Лоуренс Джеймс. Любовник леди Чаттерли

распорядиться собою.
Да, он не знал, как распорядиться собою. За годы, проведенные в
офицерской среде, он повидал и офицерских жен, и их семьи, и чиновников и
потерял всякую надежду близко сойтись с ними. Люди среднего или высшего
сословия отличались удивительной способностью: встречать чужака мертвящим
холодом и отталкивать, давая понять, что он не их поля ягода.
Вот и вернулся он к людям своего круга - к рабочим. Но нашел лишь то,
что с годами, пока его не было дома, забылось: мелочность, грубость - как
все это претило ему. Да, и впрямь очень важно хотя бы делать вид, что не
трясешься над каждым грошом, что стоишь выше всех мелочей жизни. Но
простой люд даже не удосуживался делать вид. Каждый пенс - потерянный или
выгаданный, скажем, на покупке мяса, значил для них больше, чем
пропущенное или добавленное слово в Евангелии. Видеть такое Меллорсу было
невыносимо.
А еще невыносимы распри из-за денег. Пожив среди людей имущих, он
понял, сколь тщетны все надежды разрешить споры о заработной плате. (Лишь
смерть способна разрубить этот гордиев узел.) А в жизни оставалось лишь
махнуть рукой на деньги.
Да, но, если очень беден и несчастен, хочешь - не хочешь, к деньгам
по-иному станешь относиться. Такие люди мало-помалу все свои интересы
сосредотачивали на деньгах. Их тяга к деньгам раковой опухолью заполняла
ум и душу, пожирая без разбора как имущих, так и бедняков! А он отказался
подчиниться этой тяге.
Ну и что же? Разве жизнь предложила ему что-либо кроме сребролюбия?
Увы.
Правда, он мог еще радоваться уединению (хотя и слабое это утешение),
растить фазанов, чтобы в одно прекрасное утро после завтрака их
перестреляли толстопузые люди. И прахом, прахом идет труд...
Но зачем об этом думать, зачем волноваться? По сию пору он и не думал,
и не волновался; но вот вошла в его жизнь эта женщина. Он почти на десять
лет старше. И на тысячу лет опытнее. Ведь начинал он с самых низов. Связь
меж ними становилась все теснее. Он уже предвидел, что близость их станет
настолько прочной, что придется начинать жизнь вместе. А рвать потом
любовные узы больно - "сожжешь всю душу".
Ну, а дальше? Дальше что? Нужно ли ему начинать все заново, можно
сказать, на пепелище? Нужно ли привязывать к себе эту женщину? Нужно ли
затевать ужасную схватку с ее увечным мужем? И не менее ужасная схватка
предстоит с собственной жестокосердной ненавистницей-женой. Горе! Горе
горькое! Ведь он уже не молод, некогда он полнился лишь задором и
весельем. Ныне чувства его обострились. Всякая обида, всякая пакость
глубоко ранили. И вот - эта женщина.
Ну, хорошо, избавятся они от сэра Клиффорда, от бывшей жены, ну а
дальше как жить, что он сам будет делать? Как распорядится своей жизнью?
Непременно нужно найти какое-то дело. Не приживала ведь он: что его
маленькая пенсия по сравнению с ее богатствами?
Вот это препятствие неодолимое.
Не в Америку же ехать, удачи искать? В магию доллара ему совсем не
верилось. Быть может, есть иной выход?
Покоя он не находил, сон тоже не шел. Оцепенело просидев в
неутешительном раздумье до полуночи, он вдруг поднялся, снял со стены плащ
и ружье.
- Пойдем-ка прогуляемся, - сказал он собаке. - На свежем воздухе лучше
думается.
Ночь выдалась звездная, но безлунная; Он обходил лес не спеша,
приглядываясь и прислушиваясь, будто крадучись. Воевать ему не с кем и не
с чем, разве что с капканами. Их ставили в основном шахтеры с "Отвальной",
на зайцев, со стороны фермы Мэрхей. Но сейчас у косых пошли детеныши, и
даже шахтеры отнеслись к этому уважительно. Неслышно шагая по ночному
лесу, выискивая мнимых браконьеров, он успокоился и отвлекся.
Прошагал он (все так же неспешно и крадучись) миль пять и к концу
обхода устал. Взобрался на пригорок, осмотрелся. Тишину нарушало лишь едва
слышное шуршанье - то без перерыва, день и ночь работала шахта
"Отвальная". А во тьме ярко светились лишь ряды электрических огоньков на
руднике. Мир спал, погрузившись во мрак и дым. Половина третьего.
Беспокойно спит жестокий мир, то всхрапнет - проедет поезд или грузовик,
то полохнет красноватым отблеском из доменных печей. Это мир угля и стали,
жестокой стали и дымного угля. А порождено это все бесконечной, неуемной
человеческой жадностью. И сейчас это чудище ворочается во сне.
Ворохнул холодный ветерок по пригорку, и егерь закашлялся. Ему снова
вспомнилась женщина. Все бы отдал - и то, что имел, и то, что будет иметь,
- чтобы только ощутить тепло ее тела, крепче обнять, закутавшись одним
одеялом, и так уснуть. Все радости, что уготованы ему в вечности, и все
радости былые отдал бы за то, чтобы она оказалась рядом с ним под одним
одеялом и чтоб можно было спать рядом с ней, просто спать. Казалось,
единственная потребность в жизни - спать, держа в объятиях эту женщину.
Он вернулся в сторожку, закутался в одеяло и лег спать на полу. Но ему
не спалось, было холодно, и мучила мысль: чего-то недостает ему в
характере, чего-то недостает ему в отшельничьей жизни. Была б рядом эта
женщина, он бы ее обнял, прижал к груди крепко-крепко, испытал хоть на миг
полное счастье и уснул.
Снова поднялся и вышел. Но на этот раз ноги, словно нехотя, понесли его
к воротам в парк, а потом по аллее к господскому дому. Ночь стояла ясная и
холодная. Уже почти четыре часа, но еще не светало. Впрочем, и в темноте
егерь видел хорошо - сказывалась привычка. Медленно-медленно, шаг за шагом
огромная усадьба притягивала, точно магнит. Как хотелось ему быть рядом с
этой женщиной! Нет, отнюдь не страсть влекла его. А все то же до боли
острое ощущение, что в его одинокой жизни чего-то не хватает. А именно:
женщины, тихо прильнувшей к его груди. Может, он найдет ее. Может, даже
позовет или сам проберется к ней. Без нее не прожить!
Медленно взобрался он на холм к самой усадьбе. Миновал рощицу высоких
деревьев, вышел на дорожку, она огибала ромбовидную большую лужайку перед
крыльцом. На ней, перед самым домом высились два величественных бука,
егерь уже различал их силуэты на фоне темного неба.
Вот и дом: приземистый, длинный, мрачный. На первом этаже одинокий
огонек в комнате сэра Клиффорда. Но где ее комната? Где искать женщину, в
руках которой тонкая нить, повязавшая его душу? И женщина безжалостно
тянет за нить.
Он подошел ближе и так, не выпуская ружья из рук, остановился на
дорожке и оглядел дом. Может, все же удастся найти ее, добраться до нее
каким-то образом? Препятствие не столь уж неприступно, а сам егерь
находчив, как вор-домушник. Так почему бы и не наведаться к этой женщине?
Он стоял недвижно, словно выжидая. Позади небо уже чуть тронул рассвет.
Погас огонек на первом этаже. Меллорс, конечно, не подозревал, что в эту
минуту к окну подошла миссис Болтон, чуть отвела штору синего шелка,
служившую уже много лет, и взглянула на посветлевшее небо - скорее бы
рассвет. Тогда и Клиффорд убедится, что пришел новый день. А убедившись,
тут же уснет.
Глаза у миссис Болтон слипались. Она стояла у окна и терпеливо
дожидалась зари. Вдруг она вздрогнула и едва не вскрикнула. На дорожке
темнела мужская фигура. С неохотой прогнала она сон и стала вглядываться,
не проронив ни слова, чтобы не потревожить сэра Клиффорда.
Заря быстро убирала ночные тени, фигура на дорожке как бы уменьшилась,
зато обрисовалась отчетливее. Вот и ружье в руках, краги на ногах,
мешковатая куртка - да никак это Оливер Меллорс, господский егерь! Да, и
собака его рядом, выжидающей тенью прилепилась к хозяину.
Что ж ему здесь нужно? Он что, вздумал весь дом на ноги поднять? Стоит
как вкопанный, глаз с дома не сводит, точно ошалевший от страсти кобель
поджидает суку.
Не может быть! Догадка молнией пронзила миссис Болтон. Вот кто любовник
леди Чаттерли! Он! Конечно он!
Подумать только! Впрочем, ничего удивительного: когда-то и она, Айви
Болтон, была увлечена им. Ему тогда минуло лишь шестнадцать, мальчишка
совсем, а она - взрослая женщина двадцати шести лет. Она в ту пору
училась, и он помогал ей разбираться в анатомии и других премудростях.
Сам-то он паренек смышленый, первый ученик в шеффилдской школе,
французский знал и еще много всякой всячины. А потом вдруг подался на
шахту, устроился кузнецом, лошадей подковывать. Он убеждал всех, что любит
лошадей. А на самом-то деле просто испугался куда-то ехать, жизни
испугался. Но сознаться в этом ни за что б не сознался.
Славный парнишка, помог ей изрядно, умница, все, бывало, объяснит,
растолкует. Не глупее сэра Клиффорда, пожалуй. И до женщин охоч. Его чаще
с женщинами, чем с друзьями, видели.
Все, однако, до поры. Женился он на Берте Куттс, назло самому себе
женился. Так женятся нередко, когда что-то в жизни не ладится. Конечно,
ничего путного не вышло: началась война, он на несколько лет уехал. В
офицеры выбился, из грязи да в князи, можно сказать, одно слово
джентльмен. Но пришлось-таки в Тивершолл возвращаться и наниматься егерем.
Вот уж поистине: не умеют люди подвернувшейся удачей пользоваться. И снова
у него речь, как у простолюдина, а ведь она, Айви Болтон, своими ушами
слышала, как он изъяснялся по-благородному, ей-Богу.
Вот, значит, как все обернулось! Значит, и ее милость егерские чары
сразили. Что ж, не она первая. Есть в этом парне изюминка. И все равно в
голове не укладывается: он - простой деревенский мужик, а ее милость - из
благородных, хозяйка Рагби! Вот уж оплеуха всем этим аристократам
Чаттерли!
Все светлело и светлело небо, и все очевиднее понимал егерь: ничего не
выйдет! Не избавиться ему от одиночества. Всю жизнь оно неотступно рядом!
Лишь изредка и ненадолго будет заполняться пустота в душе. Лишь изредка! И
этих мгновений нужно терпеливо дожидаться. А с одиночеством придется
смириться, жить с ним бок о бок. Как придется смиренно дожидаться и
счастливых минут. Будут и они. Только не нужно торопить.
И мучившее его желание, погнавшее к усадьбе, к женщине, вдруг разом
спало. Он сам уничтожил его, так нужно. Нужна взаимность, чтобы тебе шли
навстречу. А вот женщина-то навстречу и не торопится, так стоит ли ее
преследовать? Ни в коем случае! Нужно уйти и дождаться, пока она придет
сама.
Он медленно, раздумчиво повернулся - видно, жить ему отшельником. Что
ж, наверное, это и к лучшему. Негоже ему по пятам ходить за ней. Она сама
должна прийти к нему, а ему негоже!
Миссис Болтон увидела, как он пошел прочь. Собака - следом. Вот уж о
ком ни за что бы не подумала! И напрасно! Ведь он еще мальчишкой к ней
внимателен был. И уже тогда она потеряла Теда.
И она тихо вышла из комнаты, напоследок победно взглянув на спящего
Клиффорда. Что-то бы он сказал, узнай он всю правду!

11

Конни разбирала один из чуланов. В Рагби их было несколько - не дом, а
кунсткамера; ни один из Чаттерли не продал за всю жизнь ни одной вещи.
Отец сэра Джеффри любил картины; мать - мебель чинквеченто. Сам сэр
Джеффри обожал резные дубовые шкафы. И так из поколения в поколение.
Клиффорд покупал картины, самый что ни на есть модерн, по самым умеренным
ценам.
В чулане пылились птичьи гнезда из коллекций "скверного" сэра Эдвина
Лэндсирса и "несчастного" Уильяма Генри Ханта и всякий другой ученый хлам,
способный привести в ужас дочь члена Королевской академии. И она решила в
один прекрасный день все это перебрать и выбросить. А вот допотопная
резная мебель ее заинтересовала.
Среди прочего оказалась старинная розового дерева колыбель, тщательно
завернутая во избежание сухой гнили и другой порчи. Как было не развернуть
ее, не полюбоваться. Такая прелесть! Конни долго ее рассматривала.
- Жаль, что не понадобится, - вздохнула помогавшая ей миссис Болтон. -
Впрочем, эти люльки давно вышли из моды.
- Еще может понадобиться. Вдруг у меня будет ребенок, - вскользь
заметила Конни, как будто речь шла о новой шляпке.
- Вы хотите сказать, что сэр Клиффорд не вечен? - запинаясь,
проговорила миссис Болтон.
- Нет, конечно! Ведь у сэра Клиффорда парализованы только ноги, а так
он здоров и крепок, - не моргнув глазом, сочинила Конни.
Эту мысль подал ей сам Клиффорд. Он как-то заметил: "Без сомнения, я
еще могу стать отцом. В этом смысле я не калека. Потенция еще может
вернуться, пусть даже мышцы ног останутся парализованы. А сперму можно
внести искусственно".
Ему действительно казалось - особенно в те дни, когда он с утроенной
энергией занимался шахматами, - что его мужская способность возвращается.
Услыхав эти слова, Конни взглянула на него с ужасом. Но приняла их к
сведению, хватило здравого смысла. Ведь она и правда могла родить,
разумеется, не от Клиффорда.
Миссис Болтон на секунду потеряла дар речи. И не поверила - почуяла в
этом какой-то подвох. Хотя это все равно, что привить почку к яблоне,
врачи теперь и не на такое способны.
- Я могу только надеяться и молить Бога, ваша милость, - сказала она. -
Это будет так славно и для вас, и для всех ваших близких. Господи!
Младенец в Рагби! Как все изменится!
- Конечно, изменится, - согласилась Конни и отложила в сторону три
полотна, писанных лет шестьдесят назад по академическим канонам. Картины
отправятся на благотворительный базар герцогини Шортлендской. Герцогиня
обложила этой повинностью все графство, ее так и звали "базарная
герцогиня". Она будет в восторге от этих трех академиков. Пожалуй, даже
позвонит от полноты чувств. В какую ярость приводят Клиффорда ее звонки!
"Боже правый! - думала про себя миссис Болтон. - Уж не от Оливера ли
Меллорса вы собираетесь подарить нам младенца? Господи, тивершолльский
ребенок в покоях Рагби! Светопреставление!"
Среди диковин, хранившихся в чулане, была довольно большая черная
лакированная шкатулка, сделанная лет шестьдесят-семьдесят назад с
поразительным искусством и содержащая отделения для мелочей на все случаи
жизни. Верх занимал туалетный несессер: всевозможные пузырьки, зеркальца,
расчески, щетки, коробочки, были там и три маленьких изящных бритвы в
безопасных чехлах, стаканчик для бритья и многое другое; ниже - письменные
принадлежности: бумага, конверты, ручки, пузырьки с чернилами,
пресс-папье, блокноты; затем рукодельный набор: три пары больших и
маленьких ножниц, наперстки, иглы, катушки простых и шелковых ниток,
деревянные яйца для штопки - все наилучшего качества. А еще ниже аптечный
ящик: целая батарея пузырьков с наклейками: опиумные капли, настойка
мирры, гвоздичное масло и пр., пузырьки, однако, все пустые. Шкатулка была
совершенно новая, в собранном виде не больше дорожного саквояжа. Для
непосвященного она являла собой настоящую головоломку.
И все же шкатулка была произведение искусства, удивительная выдумка
викторианских ценителей комфорта, хотя и было в ней что-то чудовищное.
Чаттерли, во всяком случае некоторые, сознавали это: шкатулкой никто
никогда не пользовался. В ней отсутствовала душа.
Миссис Болтон тут же пришла от нее в восторг.
- Ах, какие щеточки! Только взгляните! Они стоят, наверное, уйму денег.
Боже мой, тут и кисточки для бритья, целых три! А ноженки! Никогда в жизни
не видела такой красоты!
- Правда? - сказала Конни. - Ну и возьмите себе эту красоту.
- Нет, ваша милость, не возьму, - покачала головой миссис Болтон.
- Да возьмите! Она ведь здесь пролежит до второго пришествия. Не
возьмете, отправлю вместе с картинами герцогине для ее базара. А она этого
не заслуживает. Так что берите!
- О, ваша милость! - лепетала миссис Болтон. - Век не забуду вашей
доброты. Да мне-то чем вас отблагодарить?
- А ничем, - рассмеялась Конни.
И миссис Болтон выплыла из кладовой, красная от волнения, прижимая к
груди черного блестящего монстра.
Мистер Беттс отвез ее в двуколке домой. И конечно, она позвала
приятельниц полюбоваться подарком: учительницу, жену аптекаря и миссис
Уидон, жену помощника кассира. Все трое по достоинству оценили великолепие
шкатулки. И тут же принялись взахлеб обсуждать ошеломляющую новость: у
леди Чаттерли может родиться ребенок!
- Чудеса, да и только, - с сомнением покачала головой миссис Уидон.
На что миссис Болтон категорически заявила: если ребенок родится, в
жилах его будет течь кровь Чаттерли. Вот так-то.
Не прошло и недели, священник деликатно обратился к Клиффорду:
- Неужели есть надежда, что в Рагби появится наследник? Поистине,
милость Господня безгранична.
- Да, надежда есть, - ответил Клиффорд с твердостью в голосе, но и с
ноткой иронии. Он уже сам начал верить, что у Конни может родиться его
ребенок.
Вскоре с дневным визитом в Рагби заехал Лесли Уинтер, сквайр Уинтер,
как его называли: сухощавый, безупречного вида джентльмен семидесяти лет.
"Джентльмен с головы до пят", - как сказала про него миссис Болтон своей
приятельнице миссис Беттс. Весь его облик, старомодная с расстановкой речь
напоминали о старинных буклях и прочей древности. Да, быстрокрылое время
теряет иной раз вот такие перья из своего плюмажа.
Речь зашла о состоянии дел на угольном рынке. Клиффорд утверждал, что
даже самый бедный уголь можно превратить в отличное топливо, если в
горящую печь нагнетать под большим давлением насыщенный парами кислоты
воздух. Давно замечено, что уголь, горящий при сильном влажном ветре в
устье шахты, дает особенно сильный жар, почти не коптит, а сгорая,
оставляет тонкую золу вместо пунцовых, долго тлеющих угольев.
- А где будет применяться это топливо, мой мальчик?
- Изобрету электрический генератор, который будет работать на моем
угле. Я уверен, это у меня получится.
- Раз так, это просто чудесно! Да, чудесно! Ах, если бы я мог тебе
помочь. Но боюсь, мое время ушло. И копи мои так же ветхи, как я. Впрочем,
как знать, как знать! Мне на смену могут прийти такие же дельные люди, как
ты. Это будет чудесно! Углекопы опять получат работу. Ты не будешь искать
рынка для своего угля. Славная мысль! Тебя, я уверен, ожидает огромный
успех! Будь у меня сын, и ему в голову могла бы прийти столь же
плодотворная мысль. И усадьба Шипли возродилась бы. Между прочим, мой
мальчик, можно ли верить слухам, что в Рагби ожидают наследника?
- А разве такие слухи ходят?
- Меня спросил об этом Маршалл из Филлингвуда, вот и все, что я знаю,
мой мальчик. И разумеется, я никому не скажу ни слова, если слухи
неосновательны.
- Что мне ответить вам, сэр? - произнес Клиффорд немного натянуто,
глядя на гостя странным, горящим взглядом. - Надежда есть. Да, есть.
Уинтер встал, прошелся по комнате и крепко пожал руку Клиффорду.
- Мой мальчик, мой дорогой мальчик. Ты не представляешь себе, как я
счастлив слышать эти слова. Значит, не зря все твои труды, раз есть
надежда, что будет сын. Нет, Англия не оскудеет, мой мальчик. И все
тивершолльские шахтеры будут с работой.
Старый джентльмен был очевидно растроган.
На другой день Конни ставила в хрустальную вазу золотисто-желтые
тюльпаны.
- Конни, - обратился к ней Клиффорд, - ходят слухи, ты собираешься
подарить мне сына и наследника.
У Конни потемнело в глазах, но она продолжала спокойно поправлять
цветы.
- Не может быть! Что это, чья-то злая шутка? - спросила она.
- Не думаю, - секунду помедлив, ответил Клиффорд. - По-моему, это
судьба.
- Я получила утром письмо от отца, - сказала она, не отрываясь от
цветов. - Он спрашивает, знаю ли я, что он принял приглашение сэра
Александра Купера. Сэр Александр приглашает меня на июль и август пожить в
Венеции на вилле Эсмеральда.
- Июль и август? - переспросил Клиффорд.
- Два месяца там нечего делать. Ты бы не поехал со мной?
- Я за границу не езжу, - отрезал Клиффорд. - Ты знаешь.
Конни поставила вазу с цветами на окно.
- А я бы поехала. Ты не возражаешь? - спросила она. - Отец уже дал
согласие...
- Сколько ты там пробудешь?
- Недели три, не больше.
Клиффорд не отвечал.
- Ладно, - наконец проговорил он, нахмурившись. - Думаю, что три недели
я выдержу. Если буду абсолютно уверен, что ты вернешься.
- Да я буду рваться обратно, - сказала она просто и искренно. Она
думала о другом человеке.
Клиффорд уловил отсутствие фальши у нее в голосе: он все-таки верил ей,
верил, что ее потянет домой. И у него отлегло от сердца.
- В таком случае, - улыбнулся он, - можешь ехать. Все будет в порядке,
верно?
- Не сомневаюсь, - ответила Конни.
- Перемена обстановки развлечет тебя.
- Конечно, - согласилась она. - Как будет славно поехать на пустынный
островок в лагуне, купаться, загорать на горячей гальке. Только я терпеть
не могу Лидо. Да и общество сэра Александра и леди Купер не очень-то
интересно. Но если поедет Хильда и у нас будет своя гондола, мы чудесно
проведем время. Мне бы так хотелось, чтобы и ты поехал!
Конни не лукавила. Ей и правда эти дни хотелось, чтобы Клиффорд был
счастлив.
- Да ты вообрази себе меня на Gare du Nord [Северный вокзал (фр.)], на
набережной Кале!
- А что тут такого? Я сколько раз видела, как носят раненых на носилках
вроде стула. К тому же мы будем всюду ездить в автомобиле.
- И все же без двоих мужчин - чтобы они всегда были под рукой - не
обойтись.
- Зачем? Взяли бы с собой Филда. А второго нашли бы на месте.
Но Клиффорд покачал головой.
- Не в этом году, дорогая. Разве что в будущем.
В будущем? Что им сулит будущий год? Конни пошла из комнаты с тяжелым
сердцем. Она не хотела ехать в Венецию, ее держал здесь другой мужчина. Но
она поедет, нужно соблюдать не тобой заведенный этикет. А будет ребенок,
Клиффорд решит, что связь у нее была в Венеции.
Разговор был в мае, а в июне уже предстоял отъезд. Всегда все расписано
наперед, вся жизнь. Какие-то силы правят ею, а она над ними не властна.
Был май, опять сырой и холодный. Дожди в мае - к урожаю, а урожай залог
благополучия. Конни собралась ехать в Атуэйт, соседний городишко, где
Чаттерли все еще "те самые" Чаттерли. Она ехала одна, машину вел Филд.
Несмотря на май, на свежую зеленую листву, вид окрестностей наводил
уныние. Было холодно, моросил дождь, пропитанный дымом; в воздухе
отчетливо ощущался привкус отработанного пара. Человек здесь жив
постоянным натужным преодолением. Неудивительно, что люди в этом краю так
некрасивы, грубы.
Автомобиль взбирался вверх по холму, по грязным беспорядочным улочкам
Тивершолла с раскисшими, припорошенными угольной пылью обочинами, мокрыми
черными тротуарами, мимо закопченных кирпичных домов под черной, тускло
блестевшей гранями черепицей. Все смотрит исподлобья, угрюмо. Отрицание
природы, отрицание радости жизни, отсутствие инстинкта прекрасного,
свойственного любой земной твари, отсутствие интуитивного чувства гармонии
- все это повергало в ужас. Мимо проплыли столбики мыла в окнах бакалейной
лавки; груды лимонов и пучки ревеня в витрине зеленщика. Чудовищные шляпки
за стеклами шляпной мастерской, все до единой жалкие, убогие, страшные,
сменились аляповатой позолотой кинотеатра, чьи промокшие афиши зазывали
посмотреть "Любовь женщины". Затем появилась церковь Ранних христиан,
кирпично-красное убожество с огромными малиново-зелеными витражами вместо
окон. Ее сменила церковь методистов, строение повыше из закопченного
кирпича, отделенное от улицы почерневшей живой изгородью и чугунной
оградой. Завершала парад Конгрегационалистская церковь, почитающая себя
высокородной дамой, - сооружение из грубо обтесанного песчаника,
увенчанное шпилем, правда, не очень длинным. Затем пошли школьные здания -
дорогой розовый кирпич, чугунная ограда, посыпанная гравием спортивная
площадка, все очень добротно - не то монастырь, не то тюрьма. Как раз в
этот миг вездесущие пять учениц, как видно, на уроке пения, кончили
упражнение "ля - ми - до - ля" и стали голосить "премиленькую детскую
песенку". Этот странный ор, следующий извивам мелодии, не походил на
звериный вой, всегда полный смысла, ни на пение дикарей, подчиненное
изощренным ритмам. Филд заправлялся бензином, а Конни сидела в машине и
слушала с содроганием в сердце. Что будет дальше с этой нацией, у которой
начисто отсутствует инстинкт красоты и осталась только вот эта способность
механического завывания и несокрушимая сила воли.
Вниз прошлепала по лужам телега с углем. Филд дал газ, и автомобиль
опять полез вверх - мимо большого унылого магазина одежды и тканей, мимо
почты и наконец выехал на крошечную базарную площадь, которой заканчивался
подъем; из окна "Солнца", претендующего на титул гостиницы - Боже упаси
назвать его постоялым двором, - выглянула физиономия Сэма Блэка и
поклонилась автомобилю леди Чаттерли.
Слева осталась церковь, окольцованная черными деревьями. Автомобиль
покатил вниз мимо гостиницы "Герб Углекопов". Далеко позади остались
"Веллингтон", "Нельсон", "Три тунца", "Солнце". Вот уж исчез и "Герб
Углекопов", и "Холл механиков", и почти роскошное "Шахтерское счастье";
затем пошла вереница новых "вилл", и автомобиль выехал на почерневший
большак, по обеим сторонам которого тянулся бесконечный темный кустарник,
отделявший от дороги такие же темные поля. Большак этот вел к Отвальной.
Тивершолл! Вот он, Тивершолл! Веселая шекспировская Англия! Нет,
современная Англия. Конни поняла это давно, как только поселилась здесь. В
Тивершолле зародилась новая раса, новый человек; одна половина души у него
суетливо поглощена деньгами, политикой, социальным устройством, другая же,
хранительница инстинктов, - мертва. Все живущие здесь - полутрупы, причем
чудовищно самонадеянные. Есть в этом какая-то дьявольская мистика. Что-то
потустороннее. Непредсказуемое. В самом деле, можно ли постичь логику
полутрупа? Мимо проехали грузовики, битком набитые рабочими со