Страница:
взглядом, как ребенок в истерическом припадке. Миссис Болтон, увидев его,
чуть не упала в обморок.
- Сэр Клиффорд, что с вами?
Никакого ответа. Вдруг с ним случился удар, испугалась она. Потрогала
его лицо, пощупала пульс.
- У вас что-то болит? Скажите, где? Ну скажите же!
Опять молчание.
- Ах ты, Господи! Надо скорее звонить в Шеффилд доктору Каррингтону. Да
и нашему доктору Лики - он живет ближе.
Она уже подходила к двери, как вдруг Клиффорд заговорил:
- Не звоните!
Она остановилась и, обернувшись, вперила в него испуганный взгляд. Лицо
у него было изжелта-бледное, пустое, как лицо идиота.
- Вы хотите сказать, что не надо звать доктора?
- Врач мне не нужен, - проговорил замогильный голос.
- Но, сэр Клиффорд, вы больны, я не могу брать на себя такую
ответственность. Я обязана послать за доктором. Если что случится, я себе
никогда не прощу.
Молчание, затем тот же голос произнес:
- Я не болен. Моя жена не вернется домой.
Эти слова Клиффорд произнес на одной ноте, точно глиняный истукан.
- Не вернется? Вы говорите о ее милости? - Миссис Болтон несколько
приблизилась к кровати. - Этого не может быть! Не сомневайтесь в ее
милости. Она, конечно, вернется.
Истукан в постели не шевельнулся, только протянул поверх одеяла руку с
письмом.
- Читайте! - опять произнес он замогильным голосом.
- Это письмо от ее милости? Я знаю, ее милости не понравится, что я
читаю ее письма к вам. Вы просто скажите мне, что она пишет, если вам так
угодно.
Лицо с мертво выпученными голубыми глазами не дрогнуло.
- Читайте! - повторил голос.
- Если вы находите нужным, сэр Клиффорд, мне ничего не остается, как
повиноваться, - сказала миссис Болтон и взяла письмо.
- Я удивляюсь ее милости, - изрекла она, прочитав послание Конни. - Ее
милость со всей твердостью заявляла, что вернется.
Застывшая маска стала еще мертвеннее. Миссис Болтон встревожилась не на
шутку. Она знала - ей предстоит сразиться с мужской истерикой. Ведь она
когда-то ухаживала за ранеными и была знакома с этой неприятной болезнью.
Сэр Клиффорд немного раздражал ее. Любой мужчина в здравом уме давно бы
понял, что у жены кто-то есть и что она собирается уйти. И даже он сам -
она не сомневалась - в глубине души был в этом уверен, но не смел себе
признаться. Если бы он посмотрел правде в глаза, он либо сумел бы
подготовиться к ее уходу, либо вступил в открытую борьбу и не допустил бы
разрыва - вот поведение, достойное мужчины. А он, догадываясь, прятал
голову под крыло, как страус. Видел проделки черта, а убеждал себя -
забавы ангелов. Этот самообман и привел в конце концов к катастрофе, лжи,
расстройству, истерике, что, в сущности, есть проявление безумия. "Это
случилось, - думала она, немного презирая его, - потому что он думает
только о себе. Он так запутал себя своим бессмертным "эго", что теперь
ему, как мумии, не сбросить этих пут. Один вид его чего стоит!"
Но истерический приступ опасен, а она - опытная сиделка, ее обязанность
- вывести его из этого состояния. Если она обратится к его мужскому
достоинству, гордости, будет только хуже, ибо его мужское достоинство если
не умерло, то крепко спит. Он будет еще больше мучиться, как червяк поверх
земли, и состояние его только усугубится.
Самое для него лучшее - изойти жалостью к самому себе. Как той женщине
у Теннисона, ему надо разрыдаться, чтобы не умереть.
И миссис Болтон начала первая. Она прижала ладонь к глазам и горько
зарыдала. "Я никогда, никогда этого не ожидала от ее милости", - причитала
она, думая о своих давних бедах, оплакивая собственную горькую судьбу. Она
рыдала искренне - ей было над чем проливать слезы.
Клиффорд вдруг с особой ясностью осознал, как подло его предала эта
женщина, Конни; горе миссис Болтон было так заразительно, что глаза его
увлажнились и по щекам покатились слезы. Он плакал над своими горестями.
Увидев слезы на безжизненном лице Клиффорда, миссис Болтон поспешно отерла
щеки маленьким платочком и наклонилась к нему.
- Не убивайтесь так, сэр Клиффорд, - сказала переполненная чувствами
миссис Болтон, - пожалуйста, не убивайтесь, вам это вредно!
Тело его содрогнулось от беззвучного рыдания, и слезы быстрее
заструились по щекам. Она опустила ладонь на его руку, и у нее самой слезы
хлынули с новой силой. По его телу опять прошла судорога, и она обняла его
одной рукой за плечи.
- Ну, не надо, не надо! Не терзайте себя так! Не надо, - приговаривала
она сквозь слезы.
Притянула его к себе, обняла широкие плечи; он зарылся лицом к ней в
грудь, сотрясаясь, рыдая, тяжело сутуля жирные плечи, а она гладила его
темно-русые волосы и приговаривала: "Ну, будет, будет, не надо. Не
принимайте близко к сердцу".
Он тоже обнял ее, прижался, как малое дитя, от его слез у нее насквозь
промокли фартук и ситцевая бледно-голубая блузка. Он выплакивал свое горе.
Она поцеловала его, баюкала на груди, а в душе говорила себе: "О, сэр
Клиффорд, великий и могучий Чаттерли! До чего вы опустились!"
Клиффорд плакал, пока не уснул, всхлипывая, как ребенок. А миссис
Болтон, выжатая, как лимон, удалилась к себе в комнату; она смеялась и
плакала, с ней тоже приключилось что-то вроде истерики. Это так смешно!
Так ужасно! Такое падение! Такой позор! И в общем такое расстройство
всего!
С того дня Клиффорд стал вести себя с миссис Болтон совсем как ребенок.
Он держал ее за руку, покоил голову у нее на груди; как-то раз она
поцеловала его ласково, и он стал просить: "Да, да, целуйте меня,
целуйте!"; в ее обязанности входило мыть губкой его белое рыхлое тело; он
просил целовать его; и она целовала его везде, как бы в шутку.
Он лежал на кровати покорно, как ребенок, со странным, тусклым лицом,
на котором чуть проглядывало детское изумление. Он смотрел на нее широко
открытыми детскими глазами, как верующий на мадонну. С ней его нервы
полностью расслаблялись, мужское достоинство исчезало, он возвращался в
детство; все это, конечно, было патологией, ненормальностью. Он запускал
ей руку за пазуху, трогал груди, целовал их с восторгом младенца -
болезненным, экзальтированным восторгом. И это был мужчина!
Миссис Болтон и волновали эти ласки, и вызывали краску стыда. Это было
сложное чувство, любовь-ненависть. Она ни разу не остановила его, ни разу
не возмутилась. Мало-помалу они перешли к более интимной близости,
близости аномальной: он вел себя как ребенок, впавший в состояние сродни
религиозной экзальтации, озаренный искренней и чудесной верой, буквальная,
но патологическая иллюстрация библейского изречения "будьте как дети". Она
же выступала в роли Magna Mater [великая мать (лат.)], исполненной
животворящей силы, на попечении которой оказался белокурый исполин,
мужчина-мальчик.
И что удивительно, когда этот мужчина-мальчик - Клиффорд был им теперь
в полном смысле слова, он шел к этому многие годы - явился на свет, в
делах он оказался гораздо умнее и проницательнее, чем в бытность свою
просто мужчиной. Это патологическое существо "мужчина-мальчик" стало
настоящим деловым человеком; Клиффорд вел теперь свои дела, как подобает
сильной личности. В мире бизнеса это был настоящий мужчина, острый, как
стальная игла, неуступчивый, как кремень; он ясно видел свои цели и
выгодно продавал уголь своих шахт; обладал почти сверхъестественной
проницательностью, твердостью и прямым метким ударом. Как будто отречение
от своего достоинства, служение Magna Mater были вознаграждены блестящими
деловыми способностями, некой сверхчеловеческой силой. Купание в своих
эмоциях, полное подавление мужского "я" родили в нем вторую натуру -
холодную, почти мистическую - натуру умного дельца. Человеческие чувства
на деловом поприще для него не существовали.
Миссис Болтон торжествовала. "Сэр Клиффорд идет в гору, - говорила она
себе с гордостью, - и это моя заслуга. С леди Чаттерли ему никогда не
сопутствовал такой успех. Она не из тех женщин, кто помогает мужьям.
Слишком занята собой". И вместе с тем в каком-то закоулке своей загадочной
женской души она презирала его и даже порой ненавидела! Он был для нее
поверженным львом, судорожно извивающимся драконом. Да, она помогала ему и
всячески вдохновляла, но, бессознательно повинуясь древнему женскому
инстинкту, презирала его бесконечным презрением дикаря. Самый последний
бродяга в ее глазах был и то более достоин уважения.
Его отношение к Конни было необъяснимым. Он настаивал на встрече. Более
того, он требовал, чтобы она приехала в Рагби. Настаивал бесповоротно.
Конни дала слово вернуться и должна его сдержать.
- Какой в этом смысл? - спросила миссис Болтон. - Разве нельзя
отпустить ее раз и навсегда?
- Ни в коем случае. Она обещала вернуться и пусть возвращается.
Миссис Болтон не стала спорить. Она знала, с каким характером имеет
дело.
"Не буду говорить тебе, какое действие оказало на меня твое письмо, -
писал он Конни, - но если бы ты захотела, то легко могла бы вообразить -
какое. Впрочем, вряд ли ты станешь напрягать ради меня воображение. Скажу
тебе одно: я смогу принять решение только после того, как увижу тебя
здесь, в Рагби. Ты дала слово, что вернешься, и должна вернуться. Пока я
не увижу тебя в нормальной обстановке, я ничему не поверю и ничего не
пойму. Нет нужды объяснять тебе, что в Рагби-холле никто ничего не знает,
так что твое возвращение будет принято как само собой разумеющееся. И если
после нашего разговора ты не изменишь своего решения, тогда, можешь не
сомневаться, мы придем к разумному соглашению".
Конни показала письмо Меллорсу.
- Сэр Клиффорд начинает мстить, - заметил он, возвращая письмо.
Конни молчала. Ей было странно признаться себе, что она побаивается
Клиффорда. Побаивается, как если бы он был носителем какого-то злого и
опасного начала.
- Что же мне делать? - сказала она.
- Ничего. Если не хочется, ничего не делай.
Она ответила Клиффорду, стараясь как-то отговориться. И получила такой
ответ: "Если ты не вернешься в Рагби сейчас, ничего не изменится, рано или
поздно тебе все равно придется приехать, чтобы вместе все обсудить.
Остаюсь при своем решении и буду ждать тебя хоть сто лет".
Конни стало страшно. Это был коварный шантаж. Она не сомневалась - на
попятный он не пойдет. Развода ей не даст, родившийся ребенок будет
считаться его ребенком, если она не найдет способа доказать незаконность
его рождения.
После нескольких дней терзаний она решилась ехать в Рагби, взяв с собой
Хильду. И отправила Клиффорду соответствующее письмо. Он ответил: "У меня
нет желания видеть твою сестру, но, разумеется, двери я перед ней не
захлопну. Ты преступила свой долг, нарушила обязательства, и она, конечно,
этому потворствовала. Поэтому не ожидай, что я проявлю восторг, увидев
ее".
И сестры отправились в Рагби-холл. В час их приезда Клиффорда не было
дома. Встретила их миссис Болтон.
- О, ваша милость! - воскликнула сиделка. - Не о таком вашем
возвращении мы мечтали!
- Не о таком, - согласилась Конни.
Значит, миссис Болтон все знает. А остальные слуги - знают ли они,
подозревают ли о чем-то?
Она вошла в дом, который ненавидела теперь лютой ненавистью. Огромное,
беспорядочное строение казалось ей олицетворением зла, грозно нависшего
над ней. Она больше не была в нем госпожой, она была его жертвой.
- Долго я здесь не выдержу, - шепнула она Хильде чуть ли не в панике.
С тоской в сердце отворила дверь в спальню и вступила в нее, как будто
ничего не случилось. Каждый миг в стенах Рагби-холла был ей хуже пытки.
Они увидели Клиффорда только за обедом. Он был в смокинге, вел себя
сдержанно - джентльмен до корней волос. За обедом он был безукоризненно
учтив, поддерживал вежливый, ничего не значащий разговор; и одновременно
на всем, что он делал и говорил, лежал отпечаток безумия.
- Что известно слугам? - спросила Конни, когда миссис Болтон вышла из
комнаты.
- О твоем намерении? Ровным счетом ничего.
- Миссис Болтон знает.
Клиффорд изменился в лице.
- Я не причисляю миссис Болтон к прислуге, - сказал он.
- Да я ведь не возражаю.
Напряжение не ослабело и во время кофепития. После кофе Хильда сказала,
что поднимается к себе.
После ее ухода Клиффорд и Конни какое-то время сидели молча. Ни один не
решался заговорить. Конни была рада, что он не распустил перед ней нюни.
Уж лучше пусть держит себя с высокомерной заносчивостью. Она сидела молча,
разглядывая свои руки.
- Я полагаю, - наконец начал он, - ты без всякого угрызения совести
нарушила данное слово.
- Я в этом меньше всего виновата.
- Кто же виноват?
- Никто, наверное.
Он окинул ее холодным, полным ярости взглядом. Он так привык к ней. Он
даже включил ее в завещание. Как смела она предать его, разрушить канву их
каждодневного существования? Как смела устроить в его душе такой погром?
- И ради чего же ты изволила так все взять и бросить?
- Ради любви.
Пожалуй, самое лучшее - пойти с этой карты.
- Ради любви к Дункану Форбсу? Но вспомни, когда мы познакомились, чаша
весов перетянула в мою сторону. И ты хочешь меня убедить теперь, что
любишь его больше всего на свете?
- Люди меняются.
- Возможно! Возможно, это твоя прихоть. Но тебе еще придется доказать
мне необходимость столь крутых перемен. Я просто не верю в твою любовь к
Дункану Форбсу.
- При чем здесь "верю - не верю"? От тебя требуется одно - дать мне
развод. Какое отношение имеет к этому искренность моих чувств?
- А почему, в сущности, я должен дать тебе развод?
- Потому что я не хочу больше здесь жить. Да и ты не хочешь, чтобы мы
были вместе.
- Ну уж извини меня. Мои чувства неизменны. К тому же ты - моя жена. И
я хочу, чтобы ты жила под моей крышей достойно и покойно. Если отбросить
чувства, а мне это, уверяю тебя, нелегко, то перспектива потухшего
семейного очага представляется мне страшнее смерти. И ради чего? Ради
твоего каприза?
Подумав немного, Конни ответила:
- Ничего не поделаешь. Мы должны расстаться. У меня, наверное, будет
ребенок.
Он тоже задумался.
- И ты хочешь уйти отсюда из-за ребенка? - наконец сказал он.
Она кивнула.
- Почему? Неужели Дункан Форбс так уж озабочен судьбой своего
потомства?
- Гораздо больше, чем был бы ты.
- Ты так полагаешь? Но я не хочу расставаться с женой. И я не вижу
причин, почему я должен отпустить ее. Она может растить ребенка под моей
крышей, если, конечно, все будет в рамках приличия. Ты хочешь меня
убедить, что Дункан Форбс мил тебе больше, чем я? Никогда этому не поверю!
Опять воцарилось молчание.
- Ну неужели ты не можешь понять, - прервала молчание Конни, - я хочу
уйти от тебя, чтобы жить с человеком, которого люблю.
- Не понимаю. Я за твою любовь не дам и ломаного гроша. Вместе с
человеком, которого ты любишь. Это все ханжество и ложь.
- У меня на этот счет иное мнение.
- Иное? Моя дорогая жена! Уверяю тебя, ты сама не веришь в любовь к
Дункану Форбсу. Ты для такой любви слишком умна. Поверь мне, даже сейчас
ты питаешь ко мне большую симпатию. И ты ожидаешь, что я клюну на эту
глупость?
Конни понимала, что он прав. И больше не могла ломать комедию.
- Дело в том, что люблю я не Дункана, - Конни твердо посмотрела ему в
глаза. - Мы назвали Дункана, чтобы пощадить твои чувства.
- Пощадить мои чувства?
- Да. Потому что на самом деле я люблю другого человека. Узнав, кто он,
ты возненавидишь меня. Это мистер Меллорс, он был здесь егерем.
Если бы он мог соскочить со своего стула, он бы соскочил. Его лицо
пошло желтыми пятнами, глаза выпучились, в них она прочитала - полный крах
всему.
Он откинулся на спинку стула и, тяжело дыша, воззрился в потолок. В
конце концов сел прямо.
- Ты хочешь сказать, что на этот раз не обманываешь меня? - сказал он,
ненавидяще глядя на нее.
- Ты и сам знаешь, что это правда.
- И когда у вас с ним началось?
- Весной.
Он молчал затравленно, как попавший в капкан зверь.
- Все-таки это ты была у него в спальне?
Значит, в глубине души он все знал.
- Да, я!
- Боже правый! Тебя мало стереть с лица земли.
- За что? - едва слышно прошептала она.
Но он, казалось, не слышал ее.
- Этот мерзавец! Это ничтожество! Этот возомнивший о себе мужик! И ты!
Жила здесь и все это время путалась, с ним, с одним из моих слуг. Боже
мой! Боже мой! Есть ли предел женской низости!
Он был вне себя от гнева, возмущения, ярости. Она ничего другого и не
ожидала.
- И ты говоришь, что хочешь ребенка от этой мерзости?
- Да, хочу. И он у меня будет.
- Будет? Значит, ты уверена? Когда ты это поняла?
- В июне.
Он замолчал, и в его лице опять появилось странное, детское выражение
непричастности.
- Диву даешься, - наконец выговорил он, - как подобных людей земля
носит.
- Каких людей?
Он дико посмотрел на нее, не удостаивая ответом. Было очевидно, он
просто не в состоянии даже помыслить о малейшей связи между существованием
Меллорса и собственной жизнью. Это была чистая, огромная и бессильная
ненависть.
- И ты говоришь, что хочешь выйти за него замуж? Носить это подлое имя?
- Хочу.
И опять его точно громом ударило.
- Да, - наконец обрел он дар речи. - Это только доказывает, что я
никогда не заблуждался на твой счет: ты ненормальна, не в своем уме. Ты
одна из тех полоумных, с патологическим отклонением женщин, которых влечет
порок, nostalgic de la boue [ностальгия по навозной жиже (фр.)].
Неожиданно в нем проснулся обличитель, бичующий современную порчу
нравов. Он сам - воплощение всех добродетелей. Она, Меллорс и иже с ними -
олицетворение зла, грязи. Вещая, он как бы стал утрачивать плотность, а
вокруг головы почти засветился нимб.
- Теперь ты видишь, самое лучшее развестись со мной и на этом поставить
точку, - резюмировала Конни.
- Ну уж нет! Ты можешь убираться куда угодно, но развода я тебе не дам,
- с идиотской непоследовательностью заявил он.
- Почему?
Он молчал, одержимый тупым упрямством.
- Ты предпочитаешь, чтобы ребенок считался твоим законным сыном и
наследником?
- До ребенка мне дела нет.
- Но если родится мальчик, он будет согласно закону твоим сыном и
унаследует твой титул и поместье.
- Мне все равно.
- Но ты должен подумать об этом. Я, конечно, сделаю все, чтобы ребенок
юридически не считался твоим. Пусть он будет незаконнорожденным, если не
может носить имя родного отца.
- Поступай, как сочтешь нужным.
Он был неумолим.
- Так ты не дашь мне развода? Причиной может служить Дункан. Он не
возражает. А настоящее имя может вообще не фигурировать.
- Я никогда с тобой не разведусь, - сказал, как вогнал последний
гвоздь.
- Почему? Потому что я этого хочу?
- Потому что я всегда действовал по собственному разумению. И сейчас
мне представляется самым разумным не разводиться.
Спорить с ним было бесполезно, Конни пошла наверх, рассказала Хильде.
- Завтра едем обратно, - решила та. - Надо дать ему время
опамятоваться.
Полночи Конни упаковывала личные, ей принадлежавшие вещи. Утром
отправила чемоданы на станцию, не сказав Клиффорду. Они увидятся перед
самым завтраком, только чтобы проститься. А вот с миссис Болтон надо перед
расставанием поговорить.
- Я пришла попрощаться с вами, - сказала она сиделке. - Вам все
известно, но я рассчитываю на вашу скромность.
- О, ваша милость, на меня можете положиться. Но это для всех нас такой
удар. Надеюсь, вы будете счастливы с этим джентльменом.
- Этот джентльмен! Ведь это Меллорс, и я люблю его. Сэр Клиффорд знает.
Об одном прошу вас - ничего никому не рассказывайте. Если вдруг увидите,
что сэр Клиффорд согласен на развод, дайте мне знать. Я хочу юридически
оформить отношения с человеком, которого люблю.
- Я так понимаю вас, ваша милость! Можете рассчитывать на мое
содействие. Я не предам ни сэра Клиффорда, ни вас. Потому что вижу - вы
оба по-своему правы.
- Благодарю вас. И позвольте подарить вам вот это...
И Конни вторично покинула Рагби-холл. Они с Хильдой отправились в
Шотландию. Конни осталось только ждать, когда в Клиффорде вновь заговорит
здравый смысл. Меллорс уехал куда-то в глушь, будет полгода работать на
ферме, пока тянется дело о разводе. Они с Конни купят впоследствии ферму,
куда он сможет вкладывать свою силу и энергию. У него должно быть свое
занятие, пусть даже тяжелый физический труд. Деньги Конни только
первоначальный вклад.
А пока надо ждать - ждать новой весны, рождения ребенка, будущего лета.
"Ферма Грейндж, Олд Хинор, 29 сентября.
Я оказался на этой ферме по воле случая: инженер компании Ричардс - мой
старый знакомый по армии. Ферма принадлежит угольной компании "Батлер и
Смиттэм". Мы сеем овес и заготавливаем сено для шахтных пони. На ферме
есть коровы, свиньи и другая живность. Я нанялся подсобным рабочим и
получаю тридцать шиллингов в неделю. Роули, фермер, взвалил на меня все,
что мог, - за эти полгода к следующей Пасхе я должен выучиться фермерскому
труду. От Берты ни слуху, ни духу. Понятия не имею, где она, почему не
явилась в суд на первое слушание, и вообще, что у нее на уме. Но надеюсь,
что если я буду вести себя тихо, то уже в марте стану свободным человеком.
Пожалуйста, не волнуйся из-за сэра Клиффорда. Не сомневаюсь, он очень
скоро сам захочет от тебя избавиться. Уже и то хорошо, что он не докучает
тебе.
Я снимаю комнату в старом, но вполне приличном доме в Энджин-роу.
Хозяин работает машинистом в Хай-парк. Он высокий, с бородой, и до мозга
костей нонконформист. Хозяйка, маленькая, похожая на птичку, очень любит
все высокородное и все свои разговоры начинает с "позвольте мне...". Они
потеряли на войне сына, и это наложило на них неизгладимый отпечаток. У
них есть дочь, длинное, как жердь, застенчивое существо. Она учится на
школьного преподавателя, я ей иногда помогаю, так что у нас получилось
что-то вроде семейного круга. Но в общем они приятные, вполне порядочные
люди. И, пожалуй, уж слишком добры со мной. Думаю, что жизнь сейчас более
милостива ко мне, чем к тебе.
Работа на ферме мне по душе. Утонченных радостей она не дает, да я их и
не искал. Я умею обращаться с лошадьми, а коровы, хотя в них слишком много
женской покорности, явно оказывают на меня успокаивающее действие. Когда я
дою, уткнувшись головой в теплый бок, то чувствую прямо-таки утешение. На
ферме шесть довольно хороших херефордширок. Только что кончили жать овес,
если бы не дождь и мозоли на ладонях, занятие вполне пристойное. С
здешними людьми я общаюсь немного, но отношения со всеми хорошие. На
многое надо просто закрывать глаза.
Шахты работают плохо; район этот шахтерский, мало чем отличающийся от
Тивершолла, только более живописный. Иногда захаживаю в местный кабачок
"Веллингтон", болтаю с шахтерами. Они высказываются очень резко, но менять
ничего не хотят. Знаешь, как говорят про наших шахтеров - "сердце у них на
месте". Сердце, может, на месте, а вот вся остальная анатомия - хоть
плачь. Лишние они в этом мире. В целом они мне нравятся, но не
вдохновляют, нет в них бойцовского азарта. Они много говорят о
национализации шахт, всей угольной промышленности. Но ведь нельзя
национализировать только уголь, оставив все остальное как есть. Говорят о
каком-то новом применении угля, что-то вроде затей сэра Клиффорда.
Кое-где, может, это и сработает, но строить на этом будущее, мне кажется,
нельзя. В какой бы вид топлива ни превратить уголь, его все равно надо
продать. Рабочие настроены пессимистично. Они считают, что угольная
промышленность обречена, и я думаю, они правы. А с промышленностью
обречены и они. Многие поговаривают о Советах, но убежденности в их
голосах не слышно.
Они убеждены в одном: все - мрак и беспросветность. Ведь и при Советах
уголь надо кому-то продавать.
В стране существует огромная армия индустриальных рабочих, которые
хотят есть; так что эта дьявольская машина должна, пусть через
пень-колоду, крутиться. Как ни странно, женщины куда более решительны, чем
мужчины; кричат, во всяком случае, громче. Мужчины совсем пали духом, на
лицах у них безысходность. Но в общем, никто толком не знает, что делать,
несмотря на разговоры. Молодые бесятся, потому что у них нет денег, а
кругом столько соблазна. Они видят смысл жизни в приобретательстве, а
приобретать не на что. Такова наша цивилизация, таково наше просвещение: в
людях воспитывается только одна потребность - тратить деньги. А гарантии
их заработать нет. Шахты действуют два, два с половиной дня в неделю, и
никакого улучшения не предвидится даже в преддверии зимы. Это значит,
кормилец приносит в семью двадцать пять - тридцать шиллингов в неделю.
Больше всех возмущены женщины, но ведь они больше всех и тратят.
Кто бы внушил им, что жить и тратить деньги не одно и то же. Но им
ничего не внушишь. Если бы их учили в школе жить, а не зарабатывать и
тратить, они могли бы прекрасно обходиться двадцатью пятью шиллингами.
Если бы мужчины, как я тебе говорил, щеголяли в алых штанах, они не думали
бы так много о деньгах, если бы они пели, плясали и веселились, они бы
умели довольствоваться малым. Они любили бы женщин, и женщины любили бы
их. И никто не стеснялся бы наготы; их надо учить петь и плясать, водить
на лужайках старинные хороводы; делать резную мебель, вышивать узоры.
Тогда бы им хватало и нескольких шиллингов. Единственный способ покончить
с индустриальным обществом - научить людей жить разумно и красиво, без
мотовства. Но это невозможно. У всех сегодня одно на уме - приобретать,
приобретать. А бедняки к тому же просто ни о чем другом и не умеют думать.
Им бы жить и веселиться, поклоняясь великому, доброму Пану. Вот
единственный Бог для простых смертных во все времена. Конечно, одиночки
могут по желанию причислять себя к более высоким религиям. Но народ должен
поклоняться языческим богам.
А наши шахтеры - не язычники, отнюдь. Это печальное племя, мертвяки. Их
чуть не упала в обморок.
- Сэр Клиффорд, что с вами?
Никакого ответа. Вдруг с ним случился удар, испугалась она. Потрогала
его лицо, пощупала пульс.
- У вас что-то болит? Скажите, где? Ну скажите же!
Опять молчание.
- Ах ты, Господи! Надо скорее звонить в Шеффилд доктору Каррингтону. Да
и нашему доктору Лики - он живет ближе.
Она уже подходила к двери, как вдруг Клиффорд заговорил:
- Не звоните!
Она остановилась и, обернувшись, вперила в него испуганный взгляд. Лицо
у него было изжелта-бледное, пустое, как лицо идиота.
- Вы хотите сказать, что не надо звать доктора?
- Врач мне не нужен, - проговорил замогильный голос.
- Но, сэр Клиффорд, вы больны, я не могу брать на себя такую
ответственность. Я обязана послать за доктором. Если что случится, я себе
никогда не прощу.
Молчание, затем тот же голос произнес:
- Я не болен. Моя жена не вернется домой.
Эти слова Клиффорд произнес на одной ноте, точно глиняный истукан.
- Не вернется? Вы говорите о ее милости? - Миссис Болтон несколько
приблизилась к кровати. - Этого не может быть! Не сомневайтесь в ее
милости. Она, конечно, вернется.
Истукан в постели не шевельнулся, только протянул поверх одеяла руку с
письмом.
- Читайте! - опять произнес он замогильным голосом.
- Это письмо от ее милости? Я знаю, ее милости не понравится, что я
читаю ее письма к вам. Вы просто скажите мне, что она пишет, если вам так
угодно.
Лицо с мертво выпученными голубыми глазами не дрогнуло.
- Читайте! - повторил голос.
- Если вы находите нужным, сэр Клиффорд, мне ничего не остается, как
повиноваться, - сказала миссис Болтон и взяла письмо.
- Я удивляюсь ее милости, - изрекла она, прочитав послание Конни. - Ее
милость со всей твердостью заявляла, что вернется.
Застывшая маска стала еще мертвеннее. Миссис Болтон встревожилась не на
шутку. Она знала - ей предстоит сразиться с мужской истерикой. Ведь она
когда-то ухаживала за ранеными и была знакома с этой неприятной болезнью.
Сэр Клиффорд немного раздражал ее. Любой мужчина в здравом уме давно бы
понял, что у жены кто-то есть и что она собирается уйти. И даже он сам -
она не сомневалась - в глубине души был в этом уверен, но не смел себе
признаться. Если бы он посмотрел правде в глаза, он либо сумел бы
подготовиться к ее уходу, либо вступил в открытую борьбу и не допустил бы
разрыва - вот поведение, достойное мужчины. А он, догадываясь, прятал
голову под крыло, как страус. Видел проделки черта, а убеждал себя -
забавы ангелов. Этот самообман и привел в конце концов к катастрофе, лжи,
расстройству, истерике, что, в сущности, есть проявление безумия. "Это
случилось, - думала она, немного презирая его, - потому что он думает
только о себе. Он так запутал себя своим бессмертным "эго", что теперь
ему, как мумии, не сбросить этих пут. Один вид его чего стоит!"
Но истерический приступ опасен, а она - опытная сиделка, ее обязанность
- вывести его из этого состояния. Если она обратится к его мужскому
достоинству, гордости, будет только хуже, ибо его мужское достоинство если
не умерло, то крепко спит. Он будет еще больше мучиться, как червяк поверх
земли, и состояние его только усугубится.
Самое для него лучшее - изойти жалостью к самому себе. Как той женщине
у Теннисона, ему надо разрыдаться, чтобы не умереть.
И миссис Болтон начала первая. Она прижала ладонь к глазам и горько
зарыдала. "Я никогда, никогда этого не ожидала от ее милости", - причитала
она, думая о своих давних бедах, оплакивая собственную горькую судьбу. Она
рыдала искренне - ей было над чем проливать слезы.
Клиффорд вдруг с особой ясностью осознал, как подло его предала эта
женщина, Конни; горе миссис Болтон было так заразительно, что глаза его
увлажнились и по щекам покатились слезы. Он плакал над своими горестями.
Увидев слезы на безжизненном лице Клиффорда, миссис Болтон поспешно отерла
щеки маленьким платочком и наклонилась к нему.
- Не убивайтесь так, сэр Клиффорд, - сказала переполненная чувствами
миссис Болтон, - пожалуйста, не убивайтесь, вам это вредно!
Тело его содрогнулось от беззвучного рыдания, и слезы быстрее
заструились по щекам. Она опустила ладонь на его руку, и у нее самой слезы
хлынули с новой силой. По его телу опять прошла судорога, и она обняла его
одной рукой за плечи.
- Ну, не надо, не надо! Не терзайте себя так! Не надо, - приговаривала
она сквозь слезы.
Притянула его к себе, обняла широкие плечи; он зарылся лицом к ней в
грудь, сотрясаясь, рыдая, тяжело сутуля жирные плечи, а она гладила его
темно-русые волосы и приговаривала: "Ну, будет, будет, не надо. Не
принимайте близко к сердцу".
Он тоже обнял ее, прижался, как малое дитя, от его слез у нее насквозь
промокли фартук и ситцевая бледно-голубая блузка. Он выплакивал свое горе.
Она поцеловала его, баюкала на груди, а в душе говорила себе: "О, сэр
Клиффорд, великий и могучий Чаттерли! До чего вы опустились!"
Клиффорд плакал, пока не уснул, всхлипывая, как ребенок. А миссис
Болтон, выжатая, как лимон, удалилась к себе в комнату; она смеялась и
плакала, с ней тоже приключилось что-то вроде истерики. Это так смешно!
Так ужасно! Такое падение! Такой позор! И в общем такое расстройство
всего!
С того дня Клиффорд стал вести себя с миссис Болтон совсем как ребенок.
Он держал ее за руку, покоил голову у нее на груди; как-то раз она
поцеловала его ласково, и он стал просить: "Да, да, целуйте меня,
целуйте!"; в ее обязанности входило мыть губкой его белое рыхлое тело; он
просил целовать его; и она целовала его везде, как бы в шутку.
Он лежал на кровати покорно, как ребенок, со странным, тусклым лицом,
на котором чуть проглядывало детское изумление. Он смотрел на нее широко
открытыми детскими глазами, как верующий на мадонну. С ней его нервы
полностью расслаблялись, мужское достоинство исчезало, он возвращался в
детство; все это, конечно, было патологией, ненормальностью. Он запускал
ей руку за пазуху, трогал груди, целовал их с восторгом младенца -
болезненным, экзальтированным восторгом. И это был мужчина!
Миссис Болтон и волновали эти ласки, и вызывали краску стыда. Это было
сложное чувство, любовь-ненависть. Она ни разу не остановила его, ни разу
не возмутилась. Мало-помалу они перешли к более интимной близости,
близости аномальной: он вел себя как ребенок, впавший в состояние сродни
религиозной экзальтации, озаренный искренней и чудесной верой, буквальная,
но патологическая иллюстрация библейского изречения "будьте как дети". Она
же выступала в роли Magna Mater [великая мать (лат.)], исполненной
животворящей силы, на попечении которой оказался белокурый исполин,
мужчина-мальчик.
И что удивительно, когда этот мужчина-мальчик - Клиффорд был им теперь
в полном смысле слова, он шел к этому многие годы - явился на свет, в
делах он оказался гораздо умнее и проницательнее, чем в бытность свою
просто мужчиной. Это патологическое существо "мужчина-мальчик" стало
настоящим деловым человеком; Клиффорд вел теперь свои дела, как подобает
сильной личности. В мире бизнеса это был настоящий мужчина, острый, как
стальная игла, неуступчивый, как кремень; он ясно видел свои цели и
выгодно продавал уголь своих шахт; обладал почти сверхъестественной
проницательностью, твердостью и прямым метким ударом. Как будто отречение
от своего достоинства, служение Magna Mater были вознаграждены блестящими
деловыми способностями, некой сверхчеловеческой силой. Купание в своих
эмоциях, полное подавление мужского "я" родили в нем вторую натуру -
холодную, почти мистическую - натуру умного дельца. Человеческие чувства
на деловом поприще для него не существовали.
Миссис Болтон торжествовала. "Сэр Клиффорд идет в гору, - говорила она
себе с гордостью, - и это моя заслуга. С леди Чаттерли ему никогда не
сопутствовал такой успех. Она не из тех женщин, кто помогает мужьям.
Слишком занята собой". И вместе с тем в каком-то закоулке своей загадочной
женской души она презирала его и даже порой ненавидела! Он был для нее
поверженным львом, судорожно извивающимся драконом. Да, она помогала ему и
всячески вдохновляла, но, бессознательно повинуясь древнему женскому
инстинкту, презирала его бесконечным презрением дикаря. Самый последний
бродяга в ее глазах был и то более достоин уважения.
Его отношение к Конни было необъяснимым. Он настаивал на встрече. Более
того, он требовал, чтобы она приехала в Рагби. Настаивал бесповоротно.
Конни дала слово вернуться и должна его сдержать.
- Какой в этом смысл? - спросила миссис Болтон. - Разве нельзя
отпустить ее раз и навсегда?
- Ни в коем случае. Она обещала вернуться и пусть возвращается.
Миссис Болтон не стала спорить. Она знала, с каким характером имеет
дело.
"Не буду говорить тебе, какое действие оказало на меня твое письмо, -
писал он Конни, - но если бы ты захотела, то легко могла бы вообразить -
какое. Впрочем, вряд ли ты станешь напрягать ради меня воображение. Скажу
тебе одно: я смогу принять решение только после того, как увижу тебя
здесь, в Рагби. Ты дала слово, что вернешься, и должна вернуться. Пока я
не увижу тебя в нормальной обстановке, я ничему не поверю и ничего не
пойму. Нет нужды объяснять тебе, что в Рагби-холле никто ничего не знает,
так что твое возвращение будет принято как само собой разумеющееся. И если
после нашего разговора ты не изменишь своего решения, тогда, можешь не
сомневаться, мы придем к разумному соглашению".
Конни показала письмо Меллорсу.
- Сэр Клиффорд начинает мстить, - заметил он, возвращая письмо.
Конни молчала. Ей было странно признаться себе, что она побаивается
Клиффорда. Побаивается, как если бы он был носителем какого-то злого и
опасного начала.
- Что же мне делать? - сказала она.
- Ничего. Если не хочется, ничего не делай.
Она ответила Клиффорду, стараясь как-то отговориться. И получила такой
ответ: "Если ты не вернешься в Рагби сейчас, ничего не изменится, рано или
поздно тебе все равно придется приехать, чтобы вместе все обсудить.
Остаюсь при своем решении и буду ждать тебя хоть сто лет".
Конни стало страшно. Это был коварный шантаж. Она не сомневалась - на
попятный он не пойдет. Развода ей не даст, родившийся ребенок будет
считаться его ребенком, если она не найдет способа доказать незаконность
его рождения.
После нескольких дней терзаний она решилась ехать в Рагби, взяв с собой
Хильду. И отправила Клиффорду соответствующее письмо. Он ответил: "У меня
нет желания видеть твою сестру, но, разумеется, двери я перед ней не
захлопну. Ты преступила свой долг, нарушила обязательства, и она, конечно,
этому потворствовала. Поэтому не ожидай, что я проявлю восторг, увидев
ее".
И сестры отправились в Рагби-холл. В час их приезда Клиффорда не было
дома. Встретила их миссис Болтон.
- О, ваша милость! - воскликнула сиделка. - Не о таком вашем
возвращении мы мечтали!
- Не о таком, - согласилась Конни.
Значит, миссис Болтон все знает. А остальные слуги - знают ли они,
подозревают ли о чем-то?
Она вошла в дом, который ненавидела теперь лютой ненавистью. Огромное,
беспорядочное строение казалось ей олицетворением зла, грозно нависшего
над ней. Она больше не была в нем госпожой, она была его жертвой.
- Долго я здесь не выдержу, - шепнула она Хильде чуть ли не в панике.
С тоской в сердце отворила дверь в спальню и вступила в нее, как будто
ничего не случилось. Каждый миг в стенах Рагби-холла был ей хуже пытки.
Они увидели Клиффорда только за обедом. Он был в смокинге, вел себя
сдержанно - джентльмен до корней волос. За обедом он был безукоризненно
учтив, поддерживал вежливый, ничего не значащий разговор; и одновременно
на всем, что он делал и говорил, лежал отпечаток безумия.
- Что известно слугам? - спросила Конни, когда миссис Болтон вышла из
комнаты.
- О твоем намерении? Ровным счетом ничего.
- Миссис Болтон знает.
Клиффорд изменился в лице.
- Я не причисляю миссис Болтон к прислуге, - сказал он.
- Да я ведь не возражаю.
Напряжение не ослабело и во время кофепития. После кофе Хильда сказала,
что поднимается к себе.
После ее ухода Клиффорд и Конни какое-то время сидели молча. Ни один не
решался заговорить. Конни была рада, что он не распустил перед ней нюни.
Уж лучше пусть держит себя с высокомерной заносчивостью. Она сидела молча,
разглядывая свои руки.
- Я полагаю, - наконец начал он, - ты без всякого угрызения совести
нарушила данное слово.
- Я в этом меньше всего виновата.
- Кто же виноват?
- Никто, наверное.
Он окинул ее холодным, полным ярости взглядом. Он так привык к ней. Он
даже включил ее в завещание. Как смела она предать его, разрушить канву их
каждодневного существования? Как смела устроить в его душе такой погром?
- И ради чего же ты изволила так все взять и бросить?
- Ради любви.
Пожалуй, самое лучшее - пойти с этой карты.
- Ради любви к Дункану Форбсу? Но вспомни, когда мы познакомились, чаша
весов перетянула в мою сторону. И ты хочешь меня убедить теперь, что
любишь его больше всего на свете?
- Люди меняются.
- Возможно! Возможно, это твоя прихоть. Но тебе еще придется доказать
мне необходимость столь крутых перемен. Я просто не верю в твою любовь к
Дункану Форбсу.
- При чем здесь "верю - не верю"? От тебя требуется одно - дать мне
развод. Какое отношение имеет к этому искренность моих чувств?
- А почему, в сущности, я должен дать тебе развод?
- Потому что я не хочу больше здесь жить. Да и ты не хочешь, чтобы мы
были вместе.
- Ну уж извини меня. Мои чувства неизменны. К тому же ты - моя жена. И
я хочу, чтобы ты жила под моей крышей достойно и покойно. Если отбросить
чувства, а мне это, уверяю тебя, нелегко, то перспектива потухшего
семейного очага представляется мне страшнее смерти. И ради чего? Ради
твоего каприза?
Подумав немного, Конни ответила:
- Ничего не поделаешь. Мы должны расстаться. У меня, наверное, будет
ребенок.
Он тоже задумался.
- И ты хочешь уйти отсюда из-за ребенка? - наконец сказал он.
Она кивнула.
- Почему? Неужели Дункан Форбс так уж озабочен судьбой своего
потомства?
- Гораздо больше, чем был бы ты.
- Ты так полагаешь? Но я не хочу расставаться с женой. И я не вижу
причин, почему я должен отпустить ее. Она может растить ребенка под моей
крышей, если, конечно, все будет в рамках приличия. Ты хочешь меня
убедить, что Дункан Форбс мил тебе больше, чем я? Никогда этому не поверю!
Опять воцарилось молчание.
- Ну неужели ты не можешь понять, - прервала молчание Конни, - я хочу
уйти от тебя, чтобы жить с человеком, которого люблю.
- Не понимаю. Я за твою любовь не дам и ломаного гроша. Вместе с
человеком, которого ты любишь. Это все ханжество и ложь.
- У меня на этот счет иное мнение.
- Иное? Моя дорогая жена! Уверяю тебя, ты сама не веришь в любовь к
Дункану Форбсу. Ты для такой любви слишком умна. Поверь мне, даже сейчас
ты питаешь ко мне большую симпатию. И ты ожидаешь, что я клюну на эту
глупость?
Конни понимала, что он прав. И больше не могла ломать комедию.
- Дело в том, что люблю я не Дункана, - Конни твердо посмотрела ему в
глаза. - Мы назвали Дункана, чтобы пощадить твои чувства.
- Пощадить мои чувства?
- Да. Потому что на самом деле я люблю другого человека. Узнав, кто он,
ты возненавидишь меня. Это мистер Меллорс, он был здесь егерем.
Если бы он мог соскочить со своего стула, он бы соскочил. Его лицо
пошло желтыми пятнами, глаза выпучились, в них она прочитала - полный крах
всему.
Он откинулся на спинку стула и, тяжело дыша, воззрился в потолок. В
конце концов сел прямо.
- Ты хочешь сказать, что на этот раз не обманываешь меня? - сказал он,
ненавидяще глядя на нее.
- Ты и сам знаешь, что это правда.
- И когда у вас с ним началось?
- Весной.
Он молчал затравленно, как попавший в капкан зверь.
- Все-таки это ты была у него в спальне?
Значит, в глубине души он все знал.
- Да, я!
- Боже правый! Тебя мало стереть с лица земли.
- За что? - едва слышно прошептала она.
Но он, казалось, не слышал ее.
- Этот мерзавец! Это ничтожество! Этот возомнивший о себе мужик! И ты!
Жила здесь и все это время путалась, с ним, с одним из моих слуг. Боже
мой! Боже мой! Есть ли предел женской низости!
Он был вне себя от гнева, возмущения, ярости. Она ничего другого и не
ожидала.
- И ты говоришь, что хочешь ребенка от этой мерзости?
- Да, хочу. И он у меня будет.
- Будет? Значит, ты уверена? Когда ты это поняла?
- В июне.
Он замолчал, и в его лице опять появилось странное, детское выражение
непричастности.
- Диву даешься, - наконец выговорил он, - как подобных людей земля
носит.
- Каких людей?
Он дико посмотрел на нее, не удостаивая ответом. Было очевидно, он
просто не в состоянии даже помыслить о малейшей связи между существованием
Меллорса и собственной жизнью. Это была чистая, огромная и бессильная
ненависть.
- И ты говоришь, что хочешь выйти за него замуж? Носить это подлое имя?
- Хочу.
И опять его точно громом ударило.
- Да, - наконец обрел он дар речи. - Это только доказывает, что я
никогда не заблуждался на твой счет: ты ненормальна, не в своем уме. Ты
одна из тех полоумных, с патологическим отклонением женщин, которых влечет
порок, nostalgic de la boue [ностальгия по навозной жиже (фр.)].
Неожиданно в нем проснулся обличитель, бичующий современную порчу
нравов. Он сам - воплощение всех добродетелей. Она, Меллорс и иже с ними -
олицетворение зла, грязи. Вещая, он как бы стал утрачивать плотность, а
вокруг головы почти засветился нимб.
- Теперь ты видишь, самое лучшее развестись со мной и на этом поставить
точку, - резюмировала Конни.
- Ну уж нет! Ты можешь убираться куда угодно, но развода я тебе не дам,
- с идиотской непоследовательностью заявил он.
- Почему?
Он молчал, одержимый тупым упрямством.
- Ты предпочитаешь, чтобы ребенок считался твоим законным сыном и
наследником?
- До ребенка мне дела нет.
- Но если родится мальчик, он будет согласно закону твоим сыном и
унаследует твой титул и поместье.
- Мне все равно.
- Но ты должен подумать об этом. Я, конечно, сделаю все, чтобы ребенок
юридически не считался твоим. Пусть он будет незаконнорожденным, если не
может носить имя родного отца.
- Поступай, как сочтешь нужным.
Он был неумолим.
- Так ты не дашь мне развода? Причиной может служить Дункан. Он не
возражает. А настоящее имя может вообще не фигурировать.
- Я никогда с тобой не разведусь, - сказал, как вогнал последний
гвоздь.
- Почему? Потому что я этого хочу?
- Потому что я всегда действовал по собственному разумению. И сейчас
мне представляется самым разумным не разводиться.
Спорить с ним было бесполезно, Конни пошла наверх, рассказала Хильде.
- Завтра едем обратно, - решила та. - Надо дать ему время
опамятоваться.
Полночи Конни упаковывала личные, ей принадлежавшие вещи. Утром
отправила чемоданы на станцию, не сказав Клиффорду. Они увидятся перед
самым завтраком, только чтобы проститься. А вот с миссис Болтон надо перед
расставанием поговорить.
- Я пришла попрощаться с вами, - сказала она сиделке. - Вам все
известно, но я рассчитываю на вашу скромность.
- О, ваша милость, на меня можете положиться. Но это для всех нас такой
удар. Надеюсь, вы будете счастливы с этим джентльменом.
- Этот джентльмен! Ведь это Меллорс, и я люблю его. Сэр Клиффорд знает.
Об одном прошу вас - ничего никому не рассказывайте. Если вдруг увидите,
что сэр Клиффорд согласен на развод, дайте мне знать. Я хочу юридически
оформить отношения с человеком, которого люблю.
- Я так понимаю вас, ваша милость! Можете рассчитывать на мое
содействие. Я не предам ни сэра Клиффорда, ни вас. Потому что вижу - вы
оба по-своему правы.
- Благодарю вас. И позвольте подарить вам вот это...
И Конни вторично покинула Рагби-холл. Они с Хильдой отправились в
Шотландию. Конни осталось только ждать, когда в Клиффорде вновь заговорит
здравый смысл. Меллорс уехал куда-то в глушь, будет полгода работать на
ферме, пока тянется дело о разводе. Они с Конни купят впоследствии ферму,
куда он сможет вкладывать свою силу и энергию. У него должно быть свое
занятие, пусть даже тяжелый физический труд. Деньги Конни только
первоначальный вклад.
А пока надо ждать - ждать новой весны, рождения ребенка, будущего лета.
"Ферма Грейндж, Олд Хинор, 29 сентября.
Я оказался на этой ферме по воле случая: инженер компании Ричардс - мой
старый знакомый по армии. Ферма принадлежит угольной компании "Батлер и
Смиттэм". Мы сеем овес и заготавливаем сено для шахтных пони. На ферме
есть коровы, свиньи и другая живность. Я нанялся подсобным рабочим и
получаю тридцать шиллингов в неделю. Роули, фермер, взвалил на меня все,
что мог, - за эти полгода к следующей Пасхе я должен выучиться фермерскому
труду. От Берты ни слуху, ни духу. Понятия не имею, где она, почему не
явилась в суд на первое слушание, и вообще, что у нее на уме. Но надеюсь,
что если я буду вести себя тихо, то уже в марте стану свободным человеком.
Пожалуйста, не волнуйся из-за сэра Клиффорда. Не сомневаюсь, он очень
скоро сам захочет от тебя избавиться. Уже и то хорошо, что он не докучает
тебе.
Я снимаю комнату в старом, но вполне приличном доме в Энджин-роу.
Хозяин работает машинистом в Хай-парк. Он высокий, с бородой, и до мозга
костей нонконформист. Хозяйка, маленькая, похожая на птичку, очень любит
все высокородное и все свои разговоры начинает с "позвольте мне...". Они
потеряли на войне сына, и это наложило на них неизгладимый отпечаток. У
них есть дочь, длинное, как жердь, застенчивое существо. Она учится на
школьного преподавателя, я ей иногда помогаю, так что у нас получилось
что-то вроде семейного круга. Но в общем они приятные, вполне порядочные
люди. И, пожалуй, уж слишком добры со мной. Думаю, что жизнь сейчас более
милостива ко мне, чем к тебе.
Работа на ферме мне по душе. Утонченных радостей она не дает, да я их и
не искал. Я умею обращаться с лошадьми, а коровы, хотя в них слишком много
женской покорности, явно оказывают на меня успокаивающее действие. Когда я
дою, уткнувшись головой в теплый бок, то чувствую прямо-таки утешение. На
ферме шесть довольно хороших херефордширок. Только что кончили жать овес,
если бы не дождь и мозоли на ладонях, занятие вполне пристойное. С
здешними людьми я общаюсь немного, но отношения со всеми хорошие. На
многое надо просто закрывать глаза.
Шахты работают плохо; район этот шахтерский, мало чем отличающийся от
Тивершолла, только более живописный. Иногда захаживаю в местный кабачок
"Веллингтон", болтаю с шахтерами. Они высказываются очень резко, но менять
ничего не хотят. Знаешь, как говорят про наших шахтеров - "сердце у них на
месте". Сердце, может, на месте, а вот вся остальная анатомия - хоть
плачь. Лишние они в этом мире. В целом они мне нравятся, но не
вдохновляют, нет в них бойцовского азарта. Они много говорят о
национализации шахт, всей угольной промышленности. Но ведь нельзя
национализировать только уголь, оставив все остальное как есть. Говорят о
каком-то новом применении угля, что-то вроде затей сэра Клиффорда.
Кое-где, может, это и сработает, но строить на этом будущее, мне кажется,
нельзя. В какой бы вид топлива ни превратить уголь, его все равно надо
продать. Рабочие настроены пессимистично. Они считают, что угольная
промышленность обречена, и я думаю, они правы. А с промышленностью
обречены и они. Многие поговаривают о Советах, но убежденности в их
голосах не слышно.
Они убеждены в одном: все - мрак и беспросветность. Ведь и при Советах
уголь надо кому-то продавать.
В стране существует огромная армия индустриальных рабочих, которые
хотят есть; так что эта дьявольская машина должна, пусть через
пень-колоду, крутиться. Как ни странно, женщины куда более решительны, чем
мужчины; кричат, во всяком случае, громче. Мужчины совсем пали духом, на
лицах у них безысходность. Но в общем, никто толком не знает, что делать,
несмотря на разговоры. Молодые бесятся, потому что у них нет денег, а
кругом столько соблазна. Они видят смысл жизни в приобретательстве, а
приобретать не на что. Такова наша цивилизация, таково наше просвещение: в
людях воспитывается только одна потребность - тратить деньги. А гарантии
их заработать нет. Шахты действуют два, два с половиной дня в неделю, и
никакого улучшения не предвидится даже в преддверии зимы. Это значит,
кормилец приносит в семью двадцать пять - тридцать шиллингов в неделю.
Больше всех возмущены женщины, но ведь они больше всех и тратят.
Кто бы внушил им, что жить и тратить деньги не одно и то же. Но им
ничего не внушишь. Если бы их учили в школе жить, а не зарабатывать и
тратить, они могли бы прекрасно обходиться двадцатью пятью шиллингами.
Если бы мужчины, как я тебе говорил, щеголяли в алых штанах, они не думали
бы так много о деньгах, если бы они пели, плясали и веселились, они бы
умели довольствоваться малым. Они любили бы женщин, и женщины любили бы
их. И никто не стеснялся бы наготы; их надо учить петь и плясать, водить
на лужайках старинные хороводы; делать резную мебель, вышивать узоры.
Тогда бы им хватало и нескольких шиллингов. Единственный способ покончить
с индустриальным обществом - научить людей жить разумно и красиво, без
мотовства. Но это невозможно. У всех сегодня одно на уме - приобретать,
приобретать. А бедняки к тому же просто ни о чем другом и не умеют думать.
Им бы жить и веселиться, поклоняясь великому, доброму Пану. Вот
единственный Бог для простых смертных во все времена. Конечно, одиночки
могут по желанию причислять себя к более высоким религиям. Но народ должен
поклоняться языческим богам.
А наши шахтеры - не язычники, отнюдь. Это печальное племя, мертвяки. Их