Лоуренс Джеймс. Любовник леди Чаттерли

Поначалу Конни и удивлялась и недоумевала, натыкаясь на непроизвольно
упрямую спесь местных: дескать, хоть вы и леди, мы тоже не лыком шиты. А
чего стоит недоверчивая, насквозь лицемерная улыбчивость шахтерских жен в
ответ на попытки Конни найти с ними общий язык. Как все это странно! И как
обидно! Всякий раз слышишь насмешливые шепотки: "Эка! Надо ж, сама леди
Чаттерли меня словом удостоила! Только пусть нос не задирает, не
воображает, что я - грязь у нее под ногами". Невыносимо! И не избавиться
от этого. Местные на сближение не пойдут, нечего и надеяться!
Клиффорд уже махнул на них рукой, пришлось и Конни менять отношение.
Она шла по улице, ни на кого не глядя, хотя на нее глазели, как на
заводную куклу. Случись Клиффорду с кем заговорить, он держался надменно,
даже презрительно. Искать с ними дружбы долее - непозволительная роскошь.
Дело еще и в том, что Клиффорд привечал и уважал людей лишь своего круга.
И в этом он был неколебим, никаких уступок и компромиссов! Среди шахтеров
он не снискал ни любви, ни ненависти. Они принимали его как неотъемлемую
часть бытия: как шахты или как усадьбу Рагби.
В душе Клиффорд отчаянно робел и страдал, сознавая свою увечность. Он
не хотел никого видеть, кроме домашней прислуги. Ведь ему приходилось либо
сидеть в кресле, либо передвигаться тоже в кресле, но с моторчиком. Однако
одевался он по-прежнему изысканно: шил платье у лучших портных, носил
элегантные галстуки - все как прежде, и, если поглядеть со стороны, он
выглядел по-прежнему красавцем-щеголем. Причем в нем не было слащавой
женственности, столь присущей нынешним юношам. Напротив, широкие, как у
крестьянина, плечи, румяное лицо. Но нет-нет да, и проглядывала его суть:
в тихой неуверенной речи; во взгляде - смелом и в то же время боязливом,
уверенном и нерешительном. И вел он себя то до обидного надменно, то
скромно, даже тушуясь, а случалось, и вовсе робел.
Конни и Клиффорд были привязаны друг к другу, но, как заведено у
современной молодежи, без каких-либо сантиментов. Игривым, ласковым
котенком Клиффорду уже не стать - слишком великое потрясение выпало ему,
слишком глубоко засела боль. Увечный. И Конни льнула к нему всей своей
сострадающей душой.
Конечно же, она замечала, что муж почти отгородился от людей. Шахтеры
по сути - крепостные. И видел он в них скорее орудия труда, нежели живых
людей; они составляли для него часть шахты, но, увы, не часть жизни;
относился он к ним как к быдлу, но не как к равным. А в чем-то даже боялся
их: вообразить страшно, как они будут глазеть на него теперешнего, на
калеку. А их грубый, малопонятный уклад представлялся ему скорее звериным,
нежели человечьим.
Наблюдал он эти существа отстранение, будто букашек в микроскоп или
неведомые миры в телескоп. Сблизиться с ними и не пытался, как, впрочем, и
ни с кем, разве что с обитателями усадьбы (давно ему привычными) да с
сестрой Эммой (их связывали узы кровного родства и защита семейных
интересов). И больше, казалось, ничто и никто его не касается. Пустота.
Пропасть. И мне до него не дотянуться, - думала Конни. - Ухватиться не за
что. Ведь он отвергает любое общение.
На самом же деле Клиффорд не мог обойтись без жены. Ни единой минуты.
Рослый, сильный мужчина, а совершенно беспомощен. Разве что передвигаться
по дому да ездить по парку он умел сам. Но оставаясь наедине с собой, он
чувствовал себя ненужным и потерянным. Конни постоянно должна быть рядом,
она возвращала ему уверенность, что он еще жив.
Бок о бок с неуверенностью в Клиффорде уживалось честолюбие. Он
принялся писать рассказы: удивительные, глубоко личные воспоминания о
бывших знакомых. Получалось умно, иронично, но - вот загадка! - не
угадывался авторский замысел. Клиффорду не отказать в чрезвычайной и
своеобычной наблюдательности. Но его героям не хватало жизни, связи друг с
другом. Действие разворачивалось словно в пустоте. А поскольку сегодняшняя
жизнь в основном - ярко освещенные театральные подмостки, то рассказы
Клиффорда удивительнейшим образом оказались созвучны современной жизни,
точнее, душевному ладу современного человека.
Клиффорд прямо-таки с болезненной чуткостью внимал отзывам. Ему
непременно хотелось, чтобы рассказы нравились, считались великолепными,
непревзойденными. Напечатали их самые передовые журналы. Как водится,
кое-что критика похвалила, кое за что - пожурила. Журьба для Клиффорда
хуже пытки, каждое слово - нож острый. Похоже, в рассказы он вкладывал всю
душу.
Конни помогала, чем могла. Сперва работа волновала. Муж обсуждал с ней
каждую мелочь дотошно и обстоятельно, а ей приходилось напрягать все силы
и тела, и души, и женского своего естества - собирать их воедино,
увязывать в композиции рассказа. Это и волновало, и увлекало Конни.
Иных, кроме духовных, забот у них не было. На Конни вроде бы лежало все
домашнее хозяйство... но и им занималась экономка, долгие годы
прослужившая еще при сэре Джеффри. Высохшая, безупречных манер и
поведения... такую даже горничной неудобно назвать или застольной
прислужницей. Ведь она в доме уже сорок лет! Да и служанки долгие-долгие
годы при усадьбе. Ужас! Уклад усадебной жизни неколебим. Лучше и не
трогать. Пусть себе стоят многочисленные комнаты (куда хозяева и не
заглядывают), и пусть наводят там столь привычную и столь же бессмысленную
чистоту и порядок - так заведено в этих краях. Клиффорд, правда,
вытребовал себе новую повариху, эта искусная стряпуха готовила ему еще в
Лондоне. А в остальном в доме царила особая анархия, бездушная и
механистичная. Все совершалось в определенной последовательности, все было
расписано по минутам. Честность слуги блюли не менее строго, чем чистоту.
И все же за таким бездумно-бездушным распорядком виделась Конни анархия.
Ибо только теплом и лаской можно связать воедино и наполнить смыслом все
эти ритуалы. А пока что дом жил уныло и безотрадно, словно забытая улица.
Могла ли Конни что-либо изменить? Нет, пожалуй, лучше ничего не
трогать. Так она и поступила. Изредка наведывалась сестра Клиффорда; на ее
худощавом породистом лице всякий раз запечатлевалось нескрываемое
ликование: в доме все по-прежнему! Нет, вовек она не простит Конни, ведь
та порушила ее духовный союз с братом. Эмма первой привозила и только что
вышедшие в свет рассказы Клиффорда. Несомненно, это новое слово в
литературе, и принадлежит оно роду Чаттерли - единственное мерило ценности
для Эммы. Все мыслители и писатели прошлого не в счет. Ценится в мире
только новое, а новое - это книги Чаттерли, столь доверительные и
интимные.
Заезжал в Рагби и отец Конни. Разговаривая с дочерью с глазу на глаз,
он так отозвался о рассказах Клиффорда: "Пишет умно, да только копнешь, а
внутри пусто. Бабочки-однодневки его рассказы!"
Конни глядела на отца - дородного шотландского дворянина, обратившего
всю жизнь лишь себе на пользу, - и ее большие, еще по-детски изумленные
голубые глаза затуманивались. "Внутри пусто!" Что он хотел сказать? Что
значит "пусто"? Ведь критики расхваливают Клиффорда, он уже стал
известным, книги его стали доходными. Так что же хотел сказать отец,
назвав мужнины рассказы "пустыми"? Какой содержательности им не хватает?
Конни, как и все молодые, считала: все самое-самое происходит сию
минуту. А минуты, увы, быстротечны, и они подчас не являют непрерывную
цепочку.
На второй год в Рагби, зимой, отец спросил у нее:
- Надеюсь, Конни, ты не поплывешь по течению и не останешься
demi-vierge?
- Demi-vierge? - нерешительно переспросила та. - А почему бы,
собственно, и нет?
- Да ради Бога, если тебя такое положение устраивает, - спешно пошел на
попятный отец.
А оставшись наедине с Клиффордом, сказал по сути то же самое.
- По-моему, Конни не очень-то на пользу быть demi-vierge.
- То есть и не женщиной, и не девушкой? - уточнил Клиффорд, переведя с
французского.
Ненадолго он задумался, густо покраснел - упрек задел за живое.
- И в каком же смысле ей это не на пользу? - сухо спросил он.
- Ну, она с лица и с тела спала, одни мослы торчат. Ее это отнюдь не
красит. Воблой сушеной она отродясь не была, всегда ладненькая:
круглобокая, как форель у нас в Шотландии.
- Одним словом, со всех сторон хороша, - подхватил Клиффорд.
Потом он хотел поговорить с Конни о ее двойственном положении... каково
ей оставаться девушкой при живом муже. Но так и не набрался храбрости.
Близкое, доверительное отношение к супруге порой словно натыкалось на
преграду. Душой и мыслями они были едины, телом - просто не существовали
друг для друга и избегали любого напоминания об этом, боялись, как
преступники - улик.
Впрочем, Конни догадалась, что у отца был какой-то разговор с Клиффорд
ом и чем-то Клиффорд крепко озабочен. Она знала, что его не беспокоит -
demi-vierge она или demi-monde [дама полусвета (фр.)] - лишь бы сам он
ничего не ведал и никто б не указал. Чего глаз не видит, о том душа не
болит, того просто не существует.
Почти два года жили в Рагби Конни и Клиффорд, и тусклую жизнь их
целиком поглощала Клиффордова работа. В этом интересы супругов никогда не
расходились. Они обсуждали каждый поворот сюжета, спорили, в муках рождая
рассказ, и обоим казалось, что их герои и впрямь живут, дышат... но в
безвоздушном пространстве.
Так же в пустоте протекала и жизнь супругов. Остального просто не
существовало. Усадьба, слуги - все казалось бесплотным и ненастоящим.
Конни ходила гулять и в парк, и в лес сразу за парком: лес дарил ей
уединение и тайну. Осенью она ворошила палую листву, весной - собирала
первоцветы. Словно один бесконечный сон, похожий на жизнь. Порой она
видела себя будто в зеркале: вот она, Конни, ворошит листву, а вот женщина
(она напоминает героиню какого-то рассказа) собирает первоцветы. И цветы -
лишь тени воспоминаний, отзвуки чьих-то слов. И она сама, и все вокруг -
бесплотны. И некому протянуть руку, не с кем обмолвиться словом. Все, что
у нее есть, - это жизнь с Клиффордом, плетение нескончаемых словесных
кружев с тончайшим орнаментом подсознательного, хотя и говорит ее отец,
что рассказы пустые, "бабочки-однодневки". А почему, собственно, должны
они полниться чем-то? Почему должны жить вечно? Довольно для каждого для
своей заботы [Евангелие от Матфея, 6:34], как довольно для каждого мига не
правдивого изображения, а правдивой иллюзии.
У Клиффорда водились друзья, вернее сказать, знакомцы. Иногда он
приглашал их в Рагби. Люд бывал самый разный: и критики, и писатели, но
каждый усердно подпевал в хоре славословий хозяйским рассказам. Им льстило
приглашение в Рагби, вот они и старались. Конни все это отлично понимала,
но не противилась. Подумаешь - мелькают в зеркале тени. Ну и что из того?
Она радушно принимала гостей, в основном мужчин. Она радушно принимала
и редких мужниных родичей - дворян. И те, и другие, видя милую, румяную,
голубоглазую простушку с тихим голосом (чуть ли не конопатую!), полагали
ее несовременной - сегодня такие крутые, вальяжные бедра не в почете.
Сегодня и впрямь в моде "воблы сушеные", девушки с мальчишескими фигурами,
плоскогрудые и узкобедрые. А Конни слишком уж женственна для современной
красавицы.
Разумеется, гости - мужчины, в основном немолодые, - относились к ней
распрекрасно. Она же, зная, как уязвит Клиффорда даже малейший намек на
флирт, не принимала никаких знаков внимания. Держалась спокойно и чуть
отстраненно, намеренно отгораживаясь от какого-либо общения. Клиффорд в
такие минуты гордился собой несказанно.
И родные его, в общем-то, привечали Конни. Возможно потому, что не
боялись ее. Но раз не боялись, значит, и не уважали. И с родней мужа у
Конни не складывалось никаких отношений. Пусть говорят ей любезности,
пусть едва скрывают снисходительное высокомерие - опасаться ее не стоит,
так что острый булат их злословия может почивать в ножнах. Ведь Конни, по
сути дела, отстояла от них далеко-далеко.
Время шло, что-то происходило вокруг, но для Конни ничего не менялось,
она так замечательно самоустранилась от всего окружающего мира. Жили они с
Клиффордом среди литературных замыслов. Скучать Конни не доводилось: в
доме почти всегда были гости. Тик-так, тик-так, тикали дни и недели,
только они явно спешили...

3

Конни стала замечать, как в душе все растет и растет беспокойство, оно
заполняло пустоту, завладевало ее разумом и телом. Вдруг, вопреки желанию,
начинали дергаться руки и ноги. Или словно током било в спину, и Конни
вытягивалась в струнку, хотя ей хотелось развалиться в кресле. Или
начинало щекотать где-то во чреве, и нет никакого спасения, разве что
прыгнуть в реку или озеро и уплыть от щекотливой дрожи прочь. Наваждение!
Или вдруг отчаянно заколотится сердце - ни с того ни с сего. Конни еще
больше похудела и осунулась.
Наваждение! Вдруг вскочит и бросится по парку - прочь от Клиффорда, -
упадет ничком в зарослях папоротника. Только бы подальше от дома, подальше
ото всех. В лесу обретала она и приют и уединение.
Впрочем, приют ли? Ведь и с ним ничто ее не связывало: скорее, в лесу
ей удавалось спрятаться от всех и вся. А к истинной душе леса, если вообще
о ней уместно говорить, Конни так и не прикоснулась.
Она смутно чувствовала: в ней зреет какой-то разлад. Она смутно
понимала: жизнь, люди - точно за стеклянной стеной. Не проникают сквозь
нее живительные силы! Рядом лишь Клиффорд и его книги - бесплотные миражи,
то есть - пустота. Куда ни кинь - лишь пустота. Конни это чувствовала и
понимала, но смутно.
Что же делать? Стену лбом не прошибешь. Снова намекал отец:
- А что б тебе ухажера завести, а? Познала б все радости жизни.
В ту зиму на несколько дней в Рагби заезжал Микаэлис, молодой
ирландец-драматург, сколотивший состояние в Америке. Некогда его с
восторгом принимали в лучших домах Лондона. Как же! Ведь его пьесы о них,
аристократах. Со временем в лучших домах поняли, что их просто-напросто
высмеял дублинский мальчишка из самых что ни на есть низов общества. И его
возненавидели. В разговоре его имя стало олицетворять хамство и
ограниченность. Вдруг выяснилось, что настроения у него - антианглийские.
Для некогда поднявших его на щит аристократов это было самым страшным
преступлением. Итак, высшее общество морально казнило Микаэлиса и
выбросило труп на помойку.
Сам же драматург преспокойно жил в престижнейшем районе Лондона,
одевался как истинный джентльмен (не запретишь ведь лучшим портным шить и
для подонков, если те хорошо платят).
Приглашение от Клиффорда Микаэлис получил в самый неблагоприятный
момент за все тридцать лет жизни. Причем Клиффорд послал приглашение, не
колеблясь! В ту пору к мнению Микаэлиса прислушивались еще миллионы людей.
В лихую для себя годину он, несомненно, будет рад-радешенек погостить в
Рагби, ведь для него закрыты все остальные "приличные" дома. И уж конечно,
он потом отблагодарит Клиффорда, вернувшись в Америку. Деньги! Слава! И
то, и другое - что пожелаешь - придет, если о тебе в нужную минуту, в
нужном месте замолвят словечко, особенно там, за океаном. Молодой,
подающий надежды писатель вдруг обнаружил огромную, совершенно
подсознательную и глубоко коренящуюся тягу к известности. В конце концов
Микаэлис поступил очень великодушно: вывел Клиффорда в очередной своей
пьесе, тем самым прославив. Не сразу сообразил Клиффорд, что драматург
высмеял и его.
Конни не понимала, откуда у мужа такое слепое, подсознательное
стремление - прославиться. Важнее ничего не существовало. Зачем ему слава
в этом безалаберном мире, которого он толком не знал и боялся, не ожидая
добра. В этом мире его, однако, почитали писателем, причем писателем
первоклассным и весьма современным. Конни вспомнила слова своего
удачливого, грубого и простодушного отца: кто к искусству причастен,
непременно должен себя в лучшем виде представить, да еще и все "прелести"
напоказ выставить. Но сам отец, как и его друзья-художники,
поторговывавшие своими холстами, довольствовался доступной рекламой.
Клиффорд же изыскивал все новые, неочевидные способы - только чтоб о нем
узнали. Он принимал в Рагби самых разных людей и ни перед одним, в
общем-то, не пресмыкался. Но уж если вознамерился воздвигнуть в одночасье
памятник своему писательскому таланту, не погнушаешься и за малым камушком
нагнуться.
Микаэлис не заставил себя ждать, приехал на красивой машине, с шофером,
и слугой. Джентльмен с головы до пят! У Клиффорда, привыкшего не к
столичному лоску, а к простой деревенской жизни, шевельнулось в душе
неприятное чувство. Что-то притворное, нет, пожалуй, даже лживое
угадывалось во внешности гостя. Под холеной личиной скрывалась совсем иная
суть. Клиффорду этого было достаточно - выводы он делал категорично. Тем
не менее к гостю отнесся очень уважительно. И тот был просто очарован.
Подле него, тишайше-нижайше ироничнейшего, виляла хвостом, то рыча, то
ощериваясь, Удача. И благоговеющему Клиффорду так захотелось почесать ей
за ухом, подружиться - вот только, не ровен час, укусит.
Как ни обряжали, ни обували, ни холили Микаэлиса моднейшие лондонские
портные, башмачники, шляпники, цирюльники, на англичанина он решительно не
походил. Совершенно не походил! Не то лицо - бледное, вялое и печальное.
Не та печаль - не подобающая истинному джентльмену. Читалась на этом лице
помимо печали еще и озлобленность. А ведь и слепому ясно, что истинный,
рожденный и взращенный в Англии джентльмен сочтет ниже своего достоинства
выказывать подобные чувства. Бедняге Микаэлису досталось изрядно пинков и
тычков, поэтому вид у него был чуть затравленный. Он выбился "в люди"
благодаря безошибочному чутью и поразительному бесстыдству в пьесах,
завоевавших теперь подмостки. Публика валила валом. Казалось, все пинки и
тычки - в прошлом... Увы, так только казалось. Никогда им не суждено
кончиться. Микаэлис зачастую сам лез на рожон. Тянулся к высшему обществу,
где ему совсем не место. Ах, с каким удовольствием английские светские
львы и львицы набрасывались на драматурга! И как люто он их ненавидел!
Тем не менее этот выходец из дублинской черни ездил с собственным
шофером и со слугой!
А Конни в нем даже что-то понравилось. Он не заносился, прекрасно
сознавая свое положение. С Клиффордом беседовал толково, немногословно и
обо всем, что того интересовало. Говорил сдержанно, не увлекался, понимал,
что пригласили его в Рагби, поскольку заинтересованы в нем. И как
многоопытный и прозорливый, но в данном случае почти бескорыстный делец,
если не сказать - воротила, он любезно выслушивал вопросы и, не тратясь
душой, спокойно отвечал.
- Что деньги? - говорил он. - Страсть к деньгам у человека в крови. Это
свойство человеческой натуры, и от вас ничего не зависит. И страсть эта -
не единичный приступ, а болезнь всего вашего существа, долгая и
изнурительная. Вы начала делать деньги и уже не остановитесь. Впрочем, у
каждого свой предел.
- Но важно начать, - вставил Клиффорд.
- Безусловно! Пока не "заразились", ничего у вас не выйдет. А как на
эту дорожку встанете, так все - вас понесет по течению.
- А могли бы вы зарабатывать иначе, не пьесами? - полюбопытствовал
Клиффорд.
- Скорее всего, нет. Плох ли, хорош ли, но я писатель, драматург, это
мое призвание. Поэтому ответ однозначен.
- И что же, ваше призвание - быть именно популярным драматургом? -
спросила Конни.
- Вот именно! - мгновенно повернувшись к ней, ответил Микаэлис. - Но
эта популярность - мираж, и только. Мираж и сама публика, если на то
пошло. И мои пьесы тоже мираж, в них нет ничего особенного. Дело в другом.
Как с погодой: какой суждено быть, такая и установится.
В чуть навыкате глазах у него таилось бездонное, безнадежное
разочарование. Вот он медленно поднял взгляд на Конни, и она вздрогнула.
Микаэлис вдруг представился ей очень старым, безмерно старым; в нем будто
запечатлелись пласты разных эпох и поколений, пласты разочарования. И в то
же время он походил на обездоленного ребенка. Да, в каком-то смысле он
изгой. Но чувствовалась в нем и отчаянная храбрость - как у загнанной в
угол крысы.
- И все же за свою жизнь вы сделали очень и очень много, - задумчиво
произнес Клиффорд.
- Мне уже тридцать... да, тридцать! - воскликнул Микаэлис и вдруг,
непонятно почему, глухо рассмеялся. Слышались в его смехе и торжество, и
горечь.
- Вы одиноки? - спросила Конни.
- То есть? Живу ли я один? У меня есть слуга, грек, как он утверждает,
и совершенный недотепа. Но я к нему привык. Собираюсь жениться. Да,
жениться необходимо!
- Вы словно об удалении гланд говорите! - улыбнулась Конни. - Неужто
жениться так тягостно?
Микаэлис восхищенно взглянул на нее.
- Вы угадали, леди Чаттерли! Выбор - страшное бремя! Простите, но меня
не привлекают ни англичанки, ни даже ирландки.
- Возьмите в жены американку, - посоветовал Клиффорд.
- Американку! - глухо рассмеялся Микаэлис. - Нет уж, я попросил слугу,
чтобы он мне турчанку нашел или какую-нибудь женщину с Востока.
Конни надивиться не могла на это дитя сногсшибательной удачи: такой
необычный, такой задумчивый и печальный... Поговаривали, что только
постановки в Америке сулят ему пятьдесят тысяч долларов ежегодно. Порой он
казался ей красивым: склоненное в профиль лицо его напоминало африканскую
маску слоновой кости - чуть навыкате глаза, рельефные дуги волевых бровей,
застывшие неулыбчивые губы. И в неподвижности этой - несуетная
созерцательность, отрешенность от времени. Таким намеренно изображают
Будду. А в африканских масках никакой намеренности - все естественно и
просто - в них извечное смирение целой расы. Сколько же ей уготовано
судьбой терпеть и смиряться! Иное дело - мы: всяк сам по себе, топорщится,
противится судьбе. Барахтаемся, точно крысы в омуте, пытаемся выплыть.
Конни вдруг захлестнула волна жалости к этому человеку, странная,
брезгливая жалость, но столь великая, что впору сравнить с любовью. Изгой!
Ведь он же изгой! "Нахал", "пройдоха" - бросали ему в лицо. Да в Клиффорде
в сто раз больше и самомнения и нахальства! Да и глупости тоже!
Микаэлис быстро смекнул, что покорил хозяйку дома. И во взгляде больших
карих глаз засквозила отстраненность. Он хладнокровно оценивал Конни,
равно как и впечатление, которое на нее произвел. С англичанкой даже в
любви он навечно обречен оставаться изгоем. Женщины, однако, нередко
льнули к нему. В том числе и англичанки.
С Клиффордом Микаэлис держался независимо и раскованно, смекнув, что и
этот - такой же чужак в аристократической стае. Им более по душе рычать
друг на друга, нежели улыбаться. Но обстоятельства сильнее.
С Конни он не был столь самоуверен.
Завтракали они в покоях - в столовой Клиффорд обычно появлялся лишь к
обеду, а в утренний час там было не очень-то уютно. После кофе Микаэлис -
непоседа и суетник - затосковал, не зная, чем заняться. Стоял чудесный
ноябрьский день... чудесный, конечно, по меркам Рагби. Микаэлис загляделся
на печальный парк. Господи! Какая красота!
Микаэлис послал слугу узнать, нельзя ли чем услужить леди Чаттерли - он
собирается поехать в Шеффилд. Слуга вернулся с ответом: хозяйка просит
пожаловать к ней в гостиную.
Гостиная Конни располагалась на верхнем этаже в центральной части дома.
Покои и гостиная Клиффорда, разумеется, на первом. Микаэлису польстило
приглашение в апартаменты хозяйки. Ничего не замечая вокруг, пошел он за
слугой... Впрочем, он вообще ничего не замечал и с окружением не
соприкасался.
В гостиной он осмотрелся, приметил отличные немецкие копии Ренуара и
Сезанна на стенах.
- Как у вас здесь хорошо, - похвалил он и осклабился. Странная у него
улыбка - точно болезненный оскал. - Умно вы поступили, наверху устроились.
- Да, здесь лучше, - согласилась она.
И впрямь: во всем доме лишь ее комната не была безнадежно уныла и
старомодна. Лишь в ее комнате запечатлелся характер хозяйки. Клиффорд ее
вообще не видел, да и не многих гостей приглашала Конни к себе наверх.
Они с Микаэлисом сели слева и справа от камина и затеяли разговор. Она
расспрашивала его о семье, о нем самом. Люди, казалось, всегда несли с
собой чудо, и уж коль скоро они пробуждали в Конни сочувствие, не все ли
равно, к какому классу принадлежат. Микаэлис говорил совершенно
откровенно, но не играл на чувствах собеседницы. Он просто открывал ей
свою разочарованную и усталую, как у бездомного пса душу, иногда чуть
обнажая уязвленную гордыню.
- Вы - словно птица, отбившаяся от стаи. Почему так? - спросила Конни.
И снова большие карие глаза пристально глядят на нее.
- А не все птицы стаи держатся, - ответил он и прибавил с уже знакомой
иронией: - Вот вы, например? Вы же тоже сами по себе.
Слова эти смутили Конни, и она не сразу нашла, что ответить.
- Далеко не во всем, не то что вы.
- А я, выходит, безнадежный одиночка? - спросил он, снова осклабившись
и сморщившись, как от боли. Лишь в глазах на исказившемся лице все та же
грусть, или же смирение перед судьбой, или разочарование, или даже страх.
- Конечно! - У Конни даже захватило дух, когда она взглянула на него. -
Конечно, одиночка.
Сколь велик зов его плоти! Конни с трудом сохранила спокойствие.
- Вы совершенно правы! - ответил он, отвел взор, опустил глаза, лицо же
оставалось неподвижным, как древняя маска древней расы, которой ныне уже
нет. Микаэлис отстранился и замкнулся. От этого, именно от этого лишилась
Конни спокойствия.
Вдруг он снова поднял голову, посмотрел ей прямо в лицо: ничто не
укроется от такого взгляда, каждую мелочь приметит. И в то же время словно