Лоуренс Джеймс. Любовник леди Чаттерли

эту борьбу, пытаясь овладеть Удачей грубой силой (то бишь силой
промышленной). Даже настроение поднялось. В каком-то смысле миссис Болтон
сделала из него мужчину - жене это так и не удалось. Конни по-прежнему
держалась в отдалении, тем самым задевая тончайшие струнки его души.
Напоминая о его неполноценности. Миссис Болтон же напоминала ему лишь о
заботах телесных. И душа его обмякла и раскиселилась. Зато разум и тело
изготовились действовать.
Он даже заставил себя еще раз посетить шахты. Его посадили в вагонетку
и опустили. Так и провезли по всему забою. Ему стало вспоминаться
выученное еще до войны и, казалось, безвозвратно забытое горное дело.
Недвижно сидел он в забое, и управляющий ярким лучом электрического фонаря
высвечивал пласт за пластом. Хозяин говорил мало, но мысль работала
напряженно.
Он снова взялся за книги по угледобыче, изучал министерские сводки,
знакомился с новейшими методами добычи угля и сланцев - в основном по
немецким источникам. Разумеется, самые ценные новшества, покуда можно,
держали в секрете. Стоит заняться изучением горного дела, изучением самого
угля, его отходов, их применения в химической промышленности, как диву
даешься: до чего ж преуспела современная техническая мысль, сколь,
нечеловечески она изощрилась, словно дьявол наделил ученых и инженеров
сверхъестественным разумом. Куда там искусству или литературе, где все
зиждется на убогих, глупых чувствах, - техническая промышленная наука
несравнимо интереснее. В этой сфере мужчины точно боги (или демоны!), они
подвигаются на открытия, они отстаивают их в борьбе. И на этом поприще
мудрость мужчин не измерить и веками. Но Клиффорд знал, что стоит таким
"мудрецам" окунуться в мир человеческих чувств, и мудрости у них окажется
не больше, чем у подростка. Какое великое и чудовищное противоречие!
Но так устроена жизнь. Видно, суждено человеку скатиться до полного
идиотизма в чувственном, "человеческом" восприятии. Впрочем, Клиффорда это
не волновало. Пусть себе катится. Его занимала технология современной
угледобычи - необходимо вытащить Тивершолл из беды.
День за днем он ездил на шахту и изучал положение дел: У управляющих -
как наземными, так и подземными работами, - у инженеров забот прибавилось
стократ. Такого они и вообразить не могли. Власть! Клиффорд упивался ее
живительными соками: все эти люди, сотни и сотни шахтеров в его власти!
Интересуясь делами, он мало-помалу брал бразды правления в свои руки.
Воистину, он словно заново родился. Только сейчас почувствовал он
жизнь! Раньше, уединившись с Конни в маленьком мирке своего таланта и
своего разума, он медленно умирал. Теперь с этим покончено! Хватит! Из
глубин забоя, от угольных пластов на него повеяло жизнью. Спертый воздух
подземелья оказался для него живительнее кислорода, ибо принес ощущение
власти! Власти! Значит, он еще на что-то способен. А сколько ждет впереди!
Сколько побед, да, побед! Их не сравнить с победами литературными; те
принесли лишь известность среди людей, увядших от собственной
несостоятельности и злобы. Его ждет победа, достойная настоящего мужчины!
Поначалу он искал панацею в электричестве: хотел всю энергию угля
преобразовать в электрическую. Потом пришла новая мысль. Немцы изобрели
новый паровоз, в котором топливо, подавалось автоматически и кочегар был
не нужен. Требовалось и новое топливо: малыми порциями оно сгорало при
высокой температуре с соблюдением особых условий.
Клиффорда привлекла мысль о новом, концентрированном топливе, которое
бы сгорало медленно, несмотря на ужасающую температуру. Кроме воздушного
поддува нужно еще какое-то внешнее условие, способствующее горению. И
Клиффорд решил провести опыты, нанял себе в помощь толкового молодого
химика.
В душе Клиффорд ликовал. Наконец-то ему удалось вырваться за пределы
своих весьма ограниченных возможностей. Всю жизнь он втайне мечтал об
этом. Искусство ему не помогло. Скорее, напротив, усугубило его состояние.
И вот теперь, только теперь его мечта сбылась.
Он не понимал, что за его решением стоит миссис Болтон. Он не
задумывался, насколько зависит от нее. И тем не менее было заметно, что в
ее присутствии менялась даже его речь, делалась легкой и задушевной, даже
чуточку запанибрата.
С Конни он держался суховато. Он понимал, что обязан ей в жизни всем,
всем, и выказывал величайшее уважение и предупредительность, получая
взамен лишь ни к чему не обязывающее внимание. Но было ясно: в глубине
души он боится ее. Он хоть и почувствовал в себе ахилловы силы, все ж
ахиллесова пята оказалась и у него. И сразить его могла женщина -
собственная жена, Конни. У него зародился какой-то почти рабский страх
перед ней, и он вел себя предельно учтиво. Но голос у него чуть
напрягался, когда он заговаривал с женой, а часто он и вовсе молчал в ее
присутствии.
Только оставаясь наедине с миссис Болтон, чувствовал он себя
властителем и хозяином, речь лилась легко и охотно, как и у самой миссис
Болтон. Он позволял ей и брить-себя, и точно малому дитяти обтирать тело
мокрой губкой.

10

Теперь Конни часто оставалась одна, гости заезжали в Рагби реже.
Клиффорду они больше не нужны. Даже своих закадычных друзей он не жаловал
вниманием - сделался странным, предпочитая общество радиоприемника -
дорогой забавы по тем временам, - и не без успеха: даже здесь, в
беспокойном сердце Англии, ему порой удавалось слушать Мадрид или
Франкфурт.
Часами просиживал он в одиночестве перед истошным громкоговорителем.
Конни лишь ошеломленно взирала, как муж с отрешенным и зачарованным лицом
маньяка сидит перед приемником и вожделенно приемлет.
Впрочем, вслушивался ли? Или, может, сидел в трансе, а в голове
свершалась напряженная работа. Конни не знала наверное. В такие часы она
затворялась у себя в комнате или убегала в лес. Порой ее охватывал ужас:
все разумные существа на белом свете мало-помалу впадают в безумие.
Да, Клиффорд отдалялся все больше, поглощенный новой причудой - он
вознамерился стать промышленником. И из существа разумного превращался
едва ли не в тварь, с твердым панцирем и желейным нутром, в этакого рака
или краба, коих наплодил современный промышленный и финансовый мир,
удивительнейших представителей семейства беспозвоночных. Прочные, будто из
стали, панцири - как кожухи станков - и студенистое тело. Конни не видела
для себя никакого выхода.
Клиффорд отказывал ей даже в свободе, требуя, чтоб она постоянно была
рядом. От страшной мысли, что жена может уйти, его била дрожь. Все его на
удивление рыхлое бесхребетное естество, все чувственное начало, вся его
человеческая суть целиком и полностью зависела от Конни - так чудовищно
беспомощен бывает ребенок или умственно неполноценный. И потому ее место
только в Рагби; в усадьбе должна быть хозяйка, а у Клиффорда - жена. Иначе
он пропадет, как недоумок в болоте.
Копни почуяла эту удивительную зависимость и исполнилась ужаса. Она
слышала, как он разговаривал с управляющими на шахтах, в совете
директоров, с молодыми учеными; поразительно, как вникал Клиффорд в суть
дела, как пользовался властью, а власть у него над деловыми людьми была
прямо колдовская. Он и сам превратился в делового человека, точнее в
хитроумного дельца, в могущественного хозяина. Конни считала, что
превращением этим он обязан миссис Болтон - она оказалась рядом с
Клиффордом в очень трудное для него переломное время.
Но куда исчезала его хитрость, его практичный ум, когда он оставался
наедине со своими чувствами? Клиффорд делался недоумком, боготворившим
жену, почитавшим ее за высшее существо - так поклоняется божеству
дикарь-язычник, поклоняется, трепеща от страха, ненавидя своего идола за
всемогущество. Идолище страха. И от Конни он хотел лишь одного -
клятвенного обещания не оставлять его, не предавать.
- Послушай, Клиффорд, - обратилась она к нему как-то (в то время у нее
уже был ключ от сторожки), - а ты и впрямь хочешь, чтоб я в один
прекрасный день родила?
Он пристально посмотрел не нее: в голубых, навыкате глазах мелькнула
затаенная тревога.
- Я был бы не против, коль скоро это вреда не принесет.
- Какого вреда?
- Вреда нашим отношениям, вреда нашей любви. А если ребенок принесет
раздор, то буду решительно возражать! И потом, не исключено, что со
временем у нас и свой ребенок появится.
Копни ошеломленно воззрилась на него.
- То есть, - поправился он, - возможно, скоро ко мне вернутся силы.
Конни все смотрела на мужа, тому даже стало неловко.
- Значит, ты все-таки не хочешь, чтобы я родила? - проговорила она
наконец.
- Повторяю, - тут же отозвался он (так сразу взлаивает собака, чуя
беду). - Я очень хочу ребенка, лишь бы не пострадала наша любовь. А если
пострадает, то убей меня, я против.
Что возразить? У Конни стыла душа от страха и презрения. Мужнины слова
- ровно лепет идиота. Он сам не понимает, что говорит.
- Не беспокойся, мои чувства к тебе не изменятся, - сказала она не без
яда.
- Ну, вот и ладно! Это самое главное! - воскликнул он. - В таком случае
я не возражаю. Наоборот: очень даже мило слышать, как по дому топочет
малыш, сознавать ответственность за его будущее. Родишь ребенка, дорогая,
и, согласись, у меня появится цель в жизни. А твой ребенок - все равно что
мой собственный. Ибо кто, как не мать, дает жизнь?! Ты-то, я надеюсь, это
понимаешь. А меня вообще можно сбросить со счетов. Я - ноль. Вся моя
значимость - в тебе! Так устроена жизнь. Ведь ты же это и сама знаешь!
Видишь, каково мое положение. Без тебя я - ничто! Я живу ради тебя, ради
твоего будущего. Сам по себе я - ноль.
Конни слушала, а в душе нарастали отвращение и ужас. Такая вот
полуправда и отравляет человеческую жизнь. Найдется ли мужчина в здравом
рассудке, чтобы говорить такое женщине! Но нынешние мужчины потеряли
здравый рассудок. Останься у мужчины хоть капелька чести, неужели он
возложит на женщину страшную ношу - ответственность за жизнь - и оставит
ее в пустоте, без опоры и поддержки?
Дальше - больше. Через полчаса Конни услышала, как Клиффорд горячо -
насколько хватало запала в его холодной натуре - изливал душу миссис
Болтон, точно она была ему и любовницей и матерью. А та заботливо облачала
его в вечерний костюм - в усадьбе ждали важных деловых гостей.
В такие минуты Конни казалось, что она вот-вот умрет, ее раздавит
непосильное бремя изощренного мужнина притворства и поразительных по
жестокости и недомыслию признаний. Она благоговела и удивлялась его
необъяснимой деловой хватке и страшилась его преклонения перед ней, слабой
женщиной. Их ничто не связывало. В последнее время ни она, ни он даже не
коснулись друг друга. Он больше не брал ее ласково за руку, не держал ее
ладонь в своей. Но когда порвалась даже эта тонкая ниточка, он вдруг начал
истязать ее своим поклонением. Жестокость эта исходила от его полного
бессилия. И Конни чувствовала: либо она тронется умом, либо умрет.
Как только выпадала возможность, она убегала в лес. Однажды за полдень
она сидела у Иоаннова ключа и задумчиво смотрела, как, пузырясь, бьет
холодная струя. Вдруг к ней подошел егерь.
- Ваша милость, я выполнил заказ, - сказал он и козырнул.
- Большое вам спасибо! - смешавшись от неожиданности, поблагодарила
Конни.
- Простите, в сторожке не очень-то чисто. Я прибрал там, как мог.
- Право, я не хотела вас беспокоить.
- Какое там беспокойство. Через неделю посажу квочек яйца высиживать.
Вас они не испугаются. Правда, мне придется по утрам и вечерам за ними
присматривать, но я уж постараюсь вам не докучать.
- Да не будете вы мне докучать! - взмолилась она. - Скорее я вам
работать помешаю, так что, может, мне в сторожке лучше и не появляться.
Он с любопытством взглянул на нее. Голубые глаза приветливы, но, как
прежде, отчужденны. Но зато перед ней здравомыслящий, нормальный человек,
хотя и исхудалый, и нездоровый на вид. Его бил кашель.
- Вы больны! - заметила Конни.
- Пустяки! Чуток простыл. Как-то воспаление легких схватил, с тех пор,
чуть что, - кашляю. Но это пустяки!
По-прежнему он держался отчужденно и никак не шел на сближение.
Конни часто наведывалась в сторожку, когда утром, когда после обеда, но
ни разу не заставала егеря. Очевидно, он сознательно избегал ее, старался
уберечь свое уединение.
Он прибрал в сторожке, поставил у камина маленький стол и стул, сложил
кучкой щепу для растопки и охапку дров. Убрал подальше инструменты и
капканы, чтобы ничто не напоминало о нем. На поляне перед сторожкой
устроил навес из веток и соломы, под ним устроил пять клетей с гнездами. А
однажды, придя в сторожку, Конни увидела двух рыжих куриц - они ревниво и
бдительно высиживали фазаньи яйца, важно распушив перья, утвердившись в
исполненности своего материнства. Конни едва не заплакала. Никому-то она
не нужна, ни как мать, ни как женщина. Какая она женщина, - так,
средоточие страхов.
Скоро занятыми оказались вся пять гнезд, в них восседали три рыжие,
пестрая и черная курицы. Нахохлились, нежно и бережно распушили перья,
укрывая яйца, - инстинкт материнства, присущий любой самке. Блестящие
глаза-бусинки внимательно следили за Конни - она примостилась подле гнезд.
Квочки сердито и резко кудахтали - самку, ждущую детеныша, лучше не
сердить.
В сторожке Конни нашла банку с зерном, насыпала на ладонь, протянула
курам. Лишь одна злобно клюнула ладонь - Конни даже испугалась. Но ей так
хотелось угостить чем-нибудь наседок, ведь они не отлучались от гнезд ни
поесть, ни попить. Она принесла воды в жестянке, одна наседка попила, и
Конни обрадовалась.
Она стала заглядывать в сторожку каждый день. Наседки - единственные
существа на свете, согревавшие ей душу. От мужниных клятвенных признаний
она холодела с головы до пят. И от голоса миссис Болтон по спине бежали
мурашки, и от разговоров "деловых" гостей. Даже редкие письма от Микаэлиса
пронизывали ее холодом. Она чувствовала, что долго такой жизни не
выдержит.
А весна, меж тем, брала свое. В лесу появились колокольчики, зелеными
дождевыми капельками проклюнулись молодые листья на орешнике. Ужасно:
наступает весна, а согреть душу нечем. Разве что куры, важно восседающие в
гнездах, теплые, живые, исполняющие природное назначение. Конни казалось,
что ее разум вот-вот померкнет.
Однажды чудесным солнечным днем - в лесу под лещиной вовсю цвели
примулы, а вдоль тропок выглянули фиалки - Конни пришла в сторожку и
увидела, что у одного из гнезд вышагивает на тоненьких ножках крохотный
фазаненок, а мама-клушка в ужасе зовет его обратно. В этом буром крапчатом
комочке таилось столько жизни! Она играла, сверкала, как самый драгоценный
алмаз. Конни присела и восторженно засмотрелась на птенца. Жизнь! Жизнь! У
нее на глазах начиналась новая, чистая, не ведающая страха жизнь. Новая
жизнь! Такое крохотное и такое бесстрашное существо! Даже когда, внимая
тревожным призывам наседки, он неуклюже взобрался в гнездо и скрылся под
материнским крылом, он не ведал страха. Для него это игра. Игра в жизнь.
Вскоре маленькая остроконечная головенка высунулась из пышного
золотисто-рыжего оперенья и уставилась на Конни.
Конни любовалась малышом и в то же время, как никогда мучительно остро,
ощущала свою ненужность, - ненужность женщины! Невыносимо!..
Лишь одно желание было у нее в те дни: поскорее уйти в лес, к сторожке.
А все остальное в жизни - мучительный сон. Иногда, правда, ей приходилось
целый день проводить в Рагби, исполнять роль гостеприимной хозяйки. В
такие дни она чувствовала, как пуста ее душа, пуста и ущербна.
А однажды она сбежала из дома в пять часов, после чая, даже не узнав,
ожидают ли вечером гостей. Она едва не бегом бежала через парк, словно
боялась: вот-вот окликнут, вернут. Когда она дошла до леса, солнце уже
садилось. Но закатный румянец будет еще долго играть в небе, поэтому Конни
решительно пошла дальше, не замечая цветов под ногами.
К сторожке она прибежала раскрасневшись, запыхавшись, едва помня себя.
Егерь, в одной рубашке, как раз закрывал клетки с выводком на ночь, чтоб
их маленьким обитателям покойно спалось. Лишь три тонконогих птенчика
бегали под навесом, не внимая призывному кудахтанью заботливых матерей.
- Мне непременно нужно увидеть малышей! - еще не отдышавшись,
проговорила она и смущенно взглянула на егеря, хотя в эту минуту он для
нее почти не существовал. - Сколько их уже?
- Пока тридцать шесть! Совсем неплохо! - ответил егерь.
Он тоже с необъяснимой радостью смотрел на новорожденных.
Конни присела перед крайней клеткой. Трое малышей тут же спрятались,
выставив любопытные головки из-под золотистых материнских крыльев. Вот
двое скрылись совсем, остался лишь один - на фоне пышного тела наседки
темная головка его казалась маленькой бусинкой.
- Так хочется их потрогать! - Она робко просунула ладонь меж прутьями
клетки. Наседка тут же яростно клюнула ладонь, и Конни, вздрогнув,
испуганна отдернула руку.
- Как больно! За что ж она меня так не любит? Ведь я их не обижу! -
изумленно воскликнула она.
Егерь, стоявший подле нее, рассмеялся, присел, спокойно и уверенно, не
торопясь, сунул руку в клетку. Старая курица клюнула и его, но не так
злобно. А он спокойно, осторожно, зарывшись пальцами в оперенье квочки,
вытащил в пригоршне слабо попискивающего птенца.
- Вот, пожалуйста! - раскрыл ладонь и протянул его Конни. Она взяла
щуплое, нежное существо обеими руками. Цыпленок попытался встать на
тоненькие ножки, Конни чувствовала, как бьется сердце в этом почти
невесомом тельце. Но вот малыш поднял красиво очерченную головку, смело,
зорко огляделся и слабо пискнул.
- Какой прелестный! Какой отважный! - тихо проговорила Конни.
Егерь, присев на корточки рядом, тоже с улыбкой смотрел на маленького
смельчака в руках Конни. Вдруг он заметил, как ей на запястье капнула
слеза.
Он сразу же поднялся, отошел к другой клетке. Внезапно внутри вспыхнуло
и ударило в чресла пламя. Как он надеялся, что пламя это потухло навеки.
Он постарался справиться с искушением, отвернувшись от Конни. Но пламя не
унималось, оно опускалось все ниже, кружа у колен.
Он вновь повернулся, взглянул на Конни. Та по-прежнему стояла у клетки,
вытянув руки, очевидно, чтобы птенчикам было удобнее бежать к
матери-наседке. И столько во всем ее облике невысказанной тоскливой
неприкаянности, что все внутри у него перевернулось от жалости.
Не сознавая, что делает, он быстро подошел, присел рядом, взял из ее
рук птенца - она по-прежнему боялась наседкиного клюва - и посадил его в
клетку. А пламя в паху все разгоралось и разгоралось.
Он с опаской поглядел на Конни. Она сидела, отвернувшись, закрыв глаза,
горько оплакивая свое поколение одиноких и неприкаянных. Сердце у него
дрогнуло, наполнилось теплом, словно кто заронил искру, он протянул руку,
положил ей на колено и тихо проговорил:
- Не нужно плакать.
Она закрыла лицо руками - надломилось что-то в душе, а все остальное не
столь важно.
Он положил руку ей на плечо и начал нежно-нежно гладить по спине, не
понимая, что делает. Рука бессознательно двинулась вниз, дошла до ложбинки
меж ягодицами и стала тихонечко, как в полусне, ласкать округлое бедро.
Конни отыскала скомканный носовой платок и принялась вытирать слезы.
Она тоже ничего не видела вокруг.
- Может, зайдете в сторожку? - донесся до нее спокойный, бесстрастный
голос егеря.
Обняв ее за плечо, он помог ей подняться и неспешно повел в сторожку.
Только там снял руку с плеча, отодвинул в сторону стулья, стол, достал из
шкафчика с инструментами бурое солдатское одеяло, аккуратно расстелил на
полу. Конни стояла как вкопанная и не сводила глаз с его лица - бледного и
застывшего, как у человека, который смирился перед судьбой.
- Ложитесь, - тихо произнес он и закрыл дверь - в сторожке сразу стало
темным-темно.
С необъяснимой покорностью легла она на одеяло. Почувствовала, как
нежные руки, не в силах унять страстную дрожь, касаются ее тела. Вот рука
на ощупь нашла ее лицо, стала осторожно поглаживать, с беспредельным,
уверенным спокойствием. Вот щекой она почувствовала прикосновение губ.
Она лежала не шевелясь, словно в забытьи, словно в волшебном сне. Дрожь
пробежала по телу - его рука, путаясь в складках ее одежды, неуклюже
тянулась к застежкам. Но, найдя их, стала действовать умело и сноровисто.
Медленно и осторожно освободил он ее от узкого шелкового платья, сложил
его в ногах. Затем, не скрывая сладостного трепета, коснулся ее теплого
тела, поцеловал в самый пупок. И, не в силах сдерживаться долее, овладел
ею. Вторгшись в ее нежную, словно спящую плоть, он исполнился почти
неземным покоем. Да, в близости с этой женщиной он испытал наивысший
покой.
Она по-прежнему лежала недвижно, все в том же полузабытьи; отдала ему
полностью власть над своей плотью, и собственных сил уже не было. Его
крепкие объятья, ритмичное движение тела и, наконец, его семя, упругой
струей ударившее внутри, - все это согрело и убаюкало Конни. Она стала
приходить в себя, лишь когда он, устало дыша, прильнул к ее груди.
Только сейчас у нее в сознании тускло промелькнула мысль: а зачем это
все? Почему так вышло? Нужно ли? Почему близость с этим человеком
всколыхнула ее, точно ветер - облако, и принесла покой? Настоящее ли это
чувство?
Современная женщина не в силах отключить разум, и бесконечные мысли -
хуже всяких пыток. Так что ж это за чувство? Если отдаешь себя мужчине
всю, без остатка - значит, чувство настоящее, а если душа твоя точно
замкнутый сосуд - любая связь пуста и ничтожна. Конни чувствовала себя
такой старой, словно прожиты миллионы лет. И душа ее будто свинцом
налилась - нет больше сил выносить самое себя. Нужно, чтоб кто-то разделил
с ней эту ношу. Да, разделил ношу.
Мужчина рядом лежит молча. Загадка. Что он сейчас чувствует? О чем
думает? Ей неведомо. Он чужой, она его пока не знает. И нужно лишь
терпеливо дожидаться - нарушить столь загадочную тишину у нее не хватает
духа. Он по-прежнему обнимал ее, она чувствовала тяжесть его потного тела,
такого близкого и такого незнакомого. Но рядом с ним так покойно. Покойно
лежать в его объятиях.
Она поняла это, когда он пошевелился и отстранился, точно покидал
навсегда. Нашел в темноте ее платье, натянул ей до колен, встал,
застегнулся и оправил одежду на себе. Потом тихо открыл дверь и вышел.
Конни увидела, что на верхушках дубов догорали закатные блики, а в небе
уже поднялся молодой серебряный месяц. Она вскочила, застегнула платье,
проверила, все ли опрятно, и направилась к двери.
Кустарник подле дома уже сокрылся в сумеречных тенях. Но небо еще
светло и прозрачно, хотя солнце и зашло. Егерь вынырнул из темных кустов,
белое лицо выделялось в густеющих сумерках, но черты не разобрать.
- Ну что, пойдем? - спросил он.
- Куда?
- Провожу до ворот усадьбы.
Наскоро управившись кое с какими делами, он запер дверь и пошел вслед
за Конни.
- Вы не жалеете, что так вышло? - спросил он, поравнявшись с ней.
- Нет! Нет! А вы?
- Нисколько! - и, чуть погодя, прибавил: - Хотя много всяких "но".
- Каких "но"? - не поняла Конни.
- Сэр Клиффорд. Все прочее. Да мало ли нервотрепки.
- Почему нервотрепки? - огорчилась Конни.
- Так уж испокон веков. И вам нервы помотают тоже. Испокон веков так, -
и размеренно зашагал дальше.
- Значит, вы все-таки жалеете? - переспросила она.
- Отчасти, - взглянув на небо, ответил он. - Думал, что уж навсегда с
этим разделался. И на тебе - все сначала!
- Что - все сначала?
- Жизнь.
- Жизнь?! - повторила она почему-то трепетно.
- Да, жизнь, - сказал он. - От нее не спрячешься. А если и удается
тихую заводь найти, почитай, что уж и не живешь, а похоронил себя заживо.
Что ж, если суждено кому снова мне душу всю разворотить, значит, так тому
и быть.
Конни все представлялось по-иному, и все же...
- Даже если это любовь? - улыбнулась она.
- Что бы там ни было, - ответил он.
Почти до самых ворот они шли по темному лесу молча.
- Разве вы и меня ненавидите? - спросила она задумчиво.
- Нет, конечно же нет! - И он вдруг крепко прижал ее к груди, страсть
снова потянула его к этой женщине. - Нет, мне было очень-очень хорошо. А
вам?
- И мне было хорошо, - немного слукавила она, ибо тогда почти ничего не
чувствовала.
Он нежно-нежно поцеловал ее, нежно и страстно.
- Как жаль, что на свете так много других людей, - грустно заметил он.
Конни рассмеялась. Они подошли к усадебным воротам. Меллорс открыл их,
впустил Конни.
- Дальше я не пойду, - сказал он.
- Хорошо! - Она протянула руку, наверное, попрощаться. Но он взял ее за
обе руки.
- Прийти ли мне еще? - неуверенно спросила она.
- Конечно! Конечно!
И Конни направилась через парк к дому.
Он отошел за ворота и долго смотрел ей вслед. Серые сумерки на
горизонте сгущались подле дома, и в этой мгле все больше растворялась
Конни. Она пробудила в нем едва ли не досаду: он, казалось бы, совсем
отгородился от жизни, а Конни снова вовлекает его в мир. Дорого придется
ему заплатить - свободой, горькой свободой отчаявшегося человека. И
нужно-то ему лишь одно: оставаться в покое.
Он повернулся и пошел темным лесом. Кругом спокойно, безлюдно, на небе
уже властвует луна. И все-таки чуткое ухо улавливало ночные звуки:
далеко-далеко на шахте чухают маленькие составы с вагонетками, шуршат по
дороге машины. Не спеша влез он на плешивый пригорок. Оттуда видна долина:
рядами бежали огоньки на "Отвальной", чуть поменьше - на "Тивершолльской".
Кучка желтых огней - в самой деревне. Повсюду рассыпались огни по долине.