Лоуренс Джеймс. Любовник леди Чаттерли

Совсем издалека прилетали слабые розоватые сполохи сталеплавильных печей.
Значит, в эти минуты по желобу устремляется огненно-белая струя металла.
"Отвальная" светит резкими, недобрыми электрическими огнями. В них -
средоточие зла, хотя словами это не объяснить. В них - напряженная и
суетливая рабочая ночь. Вот в подъемники на "Отвальной" загрузилась
очередная партия углекопов - шахта работает в три смены.
Он снова нырнул во мрак леса: там уединение и покой. Нет, нет ему
покоя, он просто пытается себя обмануть. Уединение его нарушается шумом
шахт и заводов, злые огни вот-вот прорежут тьму, выставят его на
посмешище. Нет, нигде не сыскать человеку покоя, нигде не спрятаться от
суеты. Жизнь не терпит отшельников. А теперь, сблизившись с этой женщиной,
он вовлек себя в новую круговерть мучений и губительства. Он знал по
опыту, к чему это приводит.
И виновата не женщина, не любовь, даже не влечение плоти. Виновата
жизнь, что вокруг: злобные электрические огни, адский шум и лязг машин. В
царстве жадных механизмов и механической жадности, там, где слепит свет,
льется раскаленный металл, оглушает шум улиц, и живет страшное чудовище,
виновное во всех бедах, изничтожающее всех и вся, кто смеет не
подчиниться. Скоро изничтожится и этот лес, и не взойдут больше по весне
колокольчики. Все хрупкие, нежные создания природы обратятся в пепел под
огненной струей металла.
С какой нежностью вдруг вспомнилась ему женщина! Бедняжка. До чего ж
обделена она вниманием, а ведь красива, хоть и сама этого не понимает. И
уж конечно, не место такой красоте в окружении бесчувственных людей;
бедняжка, душа у нее хрупка, как лесной гиацинт, не в пример нынешним
женщинам: у тех души бесчувственные, точно из резины или металла. И
современный мир погубит ее, непременно погубит, как и все, что по природе
своей нежно. Да, нежно! В душе этой женщины жила нежность, сродни той, что
открывается в распустившемся гиацинте; нежность, неведомая теперешним
пластмассовым женщинам-куклам. И вот ему выпало ненадолго согреть эту душу
теплом своего сердца. Ненадолго, ибо скоро ненасытный бездушный мир машин
и мошны сожрет и их обоих.
Он пошел домой, ружье за спиной да собака - вот и все его спутники. В
доме темно. Он зажег свет, затопил камин, собрал ужин, хлеб, сыр, молодой
лук да пиво. Он любил посидеть один, в тишине. В комнатке чистота и
порядок, только уюта недостает. Впрочем, ярко горит огонь в камине, светит
керосиновая лампа над столом, застеленным белой клеенкой. Он взялся было
за книгу об Индии, но сегодня что-то не читалось. Сняв куртку, присел к
камину, однако, изменив привычке, не закурил, а поставил рядом кружку
пива. И задумался о Конни.
По правде говоря, он жалел о случившемся. Ему было страшно за нее.
Бередили душу дурные предчувствия. Нет, отнюдь не сознание содеянного зла
или греха. Из-за этого совесть его не мучила. Ибо что такое совесть, как
не страх перед обществом или страх перед самим собой. Себя он не боялся. А
вот общества - и это он сознавал отчетливо - нужно бояться. Чутье
подсказывало, что общество - чудовище злонамеренное и безрассудное.
Вот если б на всем белом свете остались только двое: он и эта женщина!
Снова всколыхнулась страсть, птицей встрепенулось его естество. Но вместе
с этим давил, гнул к земле страх - нельзя показываться Чудищу, что злобно
таращится электрическим глазом. Молодая страдалица виделась ему лишь
молодой женщиной, которой он овладел и которую возжелал снова.
Он потянулся, зевнул (неужели зевают и от страсти?). Вот уже четыре
года живет отшельником - ни мужчины, ни женщины рядом. Он встал, снова
надел куртку, взял ружье, прикрутил фитиль в лампе и вышел; на темном небе
горели россыпи звезд. Собака увязалась следом. Страсть и страх перед
злокозненным Чудищем погнали его из дома. Медленно, неслышно обошел он
лес. Так приятно укрываться в ночи, прятать переполняющую его страсть,
прятать, точно сокровище. И тело его чутко внимало чувству, в паху вновь
занимался огонь! Эх, если б у него нашлись соратники, чтоб одолеть
сверкающее электрическое Чудище, чтоб сохранить нежность жизни, нежность
женщин и дарованные природой богатства - чувства. Если б только у него
нашлись соратники! Увы, все мужчины там, в мире суеты, они гордятся
Чудищем, ликуют, жадные механизмы и механическая жадность сокрушают людей.
Констанция же спешила тем временем через парк домой и ни о чем не
задумывалась. Пока не задумывалась. Успеть бы к ужину.
У входа она досадливо поморщилась: дверь заперта, придется звонить.
Открыла ей миссис Болтон.
- Наконец-то, ваша милость! Я уже подумала, не заблудились ли вы? -
игриво защебетала она. - Сэр Клиффорд, правда, еще о вас не справлялся. У
него в гостях мистер Линли, они сейчас беседуют. Вероятно, гость останется
на ужин?
- Вероятно, - отозвалась Конни.
- Прикажете задержать ужин минут на пятнадцать? Чтоб вы успели не
торопясь переодеться.
- Да, пожалуйста.
Мистер Линли - главный управляющий шахтами - пожилой северянин, по
мнению Клиффорда, недостаточно напорист. Во всяком случае по теперешним,
послевоенным Меркам и для работы с теперешними шахтерами, которым главное
"не особенно надрываться". Самой Конни мистер Линли нравился, хорошо, что
приехал без льстивой жены.
Линли остался отужинать, и Конни разыграла столь любимую мужчинами
хозяйку: скромную, предупредительную и любезную, в больших голубых глазах
- смирение и покой, надежно скрывающие ее истинное состояние. Так часто
приходилось играть эту роль, что она стала второй натурой Конни, ничуть не
ущемляя натуру истинную. Очень странно: во время "игры" из сознания Конни
все остальное улетучивалось.
Она терпеливо дожидалась, пока сможет подняться к себе и предаться,
наконец, своим мыслям. Похоже, долготерпение - самая сильная ее сторона.
Но и у себя в комнате она не смогла сосредоточиться, мысли путались.
Что решить, как ей быть? Что это за мужчина? Впрямь ли она ему
понравилась? Не очень, подсказывало сердце. Да, он добр. Теплая,
простодушная доброта, нежданная и внезапная, подкупила не столько ее душу,
сколько плоть. Но как знать, может, и с другими женщинами он добр, как и с
ней? Пусть, все равно, ласка его чудесным образом успокоила, утешила. И
сколько в нем страсти, крепкого здоровья! Может, не хватает ему
самобытности, ведь к каждой женщине нужен свой ключ. А он, похоже,
одинаков со всеми. Для него она всего лишь женщина.
Может, это и к лучшему. В конце концов, он, в отличие от других мужчин,
увидел в Конни женщину и приласкал. Прежде мужчины видели в ней лишь
человека, а женского начала попросту не замечали или того хуже -
презирали. С Констанцией Рид или леди Чаттерли мужчины были чрезвычайно
любезны, а вот на ее плоть любезности не хватало. Этот же мужчина увидел в
ней не Констанцию или леди Чаттерли, а женщину - он гладил ее бедра,
грудь.
Назавтра она снова пошла в лес. День выдался тихий, но пасмурный. У
зарослей лещины на земле уже показался сочно-зеленый пушок, деревья молча
тужились, выпуская листья из почек. Она чувствовала это всем телом:
накопившиеся соки ринулись вверх по могучим стволам к почкам и напитали
силой крохотные листочки, огненно-бронзовые капельки. Словно полноводный
поток устремился вверх, к небу и напитал кроны деревьев.
Она вышла на поляну, но егеря там не было. Да она и не очень-то
надеялась встретить его. Фазанята уже выбирались из гнезд и носились,
легкие как пушинки, по поляне, а рыжие куры в гнездах тревожно кудахтали.
Конни села и принялась ждать. Просто ждать. Она смотрела на фазанят, но
вряд ли видела их. Она ждала.
Время едва ползло, как в дурном сне. Егеря все не было. Да она и не
очень-то надеялась встретить его. После обеда он обычно не приходил. А ей
пора домой, к чаю. Как ни тяжко, нужно идти.
По дороге ее захватило дождем.
- Что, снова льет? - спросил Клиффорд, увидев, что жена отряхивает
шляпу.
- Да нет, чуть моросит.
Чай она пила молча, поглощенная своими мыслями. Как хотелось ей увидеть
сегодня егеря, убедиться, что все - самая взаправдашняя правда.
- Хочешь, я почитаю тебе? - спросил Клиффорд.
Она взглянула на мужа. Неужели что-то почуял?
- Весной со мной всегда непонятное творится. Пожалуй, я немного полежу.
- Как хочешь. Надеюсь, ты не заболела?
- Ну что ты. Просто сил нет - так всегда по весне. Ты позовешь миссис
Болтон поиграть в карты?
- Нет. Лучше я послушаю радио.
И в его голосе ей послышалось довольство. Она поднялась в спальню.
Услышала, как муж включил приемник. Диктор дурацким бархатно-въедливым
голосом, распространялся об уличных зазывалах и сам весьма усердствовал:
любой глашатай стародавних времен позавидует.
Конни натянула старый лиловый плащ и вышмыгнула из дома через боковую
дверь.
Изморось кисеей накрыла все вокруг - таинственно, тихо и совсем не
холодно. Она быстро шла парком, ей даже стало жарко - пришлось распахнуть
легкий дождевик.
Лес стоял под теплым вечерним дождем, молчаливый, спокойный,
загадочный, зарождается жизнь и в птичьих яйцах, и в набухающих почках, и
в распускающихся цветах. Деревья голые, черные, словно сбросили одежды,
зато на земле уже выстлался зеленый-зеленый ковер.
На поляне по-прежнему никого. Птенцы укрылись под крыльями квочек, лишь
два-три самых отчаянных бродили по сухому пятачку под соломенным навесом.
На ножках держались они еще неуверенно.
Итак, егерь не приходил. Видно, нарочно обходил сторожку стороной. А
может, что случилось? Может, наведаться к нему домой?
Наверное, ей на роду написано ждать. Своим ключом она отперла дверь. В
сторожке чисто. В банке - зерно, в углу - аккуратно сложена свежая солома.
На гвозде висит фонарь-"молния". Стол и стул на том месте, где вчера
лежала она.
Конни села на табурет у двери. Как все покойно! По крыше шуршит дождь,
на окне - паутина мелких капель, ни ветерка. В сторожке и в лесу тихо.
Богатырями высятся деревья, темные в сумеречных тенях, молчаливые, полные
жизни. Все вокруг живет!
Скоро ночь, значит, пора уходить. Егерь, видно, избегает ее.
И тут он неожиданно появился на поляне, в черной клеенчатой куртке,
какие носят шоферы, блестящей от дождя. Взглянул на сторожку,
приветственно поднял руку и круто повернул к клеткам. Молча присел подле
них, внимательно оглядел, тщательно запер на ночь. И только потом подошел
к Конни. Она все сидела на табурете у порога. Он остановился у крыльца.
- Значит, пришли! - по-местному тягуче проговорил он.
- Пришла! - Она посмотрела ему в лицо. - А вы что-то припоздали.
- Да уж, - и он отвел взгляд в сторону леса.
Она медленно встала, отодвинула табурет и спросила:
- А вы хотели прийти?
Он пытливо посмотрел на нее.
- А что люди подумают? Дескать, чего это она наладилась сюда по
вечерам?
- Кто, что подумает? - Конни растерянно уставилась на егеря. - Я ж вам
сказала, что приду. А больше никто не знает.
- Значит, скоро узнают. И что тогда?
Она снова растерялась и ответила не сразу.
- С чего бы им узнать?
- А о таком всегда узнают, - обреченно ответил он.
Губы у нее дрогнули.
- Что ж поделать, - запинаясь, пробормотала она.
- Да ничего. Разве что не приходить сюда... если будет на то ваша воля,
- прибавил он негромко.
- Не будет! - еще тише ответила она.
Он снова отвел взгляд, помолчал.
- Ну, а когда все-таки узнают? - наконец спросил он. - Подумайте
хорошенько. Вас с грязью смешают: надо ж, с мужниным слугой спуталась.
Она взглянула на него, но он по-прежнему смотрел на деревья.
- Значит ли это... - она запнулась, - значит ли это, что я вам
неприятна?
- Подумайте! - повторил он. - Прознают люди, сэр Клиффорд, пойдут
суды-пересуды.
- Я могу и уехать.
- Куда?
- Куда угодно. У меня есть свои деньги. От мамы мне осталось двадцать
тысяч, я уверена, Клиффорд к ним не притронется. Так что я могу и уехать.
- А если вам не захочется?
- Мне все равно, что со мной будет.
- Это так кажется! Совсем не все равно! Безразличных к своей судьбе
нет, и вы не исключение. Не забудете вы, ваша милость, что связались с
егерем. Будь я из благородных - дело совсем иное. А так - как бы вам
жалеть не пришлось.
- Не придется. На что мне всякие титулы! Терпеть их не могу! Мне
кажется, люди всякий раз насмехаются, обращаясь ко мне "ваша милость". И
впрямь, ведь насмехаются! Даже у вас и то с насмешкой выходит.
- У меня?!
Впервые за вечер он посмотрел ей прямо в лицо.
- Я над вами не насмехаюсь.
И она увидела, как потемнели у него глаза, расширились зрачки.
- Неужто вам все равно, даже когда вы так рискуете? - Голос у него
вдруг сделался хриплым. - Подумайте. Подумайте, пока не поздно.
В словах его удивительно сочетались угроза и мольба.
- Ах, да что мне терять, - досадливо бросила Конни. - Знали б вы, чем
полнится моя жизнь, поняли б, что я рада со всем этим расстаться, но, быть
может, вы боитесь за себя?
- Да, боюсь! - резко заговорил он. - Боюсь! Всего боюсь.
- Например?
Он лишь дернул головой назад - дескать, вон, кругом все страхи.
- Всего боюсь! И всех! Людей!
И вдруг нагнулся, поцеловал ее печальное лицо.
- Не верьте. Мне тоже наплевать. Будем вместе, и пусть все катятся к
чертовой бабушке. Только б вам потом жалеть не пришлось!
- Не отказывайтесь от меня, - истово попросила она.
Он погладил ее по щеке и снова поцеловал - опять так неожиданно - и
тихо сказал:
- Тогда хоть пустите меня в дом. И снимайте-ка плащ.
Он повесил ружье, стащил с себя мокрую куртку, полез за одеялами.
- Я еще одно принес. Так что теперь есть чем укрыться.
- Я совсем ненадолго, - предупредила Конни. - В половине восьмого ужин.
Он взглянул не нее, тут же перевел взгляд на часы.
- Будь по-вашему. - Запер дверь, зажег маленький огонек в фонаре.
- Ничего. Мы свое еще возьмем, успеется.
Он аккуратно расстелил одеяла, одно скатал валиком ей под голову. Потом
присел на табурет, привлек Конни к себе, обнял одной рукой, а другой
принялся гладить ее тело. Она почувствовала, как у него перехватило
дыхание. Под плащом на Конни были лишь нижняя юбка да сорочка.
- Да такого тела и коснуться - уже счастье! - прошептал он, нежно
оглаживая ее торс - кожа у Конни была шелковистая, теплая, загадочная. Он
приник лицом к ее животу, потерся щекой, стал целовать бедра. Она не могла
взять в толк, что приводит его в такой восторг, не понимала красы,
таившейся в ней, красы живого тела, красы, что сама - восторг! И
откликается на нее лишь страсть. А если страсть спит или ее нет вообще, то
не понять величия и великолепия тела, оно видится едва ли не чем-то
постыдным. Она ощущала, как льнет его щека то к ее бедрам, то к животу, то
к ягодицам. Чуть щекотали усы и короткие мягкие волосы. У Конни задрожали
колени. Внутри все сжалось - будто с нее сняли последний покров. "Зачем,
зачем он так ласкает, - в страхе думала она, - не надо бы". Его ласки
заполняли ее, обволакивали со всех сторон. И она напряженно выжидала.
Но вот он вторгся в ее плоть, неистово, жадно, словно торопился
сбросить тяжкое бремя, и сразу исполнился совершенным покоем, она все
выжидала, чувствуя себя обойденной. Отчасти сама виновата: внушила себе
эту отстраненность. Теперь, возможно, всю жизнь страдать придется. Она
лежала не шевелясь, чувствуя глубоко внутри биение его сильной плоти. Вот
его пронзила дрожь, струей ударило семя, и мало-помалу напряжение стало
спадать. Как смешно напрягал он ягодицы, стараясь глубже внедриться в ее
плоть. Да, для женщины, да еще причастной ко всему этому, сокращение
ягодиц, да и все телодвижения мужчины кажутся в высшей степени смешными.
Да и сама поза мужчины, и все его действия так смешны!
Однако Конни лежала не шевелясь, и душа ее не корчилась от омерзения. И
когда он кончил, она даже не попыталась возобладать над ним, чтобы самой
достичь удовлетворения (как некогда с Микаэлисом). Она лежала не шевелясь,
и по щекам у нее катились слезы.
Он тоже лежал тихо, но по-прежнему крепко обнимал ее, старался согреть
ее худые голые ноги меж своими. Тесно прижавшись к ней, он отдавал ей свое
тепло.
- Замерзла? - прошептал он нежно, как самой близкой душе. А душа эта,
меж тем, была далеко, чувствуя себя обойденной.
- Нет. Мне пора, - тихо отозвалась она.
Он вздохнул, еще крепче обнял и отпустил. О том, что она плакала, он и
не догадывался. Он думал, что она здесь, рядом, не только телом, но и
душой.
- Мне пора, - повторила она.
Он приподнялся и, стоя на коленях, поцеловал ей ноги. Потом оправил на
ней юбку, застегнул одежду на себе. Делал он все механически, даже не
глядя по сторонам, - его слабо освещал фонарь на стене.
- Заглядывай ко мне, когда захочется, - сказал он, глядя на нее сверху
вниз, и лицо у него было ласковое, покойное и уверенное.
Конни недвижно лежала на полу, смотрела на егеря и думала: нет, этот
мужчина чужой, чужой! В душе даже шевельнулась неприязнь.
Он надел куртку, поднял упавшую шляпу, повесил на ружье.
- Ну же, вставай! - И взгляд его был все так же ласков и покоен.
Она медленно поднялась. Ей не хотелось уходить. Но и оставаться тошно.
Он накинул ей на плечи тонкий плащ, оправил его. Потом открыл дверь. За
порогом уже стемнело. Собака у крыльца вскочила и преданно уставилась на
хозяина. С мглистого неба сыпал унылый дождь. Близилась ночь.
- Может, мне фонарь засветить? - спросил егерь. - Все равно в лесу
никого нет.
Он шагал впереди, освещая узкую тропу фонарем, держа его низко, над
блестящей от дождя травой, над свитыми в змеиный клубок корневищами, над
поникшими цветами. А все вокруг за кисеей измороси тонуло в кромешной
тьме.
- Заглядывай в сторожку, когда захочется, - повторил он. - Хорошо? Все
одно: семь бед - один ответ.
Ей была удивительна и непонятна его ненасытная тяга к ней. Ведь их же,
по сути, ничто не связывало. Он толком ни разу с ней не поговорил. А то,
что она слышала, резало слух Конни, хоть в душе она и сопротивлялась, -
грубостью, просторечием. Это его "заглядывай ко мне", казалось, обращено
не к ней, Конни, - а к простой бабе. Вот под лучом фонаря мелькнули листья
наперстянки, и Конни сообразила, где они находятся.
- Сейчас четверть восьмого, - успокоил он, - ты успеешь.
Почувствовав, что его речь отвращает ее, он заговорил по-иному. Вот и
последний поворот аллеи, сейчас покажутся заросли орешника, а за ними -
ворота. Он потушил фонарь.
- Здесь уже не заплутаемся, - сказал он и ласково взял ее под руку.
Идти в темноте трудно, не угадать, что под ногами - кочка или рытвина.
Егерь шел едва ли не на ощупь, ему не привыкать, и вел ее за собой. У
ворот он дал ей свой электрический фонарик.
- В парке-то хоть и не так темно, все ж возьми, вдруг с тропинки
собьешься.
И верно, деревья в парке росли реже, и меж ними курилась
серебристо-серая призрачная дымка. Вдруг егерь привлек Конни к себе, сунул
холодную, мокрую руку ей под плащ и принялся гладить ее теплое тело.
- За то, чтоб такой женщины, как ты, коснуться, жизни не пожалею. -
Голос у него сорвался. - Подожди, ну хоть минутку подожди.
И вновь она почувствовала его неуемную страсть.
- Нет-нет, мне и так бегом придется бежать. - Конни даже слегка
испугалась.
- Понимаю, - кивнул он, понурился и отпустил ее.
Она уже на ходу вдруг задержалась на мгновенье и обернулась.
- Поцелуй меня.
Во тьме его было уже не различить, она лишь почувствовала, как его губы
коснулись левого глаза. Чуть отвела голову, нашла его губы своими, и он
скоро и нежно поцеловал ее. Раньше он терпеть не мог целоваться в губы.
- Я приду завтра, - пообещала она, отходя, - если смогу.
- Хорошо! Только не так поздно, - донеслось до нее из тьмы. Мглистая
ночь поглотила егеря.
- Спокойной ночи! - попрощалась она.
- Спокойной ночи, ваша милость! - откликнулась мгла.
Конни остановилась, пристально вглядываясь в дождливую ночь. Но
разглядела лишь темный силуэт егеря.
- Почему ты так сказал? - спросила она.
- Да так, - донеслось до нее. - Покойной ночи. Тебе нужно спешить.
И она нырнула в кромешную мглу. Боковая дверь усадьбы оказалась
открытой, и ей удалось незаметно прошмыгнуть наверх. Не успела она закрыть
за собой дверь, как прозвучал гонг - пора ужинать. Нет, сперва она примет
ванну, нужно непременно принять ванну. "Ни за что больше не буду
опаздывать! - пообещала она самой себе. - Только нервы трепать".
На следующий день она не пошла в лес, а поехала с Клиффордом в Атуэйт.
Изредка он позволял себе выезжать из усадьбы. Шофером у него служил
крепкий парень, способный, в случае надобности, вынести хозяина из машины.
Клиффорду вдруг захотелось повидать своего крестного отца, Лесли Уинтера.
Он жил в усадьбе Шипли неподалеку от Атуэйта. Был он уже немолод, богат -
из тех шахтовладельцев, кто процветал при короле Эдуарде. Его Величество и
сам наведывался в Шипли поохотиться. Сердце усадьбы - старинный дом,
изукрашенный лепниной, со вкусом обставленный: мистер Уинтер жил
холостяком и весьма гордился убранством дома. Впечатление портили только
бесчисленные шахты окрест. Клиффорда он любил, но особого уважения как к
писателю не питал - уж слишком часто мелькали в газетах и журналах имя и
фотографии крестника. Старик, как неколебимый эдвардианец, считал, что
жизнь есть жизнь и всякие щелкоперы к ней касательства не имеют. С Конни
старый дворянин держался неизменно любезно. Он считал ее красивой,
скромной женщиной, и жизнь ее с Клиффордом, конечно же, лишена смысла.
Весьма прискорбно, что ей не доведется дать жизнь наследнику Рагби. У
самого Уинтера наследника не было.
Интересно, думала Конни, что старик скажет, узнай он о ее связи с
мужниным егерем, который предлагает "заглянуть в сторожку, когда
захочется". Старый джентльмен, наверное, поморщится от презрения и
отвращения. Он не выносил, когда чернь тщилась попасть "из грязи в князи".
Будь у нее любовник ее круга, он бы и словом не попрекнул: ведь у Конни
такой дар - женственность в сочетании со скромностью и смирением, именно в
этом ее суть. Уинтер звал ее "милая девочка" и буквально навязал ей в
подарок красивую миниатюру, портрет дамы в костюме восемнадцатого века.
Конни невольно сравнивала каждого с егерем. Вот мистер Уинтер -
настоящий джентльмен, светский, воспитанный человек, относится к ней как к
личности, выделяет ее среди прочих, для него она не просто одна из тысячи
обыкновенных женщин, он не позволит себе обратиться к ней на "ты".
Не пошла она в лес и через день, и через два. Пока он ждет ее, пока
вожделеет (как ей представлялось), она не пойдет. Однако на четвертый день
она уже не находила себе места, ее охватила тревога. Нет, все равно не
пойдет в лес, не отдаст свое тело этому мужчине. Надо себя чем-то занять:
поехать ли в Шеффилд, навестить ли кого. Однако даже думать об этом
невыносимо. Наконец, она решила прогуляться, но пошла не к лесу, а в
противоположную сторону - через железные воротца в другом конце парка.
Тихий, пасмурный весенний денек, совсем не холодно. Она шла, погрузившись
в раздумья, ненарочные, неосознанные. Она шла, ничего не замечая вокруг.
Но вот залаяли собаки, и Конни от неожиданности вздрогнула - она забрела
во владения соседей, на ферму Мэрхей. Их пастбища примыкали к парку Рагби.
Давненько Конни здесь не бывала.
- Милка! - позвала она большого белого бультерьера. - Милка! Ты меня не
узнала? Неужели забыла?
Конни боялась собак. Милка чуть отступила и продолжала неистово лаять.
Не пройти Конни к охотничьему заповеднику.
Вышла миссис Флинт, ровесница Констанции, в прошлом - учительница.
Конни она не нравилась, чувствовалась в ней неискренность.
- Никак леди Чаттерли! Надо ж! - Глаза у миссис Флинт заблестели, она
смущенно, по-девичьи зарделась. - Эх, Милка! Как не стыдно лаять на леди
Чаттерли! Ну-ка, замолчи! - Она подбежала к собаке и огрела ее тряпкой.
Только потом подошла к Конни.
- Раньше она меня признавала, - заметила Конни, пожимая руку соседке.
Семья Флинтов арендовала у Чаттерли землю.
- Да она и сейчас вас помнит. Просто норов показывает, - расплывшись в
улыбке, сияя, не сводя с Конни чуть смущенного взгляда, сказала миссис
Флинт. - Да и впрямь, давненько она вас не видела. Надеюсь, вы себя лучше
чувствуете?
- Благодарю вас. Я здорова.
- Мы ведь всю зиму вас, можно сказать, и не видели. Не соизволите ли в
дом, я вам свою малышку покажу.
- Хорошо, зайду. Но только на минутку.
Миссис Флинт ринулась вперед - наводить порядок, Конни медленно пошла
следом, войдя на кухню, нерешительно остановилась. На плите в чайнике
кипела вода. Подоспела миссис Флинт.
- Вы уж меня простите, ради Бога. Заходите, пожалуйста.
Они вошли в комнату. Перед камином на коврике сидела маленькая девочка.
Стол на скорую руку накрыт к чаю. Неуклюжая и робкая молодая служанка
спряталась в коридоре. Малышка была бойкой, рыжеволосой - в отца, с
голубыми пытливыми глазами и явно не из пугливых. Она сидела меж подушек,
на полу валялись тряпичные куклы и, как теперь принято в семьях, множество
игрушек.
- Ой, какая славная девочка! И как выросла! Совсем большая!
Когда малышка появилась на свет, Конни подарила ей шаль, а к Рождеству
- целлулоидных утят.
- Ну-ка, Джозефина, посмотри, кто к нам пришел! Кто это, а? Это - леди
Чаттерли, ты ее узнала?
Отважная кроха беззастенчиво уставилась на Конни - в дворянских титулах
она пока не разбиралась.
- Иди ко мне, маленькая! Ну? - И Конни протянула руки.
Девочке, очевидно, было все равно. Конни подхватила ее с пола и усадила
к себе на колени. До чего ж приятно чувствовать теплое, нежное тельце,
трогать мягкие ручонки, безотчетно сучащие ножки!
- Я только что села чаю попить. Люк уехал на рынок, вот я свободой и
пользуюсь. Выпьете со мной чашечку, а? Вы, конечно, не к такому чаю