держала в руках пыльную тряпку, как будто она занималась уборкой. Лаура была одета в школьную форму. Дочери в растерянности смотрели на стоящую на коленях мать и медленно приближавшегося отца — сурового, непроницаемого, как жрец, направляющийся к жертвенному камню, где его ждут меч и весталка, и наконец увидели журнал, который дон Федерико обличительным жестом ткнул им в лицо. Он не ожидал подобной реакции от своих дочерей. Вместо того чтобы, побледнев, упасть на колени с мольбой о прощении, озорницы, чуть покраснев, быстро переглянулись, как сообщницы. Нет, сказал себе дон Федерико, несмотря на всю его опустошенность и гнев, он еще не испил до дна чашу с ядом. Значит, Лаура и Тереса знали, что их фотографировали, знали, что фото будет опубликовано, и даже — что же еще могли означать искорки в их глазах? — радовались этому. Сделав открытие — его семейный очаг, который он всегда считал пуританским, заражен не только общегородским поветрием пляжного нудизма, но еще и эксгибиционизмом (а может, вдобавок нимфоманией?!), он ощутил слабость во всем теле и известковый привкус во рту и вдруг впервые задумался: оправданна ли его жизнь? Одновременно — размышления заняли не более секунды — он подумал, что, пожалуй, единственным достойным наказанием за все это была бы смерть. Мысль сделаться детоубийцей мучила его не меньше, чем сознание того, что тысячи людей обшаривали глазами (только ли глазами) сокровенные тайны плоти его дочерей.
После того он перешел к действию. Он отбросил журнал, схватил левой рукой Лауру за форменную курточку, притянул ее к себе, дабы не промахнуться, поднял правую руку и нанес удар, вложив в него всю свою силу и злость. И во второй раз — безумный, безумный день! — испытал непривычное потрясение, пожалуй, еще более пронзительное, чем при виде дурацкой обложки журнала. Вместо мягкой щеки Лауры его рука пронзила пустоту и нелепо, впустую повисла в воздухе. Но это было еще не все. Самое страшное наступило потом. Девочка не просто увернулась от пощечины — такого, как вспомнил, несмотря на оцепенение дон Федерико, не позволил себе ни разу никто из членов семьи, — с лицом, искаженным ненавистью, четырнадцатилетняя Лаура кинулась на него — своего отца! — и принялась молотить его кулаками, царапать, толкать и лягать!
Дон Федерико почувствовал: вся кровь в нем застыла и перестала бежать по сосудам. Все было, как если бы небесные светила сорвались со своих орбит и помчались друг на друга, сталкиваясь, разрушаясь, носясь в истерике по космическому пространству. Дон Федерико не в состоянии был отреагировать на происходящее, широко открыв глаза, он медленно отступал, а на него наседала расхрабрившаяся, отчаявшаяся девушка. Теперь она не только била его, но и кричала: «Проклятый! Диктатор! Ненавижу тебя! Чтоб ты сдох! Сейчас же!» Ему показалось, будто он сходит с ума, едва увидел (все свершалось так быстро — он почти не отдавал себе отчета в происходящем), что к нему бежит Тереса и не удерживает сестру, а приходит к ней на помощь. Старшая дочь выкрикивала ругательства вроде: «Жадина! Тупица! Дурак! Маньяк! Мерзкий тиран! Псих! Крысятник!» Две юные фурии прижали дона Федерико к стене. Наконец он стал приходить в себя от охватившего его оцепенения и защищаться, прикрывая лицо руками. Но в этот момент он ощутил боль в спине: донья Сойла, встав с колен, укусила его. Видимо, он еще не утратил способности удивляться, если смог отметить, что жена преобразилась даже больше, чем дочери. Неужели донья Сойла, женщина, никогда не проронившая ни единой жалобы, ни разу не возвысившая голос, не посмевшая выказать плохое настроение, могла превратиться в существо с горящими глазами и мощными руками, которое осыпало дона Федерико ударами и щипками, плевало на него, рвало на нем рубашку и кричало, как безумное: «Убьем его! Отомстим за себя! Пусть подавится своей дуростью! Выцарапайте ему глаза!» Все три женщины завывали, и дону Федерико чудилось, что от их крика у него лопаются перепонки в ушах. Он защищался изо всех сил, пытался отвечать на удары, но тщетно: женщины (возможно, они на практике применили заранее отработанные удары) висли вдвоем у него на руках, а третья продолжала терзать его. Дон Федерико ощущал то жгучую боль, то уколы, то чувствовал вдруг, как набухают шишки, из глаз его сыпались искры; а увидев алые пятна на руках фурий, он осознал, что льется кровь.