Страница:
Сарита Уанка Салаверриа, однако, не только толкнула Хоакина к алкоголю, ее имя оказалось для него трамплином, с помощью которого юноша сумел подняться от уличных матчей с тряпичным мячом к состязаниям на Национальном стадионе.
Маримачо не удовлетворилась отказом утолить страсть аристократа — она наслаждалась, заставляя его страдать. Она охотно принимала приглашения в кино, на футбол, на бой быков, в рестораны, не отказывалась от дорогих подарков (вероятно, на них влюбленный судья тратил остатки семейного достояния?), но не позволяла Хоакину говорить о любви. Как только он, робкий, точно паж, всякий раз краснеющий, прежде чем сделать комплимент, пытался, заикаясь, сказать, что он ее любит, Сарита Уанка Салаверриа вставала в негодовании, обрушивая на него поток оскорблений в стиле подзаборников и приказывая ему замолчать. В такие дни Хоакин начинал пить, переходя из бара в бар и мешая разные напитки, чтобы добиться скорейшего и более ощутимого эффекта. Родителям часто приходилось наблюдать его возвращение на рассвете — в час сов, когда он брел по комнатам виллы, спотыкаясь и оставляя за собой следы рвоты. Казалось, он вот-вот растворится в спирте, но к жизни его возвращал телефонный звонок Сариты. У Хоакина вновь воскресала надежда, он снова вступал в адский круг. Сраженные горем, старик, страдающий нервным расстройством, и дама, страдающая ипохондрией, скончались почти одновременно и были похоронены в фамильном склепе на пресвитерианском кладбище. Еще ранее развалившаяся вилла в Ла-Перле, вместе с остальным уцелевшим имуществом, отошла к кредиторам или была реквизирована государством. Хоакину Иностросе Бельмонту пришлось зарабатывать на жизнь.
Зная Хоакина (его прошлое наводило на мысль, что он либо умрет от истощения, либо станет попрошайкой), надо признать: он вышел из положения наилучшим образом. Какую же он избрал профессию? Судья футбольных матчей! Подстегиваемый голодом и желанием умаслить ветреную Сариту, он начал с того, что потребовал за судейство матчей между командами уличных мальчишек несколько солей; скинувшись (два соля да еще два — четыре да еще два — шесть), они вручили ему деньги; увидев это, Хоакин повысил тариф, и дела его пошли лучше. Так как его способности на футбольном поприще были широко известны, он получал контракты на судейство юношеских состязаний, а однажды явился в Ассоциацию судей и тренеров по футболу и решительно потребовал членского билета. Испытания в ассоциации он выдержал блестяще, доведя до обморочного состояния тех, кого с той поры мог называть (не без тщеславия ли?) своими коллегами.
Появление Хоакина Иностросы Бельмонта на Национальном стадионе (черная форма с белой оторочкой, на лоб надвинуто зеленое кепи, во рту — посеребренный свисток) стало знаменательным событием в истории креольского футбола. Опытный спортивный комментатор сказал бы: «Вместе с ним на поле ступили безупречная справедливость и вдохновенный артистизм». Его учтивость, беспристрастность, способность мгновенно заметить нарушения правил, его деликатность к оштрафованным, его авторитет (игроки обращались к Хоакину не иначе как опустив глаза и называя его «дон Хоакин») и физическая выносливость, позволявшая ему бегать все девяносто минут матча и не далее чем в десяти метрах от мяча, вскоре принесли молодому судье необычайную популярность. Как отмечалось в одной из речей, он был единственным рефери, которому беспрекословно подчинялись игроки и на кого никогда не нападали зрители, — единственным, кому после каждого матча аплодировали трибуны.
Было ли это результатом высокого профессионализма? Да, отчасти. Но главное заключалось не в нем, Хоакин Иностроса Бельмонт пытался своим волшебным талантом (как юноша, покоривший Европу, но мечтающий о славе в своей затерявшейся в Андах деревушке) завоевать Маримачо. Они по-прежнему встречались почти ежедневно, и злые языки называли их любовниками. На самом же деле, несмотря на постоянство своих чувств и многолетнюю преданность, судья не мог сломить сопротивление Сариты.
Однажды Маримачо, подобрав Хоакина, валявшегося на полу бара в Кальяо, привела его в пансион в центре города, где она жила, отмыла его, отчистила от плевков, грязи и, уложив в постель, поведала тайну своей жизни. Бледный, как после поцелуя вампира, Хоакин Иностроса Бельмонт узнал, что, будучи еще совсем юной, она уже была несчастлива в любви и браке. Сарита и ее брат (может быть, Ричард?) вступили в запретную связь, которая (да поразят гром и молнии все человечество!) завершилась беременностью. Сарита обманным путем вышла замуж за юношу, хотя раньше не желала замечать его (Рыжий Антунес? Луис Маррокин?), чтобы дитя греха обрело незапятнанное имя; однако молодой и счастливый супруг (видимо, в этот момент дьявол покрутил хвостом и испортил свадебный пирог) вовремя раскрыл ловушку и отказался от предприимчивой новобрачной, едва не навязавшей ему чужого сына. Сарита была вынуждена сделать аборт, после чего скрылась от своей великосветской семьи, покинула аристократический квартал, отказалась от громкого имени и, превратившись в бродяжку с пустырей меж Бельявистой и Ла-Перлой, приняла обличье и прозвище Маримачо. С тех пор она поклялась никому не принадлежать и жить дальше как мужчина (только вот откуда взять мужское естество?).
Узнав о трагедии, в которой было замешано и святотатство, и нарушение вековых запретов, и попрание общественной морали, Хоакин Иностроса Бельмонт не только не отказался от своей любви к Сарите Уанке Салаверриа, напротив, страсть его окрепла. Уроженец Ла-Перлы стал подумывать о том, как излечить Маримачо от ее травм и примирить с обществом и мужчинами. Он решил снова превратить ее в типичную дочь Лимы — женственную, остроумную и с «изюминкой» (возможно, такую же, как и девица Перричоли?).
По мере того как росла слава Хоакина и спрос на него — его приглашали судить международные матчи в Лиме и за рубежом, предлагали работу в Мексике, Бразилии, Колумбии, Венесуэле (однако судья поступал как истинный ученый-патриот, отказывающийся от работы с новейшей электронной аппаратурой в Нью-Йорке ради примитивных опытов над туберкулезными белыми мышками на улице Сан-Фернандо), — атаки юноши на сердце греховодницы становились все настойчивее. Он пытался отыскать, как дымок от костра индейцев апачей на холмах, как отзвук тамтама в африканских джунглях, хоть неприметные признаки того, что Сарита Уанка Салаверриа может уступить. Хоакину показалось, будто он их обнаружил. Однажды вечером, когда они выпили по чашке кофе с коржиками в ресторанчике «Гаити» на Пласа-де-Армас, Хоакину удалось задержать в своих руках правую руку девушки более чем на минуту (время отмечено совершенно точно: голова судьи работала, как хронометр). Несколько позднее состоялся матч между национальной сборной и бандой душегубов, прибывших из страны с непонятным названием (то ли Аргентина, то ли что-то в этом роде). Иностранные футболисты играли в бутсах, усаженных гвоздями и шипами, такими же были наколенники и налокотники, так что обувь и защитные повязки служили скорее для нанесения травм противнику. Не прислушиваясь к доводам приезжих игроков (кстати, совершенно справедливо), что в их стране в футбол играют именно так (превращая игру в истязание вплоть до преступления?), Хоакин Иностроса Бельмонт удалял их с поля одного за другим, пока перуанская команда не одержала победу, так как практически ей не с кем стало сражаться. Как полагается, толпа вынесла судью на плечах, а Сарита Уанка Салаверриа, когда они остались вдвоем, обняла его за шею и поцеловала (в порыве патриотизма? Как спортсменка спортсмена?). Однажды Хоакин заболел — цирроз постепенно и неуклонно разъедал печень любимца стадионов и периодически повергал его в кризисное состояние. Целую неделю он провел в больнице Карриона, и Сарита не отходила от него, а однажды ночью он даже видел, как она пролила несколько слезинок (уж не над ним ли?). Все это вселяло в него надежду, и каждый день, прибегая к новым аргументам, он предлагал девушке вступить с ним в брак. Но бесполезно. Сарита Уанка Салаверриа присутствовала на всех его матчах (комментаторы сравнивали его искусное судейство с мастерством дирижера симфонического оркестра), она выезжала с ним за границу и даже перебралась в «Колониальный пансион», где Хоакин тогда жил со своей сестрой-пианисткой и престарелыми родителями. Однако девушка отказалась от того, чтобы их братские отношения перешли в сожительство. Неуверенность (ромашка, лепестки которой бесконечно обрывает бедный влюбленный) усугубляла страсть Хоакина Иностросы Бельмонта к алкоголю. В конце концов он чаще бывал пьяным, чем трезвым.
Алкоголизм стал ахиллесовой пятой Хоакина, тем препятствием, которое — по словам понимающих людей — помешало ему судить матчи в Европе. А вместе с тем как объяснить тот факт, что человек, потреблявший такое количество спиртного, занимался профессией, требующей исключительного физического напряжения? Но факт остается фактом (история полна подобных загадок): судья увлекался и тем и другим, а когда ему исполнилось тридцать лет, отдавался своим увлечениям уже одновременно, то есть выходил на поле пьяным в стельку и мысленно судил матчи, сидя в баре.
Алкоголь не отразился на его таланте, не испортил зрения, не подорвал авторитета, не мешал его карьере. Правда, случалось, среди матча на него нападала икота, а однажды (клевета всегда отравляет воздух и ранит добродетель), как утверждают, одержимый жаждой, словно в пустыне Сахара, судья вырвал из рук врача, спешившего на помощь игроку, бутылку с какой-то примочкой и одним залпом выпил жидкость, будто родниковую воду. Однако эти эпизоды — о гениях всегда ходят небылицы и анекдоты — не отразились на блестящей карьере Хоакина Иностросы Бельмонта.
Так, среди оглушительных оваций стадиона и тяжких запоев, которыми он пытался заглушить угрызения совести (словно щипцы инквизитора, вырывавшие куски мяса, или орудие пытки, ломающее кости) и успокоить свою душу миссионера, проповедовавшего истинную веру (уж не «свидетелей ли Иеговы»?), будучи виновным в том, что когда-то в юности безумной ночью он изнасиловал несовершеннолетнюю в Ла-Виктории (Сариту Уанку Салаверриа?), Хоакин Иностроса Бельмонт достиг возраста расцвета — пятидесяти лет. Это был мужчина с широким лбом, орлиным носом, пронизывающим взглядом, добропорядочный и доброжелательный, в совершенстве владевший своей профессией.
Случилось так, что Лима стала ареной самого важного события в истории футбола середины века: здесь состоялся финал Южноамериканского чемпионата по футболу между командами, которые на отборочных играх нанесли позорное поражение своим противникам. Это были команды Боливии и Перу. Несмотря на то что по традиции такой матч должен судить представитель нейтральной страны, обе команды, особенно боливийская (здесь надо отметить благородство жителей Плоскогорья соседней страны, их андское великодушие и достоинство индейцев аймара), требовали, чтобы судьей был знаменитый Хоакин Иностроса Маррокин. И так как игроки, в том числе запасные, а также тренеры угрожали забастовкой, в случае если их требование не будет удовлетворено, федерация дала свое согласие, и «свидетель Иеговы» получил право судить матч, который, как все предсказывали, должен стать эпохальным.
В то воскресенье тяжелые серые облака над Лимой расступились, чтобы солнце своим теплом сделало спортивную встречу еще жарче. Сотни людей провели ночь на холоде в надежде достать билеты, хотя было известно, что уже за месяц все места были раскуплены. На заре окрестности Национального стадиона заполнились бурлящим потоком зрителей, жаждущих перекупить билетик и способных на любое преступление, лишь бы попасть на матч. За два часа до начала на стадионе яблоку негде было упасть. На восточной трибуне собралось несколько сотен граждан великой южной страны (может быть, Боливии?), прибывших в Лиму с горных вершин на самолетах, в автомобилях и пешком. Возгласы и приветствия приезжих и местных болельщиков, вопли пищалок накаляли атмосферу перед выходом команд.
В связи с огромным скоплением народа власти приняли меры предосторожности. Чтобы гарантировать безопасность и мирное сосуществование граждан как на трибунах, так и на поле, в Лиму прибыла знаменитая полицейская бригада, та самая, что за несколько месяцев до славного события, проявив чудеса героизма и отваги, мужества и доблести, очистила от преступников и бродяг район Кальяо. Гордость бригады, прославленный капитан Литума — гроза преступников, возбужденно шагал по полю, обходил ворота стадиона и прилегающие к нему улочки, проверяя, на месте ли патрули, и отдавая взволнованные указания своему мужественному помощнику — сержанту Хаиме Конче.
На западной трибуне, стиснутые ревущей толпой и почти бездыханные к моменту первого судейского свистка, находились кроме Сариты Уанки Салаверриа (последняя, с мазохистским постоянством жертвы, неразлучной со своим мучителем, всегда присутствовала на матчах, которые судил Хоакин) уважаемый дон Себастьян Бергуа, недавно восставший со своего скорбного ложа, куда его повергли ножевые раны от руки коммивояжера медицинских препаратов Луиса Маррокина Бельмонта (уж не он ли сидел на северной трибуне по специальному разрешению тюремных властей?), Маргарита — супруга дона Себастьяна и Роза — их дочь, почти исцелившаяся после нападения целой стаи крыс (о, жуткое утро в сельве!).
Ничто не предвещало трагедии, когда Хоакин Иностроса (Тельо? Дельфин?), который по традиции должен был совершить олимпийский круг почета в благодарность за овации — он шагал красивый, изящный, — дал знак начать игру. Более того: все происходило в обстановке энтузиазма и корректности, о чем свидетельствовали и действия игроков, и одобряющие аплодисменты трибун, и прыжки вратарей. С первого же момента стало ясно, что предсказания сбудутся: игра будет равной и хотя и благородной, но достаточно напряженной. Воодушевленный как никогда, Хоакин Иностроса (Абриль?) скользил по зеленому полю, не мешая при этом игрокам и всегда занимая наиболее выгодную позицию; его указания — суровые, но справедливые — не допускали, чтобы азарт превратил состязание в безобразную драку. Но у каждого человеческого существа есть свои границы возможного, и даже святейший «свидетель Иеговы» не мог помешать тому, что с бесстрастием факира и флегматичностью англичанина предрешил рок.
Дьявольский механизм неумолимо заработал во втором тайме, когда счет был «один-один», а зрители уже оглохли от криков и отбили себе ладони. Про себя капитан Литума и сержант Конча удовлетворенно отметили, что все идет хорошо, никаких инцидентов — ни краж, ни драк, ни похищения детей. Ничто пока не отравляло вечера.
Но ровно в четыре часа тринадцать минут пятьдесят тысяч зрителей были потрясены неслыханным происшествием. Вдруг из дальнего угла южной трибуны появился человек — худой, высоченного роста зубастый негр; он легко перепрыгнул через сетку, отделявшую трибуны, и, издавая непонятные крики, вырвался на поле. Народ удивился не столько его наготе — на бедрах у него болталось нечто вроде повязки, — сколько тому, что все тело негра с головы до ног было покрыто шрамами. Рокот прокатился по трибунам, все поняли: татуированный человек собрался прикончить судью. Сомнений не было: завывая, гигант мчался прямиком к идолу болельщиков (может, это Гумерсиндо Иностроса Дельфин?), а тот, увлеченный своим делом, не замечал негра и продолжал руководить матчем. Кто этот неудержимый насильник? Может быть, «заяц», загадочным путем прибывший в Кальяо и арестованный ночным патрулем? Тот самый несчастный, которого представители власти, не моргнув глазом, решили пристрелить и которому темной ночью сержант (Конча?) даровал жизнь? Ни у капитана Литумы, ни у сержанта Кончи не оставалось времени выяснить это. Понимая, что, если не принять срочных мер, слава национального футбола может стать жертвой покушения, капитан приказал сержанту действовать (надо отметить: между начальником и подчиненным существовало полное взаимопонимание, капитану достаточно было лишь повести бровью). Сержант Хаиме Конча, даже не привстав, вытащил свой пистолет и выпустил все двенадцать пуль, которые, пролетев пятьдесят метров, поразили голое тело негра в разных местах. Таким образом, сержант все же выполнил (согласно пословице «лучше поздно, чем никогда») отданный ему приказ, потому что это действительно был «заяц» из Кальяо!
Но оказалось, зрелища продырявленного пулями тела потенциального убийцы — того, кто лишь мгновение назад вызывал всеобщую ненависть, — достаточно, чтобы толпа (о прихоти непостоянства! О кокетство легкомысленной особы!) немедленно прониклась к негру чувством солидарности, превратила его в жертву беззакония и выступила против полиции. Птицы высоко в небе были оглушены свистом, которым трибуны, как солнечные, так и теневые, выражали свой протест против расправы над негром, истекавшим кровью через двенадцать дырок в теле и распростертым на земле. Выстрелы привели в замешательство игроков, но Великий Иностроса (Тельес Унсатеги?), верный себе, не позволил прервать праздник, он продолжал крутиться, прыгая вокруг трупа, не слыша свиста, к которому примешивались теперь восклицания, визг, оскорбления. Полетели разноцветные подушечки с сидений — первые ласточки, предвещавшие град подобных снарядов на подразделение капитана Литумы. Тот почувствовал, что близится буря, и решил: медлить нельзя! Литума приказал полицейским приготовить гранаты со слезоточивым газом. Капитану хотелось во что бы то ни стало избежать кровопролития. Несколько мгновений спустя, когда барьеры вокруг арены в нескольких местах были уже сметены и разгоряченные поклонники корриды воинственно устремились к стрелявшему, капитан приказал своим людям пустить в ход гранаты. Он полагал, что слезы и чихание успокоят разъяренных зрителей и на площади Ачо будет восстановлен мир, как только ветерок отнесет в сторону химические вещества. Он также приказал группе из четырех человек окружить сержанта Хаиме Кончу, к которому подбирались взбешенные зрители, вознамерившись, видимо, линчевать сержанта, даже если для этого им придется сразиться с быком.
Но капитан Литума забыл о главном: два часа назад, с целью воспрепятствовать безбилетным болельщикам силой проникнуть на трибуны, а взбудораженные толпы их по-прежнему бродили вокруг арены, он сам приказал опустить железные решетки, а также сетки, перекрывавшие вход. Когда полицейские, пунктуально выполнявшие распоряжения капитана, одарили зрителей букетом слезоточивых взрывов и в несколько секунд то тут, то там поднялись столбы удушливого дыма и газа, люди устремились к выходу. Сбивая друг друга, толкаясь, они прыгали по ступеням, закрывая лица платками, вытирая слезы. Вдруг людской поток уперся в железные решетки и замер. Но лишь на несколько секунд, которых вполне хватило, чтобы первые ряды каждой колонны, превращенные в таран под натиском напиравших сзади, смяли, сорвали, выдрали, раскрошили к чертям все преграды.
Обитатели домов по берегам реки Римак, случайно оказавшиеся в то воскресенье вблизи арены для боя быков, ровно в четыре часа тридцать минут пополудни могли наблюдать удивительнейшее зрелище: вдруг среди грозного гула ворота Ачо рассыпались, исторгнув раздавленные тела, по которым прошла в довершение всего обезумевшая толпа, устремившаяся к окровавленным проемам (недаром говорится, плохо тому, кто ходит один!). Среди первых жертв катастрофы в районе Нижних Мостов были проповедники секты «свидетелей Иеговы» в Перу: уроженец Мокегуа дон Себастьян Бергуа, его супруга Маргарита и их дочь Роза, несравненная исполнительница мелодий на флейте. Набожное семейство погубило то, что по идее должно было бы его спасти: предусмотрительность. Ибо, как только случился инцидент с внезапно появившимся рогатым каннибалом, дон Себастьян Бергуа, сдвинув брови и повелительно подняв палец, приказал своему клану: «Отступай!» Нет, это был не страх — подобное чувство проповеднику было неведомо. Дон Себастьян руководствовался здравым смыслом, мыслью о том, что ни он, ни его родственники не должны быть замешаны в скандале из опасения, как бы, воспользовавшись этим предлогом, враги не запятнали имя того, в кого свято верило семейство Бергуа. Поэтому они поспешно покинули трибуны (Бергуа занимали самые дешевые места на солнечной стороне) и стали спускаться по ступеням. В этот момент и взорвались гранаты со слезоточивым газом. Все трое в блаженном неведении стояли у выхода номер шесть, перед опущенной железной решеткой, когда услышали за спиной вопящую и рыдающую толпу. Бергуа не успели покаяться в своих несовершенных грехах, ибо их тотчас разнесли в клочья в буквальном смысле этого слова (что из них сделали — рагу? Суп из человеческого мяса?): потерявшие рассудок люди продавили всех троих сквозь металлическую решетку. Но за секунду перед тем, как уйти в другую, отвергаемую им жизнь, дону Себастьяну — упрямому фанатику и нигилисту — все же удалось прокричать: «Христос умер на дереве, а не на кресте!»
Смерть маньяка, ранившего дона Себастьяна Бергуа и насильника доньи Маргариты и дочери-музыкантши, была (подойдет ли это выражение?) не так уж несправедлива. Когда разыгралась трагедия, юноша Маррокин Дельфин решил, что пробил его час: пользуясь всеобщим смятением, он надеялся убежать от надзирателя, приставленного к нему по распоряжению тюремного начальства в качестве сопровождающего для посещения исторической корриды, скрыться из Лимы, из Перу и под другим именем начать за границей новую жизнь, полную безумств и жестокости. Но эти мечты через пять минут обратились в прах: у выхода номер пять Маррокину Дельфину (его звали Лучо? Или Эсекиель?) и тюремному надзирателю Чумпитасу, державшему юношу за руку, выпала сомнительная честь быть в первых рядах болельщиков боя быков, раздавленных напиравшей толпой. (Долго еще потом вспоминали, как переплелись пальцы у трупов полицейского надзирателя и коммивояжера медицинских препаратов.)
Кончина Сариты Уанки Салаверриа была несколько изящнее и менее пошлой. Ее гибель явилась результатом роковой ошибки и неправильной оценки действий и намерений Сариты представителями власти. В момент катаклизма, увидев рогатого убийцу, дым от разорвавшихся гранат, услышав вопли пострадавших, девица из Тинго-Мария решила (как всегда, когда страстный порыв оказывается сильнее страха смерти), что должна быть рядом с любимым. В отличие от остальных, она спустилась к ограждению арены, и людской поток не раздавил ее. Но она не укрылась от орлиного взора капитана Литумы. Среди облаков дыма и газа он различил неясную торопливую фигурку, которая, перепрыгнув через поручни, бежала к тореро (тот, несмотря ни на что, стоя на коленях, продолжал поединок с быком). Уверенный, что его прямой долг — до последнего дыхания защищать тореро от нападения людей, капитан вынул пистолет и тремя быстрыми выстрелами оборвал жизнь и бег влюбленной: Сарита упала мертвой у самых ног Гумерсиндо Бельмонта.
Уроженец Ла-Перлы был единственным среди жертв той поистине эллинской трагедии, кто скончался естественной смертью. Если только можно считать естественным факт, столь необычный в наши прозаические времена, когда мужчина, увидев у ног своих мертвую возлюбленную, погибает от разрыва сердца. Он упал рядом с Саритой — и с последним вздохом, прижавшись друг к другу, они вместе погрузились в ночь несчастных возлюбленных, как подлинные Ромео и Джульетта.
К тому времени страж порядка — с безупречным послужным списком — пришел к малоутешительному выводу, что, несмотря на его опыт и инициативность, был не только нарушен общественный порядок, но и арена для боя быков и вся округа превратились в кладбище. Как морской волк, сопровождающий свой корабль на дно океана, капитан использовал последнюю пулю: он пустил ее себе в лоб и таким манером покончил (по-мужски, но не очень удачно) со своей биографией. Моральный дух полицейских, едва они увидели гибель своего командира, пал. Забыв о дисциплине, о нравственном долге, о любви к порядку, они думали только о том, как бы сбросить форму, натянуть на себя штатские костюмы, сорванные с мертвецов, и исчезнуть. Кое-кому это удалось. Но не Хаиме Конче: оставшиеся в живых сначала кастрировали его, а потом повесили на собственном ремне в загончике, откуда выбегают на арену быки. Там и остался наивный любитель комиксов об Утенке Дональде, исполнительный центурион, качаться под небом Лимы, которое (видимо, в тон обстановке) стало затягиваться облаками. Зарядил нудный зимний дождь…
Неужто эта история так и завершится Дантовым побоищем? А может, словно птица Феникс (или Курица), она возродится из пепла, обогащенная новыми происшествиями и продолжающими действовать персонажами? Что будет после трагедии на арене боя быков?
XVII
Маримачо не удовлетворилась отказом утолить страсть аристократа — она наслаждалась, заставляя его страдать. Она охотно принимала приглашения в кино, на футбол, на бой быков, в рестораны, не отказывалась от дорогих подарков (вероятно, на них влюбленный судья тратил остатки семейного достояния?), но не позволяла Хоакину говорить о любви. Как только он, робкий, точно паж, всякий раз краснеющий, прежде чем сделать комплимент, пытался, заикаясь, сказать, что он ее любит, Сарита Уанка Салаверриа вставала в негодовании, обрушивая на него поток оскорблений в стиле подзаборников и приказывая ему замолчать. В такие дни Хоакин начинал пить, переходя из бара в бар и мешая разные напитки, чтобы добиться скорейшего и более ощутимого эффекта. Родителям часто приходилось наблюдать его возвращение на рассвете — в час сов, когда он брел по комнатам виллы, спотыкаясь и оставляя за собой следы рвоты. Казалось, он вот-вот растворится в спирте, но к жизни его возвращал телефонный звонок Сариты. У Хоакина вновь воскресала надежда, он снова вступал в адский круг. Сраженные горем, старик, страдающий нервным расстройством, и дама, страдающая ипохондрией, скончались почти одновременно и были похоронены в фамильном склепе на пресвитерианском кладбище. Еще ранее развалившаяся вилла в Ла-Перле, вместе с остальным уцелевшим имуществом, отошла к кредиторам или была реквизирована государством. Хоакину Иностросе Бельмонту пришлось зарабатывать на жизнь.
Зная Хоакина (его прошлое наводило на мысль, что он либо умрет от истощения, либо станет попрошайкой), надо признать: он вышел из положения наилучшим образом. Какую же он избрал профессию? Судья футбольных матчей! Подстегиваемый голодом и желанием умаслить ветреную Сариту, он начал с того, что потребовал за судейство матчей между командами уличных мальчишек несколько солей; скинувшись (два соля да еще два — четыре да еще два — шесть), они вручили ему деньги; увидев это, Хоакин повысил тариф, и дела его пошли лучше. Так как его способности на футбольном поприще были широко известны, он получал контракты на судейство юношеских состязаний, а однажды явился в Ассоциацию судей и тренеров по футболу и решительно потребовал членского билета. Испытания в ассоциации он выдержал блестяще, доведя до обморочного состояния тех, кого с той поры мог называть (не без тщеславия ли?) своими коллегами.
Появление Хоакина Иностросы Бельмонта на Национальном стадионе (черная форма с белой оторочкой, на лоб надвинуто зеленое кепи, во рту — посеребренный свисток) стало знаменательным событием в истории креольского футбола. Опытный спортивный комментатор сказал бы: «Вместе с ним на поле ступили безупречная справедливость и вдохновенный артистизм». Его учтивость, беспристрастность, способность мгновенно заметить нарушения правил, его деликатность к оштрафованным, его авторитет (игроки обращались к Хоакину не иначе как опустив глаза и называя его «дон Хоакин») и физическая выносливость, позволявшая ему бегать все девяносто минут матча и не далее чем в десяти метрах от мяча, вскоре принесли молодому судье необычайную популярность. Как отмечалось в одной из речей, он был единственным рефери, которому беспрекословно подчинялись игроки и на кого никогда не нападали зрители, — единственным, кому после каждого матча аплодировали трибуны.
Было ли это результатом высокого профессионализма? Да, отчасти. Но главное заключалось не в нем, Хоакин Иностроса Бельмонт пытался своим волшебным талантом (как юноша, покоривший Европу, но мечтающий о славе в своей затерявшейся в Андах деревушке) завоевать Маримачо. Они по-прежнему встречались почти ежедневно, и злые языки называли их любовниками. На самом же деле, несмотря на постоянство своих чувств и многолетнюю преданность, судья не мог сломить сопротивление Сариты.
Однажды Маримачо, подобрав Хоакина, валявшегося на полу бара в Кальяо, привела его в пансион в центре города, где она жила, отмыла его, отчистила от плевков, грязи и, уложив в постель, поведала тайну своей жизни. Бледный, как после поцелуя вампира, Хоакин Иностроса Бельмонт узнал, что, будучи еще совсем юной, она уже была несчастлива в любви и браке. Сарита и ее брат (может быть, Ричард?) вступили в запретную связь, которая (да поразят гром и молнии все человечество!) завершилась беременностью. Сарита обманным путем вышла замуж за юношу, хотя раньше не желала замечать его (Рыжий Антунес? Луис Маррокин?), чтобы дитя греха обрело незапятнанное имя; однако молодой и счастливый супруг (видимо, в этот момент дьявол покрутил хвостом и испортил свадебный пирог) вовремя раскрыл ловушку и отказался от предприимчивой новобрачной, едва не навязавшей ему чужого сына. Сарита была вынуждена сделать аборт, после чего скрылась от своей великосветской семьи, покинула аристократический квартал, отказалась от громкого имени и, превратившись в бродяжку с пустырей меж Бельявистой и Ла-Перлой, приняла обличье и прозвище Маримачо. С тех пор она поклялась никому не принадлежать и жить дальше как мужчина (только вот откуда взять мужское естество?).
Узнав о трагедии, в которой было замешано и святотатство, и нарушение вековых запретов, и попрание общественной морали, Хоакин Иностроса Бельмонт не только не отказался от своей любви к Сарите Уанке Салаверриа, напротив, страсть его окрепла. Уроженец Ла-Перлы стал подумывать о том, как излечить Маримачо от ее травм и примирить с обществом и мужчинами. Он решил снова превратить ее в типичную дочь Лимы — женственную, остроумную и с «изюминкой» (возможно, такую же, как и девица Перричоли?).
По мере того как росла слава Хоакина и спрос на него — его приглашали судить международные матчи в Лиме и за рубежом, предлагали работу в Мексике, Бразилии, Колумбии, Венесуэле (однако судья поступал как истинный ученый-патриот, отказывающийся от работы с новейшей электронной аппаратурой в Нью-Йорке ради примитивных опытов над туберкулезными белыми мышками на улице Сан-Фернандо), — атаки юноши на сердце греховодницы становились все настойчивее. Он пытался отыскать, как дымок от костра индейцев апачей на холмах, как отзвук тамтама в африканских джунглях, хоть неприметные признаки того, что Сарита Уанка Салаверриа может уступить. Хоакину показалось, будто он их обнаружил. Однажды вечером, когда они выпили по чашке кофе с коржиками в ресторанчике «Гаити» на Пласа-де-Армас, Хоакину удалось задержать в своих руках правую руку девушки более чем на минуту (время отмечено совершенно точно: голова судьи работала, как хронометр). Несколько позднее состоялся матч между национальной сборной и бандой душегубов, прибывших из страны с непонятным названием (то ли Аргентина, то ли что-то в этом роде). Иностранные футболисты играли в бутсах, усаженных гвоздями и шипами, такими же были наколенники и налокотники, так что обувь и защитные повязки служили скорее для нанесения травм противнику. Не прислушиваясь к доводам приезжих игроков (кстати, совершенно справедливо), что в их стране в футбол играют именно так (превращая игру в истязание вплоть до преступления?), Хоакин Иностроса Бельмонт удалял их с поля одного за другим, пока перуанская команда не одержала победу, так как практически ей не с кем стало сражаться. Как полагается, толпа вынесла судью на плечах, а Сарита Уанка Салаверриа, когда они остались вдвоем, обняла его за шею и поцеловала (в порыве патриотизма? Как спортсменка спортсмена?). Однажды Хоакин заболел — цирроз постепенно и неуклонно разъедал печень любимца стадионов и периодически повергал его в кризисное состояние. Целую неделю он провел в больнице Карриона, и Сарита не отходила от него, а однажды ночью он даже видел, как она пролила несколько слезинок (уж не над ним ли?). Все это вселяло в него надежду, и каждый день, прибегая к новым аргументам, он предлагал девушке вступить с ним в брак. Но бесполезно. Сарита Уанка Салаверриа присутствовала на всех его матчах (комментаторы сравнивали его искусное судейство с мастерством дирижера симфонического оркестра), она выезжала с ним за границу и даже перебралась в «Колониальный пансион», где Хоакин тогда жил со своей сестрой-пианисткой и престарелыми родителями. Однако девушка отказалась от того, чтобы их братские отношения перешли в сожительство. Неуверенность (ромашка, лепестки которой бесконечно обрывает бедный влюбленный) усугубляла страсть Хоакина Иностросы Бельмонта к алкоголю. В конце концов он чаще бывал пьяным, чем трезвым.
Алкоголизм стал ахиллесовой пятой Хоакина, тем препятствием, которое — по словам понимающих людей — помешало ему судить матчи в Европе. А вместе с тем как объяснить тот факт, что человек, потреблявший такое количество спиртного, занимался профессией, требующей исключительного физического напряжения? Но факт остается фактом (история полна подобных загадок): судья увлекался и тем и другим, а когда ему исполнилось тридцать лет, отдавался своим увлечениям уже одновременно, то есть выходил на поле пьяным в стельку и мысленно судил матчи, сидя в баре.
Алкоголь не отразился на его таланте, не испортил зрения, не подорвал авторитета, не мешал его карьере. Правда, случалось, среди матча на него нападала икота, а однажды (клевета всегда отравляет воздух и ранит добродетель), как утверждают, одержимый жаждой, словно в пустыне Сахара, судья вырвал из рук врача, спешившего на помощь игроку, бутылку с какой-то примочкой и одним залпом выпил жидкость, будто родниковую воду. Однако эти эпизоды — о гениях всегда ходят небылицы и анекдоты — не отразились на блестящей карьере Хоакина Иностросы Бельмонта.
Так, среди оглушительных оваций стадиона и тяжких запоев, которыми он пытался заглушить угрызения совести (словно щипцы инквизитора, вырывавшие куски мяса, или орудие пытки, ломающее кости) и успокоить свою душу миссионера, проповедовавшего истинную веру (уж не «свидетелей ли Иеговы»?), будучи виновным в том, что когда-то в юности безумной ночью он изнасиловал несовершеннолетнюю в Ла-Виктории (Сариту Уанку Салаверриа?), Хоакин Иностроса Бельмонт достиг возраста расцвета — пятидесяти лет. Это был мужчина с широким лбом, орлиным носом, пронизывающим взглядом, добропорядочный и доброжелательный, в совершенстве владевший своей профессией.
Случилось так, что Лима стала ареной самого важного события в истории футбола середины века: здесь состоялся финал Южноамериканского чемпионата по футболу между командами, которые на отборочных играх нанесли позорное поражение своим противникам. Это были команды Боливии и Перу. Несмотря на то что по традиции такой матч должен судить представитель нейтральной страны, обе команды, особенно боливийская (здесь надо отметить благородство жителей Плоскогорья соседней страны, их андское великодушие и достоинство индейцев аймара), требовали, чтобы судьей был знаменитый Хоакин Иностроса Маррокин. И так как игроки, в том числе запасные, а также тренеры угрожали забастовкой, в случае если их требование не будет удовлетворено, федерация дала свое согласие, и «свидетель Иеговы» получил право судить матч, который, как все предсказывали, должен стать эпохальным.
В то воскресенье тяжелые серые облака над Лимой расступились, чтобы солнце своим теплом сделало спортивную встречу еще жарче. Сотни людей провели ночь на холоде в надежде достать билеты, хотя было известно, что уже за месяц все места были раскуплены. На заре окрестности Национального стадиона заполнились бурлящим потоком зрителей, жаждущих перекупить билетик и способных на любое преступление, лишь бы попасть на матч. За два часа до начала на стадионе яблоку негде было упасть. На восточной трибуне собралось несколько сотен граждан великой южной страны (может быть, Боливии?), прибывших в Лиму с горных вершин на самолетах, в автомобилях и пешком. Возгласы и приветствия приезжих и местных болельщиков, вопли пищалок накаляли атмосферу перед выходом команд.
В связи с огромным скоплением народа власти приняли меры предосторожности. Чтобы гарантировать безопасность и мирное сосуществование граждан как на трибунах, так и на поле, в Лиму прибыла знаменитая полицейская бригада, та самая, что за несколько месяцев до славного события, проявив чудеса героизма и отваги, мужества и доблести, очистила от преступников и бродяг район Кальяо. Гордость бригады, прославленный капитан Литума — гроза преступников, возбужденно шагал по полю, обходил ворота стадиона и прилегающие к нему улочки, проверяя, на месте ли патрули, и отдавая взволнованные указания своему мужественному помощнику — сержанту Хаиме Конче.
На западной трибуне, стиснутые ревущей толпой и почти бездыханные к моменту первого судейского свистка, находились кроме Сариты Уанки Салаверриа (последняя, с мазохистским постоянством жертвы, неразлучной со своим мучителем, всегда присутствовала на матчах, которые судил Хоакин) уважаемый дон Себастьян Бергуа, недавно восставший со своего скорбного ложа, куда его повергли ножевые раны от руки коммивояжера медицинских препаратов Луиса Маррокина Бельмонта (уж не он ли сидел на северной трибуне по специальному разрешению тюремных властей?), Маргарита — супруга дона Себастьяна и Роза — их дочь, почти исцелившаяся после нападения целой стаи крыс (о, жуткое утро в сельве!).
Ничто не предвещало трагедии, когда Хоакин Иностроса (Тельо? Дельфин?), который по традиции должен был совершить олимпийский круг почета в благодарность за овации — он шагал красивый, изящный, — дал знак начать игру. Более того: все происходило в обстановке энтузиазма и корректности, о чем свидетельствовали и действия игроков, и одобряющие аплодисменты трибун, и прыжки вратарей. С первого же момента стало ясно, что предсказания сбудутся: игра будет равной и хотя и благородной, но достаточно напряженной. Воодушевленный как никогда, Хоакин Иностроса (Абриль?) скользил по зеленому полю, не мешая при этом игрокам и всегда занимая наиболее выгодную позицию; его указания — суровые, но справедливые — не допускали, чтобы азарт превратил состязание в безобразную драку. Но у каждого человеческого существа есть свои границы возможного, и даже святейший «свидетель Иеговы» не мог помешать тому, что с бесстрастием факира и флегматичностью англичанина предрешил рок.
Дьявольский механизм неумолимо заработал во втором тайме, когда счет был «один-один», а зрители уже оглохли от криков и отбили себе ладони. Про себя капитан Литума и сержант Конча удовлетворенно отметили, что все идет хорошо, никаких инцидентов — ни краж, ни драк, ни похищения детей. Ничто пока не отравляло вечера.
Но ровно в четыре часа тринадцать минут пятьдесят тысяч зрителей были потрясены неслыханным происшествием. Вдруг из дальнего угла южной трибуны появился человек — худой, высоченного роста зубастый негр; он легко перепрыгнул через сетку, отделявшую трибуны, и, издавая непонятные крики, вырвался на поле. Народ удивился не столько его наготе — на бедрах у него болталось нечто вроде повязки, — сколько тому, что все тело негра с головы до ног было покрыто шрамами. Рокот прокатился по трибунам, все поняли: татуированный человек собрался прикончить судью. Сомнений не было: завывая, гигант мчался прямиком к идолу болельщиков (может, это Гумерсиндо Иностроса Дельфин?), а тот, увлеченный своим делом, не замечал негра и продолжал руководить матчем. Кто этот неудержимый насильник? Может быть, «заяц», загадочным путем прибывший в Кальяо и арестованный ночным патрулем? Тот самый несчастный, которого представители власти, не моргнув глазом, решили пристрелить и которому темной ночью сержант (Конча?) даровал жизнь? Ни у капитана Литумы, ни у сержанта Кончи не оставалось времени выяснить это. Понимая, что, если не принять срочных мер, слава национального футбола может стать жертвой покушения, капитан приказал сержанту действовать (надо отметить: между начальником и подчиненным существовало полное взаимопонимание, капитану достаточно было лишь повести бровью). Сержант Хаиме Конча, даже не привстав, вытащил свой пистолет и выпустил все двенадцать пуль, которые, пролетев пятьдесят метров, поразили голое тело негра в разных местах. Таким образом, сержант все же выполнил (согласно пословице «лучше поздно, чем никогда») отданный ему приказ, потому что это действительно был «заяц» из Кальяо!
Но оказалось, зрелища продырявленного пулями тела потенциального убийцы — того, кто лишь мгновение назад вызывал всеобщую ненависть, — достаточно, чтобы толпа (о прихоти непостоянства! О кокетство легкомысленной особы!) немедленно прониклась к негру чувством солидарности, превратила его в жертву беззакония и выступила против полиции. Птицы высоко в небе были оглушены свистом, которым трибуны, как солнечные, так и теневые, выражали свой протест против расправы над негром, истекавшим кровью через двенадцать дырок в теле и распростертым на земле. Выстрелы привели в замешательство игроков, но Великий Иностроса (Тельес Унсатеги?), верный себе, не позволил прервать праздник, он продолжал крутиться, прыгая вокруг трупа, не слыша свиста, к которому примешивались теперь восклицания, визг, оскорбления. Полетели разноцветные подушечки с сидений — первые ласточки, предвещавшие град подобных снарядов на подразделение капитана Литумы. Тот почувствовал, что близится буря, и решил: медлить нельзя! Литума приказал полицейским приготовить гранаты со слезоточивым газом. Капитану хотелось во что бы то ни стало избежать кровопролития. Несколько мгновений спустя, когда барьеры вокруг арены в нескольких местах были уже сметены и разгоряченные поклонники корриды воинственно устремились к стрелявшему, капитан приказал своим людям пустить в ход гранаты. Он полагал, что слезы и чихание успокоят разъяренных зрителей и на площади Ачо будет восстановлен мир, как только ветерок отнесет в сторону химические вещества. Он также приказал группе из четырех человек окружить сержанта Хаиме Кончу, к которому подбирались взбешенные зрители, вознамерившись, видимо, линчевать сержанта, даже если для этого им придется сразиться с быком.
Но капитан Литума забыл о главном: два часа назад, с целью воспрепятствовать безбилетным болельщикам силой проникнуть на трибуны, а взбудораженные толпы их по-прежнему бродили вокруг арены, он сам приказал опустить железные решетки, а также сетки, перекрывавшие вход. Когда полицейские, пунктуально выполнявшие распоряжения капитана, одарили зрителей букетом слезоточивых взрывов и в несколько секунд то тут, то там поднялись столбы удушливого дыма и газа, люди устремились к выходу. Сбивая друг друга, толкаясь, они прыгали по ступеням, закрывая лица платками, вытирая слезы. Вдруг людской поток уперся в железные решетки и замер. Но лишь на несколько секунд, которых вполне хватило, чтобы первые ряды каждой колонны, превращенные в таран под натиском напиравших сзади, смяли, сорвали, выдрали, раскрошили к чертям все преграды.
Обитатели домов по берегам реки Римак, случайно оказавшиеся в то воскресенье вблизи арены для боя быков, ровно в четыре часа тридцать минут пополудни могли наблюдать удивительнейшее зрелище: вдруг среди грозного гула ворота Ачо рассыпались, исторгнув раздавленные тела, по которым прошла в довершение всего обезумевшая толпа, устремившаяся к окровавленным проемам (недаром говорится, плохо тому, кто ходит один!). Среди первых жертв катастрофы в районе Нижних Мостов были проповедники секты «свидетелей Иеговы» в Перу: уроженец Мокегуа дон Себастьян Бергуа, его супруга Маргарита и их дочь Роза, несравненная исполнительница мелодий на флейте. Набожное семейство погубило то, что по идее должно было бы его спасти: предусмотрительность. Ибо, как только случился инцидент с внезапно появившимся рогатым каннибалом, дон Себастьян Бергуа, сдвинув брови и повелительно подняв палец, приказал своему клану: «Отступай!» Нет, это был не страх — подобное чувство проповеднику было неведомо. Дон Себастьян руководствовался здравым смыслом, мыслью о том, что ни он, ни его родственники не должны быть замешаны в скандале из опасения, как бы, воспользовавшись этим предлогом, враги не запятнали имя того, в кого свято верило семейство Бергуа. Поэтому они поспешно покинули трибуны (Бергуа занимали самые дешевые места на солнечной стороне) и стали спускаться по ступеням. В этот момент и взорвались гранаты со слезоточивым газом. Все трое в блаженном неведении стояли у выхода номер шесть, перед опущенной железной решеткой, когда услышали за спиной вопящую и рыдающую толпу. Бергуа не успели покаяться в своих несовершенных грехах, ибо их тотчас разнесли в клочья в буквальном смысле этого слова (что из них сделали — рагу? Суп из человеческого мяса?): потерявшие рассудок люди продавили всех троих сквозь металлическую решетку. Но за секунду перед тем, как уйти в другую, отвергаемую им жизнь, дону Себастьяну — упрямому фанатику и нигилисту — все же удалось прокричать: «Христос умер на дереве, а не на кресте!»
Смерть маньяка, ранившего дона Себастьяна Бергуа и насильника доньи Маргариты и дочери-музыкантши, была (подойдет ли это выражение?) не так уж несправедлива. Когда разыгралась трагедия, юноша Маррокин Дельфин решил, что пробил его час: пользуясь всеобщим смятением, он надеялся убежать от надзирателя, приставленного к нему по распоряжению тюремного начальства в качестве сопровождающего для посещения исторической корриды, скрыться из Лимы, из Перу и под другим именем начать за границей новую жизнь, полную безумств и жестокости. Но эти мечты через пять минут обратились в прах: у выхода номер пять Маррокину Дельфину (его звали Лучо? Или Эсекиель?) и тюремному надзирателю Чумпитасу, державшему юношу за руку, выпала сомнительная честь быть в первых рядах болельщиков боя быков, раздавленных напиравшей толпой. (Долго еще потом вспоминали, как переплелись пальцы у трупов полицейского надзирателя и коммивояжера медицинских препаратов.)
Кончина Сариты Уанки Салаверриа была несколько изящнее и менее пошлой. Ее гибель явилась результатом роковой ошибки и неправильной оценки действий и намерений Сариты представителями власти. В момент катаклизма, увидев рогатого убийцу, дым от разорвавшихся гранат, услышав вопли пострадавших, девица из Тинго-Мария решила (как всегда, когда страстный порыв оказывается сильнее страха смерти), что должна быть рядом с любимым. В отличие от остальных, она спустилась к ограждению арены, и людской поток не раздавил ее. Но она не укрылась от орлиного взора капитана Литумы. Среди облаков дыма и газа он различил неясную торопливую фигурку, которая, перепрыгнув через поручни, бежала к тореро (тот, несмотря ни на что, стоя на коленях, продолжал поединок с быком). Уверенный, что его прямой долг — до последнего дыхания защищать тореро от нападения людей, капитан вынул пистолет и тремя быстрыми выстрелами оборвал жизнь и бег влюбленной: Сарита упала мертвой у самых ног Гумерсиндо Бельмонта.
Уроженец Ла-Перлы был единственным среди жертв той поистине эллинской трагедии, кто скончался естественной смертью. Если только можно считать естественным факт, столь необычный в наши прозаические времена, когда мужчина, увидев у ног своих мертвую возлюбленную, погибает от разрыва сердца. Он упал рядом с Саритой — и с последним вздохом, прижавшись друг к другу, они вместе погрузились в ночь несчастных возлюбленных, как подлинные Ромео и Джульетта.
К тому времени страж порядка — с безупречным послужным списком — пришел к малоутешительному выводу, что, несмотря на его опыт и инициативность, был не только нарушен общественный порядок, но и арена для боя быков и вся округа превратились в кладбище. Как морской волк, сопровождающий свой корабль на дно океана, капитан использовал последнюю пулю: он пустил ее себе в лоб и таким манером покончил (по-мужски, но не очень удачно) со своей биографией. Моральный дух полицейских, едва они увидели гибель своего командира, пал. Забыв о дисциплине, о нравственном долге, о любви к порядку, они думали только о том, как бы сбросить форму, натянуть на себя штатские костюмы, сорванные с мертвецов, и исчезнуть. Кое-кому это удалось. Но не Хаиме Конче: оставшиеся в живых сначала кастрировали его, а потом повесили на собственном ремне в загончике, откуда выбегают на арену быки. Там и остался наивный любитель комиксов об Утенке Дональде, исполнительный центурион, качаться под небом Лимы, которое (видимо, в тон обстановке) стало затягиваться облаками. Зарядил нудный зимний дождь…
Неужто эта история так и завершится Дантовым побоищем? А может, словно птица Феникс (или Курица), она возродится из пепла, обогащенная новыми происшествиями и продолжающими действовать персонажами? Что будет после трагедии на арене боя быков?
XVII
В девять утра в Университетском парке мы сели в автобус и выехали из Лимы. Хулия вышла из дома моего дядюшки, сказав, что ей необходимо сделать последние покупки перед путешествием, а я — из дома своих стариков, якобы направляясь на радио. Она сунула в сумку ночную рубашку и смену белья, а у меня в карманах лежали зубная щетка, расческа и бритва, хотя, честно говоря, последняя не так уж и была мне нужна.