Лоуренс Джеймс. Любовник леди Чаттерли

привыкли, но все ж не откажите.
Конни не отказала, хотя ее и укололо замечание хозяйки - мало ли, какой
чай она пьет. Миссис Флинт принялась накрывать на стол заново, выставила
лучшие чашки, самый нарядный чайник.
- Только вы. Бога ради, не хлопочите, - попросила Конни.
Но для миссис Флинт в этих хлопотах - самая радость. Конни забавлялась
с малышкой. Поразительно: такая кроха, а уже проснулось женское своеволие.
Конни доставляло поистине чувственное наслаждение это маленькое, теплое
тельце. Новая жизнь! Такая беззащитная, а потому и не ведающая страха! А
взрослых страх держит в узилище!
Она выпила чашку крепкого чая, съела ломоть вкусного хлеба с маслом и
вареньем из тернослива. Миссис Флинт и стыдливо краснела, и сияла от
счастья, и волновалась, точно перед ней не Конни, а храбрый рыцарь. Они
разговорились, разговор получился задушевный, истинно женский, и обе
остались довольны.
- Вы уж простите за плохой чай, - вздохнула миссис Флинт.
- Что вы! Он много вкуснее, чем дома! - ответила Конни и не слукавила.
- Ну уж! - Миссис Флинт, конечно, не поверила.
Но вот Конни поднялась.
- Мне пора, - сказала она. - Муж знать не знает, где меня искать. Еще
подумает что-нибудь.
- Ему и в голову не придет, что вы у нас.
Миссис Флинт возбужденно хохотнула.
- Придется ему по всей округе гонцов рассылать.
- До свидания, Джозефина. - Конни поцеловала малышку и взъерошила рыжие
жесткие кудерьки.
Миссис Флинт по столь торжественному случаю бросилась открывать наглухо
запертую и заставленную вещами парадную дверь, что выводила в палисадник,
огороженный кустами бирючины. По обеим сторонам тропинки рядами
выстроились пышные бархатные примулы.
- Какие красивые! - похвалила Конни.
- Мой Люк их примусы называет, - рассмеялась миссис Флинт. -
Возьмите-ка с собой.
И принялась с готовностью срывать лимонно-желтые, с пушком цветы.
- Хватит! Хватит! - остановила ее Конни.
Они подошли к садовой калитке.
- Вы каким путем пойдете? - поинтересовалась миссис Флинт.
- Через заповедник.
- Подождите, посмотрю, загнали коров или нет. Нет еще. Ворота заперты,
придется вам через ограду перелезать.
- Ничего, перелезу.
- Давайте-ка я вас хоть до загона провожу.
Они пошли по скудной - после кроличьих набегов - лужайке. В лесу птицы
уже завели радостные вечерние песни. Пастух скликал отбившихся коров, и
они медленно возвращались по исхоженной, с проплешинами луговине.
- Припоздали они сегодня с доением, - с упреком заметила миссис Флинт,
- пользуются тем, что Люк Затемно вернется.
Они подошли к ограде, за которой топорщил иголки молодой густой ельник.
Калитка оказалась запертой. С другой стороны на траве стояла пустая
бутылка.
- Это егерь оставил, для молока, - пояснила миссис Флинт. - Мы ему сюда
молоко носим, а он потом забирает.
- Когда?
- Да когда ему случится мимо идти. Чаще по утрам. Ну, что ж! До
свидания, леди Чаттерли! Приходите, не забывайте. Мы вам всегда рады.
Конни перелезла через ограду и оказалась на тропе меж густых молодых
елей. А миссис Флинт бегом поспешила через пастбище домой. На голове у нее
была смешная, старомодная шляпка, одно слово - учительница. Конни не
понравился молодой ельник: очень мрачно, и дышать тяжело. Она ускорила шаг
и опустила голову. Вспомнилась дочурка миссис Флинт. До чего ж милое дитя.
Правда, ноги кривоваты, как у отца. Уже сейчас заметно, хотя, может,
вырастет девочка - выправится. Как греет сердце ребенок! Как полноценна
жизнь матери! И как бесстыдно миссис Флинт хвастала своим материнством! У
нее есть то, чего нет и, скорее всего, никогда не будет у Конни. Да,
миссис Флинт гордилась, и еще как! И Конни - совсем против воли -
позавидовала ей, пусть чуть-чуть, но позавидовала.
Вдруг она вздрогнула и даже вскрикнула от страха. На тропе стоял
мужчина! Стоял недвижно, упрямо, точно Валаамова ослица, и преграждал ей
путь. Это был егерь.
- Ты как здесь очутилась? - изумленно спросил он.
- А ты как? - еще не отдышавшись, прошептала Конни.
- Ты откуда? Из сторожки?
- Нет. Я была на ферме Мэрхей.
Он внимательно, испытующе посмотрел на нее, и она виновато потупилась.
- А сейчас куда? В сторожку? - сурово спросил он.
- Нет. Уже некогда. Я просидела у соседей, а дома не знают, где я. И
так опаздываю. Впору бегом бежать.
- Ты меня избегаешь, что ли? - насмешливо спросил он.
- Нет, что ты! Мне только...
- Только что? - оборвал ее егерь. Подступил к ней, обнял. Она
почувствовала, как он прижимается животом к ее телу, как шевелится,
пробуждается его ненасытная плоть.
- Нет, не надо! Не сейчас! - выкрикнула она, отталкивая его.
- Почему ж не сейчас? Только шесть! Еще есть полчаса. Не уходи! Не
уходи! Мне без тебя плохо.
Он еще крепче обнял ее, и она почувствовала, сколь велико его желание.
Первое побуждение Конни, укоренившееся с юности, - бороться. Вырваться на
свободу. Но странное дело: что-то удерживало, не пускало, точно внутри
тяжелые гири. Она чувствовала нетерпение его плоти, и сил бороться уже не
осталось.
Егерь оглянулся.
- Пойдем! Пойдем вон туда! - Он углядел в чаще ельника прогалину с
совсем юными деревцами. И позвал взглядом Конни. Но во взгляде его,
неистовом и горящем, она не нашла любви. Впрочем, силы уже покинули ее. Ни
шагу ступить. Ни руки поднять. Она подчинилась мужчине.
Меллорс потащил ее сквозь колючий, стеной стоявший ельник. С трудом
пробрались они к прогалине, нашли кучу валежника. Егерь разворошил ее,
расстелил куртку и жилет, сам остался в рубашке и брюках. Затравленно
посмотрел на Конни и застыл, точно зверь перед прыжком. Но звериную
страсть свою смирил: бережно-бережно помог ей лечь. Конни словно
окаменела, и, раздевая ее в нетерпении, Меллорс порвал застежки.
Он распахнул рубашку, и Конни почувствовала прикосновение его голой
груди. С минуту он лежал на женщине не шевелясь, тело его напряглось и
подрагивало. Потом неистово заходило вверх-вниз. И не в силах сдержать
накопившееся сладострастие, он почти тут же разрядил себя. Как чутко вняла
этому Конни: во чреве одна за другой покатились огненные волны. Нежные и
легкие, ослепительно сверкающие; они не жгли, а плавили внутри - ни с чем
не сравнимое ощущение. И еще: будто звенят-звенят колокольчики, все
тоньше, все нежнее - так что вынести невмоготу. Конни даже не слышала, как
вскрикнула в самом конце. Но до чего ж быстро - слишком быстро! - все
разрешилось. Раньше она попыталась бы своими силами достичь
удовлетворения, однако сейчас все совсем-совсем по-другому. Непослушны
руки, неподвластно тело - не получится у нее больше использовать мужчину
как орудие. Ей остается лишь ждать, ждать и, чувствуя, как внутри убывает
и слабеет его плоть, лишь горестно стенать про себя. И вот настает ужасный
миг - тела уже разъяты, - а все ее естество еще нежно внемлет чудесному
гостю, взывает ему вслед - так актиния, эта морская хризантема, каждым
лепестком тянется за убывающей в отлив водой: вернись, вернись, напои меня
и насыть. Конни бессознательно подалась вперед, снова прильнув к телу
мужчины, и он застыл, долее не отстранясь! Конни вновь почувствовала в
себе его плоть. Словно внутри постепенно распускается прекрасный цветок, -
наливается силой и растет в глубь ее чрева, все дальше и дальше, все
больше и больше, заполняя все вокруг. И она уже не чувствует, как ритмично
движется тело мужчины, опять волна за волной накатывает блаженство, все
полнее и мощнее; оно достает до сокровеннейших уголков плоти и души, и вот
уже волны эти захлестнули, поглотили без остатка, и крики, безотчетные и
бессловесные, рвутся из груди Конни. Из чрева самой ночи рвется наружу
жизнь! И мужчина, благоговея и робея, внял ей и выплеснул свои
животворящие соки.
И с ними выплеснулась вся его страсть. Он затих, приходя в себя,
разомкнулись и ее объятия, она тоже лежала неподвижно. Вряд ли они сейчас
чувствовали друг друга рядом. Страсть ослепила и оглушила обоих. Вот он
пошевелился, видно, вспомнил, что лежит голый, беззащитный - в лесу. И
Конни почувствовала, как разделяются их тела, как вновь она остается одна.
Нет, нет, не смирится душа с этим! Он должен ее согревать и защищать
всегда!
Но он поднялся, прикрыл Конни, оделся сам. А она засмотрелась на еловые
лапы, не находя еще сил подняться. Он застегнул брюки, огляделся. Пусто,
тихо в ельнике - ни звука, даже собака недоуменно и испуганно замерла,
положив морду на лапы. Он присел на кучу валежника и молча взял Конни за
руку.
Она повернулась, взглянула не него.
- Сегодня мы кончили одновременно, - сказал он.
Она промолчала.
- Какое счастье, - продолжал он. - Сколько мужей с женами всю жизнь
проживут, а такого не изведают, - говорил он протяжно, как в полусне, и
вид у него был блаженный.
Конни не спускала с него глаз.
- Как же они живут? - удивилась она. - А ты рад, что у нас так
получилось?
Он взглянул ей в глаза.
- Рад... Впрочем, что об этом говорить. - Ему не хотелось, чтобы она
продолжала. Нагнувшись, он поцеловал ее. Конни почувствовала: вот как
нужно целовать. Пусть целует ее так всю жизнь.
Конечно, пора и ей подниматься.
- А что, разве мужчины и женщины редко кончают в одно время? - с
простодушным любопытством спросила она.
- Многие и знать не знают, что это такое. - Он уже жалел, что затеял
такой разговор.
- А тебе это со многими женщинами удавалось?
Он с улыбкой поглядел на нее.
- Откуда мне знать?
И она поняла: он никогда не расскажет того, чего не захочет. Она
вгляделась в его лицо, и вновь внутри все зашлось - и вновь от страсти.
Изо всех сил воспротивилась она вновь нахлынувшему чувству, ибо поддаться
- значит потерять к себе всякое уважение.
Он надел жилет, куртку и пошел торить путь сквозь ельник, пронизанный
косыми закатными лучами.
- Я, пожалуй, не пойду тебя провожать, - решил он.
Перед тем как уйти, она долго смотрела на него. Собаке уже не терпелось
домой, да и хозяину, вроде бы, прибавить больше нечего. Ничего не
осталось. Медленно брела Конни к усадьбе; она поняла, что перемена в ней
произошла глубокая. В недрах плоти народилась иная женщина - страстная,
мягкая, податливая, души не чающая в егере. Настолько он ей люб, что ноги
подгибаются, не хотят нести прочь. Все ее женское естество ожило, пришло в
движение, открылось, не опасаясь своей уязвимости и беззащитности. В
слепом обожании мужчины - любовь всякой простой души. Будто у меня во
чреве дитя, казалось ей, и оно уже шевелится! Так все и было. Только
понесла она не во чреве, а в душе, до сей поры запертой и тоже, как и
чрево, ненужной. А сейчас она наполнилась новой жизнью; Конни почти
ощущала ее бремя, но бремя любимое и дорогое. "Вот был бы у меня ребенок,
- мечтала она, - или был бы этот мужчина моим ребенком!" И жарче бежала
кровь в жилах. Поняла она и другое: родить ребенка вообще и родить от
мужчины, о котором тоскует плоть, - далеко не одно и то же. В одном случае
- она обычная женщина, в другом - совершенно иная, не похожая на былую
Конни. Словно она прикоснулась к самой сути женского естества; к самому
начатку жизни.
Отнюдь не страсть была ей внове, а какое-то неутолимое обожание. Конни
всю жизнь страшилась этого чувства, ибо оно лишало сил. Спасалась она и
сейчас: если ее обожание слишком велико, она просто потеряет себя,
исчезнет как личность, станет рабыней, как самая последняя дикарка. Но
рабыней становиться нельзя. И она страшилась своего чувства к Меллорсу,
однако бороться с этим чувством пока нет сил. Но побороть его можно. В
сердце у Конни закалилась железная воля, которая в два счета справится с
очевидным плотским влечением. Уже сейчас можно бы ополчиться на него - во
всяком случае, Конни так казалось, - подчинить страсть своей воле.
Да, можно уподобиться вакханке и стремглав нестись по лесу навстречу с
блистательным божеством - олицетворением фаллоса без какого-либо намека на
чувства человеческие. Кто он? Так, услужливый божок. Потеха женской плоти!
И незачем подпускать какие-то высокие мотивы. Он всего лишь служитель
храма, где царит Фаллос, - он его хранитель и носитель, а она - Жрица.
Очередное откровение вновь разожгло былую страсть, только теперь
мужчина сократился до своего презренного естества, стал лишь обладателем
фаллоса. Ну, а когда он свою службу сослужит, его можно хоть в клочья
разорвать. И она почувствовала в руках, во всем теле силу настоящей
вакханки, быстрой, как ртуть, самки, способной одолеть самца. Но на сердце
было тяжело. Не хочется больше повелевать и верховодить. Все это
бессмысленно и мертво. А обожание дает ей несметные богатства. Чувство это
беспредельно, несказанно нежно, глубоко и... незнакомо. Нет, нет, прочь
железная, несгибаемая воля. Устала Конни быть сильной, тесно душе в этих
сверкающих доспехах. Сбросить их и окунуться в жизнь, чтобы снова во чреве
взыграла радостная, бессловесная песня: обожаю и преклоняюсь! А бояться
этого мужчины еще не время...
- Я к соседям на ферму Мэрхей заглянула, - объяснила она Клиффорду. - И
миссис Флинт меня чаем напоила. А какая у нее дочка! Такая прелесть!
Волосы - как рыжая паутинка. Мистер Флинт уехал на рынок, а мы чаевничали
втроем - миссис Флинт, я и малышка. Ты небось не знал, что и подумать.
- Конечно, я волновался. Но потом понял, что ты к кому-то на чай
заглянула, - не без ревности ответил Клиффорд. Он не увидел, а, скорее,
почуял какую-то перемену в жене, какую - он пока не знал, но решил, что
это из-за малышки. И все горести и хворобы жены потому, что у нее у самой
нет ребенка, подумал Клиффорд, нет чтобы этак - раз! - и произвела на свет
божий в одночасье.
- Я видела, ваша милость, как вы парком шли к выходу, думала, вы решили
к нашему приходскому священнику наведаться, - сказала миссис Болтон.
- Верно, я собиралась, но потом свернула к ферме.
Женщины встретились взглядом. Серые, блестящие, пытливые глаза миссис
Болтон и голубые, с поволокой, неброско красивые - Конни. Миссис Болтон
почти не сомневалась, что у Конни есть любовник. Но вот как она его нашла
и где? И кто он?
- Вам только на пользу сходить в гости, поболтать с людьми, - не
замедлила ответить миссис Болтон. - Я уже говорила сэру Клиффорду, что ее
милости полезно на людях бывать.
- Да, я и сама очень рада, - подхватила Конни. - Ой, Клиффорд, до чего
ж славная девчушка, уже с норовом. Волоски пушистые, легкие, словно
паутина. И рыжие-прерыжие. Смотрит смело, не стесняется, глаза голубые,
как у куклы. Не девочка, а прямо пират маленький.
- Точно, ваша милость, - у Флинтов в семье все такие: настырные и
блондины, - поддакнула миссис Болтон.
- А ты, Клиффорд, не хочешь на нее взглянуть? Я пригласила их к нам на
чай.
- Кого? - с беспокойством воззрился на жену Клиффорд.
- Миссис Флинт с малышкой. На понедельник.
- Ты сможешь их принять у себя в комнате, - решил муж.
- Разве тебе не хочется взглянуть на девочку?! - воскликнула Конни.
- Отчего ж, взгляну, только чаи распивать с ними не собираюсь.
- Ну что ж, - вздохнула Конни, голубые, словно дымкой подернутые глаза
неотрывно смотрели на мужа, но видела она не его, а кого-то другого.
- У вас в комнате еще уютнее, - встряла миссис Болтон, - а миссис Флинт
даже свободнее себя будет чувствовать без сэра Клиффорда.
Да, у нее, конечно же, есть любовник, обрадовавшись душой, подумала
миссис Болтон. Но кто он? Кто? Может, миссис флинт принесет и отгадку.
В тот вечер Конни не стала принимать ванну. Его запах, его пот,
оставшийся у нее на теле, - как самые дорогие реликвии, почти что святыни.
Неспокойно было на сердце у Клиффорда. Он не отпустил Конни после
ужина, а ей так хотелось побыть одной. Но она лишь пытливо взглянула на
мужа и подчинилась.
- Чего бы тебе хотелось? - натянуто спросил он. - Поиграть в карты? Или
чтобы я почитал вслух? Или еще чего-нибудь?
- Вслух почитай.
- Что хочешь: стихи или прозу? Может, пьесу?
- Почитай из Расина, - попросила Конни.
Когда-то это было его коньком, он читал Расина с истинно французским
шиком, сейчас же блеску поубавилось, он это чувствовал и досадовал. С куда
большим удовольствием он послушал бы радио. А Конни шила крохотное
шелковое платьице - из своего старого желтого - для дочки миссис Флинт.
Она успела выкроить его еще до ужина и сейчас, не слушая громогласного
чтеца, безмолвно сидела, а в душе ее разливалось тихое благоговение.
Изредка его нарушали редкие всполохи страсти - точно отголоски
малинового звона.
Клиффорд что-то спросил ее о Расине, и смысл едва не упорхнул от нее
вслед за словами.
- О да! Конечно! - кивнула она и посмотрела мужу в лицо. - Это и впрямь
великолепно!
И снова его пронзил страх перед этим горящим взором ярко-синих глаз,
перед этим внешним тихим спокойствием жены. Никогда не видел он жену
такой. Теперешняя Конни буквально завораживала, не было сил противиться ее
чарам, ее колдовской аромат одурманил и сковал Клиффорда. Он продолжал
читать (а что еще ему оставалось!), гнусавя и грассируя, а ей казалось,
что это ветер гудит в дымоходах. Ни одного слова из Расина она так и не
поняла.
Тихое благоговение поглотило ее, точно весенний лес, с радостным
вздохом тянущий ветви с набухшими почками навстречу солнцу, теплу. И рядом
с ней, в этом лесу мужчина, даже имени которого она не знает. Его несут
вперед чудесные сильные ноги, меж ними - чудесная тайна мужского естества.
В каждой клеточке своего тела ощущала Она этого мужчину, в каждой капельке
крови - его дитя. Мысль об этом нежила и согревала, как лучи закатного
солнца.

Ни рук своих, ни ног, ни глаз не помня.
Ни золота волос...

Она - дубрава, темная и густая, и на каждой ветке бесшумно лопаются
тысячи и тысячи почек. И в сплетенье ветвей, что суть ее тело, притихли,
заснули до поры птицы желания.
А Клиффорд все читал, булькали и рокотали непривычные звуки. До чего ж
он чудной! До чего ж он чудной: склонился над книгой, хищник, но образован
и культурен; инвалид, но широк в плечах. Какое странное существо! Все
словно у ястреба, подчинено сильной, несгибаемой воле. Но ни искорки
тепла: ни единой искорки! Он из тех грядущих страшилищ, у которых вместо
души лишь тугая пружина воли, холодной и хищной. Конни стало страшно, она
даже поежилась. Но в конце концов лучик жизни, слабый, но такой теплый,
пересилил страх в душе: Клиффорд и не догадывается пока, что к чему.
Чтение оборвалось. Конни испуганно вздрогнула, подняла голову и
испугалась пуще прежнего: Клиффорд неотрывно смотрел на нее; в белесых
глазах затаилось что-то жуткое и ненавидящее.
- Спасибо тебе большое! Ты прекрасно читаешь Расина, - тихо проговорила
она.
- А ты почти так же прекрасно слушаешь, - безжалостно укорил он и,
помолчав, спросил. - А что это ты шьешь?
- Платьице для дочки миссис Флинт.
Он отвернулся. Ребенок! Все мысли у нее только о ребенке! Одержимая!
- Ну что ж, - значительно произнес он, - каждый находит в Расине то,
что ищет. Чувства упорядоченные, заключенные в красивую форму,
значительнее чувств стихийных.
Конни смотрела на него во все глаза, но взгляд был отсутствующий, он
что-то скрывал.
- Ты, безусловно, прав, - только и сказала она.
- Современный мир лишь опошлил чувства, выпустив их за определенные
рамки. Во все времена существовали ограничения, их-то нам сейчас и не
хватает.
- Верно, - кивнула Конни, думая о самом Клиффорде. Как зачарованно
слушает он радио, и у диктора чувств не больше, чем у истукана, - люди
только притворяются, на самом же деле ничего-то они не чувствуют. Одни
лишь выдумки.
Он, видно, изрядно устал. Вечернее бдение над книгой так утомительно. С
большим бы удовольствием он полистал работы по рудничному делу, или
поболтал бы с управляющим, или послушал бы радио.
Вошла миссис Болтон, принесла два бокала молока с солодом: Клиффорду -
чтобы лучше спал, Конни - чтобы избавиться от худобы. Таково было ее
нововведение.
Конни выпила молока, слава Богу, можно теперь уйти. Хорошо, что не
приходится ей укладывать Клиффорда в постель. Она поставила мужнин пустой
стакан на поднос, взяла его и пошла к двери.
- Спокойной ночи, Клиффорд! Приятных снов! Расин навевает сладкие
грезы. Спокойной ночи!
И ушла. Ушла, даже не поцеловав мужа на ночь! Клиффорд с холодной
яростью поглядел ей вслед. Вот как! Даже не поцеловала! А он читал ей
вслух весь вечер! Как она жестокосердна! Пусть поцелуй - лишь дань обычаю,
однако на таких обычаях стоит жизнь. Просто большевичка какая-то!
Прирожденная большевичка! С холодной злобой смотрел он на дверь, за
которой скрылась жена. Он злобился!
А потом, как всегда под вечер, нахлынул страх. Казалось, Клиффорд был
соткан из одних нервов. Однако днем его поглощала работа, и он полнился
силой; потом - покоем, ибо все внимание поглощал радиоприемник. А к концу
дня подкрадывались тревога и страх - словно под ногами разверзалась
бездонная пропасть, вселенская пустота. И он пугался. Конни могла бы
прогнать эти страхи, если б только захотела. Но ясно, что она не хочет, не
хочет! Черствая и холодная, равнодушная ко всему, что бы он для, нее ни
делал. Жизнь положил ради нее, но ее каменное сердце не дрогнуло. Ей бы
только вершить свою волю. "Любит госпожа по-своему повернуть".
И теперь вот все мысли у нее только о ребенке. Чтоб непременно и
всецело был ее и только ее, чтобы он, Клиффорд, к нему никакого
касательства не имел!
Клиффорд отличался крепким здоровьем (если не считать его увечности):
румяный, широкоплечий, широкогрудый, сильный, что называется, в теле. И
все же он боялся умереть, маячила перед ним бездонная пропасть, куда канут
все его силы. Порой, обессилев и притомившись, он чувствовал себя
мертвецом, истинно - мертвецом.
И престранный взгляд появлялся у него в чуть навыкате голубых глазах.
Хитрый, с жесточинкой, холодный. И в то же время до бесстыдства дерзкий.
Трудно объяснить эту дерзость во взгляде: вот, дескать, я живу, живу
вопреки всем законам жизни, я восстал против этих законов и победил. "Не
познать тайн воли человеческой, Она и против ангелов восстает..."
Он страшился ночей - сон бежал прочь. Виделось ему, как со всех сторон
надвигается, пожирает его пустота - страшно! Страшно и то, что он все
видит, ощущает - и не живет, ночь оставляла ему сознание, но крала жизнь.
Правда, теперь он в любую минуту может позвонить в колокольчик и придет
миссис Болтон, а с ней - великое утешение. Она являлась в халате, с
распущенной по спине косой - проглядывало в ней что-то девичье, хотя в
темно-русой косе уже заметны серебряные нити. Сиделка заваривала Клиффорду
либо кофе, либо ромашковый чай, играла с ним в шахматы или в карты.
Подобно многим женщинам, она была великая умелица, все-то у нее выходило
хорошо, даже в шахматы она удивительнейшим образом научилась играть сносно
и достойно сопротивлялась даже тогда, когда у нее уже слипались глаза. Так
и сидели они в ночной тиши, связанные узами крепче любовных, - точнее,
сидела она, а он лежал в постели - и при скудном свете настольной лампы
играли, играли друг с другом, она - отгоняя сон, он - страх. Время от
времени они выпивали по чашке кофе с печеньем - и все молча, не нарушая
ночной тиши, без слов понимая, что нужны друг другу.
В ту ночь миссис Болтон гадала, кто же у леди Чаттерли в любовниках.
Еще она вспомнила своего Теда, давным-давно нет его на белом свете, а для
нее он все как живой. И вместе с воспоминаниями в душе поднимался
стародавний ропот; она роптала на жизнь, на людей, по чьей хозяйской воле
погиб муж. Конечно, они не помышляли убить его, но в чувствах своих она
все равно считала их убийцами. А потому в самых потаенных уголках души она
во всем разуверилась, и порядки для нее больше не существовали.
Полудремотные воспоминания о Теде и мысли о неизвестном любовнике леди
Чаттерли слились воедино, и она вдруг прониклась чувствами этой женщины к
сэру Клиффорду, ко всему, что он представляет, чувствами недобрыми и
бунтливыми. И в то же время она играет с ним в карты, даже на ставку в
шесть пенсов. И ей льстило: как же, она за одним столом с дворянином, и
неважно, что проигрывает ему.
В карты оба играли азартно. Клиффорд забывал о своих страхах. Выигрывал
обычно он. И сегодня ночью ему везло. Значит, заиграется до зари. К
счастью, светать стало рано, часов около пяти.
Конни в то время крепко спала. А вот егерю не спалось. Он запер клетки,
обошел лес, вернулся домой, поужинал. Но спать не лег, а присел у камина и
задумался.
Вспоминал он свое детство в Тивершолле, недолгое - лет шесть -
супружество. О жене он всегда вспоминал с обидой. Она представлялась ему
грубой, жестокой. Правда, он не видел ее с весны 1915 года, когда ушел в
армию. А она осталась и поныне живет рядом, в трех милях, и характер
сделался еще сквернее. Дай Бог, чтоб больше никогда ее не видеть.
Вспомнились ему и армейские годы. Индия, Египет, снова Индия. Безумная,
глупая жизнь, служба при конюшне; потом его приметил и приветил полковник,
и ему, Меллорсу, он полюбился; потом его произвели в лейтенанты,
дослужился б и до капитана, но тут умер от воспаления легких полковник,
сам едва не отправился на тот свет; здоровье, однако, пошатнулось,
прибавилось забот и хлопот; он демобилизовался, вернулся в Англию, начал
работать.
Он хотел приспособиться к жизни. Думал, что хоть на время нашел покой в
господском лесу. На охоту ездить некому, всех дел - лишь растить фазанов.
(Людям с ружьями он бы не стал служить.) Он хотел уединиться, отгородиться
от жизни - и всего лишь. Но прошлого не отринуть. Рядом и родная деревня,
и мать, к которой он особой любви не питал. Так бы и жил себе, день да
ночь - сутки прочь, без людей, без надежды. Он просто не знал, как