Лоуренс Джеймс. Любовник леди Чаттерли

рассказывает про мистера Меллорса, какое он чудовище с женщинами. Люди
ведь очень охотно верят россказням, особенно таким. Она заявила, что, пока
жива, в покое его не оставит. Не могу понять, раз он такой плохой, почему
она так хочет вернуться к нему. Правда, ей уже много лет, она ведь старше
его, приближается критический возраст. Необразованные истеричные женщины
буквально сходят с ума в этот период".
Это был страшный удар для Конни. Жизнь припасла и для нее порцию грязи.
Она негодовала на Меллорса за то, что он вовремя не развязался с Бертой
Куттс; нет, вернее, за то, что он вообще женился на ней. Может, у него
пристрастие к половым извращениям? Она вспомнила последнюю с ним ночь и
содрогнулась. Значит, для него все это было в порядке вещей, значит, он
был так же близок и с Бертой. Какая мерзость! С ним надо расстаться,
освободиться от него. Нет сомнения, он просто раб низменных страстей.
Ей была отвратительна вся эта история, она почти завидовала девицам
Гатри, их глупенькой угловатой невинности. Вот когда пришла боязнь, что
люди могут узнать о ее связи с лесничим. Как это унизительно! Она совсем
измучилась, она жаждала вернуться в лоно респектабельности, даже
вульгарной, мертвящей респектабельности семейства Гатри. А если Клиффорд
узнает о ее связи? Боже, какое унижение! Она боялась, смертельно боялась
беспощадного суда общества! Ей даже почти захотелось освободиться от
ребенка, очиститься от скверны. Короче говоря, ее обуял панический страх.
А флакончик духов - ведь это ее собственная глупость. Она не могла
удержаться и надушила два-три платка и рубашки у него в комоде, просто из
ребячества. А потом взяла и сунула флакончик Коти "Лесная фиалка" среди
его вещей, пусть вспоминает ее. Сигаретные окурки оставила в пепельнице
Хильда.
Она не могла удержаться и поделилась, правда частично, своими горестями
с Дунканом Форбсом. Она не сказала ему, что была любовницей егеря, сказала
только, что он был ей симпатичен.
- Поверьте, - сказал Форбс, - они не успокоятся, пока не доконают
парня. Он ведь поднялся на ступеньку выше своего класса, но лицемерие
нашего класса оттолкнуло его. И он предпочел одиночество. Таким не
прощают. Особенно не прощают прямоту и свободу в сексе. Можно быть по уши
в грязи, никто слова не скажет. Грязь даже по-своему привлекательна. Но
если при этом ты не чувствуешь за собой вины и отстаиваешь право любить,
как хочется, берегись: эти ханжи не успокоятся, пока не сживут тебя со
свету. Последнее бессмысленное табу - секс как естественная жизненная
потребность. Они сами не пробовали его и не позволяют никому этого
баловства. А в чем, в сущности, он виноват? Любил свою жену без оглядки?
Так это его право. И она должна была бы этим гордиться. Но даже эта
распутная тварь честит его, как может, да еще натравила на него
злобствующую толпу. Вот если бы он распустил нюни, покаялся в грехе и стал
потихоньку дальше грешить - тогда другое дело. А он что себе позволил? Да,
погубят они этого бедолагу.
После этого разговора Конни метнуло в другую сторону. В самом деле, что
он такое совершил? Что плохого причинил ей, Конни? Он доставил ей ни с чем
не сравнимое наслаждение, он раскрепостил ее, пробудил жизненные силы. Дал
выход ее горячей природной чувственности. И за все это они готовы
растерзать его.
Нет, этого нельзя допустить. Она видела его, как наяву: нагой,
белотелый, загорели только лицо и руки, смотрит вниз, обращается к своей
плоти, как к отдельному существу, а на лице играет странная мерцающая
улыбка. И опять в ее ушах зазвучали слова "не попка, а ладная, круглая,
теплая печка". Она вновь ощутила его горячую ладонь на своих бедрах, в
самых своих сокровенных местечках, как прощальное благословение. И опять
зажегся огонь в ее чреве, опять подогнулись колени, и она сказала себе:
"Ну нет, я не пойду против него, не пойду! Мой долг - быть рядом с ним,
защитить его. И выстоять вопреки всему. Это он дал мне яркую, полнокровную
жизнь. Что я была до него? И я не имею права предавать ни его, ни себя".
Сгоряча она сделала одну оплошность. Послала письмо Айви Болтон, вложив
в него записку для егеря. В записке она написала: "Я очень огорчилась,
узнав, что вытворяет твоя жена. Не принимай близко к сердцу. Не стоит
того. Она просто истеричная женщина. Вся эта история так же внезапно
кончится, как началась. Но я очень, очень переживаю за тебя и только
надеюсь, что сам ты не очень расстраиваешься. Истеричная женщина хочет
причинить тебе боль. Бог с ней. Я буду дома через десять дней, надеюсь, к
моему приезду все наладится".
Вскоре пришло еще одно письмо от Клиффорда. Он был явно чем-то
расстроен.
"Я счастлив был узнать, что ты собираешься покинуть Венецию
шестнадцатого. Но если тебе там хорошо, не торопись домой. Мы очень
скучаем о тебе. Все в Рагби скучают. Но очень важно, чтобы ты в полной
мере насытилась "солнцем, солнцем и пижамами", как говорится в проспекте,
рекламирующем Лидо. Так что, пожалуйста, живи там подольше, если Венеция
тебя радует, готовься к нашей все-таки весьма ужасной зиме. Даже сегодня
идет дождь. Миссис Болтон смотрит за мной со всем усердием и прилежанием.
Это удивительный человеческий экземпляр. Чем больше я живу, тем больше
поражаюсь, какие странные существа люди. У некоторых, можно подумать, сто
ног, как у стоножки, или по крайней мере шесть, как у омара. Человеческое
достоинство, которое ожидаешь видеть в ближних своих, напрочь в них
отсутствует. И не только в них, но и в какой-то мере во мне самом.
Скандальная история с егерем продолжается и даже растет, как снежный ком.
В курсе дел меня держит миссис Болтон. Она напоминает мне рыбу. Пусть рыба
нема, сплетню она выдыхает сквозь жабры. Ничто не задерживается в сите ее
жабр, и ничто не удивляет ее. У меня такое впечатление, что события жизни
других людей - кислород, которым поддерживается горение ее собственной
жизни. Она с головой ушла в эту историю с Меллорсом. И когда я
неосмотрительно что-нибудь спрошу, она тут же затягивает меня в этот омут.
Больше всего ее возмущает - посмотрела бы ты, как талантливо она
разыгрывает это возмущение, - жена Меллорса, которую она упорно называет
Берта Куттс. Я знаю глубину падения подобных Берт; когда в мои уши
перестают литься потоки сплетен и я медленно выплываю из омута и вижу
белый свет за окном, я спрашиваю себя - полноте, да есть ли вообще белый
свет.
Я полагаю абсолютной истиной ту мысль, что наш мир, который
представляется нам верхним слоем, на самом деле - дно глубокого океана;
наши деревья - подводная флора, а мы сами странные покрытые чешуей
подводные чудовища, питающиеся морской мелочью вроде креветок. Только
изредка воспарит душа, пробившись сквозь толщу воды в царство эфира, чтобы
глотнуть живительного воздуха. Я уверен, то, чем мы дышим, - морская вода,
а мужчины и женщины - разновидности глубоководных рыб.
Иногда душа, как птица, выпархивает-в экстазе на свет Божий после
длительного разбоя в подводных глубинах. Такова уж видно наша планида -
заглотив добычу, всплыть наверх и улететь в чистейшие эфирные сферы,
позабыв на время воды древнего Океана.
Когда я говорю с миссис Болтон, я чувствую, как меня тянет все глубже,
глубже, на самое дно, где плавают, извиваясь, люди-рыбы. Плотоядные
аппетиты понуждают терзать добычу, и снова вверх, вверх из тягучей влаги в
разреженный эфир; из жидкости в сухость. Тебе я могу описать весь этот
процесс. Но с миссис Болтон я только погружаюсь все глубже и под конец,
как ни ужасно, сам путаюсь среди водорослей и бледных придонных чудовищ.
Боюсь, что мы потеряем нашего лесничего. Эта скандальная история с его
беглой женой не затихла, а только еще разгорелась. В каких только
неописуемых вещах его не обвиняют! И что любопытно, этой женщине, этому
омерзительному слизняку, - удалось склонить на свою сторону большинство
шахтерских жен. И деревня сейчас кипит от злобы.
Я слыхал, что Берта Куттс повела осаду дома, где живет сейчас Меллорс,
предварительно перевернув вверх дном в нашем Коттедже и лесной сторожке. А
на днях она попыталась было отобрать свою дочь; эта маленькая Ева
возвращалась из школы домой, мать подошла к ней и взяла за руку. Но вместо
того, чтобы поцеловать любящую длань, девчонка сильно укусила ее, за что
получила такую затрещину, что скатилась в канаву, откуда была извлечена
негодующей бабушкой.
Эта женщина сумела-таки отравить ядовитой слюной все вокруг. Она
взахлеб расписывает постельные подробности, которые обычно погребены в
недрах семейных спален и свято охраняются супругами. Эксгумировав их после
десятилетнего тлена, она устроила своеобразный вернисаж - зрелище поистине
чудовищное. Мне рассказали эти подробности Линли и доктор, последнего они
немало позабавили. Конечно, ничего особенного в них нет. Человечество
всегда испытывало повышенную тягу к необычным эротическим позам: и если
мужу по вкусу тешиться с женой, выражаясь словами Бенвенуто Челлини, "на
итальянский манер", что ж, как говорится, дело вкуса. Но я думаю, вряд ли
наш лесничий до такой степени искушен. Не сомневаюсь, что Берта Куттс сама
и научила его всему. Как бы то ни было, это их личные проблемы, и никому
не должно быть до них никакого дела.
Тем не менее, все только об этом и говорят, в том числе и я. Лет десять
назад общинное чувство пристойности в зародыше пресекло бы этот скандал.
Но этого чувства больше не существует; жены шахтеров поднялись на врага, и
языки их неукротимы. Можно подумать, что в последние пять-десять лет все
тивершолльские младенцы были зачаты непорочно, а все наши матроны сияют
добродетельностью почище самой Жанны д'Арк. Тот факт, что наш
достопочтенный егерь, возможно, любит развлекаться по-раблезиански, делает
его в глазах тивершолльцев чудищем пострашнее Крипена. Но ведь и
тивершолльцы хороши, если верить всему, что о них говорит местная молва.
Но хуже другое: эта подлая Берта не ограничилась тем, что предала
огласке собственный опыт и собственные беды. На каждом перекрестке она
кричала до хрипоты, что ее муженек держал у себя в доме гарем, и наугад
назвала несколько имен, очернив репутацию вполне достойных женщин. Дело,
как видишь, зашло слишком далеко, и пришлось обратиться к блюстителям
порядка.
Я пригласил к себе Меллорса, так как эта женщина буквально поселилась в
нашем лесу. Он пришел со своим обычным заносчивым видом: "Не троньте меня,
и я вас не трону". Тем не менее, я очень подозреваю, что парень чувствует
себя, как та собака с привязанной к хвосту жестянкой, хотя, надо сказать,
держится он, как будто никакой жестянки нет. Но я слыхал, что, когда он
идет по деревне, матери прячут от него детей, будто это сам маркиз де
Сад... Вид у него высокомерный, но боюсь, жестянка крепко-накрепко
привязана к его хвосту, и он мысленно не раз повторил вслед за доном
Родриго из испанской баллады: "Ужален я в то место, чем грешил!".
Я спросил его, сможет ли он дальше охранять лес как положено. Он
ответил, что, по его мнению, он своими обязанностями не пренебрегает. Я
сказал ему, эта женщина нарушает право владения, что не очень приятно. Он
ответил, что у него нет полномочий арестовать ее. Тогда я намекнул на эту
скандальную историю. "А-а, - сказал он, - баловались бы побольше со своими
бабами, не стали бы перетряхивать чужую постель". Он сказал это с ноткой
горечи: без сомнения, в его словах есть доля правды. Но вместе с тем, они
прозвучали непочтительно и неделикатно. Я ему и на это намекнул. В ответ
отчетливо брякнула жестянка: "Не в вашем положении, сэр Клиффорд, - сказал
он, - корить меня за то, что между ног у меня кое-что есть".
И подобные вещи он говорит всем и каждому, без разбора, что отнюдь не
располагает к нему людей. И пастор, и Линли, и Берроуз, все в один голос
говорят - с ним надо расстаться.
Я спросил его, верно ли, что он принимал в коттедже замужних женщин, на
что он ответил: "А вам какое дело до этого, сэр Клиффорд?" "Я не хотел бы,
- ответил я, - чтобы и моего поместья коснулась порча нравов". "На чужой
роток не набросишь платок, а тем более на роток тивершолльских красоток",
- сказал он. Я потребовал все-таки, чтобы он сказал мне, честно ли он вел
себя, живя на моей земле, и в ответ получил: "А почему бы вам не
состряпать сплетню обо мне и моей суке Флосси? И это неплохо на худой
конец". Словом, по части наглости с нашим лесничим тягаться трудно.
Тогда я спросил его, легко ли ему будет найти другую работу. На что он
ответил: "Если вы хотите этим сказать, что отказываете мне от места, то не
страдайте, мне это проще пареной репы". Так что, видишь, все разрешилось
прекрасно, и в конце той недели он отсюда уедет. А пока начал посвящать в
тайны своей нехитрой профессии младшего егеря Джо Чемберса. Я сказал, что
уплачу ему при расчете еще одно месячное жалованье. Он мне ответил, что
ему мои деньги не нужны: он не хочет облегчать мне угрызения совести. Я
спросил его, что это значит. "Вы не должны мне ни одного пенни сверх
заработанного, - сказал он. - А чужих денег я, разумеется, не беру. Если
вы видите, что у меня сзади торчит рубаха, скажите прямо, а не ходите
вокруг да около".
На этом пока все кончилось. Женщина куда-то исчезла; мы не знаем куда;
если она сунет свой нос в Тивершолл, ее арестуют. А она, я слыхал, до
смерти боится полиции, потому что знает ее слишком хорошо. Меллорс уезжает
от нас в ту субботу, и все снова вернется на круги своя...
А пока, дорогая Конни, если тебе нравится в Венеции или в Швейцарии,
побудь там до начала августа, я буду спокоен, что ты далеко от всей этой
грязи. К концу месяца, я надеюсь, все это уже быльем порастет.
Так что, видишь, мы тут глубоководные чудища, а когда омар шлепает по
илу, он поднимает муть, которая может забрызгать и невинного. Приходится
принимать это философски".
Раздражение Клиффорда, так явственно прозвучавшее в письме, отсутствие
сочувствия кому-либо были очень неприятны Конни, но его послание она
поняла гораздо лучше, чем полученное вскоре письмо от Меллорса. Вот что он
писал:
"Тайное стало явным, кошка выскочила из мешка, а с ней и котята. Ты уже
знаешь, что моя жена Берта вернулась в мои любящие объятия и поселилась у
меня в доме, где, выражаясь вульгарно, учуяла крысу в виде пузырька Кота.
Другую улику она нашла не сразу, а через несколько дней, когда подняла вой
по сожженной фотографии. Она нашла в пустой спальне стекло и планку от
нее. К несчастью, на планке кто-то нацарапал какую-то виньетку и инициалы
К.С.Р. Тогда эти буквы ничего ей не сказали, но вскоре она вломилась в
сторожку, нашла там твою книгу - автобиографию актрисы Джудит и на первой
странице увидела твое имя - Констанция Стюарт Рид. После этого она
несколько дней на каждом перекрестке кричала, что моя любовница не
кто-нибудь, а сама леди Чаттерли. Слухи скоро дошли до пастора, мистера
Берроуза и самого сэра Клиффорда. Они возбудили дело против моей верной
женушки, которая в тот же день испарилась, поскольку всегда смертельно
боялась полиции.
Сэр Клиффорд вызвал меня к себе, я и пошел. Он говорил обиняками, но
чувствовалось, что он сильно раздражен. Он спросил между прочим, известно
ли мне, что затронута честь ее милости. Я ответил, ему, что никогда не
слушаю сплетен и что мне странно слышать эту сплетню из его уст. Он
сказал, что это величайшее оскорбление, а я сказал ему, что у меня в
моечной на календаре висит королева Мария, стало быть, и она соучастница
моих грехов. Но он не оценил моего юмора. Он был так любезен, что назвал
меня подонком, разгуливающим по его лесу с расстегнутой ширинкой на
бриджах, я не остался в долгу и так же любезно заметил, что ему-то ее
расстегивать не для чего. В результате он меня уволил, я уезжаю в субботу
на той неделе. "И место его не будет уже знать его" [Книга Иова, 7:10].
Я поеду в Лондон и либо остановлюсь у моей старой хозяйки миссис
Инджер, Кобург-сквер, 17, либо она подыщет мне комнату.
Как же это я мог забыть: грехи твои отыщут тебя, если ты женат и имя
твоей жены Берта..."
И ни слова о ней. Конни возмутилась. Он мог бы сказать хоть несколько
утешительных, ободряющих слов. Но тут же объяснила себе - он дает ей
полную свободу, она вольна вернуться обратно в Рагби к Клиффорду. Самая
мысль об этом была ей ненавистна. Что за глупое письмо он написал, зачем
такая бравада. Он должен был сказать Клиффорду: "Да, она моя любовница,
моя госпожа, и я горжусь этим". Смелости не хватило.
Так, значит, ее имя склоняют вместе с его в Тивершолле. Мало приятного.
Ну ничего, все это скоро, очень скоро забудется.
Она злилась сложной и запутанной злостью, которая отбивала у нее всякую
охоту действовать. Она не знала, что делать, что говорить, и она ничего не
делала и ничего не говорила. Продолжала жить в Венеции как жила, уплывала
в гондоле с Дунканом Форбсом, купалась, лишь бы летело время. Дункан,
который был отчаянно влюблен в нее десять лет назад, теперь опять
влюбился. Но она сказала ему, что хочет от мужчин одного - пусть они
оставят ее в покое.
И Дункан оставил ее в покое и был очень доволен, что сумел совладать с
собой. И все же он предложил ей свою любовь, нежную и странную. Он просто
хотел постоянно быть рядом с ней.
- Ты когда-нибудь задумывалась, - сказал он однажды, - как мало на
свете людей, которых между собой что-то связывает? Погляди на Даниеле! Он
красив, как сын солнца. А каким одиноким выглядит при всей своей красоте.
И ведь, держу пари, у него есть жена, дети, и он, наверняка, не собирается
уходить от них.
- А ты спроси у него, - сказала Конни.
Дункан спросил. Оказалось, Даниеле действительно женат, у него двое
детей, оба мальчики, семи и девяти лет. Но, отвечая, он не проявил никаких
чувств.
- Может, именно тот, кто по виду один как перст, и способен на
настоящую преданность своей подруге, - заметила Конни. - А все остальные
как липучки. Легко приклеиваются к кому попало. Такой Джованни. - И
подумав, сказала себе: "Такой и ты, Дункан".

18

В конце концов Конни надо было решиться на что-нибудь. Пожалуй, она
покинет Венецию в ближайшую субботу, в тот день, когда он уедет из Рагби,
т.е. через шесть дней. Значит, в Лондоне она будет в тот понедельник, и
они увидятся. Она написала ему на его лондонский адрес, просила ответить
ей в гостиницу "Хартленд" и зайти туда в понедельник в семь часов вечера.
Она испытывала непонятную запутанную злость, все остальные чувства
пребывали в оцепенении. Она ни с кем ничем не делилась, даже с Хильдой, и
Хильда, обиженная ее непроницаемым молчанием, близко сошлась с одной
голландкой; Конни ненавидела болтливую женскую дружбу, а Хильда к тому же
любила все разложить по полочкам.
Сэр Малькольм решил ехать с Конни, а Дункан остался с Хильдой, чтобы ей
не пришлось ехать обратно одной. Стареющий художник любил путешествовать с
комфортом: он заказал купе в Восточном экспрессе, не слушая Конни, которая
терпеть не могла эти шикарные поезда, превратившиеся чуть не в бордели.
Зато в Париж такой поезд домчит за несколько часов.
Сэр Малькольм всегда возвращался домой с унынием в сердце - так
повелось еще со времени первой жены. Но дома ожидался большой прием по
случаю охоты на куропаток, и он хотел вернуться загодя. Конни, загорелая и
красивая, сидела молча, не замечая пробегающих за окном красот.
- Немножко грустно возвращаться в Рагби, - сказал отец, заметив ее
тоскливое выражение.
- Еще не знаю, вернусь ли я в Рагби, - сказала она с пугающей
резкостью, глядя в его глаза своими синими расширившимися глазами. В его
синих выпуклых глазах мелькнул испуг, как у человека, чья совесть не
совсем спокойна.
- Что это вдруг? - спросил он.
- У меня будет ребенок.
Она до сих пор не говорила об этом ни одной живой душе. А сказав, как
бы переступила какой-то рубеж.
- Откуда ты знаешь?
- Оттуда и знаю, - улыбнулась Конни.
- Конечно, не от Клиффорда?
- Нет, конечно. Совсем от другого мужчины.
Ей было приятно немного помучить отца.
- Я его знаю?
- Нет. Ты его никогда не видел.
Оба замолчали.
- Какие у тебя планы?
- В том-то и дело, пока никаких.
- А что Клиффорд? С ним это можно как-то уладить?
- Думаю, можно. После нашего последнего разговора он мне сказал, что не
возражает против ребенка. Если, конечно, я не буду разглашать тайну
рождения.
- Самое разумное, что можно придумать в его положении. Тогда, значит,
все в порядке.
- В каком смысле? - Конни заглянула ему прямо в глаза.
Они были большие, синие, как у нее, только смотрели чуть сконфуженно,
как смотрит провинившийся мальчишка или скучающий себялюбец, добродушный и
вместе ироничный.
- Значит, ты можешь подарить семейству Чаттерли и Рагби-холлу
наследника и нового баронета?
Чувственное лицо сэра Малькольма расплылось в довольной улыбке.
- Я этого не хочу.
- Почему? Считаешь, что у тебя есть обязательства перед другим
мужчиной? Хочешь знать мое мнение, дитя мое? Общество держится крепко.
Рагби-холл стоит и будет стоять. Наш круг - более или менее надежная
штука. И надо, по крайней мере внешне, соблюдать его правила. В частной
жизни мы вольны потакать своим чувствам. Но чувства ведь непостоянны.
Сегодня тебе нравится этот мужчина, через год - другой. А Рагби-холл
незыблем. Не бросайся Рагби-холлом, раз уж он твой. А развлекаться -
развлекайся на здоровье. Разумеется, ты можешь уйти от Клиффорда. У тебя
есть независимый доход - наша единственная надежная опора. Но он не очень
велик. Роди маленького баронета для Рагби-холла. И ты поступишь очень
умно.
Сэр Малькольм откинулся в кресле и опять улыбнулся. Конни молчала.
- Надеюсь, ты наконец-то встретила настоящего мужчину, - продолжал сэр
Малькольм, чувствуя в крови молодой огонь.
- Да, и в этом все дело. Не так-то много сейчас настоящих мужчин.
- Немного, к сожалению, - согласился отец. - Но надо сказать, что и ему
повезло. У тебя с ним нет никаких осложнений?
- Никаких! Он предоставил все решать мне.
- Вот и славно! Благородный молодой человек.
Сэр Малькольм сиял. Конни была его любимица, ему импонировала в ней
женщина. Она не то что Хильда, ничего не взяла от матери, или почти
ничего. Он всегда недолюбливал Клиффорда и теперь был счастлив и как-то
особенно нежен с дочерью, как будто неродившийся младенец был зачат им
самим.
Он отвез ее в гостиницу "Хартленд", проводил в номер и отправился к
себе в клуб. Конни отказалась провести с ним этот вечер.
В гостинице ее ждало письмо от Меллорса. "Я не могу прийти к тебе в
гостиницу. Буду ждать тебя в семь у "Золотого петуха" на Адам-стрит".
И вот он стоит на улице Лондона - высокий, стройный, в темном из тонкой
ткани костюме, совсем не похожий на егеря из Рагби-холла, Его отличало
природное достоинство, но в нем не было того вида "от дорогого портного",
присущего ее классу. Она, однако, с первого взгляда поняла, что может
появиться с ним где угодно. В нем была порода, что ценится выше классовых
признаков.
- Вот и ты! Ты прекрасно выглядишь!
- Я - да. Чего нельзя сказать о тебе.
Конни обеспокоенно вгляделась в его лицо. Похудел, обозначились скулы.
Но глаза ласково улыбались, и у нее отлегло от сердца: с ним не надо
соблюдать манеры. От него к ней шли волны тепла, и на душе у нее стало
покойно, легко и радостно. Чисто женское, обостренное сейчас чутье сказало
ей: "С ним я счастлива". Никакая Венеция не могла дать ей этой полноты
счастья и умиротворения.
- Тебе было очень плохо? - спросила она, сидя за столом напротив него.
Он очень похудел, сейчас это было особенно заметно. Его рука, такая
знакомая, лежала на столе покойно, как спящее животное. Ей так хотелось
взять и поцеловать ее, но она не смела.
- Люди чудовищны, - сказал он.
- Тебя это очень мучило?
- Очень. И всегда будет мучить. Я знал, глупо мучиться, но ничего не
мог поделать.
- Ты чувствовал себя как собака с привязанной к хвосту жестянкой? Это
написал Клиффорд.
Он поднял на нее глаза. Жестоко передавать ему слова Клиффорда:
гордость его была уязвлена.
- Да, наверное.
Конни еще не знала, в какое бешенство приводят его нанесенные ему
оскорбления.
Оба замолчали надолго.
- Ты скучал обо мне? - первой заговорила Конни.
- Я был рад, что ты далеко от всего этого кошмара.
Опять молчание.
- А кто-нибудь поверил про нас с тобой?
- Никто. Даже на миг не могли себе представить.
- А Клиффорд?
- Думаю, тоже не поверил. Просто отмахнулся, не задумываясь. Но,
разумеется, видеть ему меня после этого было не очень приятно.
- У меня будет ребенок.
С его лица как губкой стерло все чувства и мысли. Глаза потемнели, на
нее точно смотрел ими дух черного пламени.
- Скажи, что ты рад! - Конни безотчетно, потянулась к его руке. Она
видела - в его лице на миг отразилось торжество. Но тут же исчезло,
подавленное чем-то ей непонятным.
- Это - будущее, - проговорил он.
- Но разве ты не рад? - настаивала она.
- Я не верю в будущее.
- Ты только не волнуйся, это не накладывает на тебя никаких
обязательств. Клиффорд будет растить его как своего родного ребенка, он
даже обрадуется.
Конни заметила, как он побледнел, весь как-то съежился. И молчал.
- Мне лучше вернуться к Клиффорду и подарить Рагби-холлу маленького
баронета?
Он глядел на нее, бледный, отчужденный. По лицу Пробегала нехорошая
усмешка.
- Ты не скажешь, конечно, кто отец ребенка?
- А Клиффорд все равно примет его. Если я захочу.
Он немного подумал и сказал, явно обращаясь к себе:
- В самом деле, а почему бы и нет?
И опять оба как воды в рот набрали - пропасть между ними ширилась.