Страница:
Я приглядываюсь к штурману Мурзинского Репину – загорелому, сероглазому, красивому парню, с правильными чертами лица. Небольшого роста, торопливый в движениях, он всегда держится скромно, старается услужить товарищам: то папиросы принесет, то сходит на кухню за чайником. Сейчас он сидит в защитной гимнастерке с голубыми петлицами, в синей суконной пилотке и курит – больше всех курит…
– Что такое горгрот? – спрашиваю его.
– Часть фюзеляжа за кабиной, – отвечает Репин и обращается к Шувалову, только несколько дней назад переведенному в эскадрилью связи. – Слушай, Шувалов! Миронову уже надоело об этом рассказывать, я тебе расскажу о нем. Можно, Иван Семенович?
– Давай! – миролюбиво соглашается Миронов.
– Летел он с капитаном Макаровым! – торопливо заговаривает Репин. – Сергеем Михайловичем. Сам спокойный, а Макаров еще в десять раз спокойней его. Пакет срочный, доставка из Янина в Плеханово немедленная. Октябрь. Число, если не ошибаюсь, двадцать второе. Десять утра. Погода пасмурная, облачность – метров четыреста. Только пересекли озеро, видят: сзади два самолета. В низких облаках их чуть видно. Сначала думали: «миги»…
Я еще говорю Макарову, – кладет ладонь на плечо Репину Миронов, – смотри, нас «миги» сопровождать будут. А эти, так сказать, «миги» вдруг разворачиваются да заходят с хвоста…
– И ты крикнул ему, – не удерживается Репин: – «Сережа! Не наши!» А он тебе: «Ну давай тогда пристегнемся ремнями!» И спокойно подпускает «мессеров» на триста метров, с этой дистанции те обычно начинают стрелять… Затем сразу – резкий поворот влево со скольжением на плоскость и пикированием метров до четырех над болотом. «Мессеры – сто девятые» с ярко накрашенными крестами, тарахтя пулеметными очередями, пронеслись мимо один за другим: на таком ходу им «не успеть» задержаться… Что ты сказал тогда, Миронов?
– Я сказал в трубку: «Вот так «миги»!» А Макаров – я даже удивился тогда – повернулся ко мне и смеется!
– Он такой. Ему все нипочем! – продолжает Репин. – «Мессеры» стали заходит в лоб. Для лучшего маневра Макаров набрал высоту до стапятидесяти метров и пошел на таран – для обмана. Только сблизились на дистанцию огня, Макаров ласточкой вниз: резкий разворот, скольжение на крыло и пике. И опять «мессеры» мимо, с длинными очередями…
– Неприятно! – замечает Миронов. – Мы даже головы наклоняли! Макаров опять смеется, кружа на болотной прогалинке между лесом: «Ваня, не задело тебя?» – «Нет, а тебя?» – «И меня – нет! Давай еще раз, смотри – снова заходят!..»
– И так, понимаете, – перебив Миронова, обращается ко мне Репин, – Макаров с Иваном Семеновичем до трех раз, пока не нырнули в глубокий овраг реки Лавы, у Городища, завиляли по оврагу, и «мессеры» их потеряли из виду… Ну, и полетели на аэродром… Так?
– Точно рассказал! – улыбается Миронов. – Так и было. В пути я Макарова спрашиваю: «Неужели никакого ощущения, что смеялся так?» А Макаров отвечает: «Подожди, когда домой прилетим, тогда, наверное, будет и «ощущение»!..» Ну, и в самом деле, когда стали в Плеханове машину осматривать – шестнадцать пробоин в хвостовом оперении, две – в фюзеляже, между кабинами штурмана и пилота – одна и за кабиной штурмана – одна, в десяти сантиметрах от спины. Была перебита одна стойка разрывной пулей. Сдали мы пакеты, получили новые и пошли обратно в Ленинград… Кто скажет, что мы не выиграли бой? А тут кто-то доказывал: невооруженная!
– Наше дело пакет доставить! – обратился Репин ко мне. – Задание выполнить! И не было случая, чтобы мы не выполнили его!
– Ну, это, положим! – степенно возразил Миронов. – Не надо, дорогой Репин, преувеличивать! Бывает, и не выполняем задания…
– А когда это было? – горячо воскликнул Репин. – Не знаю такого случая, если, конечно, возвращались живыми!
– А я знаю, – хладнокровно произнес Миронов. – Было и со мной такое, а как видите, я живой. И уж позвольте, напоследок я про этот случай напомню вам.
Все охотно согласились послушать, и вот что «напоследок» рассказал Миронов:
– Девятнадцатого декабря мы получили задание вылететь парой из Янина в Выстав, в распоряжение начальника штаба Пятьдесят четвертой армии генерал-майора Сухомлина. На одной машине вылетели Николай Фролович Никитин, тогда еще младший лейтенант, и я. На второй – младший лейтенант Константин Андреевич Семенов и вот сидящий здесь с нами Александр Семенович Борисовец… В Выставе нашему экипажу – Никитину и мне – было передано приказание лететь одним самолетом в район деревни Гороховец, где должна была находиться дивизия Грибова, произвести там посадку. Задание у нас было устное: узнать, что делает эта дивизия, имеет ли связь со стрелковой дивизией Крюкова, дать им указание, чтобы стянули в одно место все радиостанции и чтобы начальники штабов от раций не отходили, потому что штаб армии сделает попытку с ними связаться. Ну, и привезти от этих дивизий обстановку…
Летя туда, мы встретили колонну пехоты. Не долетев десяти – пятнадцати километров до Гороховца, увидели внизу другую колонну, двигавшуюся в направлении к Гороховцу. Мы шли на высоте пятьдесят – шестьдесят метров. Заметив нас, колонна сразу залегла в снег, зарылась. Мы с Никитиным подумали: а не противник ли это? Или, может быть, наши от испуга спрятались? Погода была морозная, ясная, была середина дня (мы вылетели из Выстава в тринадцать тридцать), и наши опознавательные знаки пехота отлично видела, и странно нам показалось: что за стремление к скрытности, если свои?.. Чуть дальше на дороге мы увидели двух громадных лосей, один не изволил подняться, второй поднялся, повертел рогами, как бы признав в нас друзей. Мы шли своим курсом…
Подходя к Гороховцу, мы увидели вокруг деревни землянки и окопы, а в самой деревне – движение людей. Чтобы сесть поближе к деревне, мы решили пройти сначала над ней, сделав круг, высмотреть площадку. Только начали делать разворот, из всех землянок по нас – пулеметный и ружейный огонь. Одна из разрывных пуль попала в бензинный бак, сделала дыру с ладонь, к счастью, в верхней его половине – бензин не потек, потому что часть бензина уже выработалась, дыра пришлась выше его уровня.
Ну, такая встреча, понимаете сами… Конечно, мы решили, что это не наши, рванулись к лесу. Лететь, пока хватит бензина! Летим, ругаемся, что нам дают неточные сведения. Все же благополучно добрались до Выстава, произнесли там несколько не очень любезных слов.
Через некоторое время приезжает за нами на машине майор из штаба армии, везет на доклад к генерал-майору Сухомлину. Мы докладываем, что задание не выполнено, так как при попытке сесть нас обстреляли немцы. Сухомлин крепко жмет руки: «Я рад, что вы вернулись! Мы уже установили связь, в Гороховце не дивизия Грибова, а немцы!» Вызвал адъютанта: «Вот этих летчиков как следует накормить и доставить обратно в Выстав!»
Через несколько дней мы в газетах читаем, что стрелковые дивизии Грибова и Крюкова зашли в тыл врага и при разгроме немцев в районе совхоза «Красный Октябрь» и Войбокалы нанесли им крепкий удар… Вот вам и вся история. А ты, Репин, утверждаешь, что не бывает у нас невыполнения заданий!.. На войне чего только не бывает!…
Погода великолепная, жаркая, летняя. Луга и леса вокруг зелены яркой свежей зеленью.
За те несколько дней, что я здесь, летчики-истребители 159-го полка сбили около десятка фашистских самолетов, а сами не потеряли ни одного. Я был свидетелем нескольких воздушных боев, происходивших над моей головой, и восхищался мастерством наших соколов…
И опять вечер в избе у летчиков. Танцевали с девушками, пели. Борисовец заводил патефон, потом я читал стихи Маяковского.
А сейчас Борисовец о чем-то задумался, сидит у окна, подчеркнуто опрятный, с накрахмаленным воротничком под воротом своей синей гимнастерки, с тремя кубарями на защитных петлицах. Он сегодня отправляется в госпиталь – нога не дает ему покоя. Остальные все ушли на аэродром: Померанцев, слетав ночью дважды в Ленинград и обратно, поспав с шести утра до трех дня, опять летит в Малую Вишеру. Туда же летит и Мурзинский, оба – без штурманов, потому что везут радиоаппаратуру. Миронов, летавший ночью с Померанцевым и не спавший весь день, ушел провожать в воздух товарищей.
Скучно без газет, их сегодня почему-то нет. По радио – сообщение Информбюро о девяноста тысячах немцев и пятистах немецких танках, уничтоженных на Харьковском направлении, и о пяти тысячах убитых, семидесяти тысячах пропавших без вести бойцах Красной Армии и о четырехстах потерянных нами танках. Какие масштабы событий, происходящих там! Но в чем их суть, пока разобраться трудно!..
1 июня. 5 часов дня. Шум
Вчера в десять вечера, после дождя, я пошел на аэродром по мокрой траве. Прошел его весь. Когда подходил к нему, поднялись три У-2: один ленинградский – к себе в Ленинград, а два наших – в Малую Вишеру.
Я пересек с угла на угол весь аэродром, долго искал замаскированное место стоянки самолетов связи, – была уже белая ночь, над аэродромом поднялась дымка. Из туч вынырнул один У-2, сел, долго рулил к своему укрытию. Это в Оломну летали Шувалов с Мацулевичем, их дожидался Миронов. Все вместе мы зашли в бао, потом побрели домой, отмахиваясь ветками от нещадно кусавших комаров и обсуждая полет Шувалова, происходивший в трудных метеорологических условиях.
Старшему лейтенанту Алексею Тихоновичу Шувалову действительно даже в мелочах «не везет». А уж в крупном…
Было у него шесть братьев и две сестры. Их судьбы: один брат маленьким погиб, упав из окна. В детском возрасте умерли другой его брат и сестра. Третий брат, пятнадцатилетний Женя, умер от голода в Ленинграде, едва окончив школу. Четвертый – в марте из Омской военной школы отправился на фронт и пропал без вести. Еще один брат был командиром роты в 7-й бригаде морской пехоты, прислал письмо, что трижды ходил в атаку, штурмуя Пушкин, и невредим. А затем вестей не стало. На письменный запрос командование ответило: либо погиб, либо тяжело ранен, вестей нет. Последний брат, командир-зенитчик, воевал, тяжело ранен, лежал много месяцев, сейчас инвалид второй группы, где-то на Кавказе. Отец и мать умерли давно. Жена и ребенок бежали из Луги, бросили все, уехали куда-то под Чухлому, – вероятно, попали под бомбежку, потому что вестей с осени нет.
И осталась у Алексея Шувалова только сестра, работает в Ленинграде фрезеровщицей на заводе, – счастье будет, если не умрет с голоду.
Сам Шувалов в крайней степени истощения лежал в Ленинграде в больнице тридцать восемь дней, оправился, попросился летать, устроили на У-2, потому что на другие самолеты не годился – и сердце уже не то, и воспаление среднего уха было.
И если в финскую войну, работая при штабе в авиации связи, сделал благополучно больше пятисот вылетов, то теперь при первом же вылете при взлете разбил самолет (заглох мотор), пролежал в госпитале двое суток.
В авиации он давно, в летных частях – семь лет, и никогда прежде аварий не было.
И настроение у него, естественно, невеселое… Но в его серых глазах – спокойствие. Неторопливый, немногословный, крепко физически сложенный, держится он прекрасно. И только хочет летать, летать!..
… Наши истребители вчера улетели с аэродрома и не вернулись, оставшись на несколько дней для выполнения задания на каком-то другом аэродроме. Думаю, они улетели в район 2-й Ударной армии: там, слышал я, что-то очень тяжелое произошло. Их нет, и поэтому на нашем аэродроме, здесь, – тишина.
1 июня. Вечер. В штабе 159-го иап
Зайдя в штаб истребительного полка, я застал здесь его начальника – капитана Мичованова, простецкого человека с грубокожим лицом и нежной, мягкой душой. Он сидел в кабинете один и писал письмо. Это был его ответ матери недавно погибшего летчика Прудникова. Вот они – письмо матери летчика и ответ Милованова:
«Письмо капитану Милованову, н-ку штаба 159-го иап
Тов. капитан!
Просим Вас, напишите хоть еще одно письмо, пусть Вас это не затруднит. Как мой дорогой сын был сбит с самолетом или сгорел? В каком виде его похоронили? Просим очень и очень, опишите все о нем, как его схоронили и в каком виде.
Был ли он еще хоть немного живым или сразу его убило? В общем, дорогие товарищи, напишите мне в последний раз еще письмо. Я как от сына буду ждать ваше письмо.
С просьбой Прудникова Елизавета Митрофановна.
В настоящее время я переменила место жительства по несчастному случаю.
Сейчас живу – Ново-Сибирская область, Купинский район, с. Купино, ул. Розы Люксембург, No 38.
Прудникова Е. М. 17 мая 1942 г.»
Ответ Милованова:
«1 июня 1942 года. Ленинградский фронт.
Мамаша! Я получил Ваше письмо 1 июня 1942 года и спешу ответить Вам на те вопросы, которые Вас интересуют, как мать, потерявшую самое дорогое в своей жизни. Мамашенька! Я и все его боевые друзья переживают и скорбят великой утратой своего верного друга и боевого товарища. Мамашенька! Ваш сын Ваня погиб смертью храбрых воинов, защищающих свободу и независимость советского народа от черной и поганой силы немецкого фашизма. Ваш сын Ваня был великой грозой для воздушных пиратов, посягавших на нашу независимость. Он не одного фашистского мерзавца отправил на тот свет, который своей черной и грязной ногой пытался топтать нашу священную землю.
28 марта он вместе с двумя другими боевыми товарищами выполнял боевое задание. При выполнении задания отважная тройка встретила 12 вражеских самолетов. И в этом неравном бою Ваш сын был подбит и сел на лес, и при посадке был убит вражеской пулей атаковавшего самолета.
Похороны тела тов. Прудникова состоялись 30 марта. Он похоронен на кладбище со всеми достоинствами великого воина и славного боевого товарища. Тело его одето в форму воина и положено в деревянный гроб, и зарыто в одиночную могилу, на могиле положен венок и оборудован небольшой памятничек с надписью, что здесь похоронено тело летчика – Героя Отечественной войны.
Мамашенька! Велика утрата у Вас и для родины. Но родина воспитала тысячи таких героев, которые для защиты ее независимости отдают свою жизнь. И родина благодарит тех матерей, которые воспитали таких сыновей, как Ваш Ваня.
Мамаша! Мужайся. Мы, верные боевые друзья Вашего сына, отомстим за его смерть и за Ваши страдания.
Мамашенька! С боевым приветом к Вам. Капитан Милованов. Может быть, в последний раз Вы читаете мои слова! Мне кажется, я ответил на все интересующие Вас вопросы. Я никогда не откажу Вам написать еще подобное письмо и ответить на вопросы, которые вас будут интересовать.
Со своей стороны прошу, когда мое письмо получите, прошу написать о его получении. Задать мне вопросы для следующего ответа. Еще прошу сообщить, какая Вам назначена пенсия и назначена ли она? Если не назначена, то почему? И куда Вы обращались с ходатайством. Все документы для назначения Вам пенсии отправлены в Татарский райвоенкомат вместе с Вашей справкой. Еще убедительно прошу сообщить, сколько Вы получите денег по переводу из нашей финансовой части. Эти деньги принадлежали Вашему сыну, а теперь направляются Вам. До свидания. Жму Вашу руку и сожалею материнское сердце, скорбящее об утрате своего сына.
Капитан М и л о в а н о в. 1. 6. 42».
Переписав это письмо, я беседовал с Миловановым о летчиках его истребительного полка. О капитане Сергее Николаевиче Власове, который однажды, сопровождая бомбардировщик, был подожжен, выбросился на парашюте и долго выходил из немецкого тыла.
– Если поведет группу, – рассказывает Милованов, – то все уверены! Сколько ни водил групп, не потерял ни одного летчика. Провел за войну пятьдесят один бой, имеет семь сбитых в группе кроме семи личных самолетов врага… Двенадцатого мая он дрался вдвоем: два «томагавка» против четырех «мессершмиттов – сто девять», сбил каждый по одному. За сто боевых вылетов на «томагавке» у Власова ни единой аварии и нет случая потери ориентировки!
И о капитане Александре Дмитриевиче Булаеве, который сбил уже одиннадцать самолетов лично и шесть – в группе…
И о других летчиках 159-го истребительного авиаполка – о живых и погибших, о раненых и вернувшихся в строй. Об их самолетах, об их орденах, об их семьях и о многом другом, чем полны наши души в этот первый вечер июня, вплотную приблизившего к нам годовщину Отечественной войны…
Сегодня – сообщение Информбюро о налете тысячи американских самолетов на Кельн и о десяти тысячах тонн бомб, сброшенных ими. Наконец-то и американцы взялись за дело! Если они будут действовать в таких масштабах и дальше, то это существенно отразится на военной промышленности Германии!
В воинские части Ленинградского фронта сегодня доставлены экземпляры газеты «Красное знамя» – органа Приморского краевого и Владивостокского городского комитетов ВКП(б) и Приморского краевого Совета депутатов трудящихся от 22 марта 1942 года No 70 (7190), целиком посвященной Ленинградскому фронту. Номер подготовлен к печати специальным корреспондентом газеты «Красное знамя» А. Узилевским, ездившим на фронт в составе делегации от трудящихся Приморья.
В передовой «Великий пример защитников Ленинграда» рассказывается о великом единстве фронта и тыла, о том, что промышленность и колхозы Приморья работают с удвоенной и утроенной энергией, чтобы обеспечить все нужды фронта.
В газете опубликовано постановление бюро Приморского крайкома ВКП(б) и крайисполкома о соревновании за фронтовое красное знамя, врученное трудящимся Приморского края частями генерала Федюнинского. Пункт первый этого постановления гласит: «Полученное от бойцов и политработников частей генерала Федюнинского боевое красное знамя установить как переходящее красное знамя и присуждать его предприятию, совхозу или колхозу, добившемуся самых высоких показателей в своей работе…»
В газете опубликованы письма бойцов и командиров – защитников Ленинграда и их приветствие трудящимся Советского Приморья и личному составу Тихоокеанского флота.
2 июня. Полдень Шум
Вчера в основном закончил работу с летчиками связи. Договорился: полечу в Ленинград на штурманском месте, с командиром звена летчиком Померанцевым.
Старший лейтенант Георгий Дмитриевич Померанцев, пожалуй, лучший пилот эскадрильи. Родился он в 1915 году в Воронежской области, был слесареминструментальщиком, потом проучился год на геологическом отделении Воронежского университета, в 1934-м, уйдя в армию, по спецнабору попал в летную школу, окончил ее, участвовал в финской войне, летал в звене связи 16-й стрелковой дивизии, был награжден орденом Красной Звезды. Опыт у Померанцева огромный В начале Отечественной войны, вывозя личный состав техников и летчиков с пяти осажденных противником на Карельском перешейке аэродромов, – спас больше сорока человек, в напряженные, опасные моменты брал на борт по два человека, перегружая самолет вдвое против дозволенного, – рисковал всем! Вывозил людей в сумерках, под обстрелом. С начала войны, работая в составе 23-й армии, сделал тысячу восемь вылетов – был в воздухе триста сорок один час и сорок семь минут. За это награжден медалью «За отвагу». Перечислить все эпизоды, когда Померанцев «перебарывал свою смерть», – немыслимо. Последнее время летал из Янина, а в 121-й эскадрилье связи летает с 18 мая, но уже совершил сорок девять вылетов (притом, летая из Янина и из Шума, пересек линию фронта двадцать два раза!). На каждые сутки приходится от двух до пяти полетов.
Померанцев рассказывал мне о трудностях перелетов в Ленинград. Проходишь в трех километрах от немцев и на высоте два-три-пять метров над поверхностью озера. Ориентироваться на бреющем полете трудно. Скорость – малая, ветерок сносит, летишь над озером минут семь, немцам (особенно когда ветер с севера) хорошо слышен шум мотора, они бьют артиллерией.
Часто бывает внезапный туман, – если потеряешь ориентировку, уклонишься хоть на два километра в сторону, попадешь к немцам. Таких случаев, правда, не было, в эскадрилье никто не терял ориентировку. Летя без штурмана, с пассажиром, не знаешь, что делается в воздухе, самому невозможно смотреть вокруг…
Моторы капризны, технический состав перебирает моторы сам, в полевых условиях, и хотя авиамеханики работают самоотверженно и случаев отказа материальной части по вине техника не было, – на моторы слишком полагаться нельзя, потому что машины старые, в мирное время половина их была бы забракована…
Померанцев хорош собою: ростом высок, волосы у него светлые, глаза – чистые, внимательные, спокойные. Человек он здоровый, но в его правильно очерченном лице заметна усталость.
Да и не мудрено!
Вот, для примера, что я кратко записал вчера о работе его звена только за последние шесть дней.
27 мая – десять полетов (три часа пятьдесят одна минута в воздухе), 28 мая – четыре полета, 29 мая – четыре, 30 мая – десять полетов (четыре часа двадцать шесть минут в воздухе), 31 мая – шесть, а 1 июня уже к пятнадцати часам – два полета.
А если говорить о личных полетах Померанцева, да притом с посадками в полевых условиях, то получается такое перечисление: 27 мая:
Шум-Кипуя 11. 53-12. 05
Кипуя-Ладожское озеро и обратно 14. 30-15. 06
Кипуя-Шум 15. 33-15. 45
Шум-Янино 21. 12-21. 52
Янино-Шум 22. 00-22. 37
29 мая:
Шум-Будогощь-Малая Вишера… 22. 10-23. 25
30 мая:
Обратно 1. 45– 2. 50
Шум-Оломна 3. 10-: 3. 29
Обратно 3. 31– 3. 51
Шум-Плеханово 22. 30-22. 45
Обратно 22. 50-23. 06
31 мая:
Шум-Янино 2. 20– 2. 55
Обратно 3. 23– 4. 00
А сейчас Померанцев и Миронов спят – летали ночью в Оломну и обратно, затем – в Ленинград, из Ленинграда – в Колосарь, из Колосаря – сюда.
Позавчера, 31 мая, немцы бомбили и штурмовали деревню Колосарь, налетело семь штук, сбросили несколько пятисоткилограммовых бомб. Повреждений абсолютно никаких, ранен при обстреле из пулемета один из купавшихся в речке штурманов.
Сергей Мурзинский, улетевший вчера вечером с Репиным в Малую Вишеру, не вернулся, – пока о них особенно не беспокоятся. Вообще о Мурзинском говорили, что он «летает до случая», очень неспокойно и нервно. Вчера утром Мурзинский, вернувшись из ночного полета в Будогощь (летал без штурмана, возил рации), рассказывал, как шел туда и обратно в очень сложных метеорологических условиях.
Облачность до самой Будогощи была семьдесят пять метров, а местами и на бреющем самолет зарывался в волны облаков. Ориентиров нет: лес и болота. Вылетали поздно. Над землей дымка, туман, требовалось держать курс исключительно по компасу. Почувствовал, что уклонились, поэтому взял провес, угадал точно: внизу увидел Малую Вишеру, но едва разглядел ее. В Будогощи (узнал где сесть только по ракетам) садился в темноте, без ночного оборудования самолета на очень ограниченной площадке. Едва успел сесть – налет одинокого Ю-88, сбросил бомбы. Но его удачно поймал прожектор, открыли огонь зенитки, он ускользнул в облака… В таких же условиях Мурзинский возвращался в Шум…
Итак, от большого зеленого поля, разбрызгав росу, отрывается маленькая, ничем, кроме смелости летчика, не вооруженная У-2. Командир первого звена связи старший лейтенант Померанцев отправился в свой тысяча пятьдесят восьмой за эту войну полет. На борту машины – пассажир, которому сказано, как и когда он должен выпустить белые и зеленые ракеты, ибо самому летчику этим в пути заниматься некогда.
Над самолетом – белая, похожая на день, ночь; внизу – в пяти метрах под неподвижно висящими колесами – верхушки сине-лиловых сосен, лунки болотных прогалин, а впереди по заданному курсу – «Большая деревня», которую все, кроме летчиков эскадрильи связи, зовут Ленинградом.
У-2 летит, и характерный, знакомый всем наземным частям, замаскированным в этих лесах, звук мотора предупреждает зенитчиков: «Не стреляйте, свои!..» Переменчивым рокотом разносится этот звук по лесам, но никто ни в небесах, ни на земле не видит распростертой над кронами деревьев в медленном, неторопливом полете легкой, совсем не военной машины: только на секунду закроет она своим абрисом небо от устремившего взоры вверх часового и исчезнет, словно накрытая ветвями, четким силуэтом, врезанным в белую ночь.
Вот и озеро – белесая падь. Машина скользит над ним, как жучок-плавунец. В поверхности озера, как в зеркале, отражается внимательное лицо глядящего вперед летчика… Вот немцы, видны их окопы, их зенитные батареи… Ежели ветерок в их сторону, они начинают стрелять. Видны огненные шары трассирующих снарядов, Померанцев рассчитывает: этот вот пройдет выше, этот – потухнет, врезав в воду свою коротенькую дугу далеко от машины влево, а этот… огненный шар стремительно мчится прямо к машине, еще секунда – и пути их пересекутся… Но маленький самолет, припавший к самой воде, пропускает смертоносный шар в метре над своими свистящими крыльями… Пассажир отирает ладонью внезапно вспотевшие щеки, а Померанцев, обернувшись на миг к нему, улыбается. В переговорной трубке слышен его здоровый, счастливый голос: «Ну, как? Красиво горел?»
И самолет вновь вздымается на маршрутный предел своей высоты – три метра над поверхностью озера, чтобы никакой «мессершмитт», кружащийся коршуном в облаках, не увидел…
Пока пассажир все еще раздумывает о своем пилоте: «Неужели он каждую ночь, да еще несколько раз так летает?» – У-2 уже бежит по росистой свежей траве ленинградской земли.
– Что такое горгрот? – спрашиваю его.
– Часть фюзеляжа за кабиной, – отвечает Репин и обращается к Шувалову, только несколько дней назад переведенному в эскадрилью связи. – Слушай, Шувалов! Миронову уже надоело об этом рассказывать, я тебе расскажу о нем. Можно, Иван Семенович?
– Давай! – миролюбиво соглашается Миронов.
– Летел он с капитаном Макаровым! – торопливо заговаривает Репин. – Сергеем Михайловичем. Сам спокойный, а Макаров еще в десять раз спокойней его. Пакет срочный, доставка из Янина в Плеханово немедленная. Октябрь. Число, если не ошибаюсь, двадцать второе. Десять утра. Погода пасмурная, облачность – метров четыреста. Только пересекли озеро, видят: сзади два самолета. В низких облаках их чуть видно. Сначала думали: «миги»…
Я еще говорю Макарову, – кладет ладонь на плечо Репину Миронов, – смотри, нас «миги» сопровождать будут. А эти, так сказать, «миги» вдруг разворачиваются да заходят с хвоста…
– И ты крикнул ему, – не удерживается Репин: – «Сережа! Не наши!» А он тебе: «Ну давай тогда пристегнемся ремнями!» И спокойно подпускает «мессеров» на триста метров, с этой дистанции те обычно начинают стрелять… Затем сразу – резкий поворот влево со скольжением на плоскость и пикированием метров до четырех над болотом. «Мессеры – сто девятые» с ярко накрашенными крестами, тарахтя пулеметными очередями, пронеслись мимо один за другим: на таком ходу им «не успеть» задержаться… Что ты сказал тогда, Миронов?
– Я сказал в трубку: «Вот так «миги»!» А Макаров – я даже удивился тогда – повернулся ко мне и смеется!
– Он такой. Ему все нипочем! – продолжает Репин. – «Мессеры» стали заходит в лоб. Для лучшего маневра Макаров набрал высоту до стапятидесяти метров и пошел на таран – для обмана. Только сблизились на дистанцию огня, Макаров ласточкой вниз: резкий разворот, скольжение на крыло и пике. И опять «мессеры» мимо, с длинными очередями…
– Неприятно! – замечает Миронов. – Мы даже головы наклоняли! Макаров опять смеется, кружа на болотной прогалинке между лесом: «Ваня, не задело тебя?» – «Нет, а тебя?» – «И меня – нет! Давай еще раз, смотри – снова заходят!..»
– И так, понимаете, – перебив Миронова, обращается ко мне Репин, – Макаров с Иваном Семеновичем до трех раз, пока не нырнули в глубокий овраг реки Лавы, у Городища, завиляли по оврагу, и «мессеры» их потеряли из виду… Ну, и полетели на аэродром… Так?
– Точно рассказал! – улыбается Миронов. – Так и было. В пути я Макарова спрашиваю: «Неужели никакого ощущения, что смеялся так?» А Макаров отвечает: «Подожди, когда домой прилетим, тогда, наверное, будет и «ощущение»!..» Ну, и в самом деле, когда стали в Плеханове машину осматривать – шестнадцать пробоин в хвостовом оперении, две – в фюзеляже, между кабинами штурмана и пилота – одна и за кабиной штурмана – одна, в десяти сантиметрах от спины. Была перебита одна стойка разрывной пулей. Сдали мы пакеты, получили новые и пошли обратно в Ленинград… Кто скажет, что мы не выиграли бой? А тут кто-то доказывал: невооруженная!
– Наше дело пакет доставить! – обратился Репин ко мне. – Задание выполнить! И не было случая, чтобы мы не выполнили его!
– Ну, это, положим! – степенно возразил Миронов. – Не надо, дорогой Репин, преувеличивать! Бывает, и не выполняем задания…
– А когда это было? – горячо воскликнул Репин. – Не знаю такого случая, если, конечно, возвращались живыми!
– А я знаю, – хладнокровно произнес Миронов. – Было и со мной такое, а как видите, я живой. И уж позвольте, напоследок я про этот случай напомню вам.
Все охотно согласились послушать, и вот что «напоследок» рассказал Миронов:
– Девятнадцатого декабря мы получили задание вылететь парой из Янина в Выстав, в распоряжение начальника штаба Пятьдесят четвертой армии генерал-майора Сухомлина. На одной машине вылетели Николай Фролович Никитин, тогда еще младший лейтенант, и я. На второй – младший лейтенант Константин Андреевич Семенов и вот сидящий здесь с нами Александр Семенович Борисовец… В Выставе нашему экипажу – Никитину и мне – было передано приказание лететь одним самолетом в район деревни Гороховец, где должна была находиться дивизия Грибова, произвести там посадку. Задание у нас было устное: узнать, что делает эта дивизия, имеет ли связь со стрелковой дивизией Крюкова, дать им указание, чтобы стянули в одно место все радиостанции и чтобы начальники штабов от раций не отходили, потому что штаб армии сделает попытку с ними связаться. Ну, и привезти от этих дивизий обстановку…
Летя туда, мы встретили колонну пехоты. Не долетев десяти – пятнадцати километров до Гороховца, увидели внизу другую колонну, двигавшуюся в направлении к Гороховцу. Мы шли на высоте пятьдесят – шестьдесят метров. Заметив нас, колонна сразу залегла в снег, зарылась. Мы с Никитиным подумали: а не противник ли это? Или, может быть, наши от испуга спрятались? Погода была морозная, ясная, была середина дня (мы вылетели из Выстава в тринадцать тридцать), и наши опознавательные знаки пехота отлично видела, и странно нам показалось: что за стремление к скрытности, если свои?.. Чуть дальше на дороге мы увидели двух громадных лосей, один не изволил подняться, второй поднялся, повертел рогами, как бы признав в нас друзей. Мы шли своим курсом…
Подходя к Гороховцу, мы увидели вокруг деревни землянки и окопы, а в самой деревне – движение людей. Чтобы сесть поближе к деревне, мы решили пройти сначала над ней, сделав круг, высмотреть площадку. Только начали делать разворот, из всех землянок по нас – пулеметный и ружейный огонь. Одна из разрывных пуль попала в бензинный бак, сделала дыру с ладонь, к счастью, в верхней его половине – бензин не потек, потому что часть бензина уже выработалась, дыра пришлась выше его уровня.
Ну, такая встреча, понимаете сами… Конечно, мы решили, что это не наши, рванулись к лесу. Лететь, пока хватит бензина! Летим, ругаемся, что нам дают неточные сведения. Все же благополучно добрались до Выстава, произнесли там несколько не очень любезных слов.
Через некоторое время приезжает за нами на машине майор из штаба армии, везет на доклад к генерал-майору Сухомлину. Мы докладываем, что задание не выполнено, так как при попытке сесть нас обстреляли немцы. Сухомлин крепко жмет руки: «Я рад, что вы вернулись! Мы уже установили связь, в Гороховце не дивизия Грибова, а немцы!» Вызвал адъютанта: «Вот этих летчиков как следует накормить и доставить обратно в Выстав!»
Через несколько дней мы в газетах читаем, что стрелковые дивизии Грибова и Крюкова зашли в тыл врага и при разгроме немцев в районе совхоза «Красный Октябрь» и Войбокалы нанесли им крепкий удар… Вот вам и вся история. А ты, Репин, утверждаешь, что не бывает у нас невыполнения заданий!.. На войне чего только не бывает!…
Последние три дня с летчиками
31 мая. Вечер. ШумПогода великолепная, жаркая, летняя. Луга и леса вокруг зелены яркой свежей зеленью.
За те несколько дней, что я здесь, летчики-истребители 159-го полка сбили около десятка фашистских самолетов, а сами не потеряли ни одного. Я был свидетелем нескольких воздушных боев, происходивших над моей головой, и восхищался мастерством наших соколов…
И опять вечер в избе у летчиков. Танцевали с девушками, пели. Борисовец заводил патефон, потом я читал стихи Маяковского.
А сейчас Борисовец о чем-то задумался, сидит у окна, подчеркнуто опрятный, с накрахмаленным воротничком под воротом своей синей гимнастерки, с тремя кубарями на защитных петлицах. Он сегодня отправляется в госпиталь – нога не дает ему покоя. Остальные все ушли на аэродром: Померанцев, слетав ночью дважды в Ленинград и обратно, поспав с шести утра до трех дня, опять летит в Малую Вишеру. Туда же летит и Мурзинский, оба – без штурманов, потому что везут радиоаппаратуру. Миронов, летавший ночью с Померанцевым и не спавший весь день, ушел провожать в воздух товарищей.
Скучно без газет, их сегодня почему-то нет. По радио – сообщение Информбюро о девяноста тысячах немцев и пятистах немецких танках, уничтоженных на Харьковском направлении, и о пяти тысячах убитых, семидесяти тысячах пропавших без вести бойцах Красной Армии и о четырехстах потерянных нами танках. Какие масштабы событий, происходящих там! Но в чем их суть, пока разобраться трудно!..
1 июня. 5 часов дня. Шум
Вчера в десять вечера, после дождя, я пошел на аэродром по мокрой траве. Прошел его весь. Когда подходил к нему, поднялись три У-2: один ленинградский – к себе в Ленинград, а два наших – в Малую Вишеру.
Я пересек с угла на угол весь аэродром, долго искал замаскированное место стоянки самолетов связи, – была уже белая ночь, над аэродромом поднялась дымка. Из туч вынырнул один У-2, сел, долго рулил к своему укрытию. Это в Оломну летали Шувалов с Мацулевичем, их дожидался Миронов. Все вместе мы зашли в бао, потом побрели домой, отмахиваясь ветками от нещадно кусавших комаров и обсуждая полет Шувалова, происходивший в трудных метеорологических условиях.
Старшему лейтенанту Алексею Тихоновичу Шувалову действительно даже в мелочах «не везет». А уж в крупном…
Было у него шесть братьев и две сестры. Их судьбы: один брат маленьким погиб, упав из окна. В детском возрасте умерли другой его брат и сестра. Третий брат, пятнадцатилетний Женя, умер от голода в Ленинграде, едва окончив школу. Четвертый – в марте из Омской военной школы отправился на фронт и пропал без вести. Еще один брат был командиром роты в 7-й бригаде морской пехоты, прислал письмо, что трижды ходил в атаку, штурмуя Пушкин, и невредим. А затем вестей не стало. На письменный запрос командование ответило: либо погиб, либо тяжело ранен, вестей нет. Последний брат, командир-зенитчик, воевал, тяжело ранен, лежал много месяцев, сейчас инвалид второй группы, где-то на Кавказе. Отец и мать умерли давно. Жена и ребенок бежали из Луги, бросили все, уехали куда-то под Чухлому, – вероятно, попали под бомбежку, потому что вестей с осени нет.
И осталась у Алексея Шувалова только сестра, работает в Ленинграде фрезеровщицей на заводе, – счастье будет, если не умрет с голоду.
Сам Шувалов в крайней степени истощения лежал в Ленинграде в больнице тридцать восемь дней, оправился, попросился летать, устроили на У-2, потому что на другие самолеты не годился – и сердце уже не то, и воспаление среднего уха было.
И если в финскую войну, работая при штабе в авиации связи, сделал благополучно больше пятисот вылетов, то теперь при первом же вылете при взлете разбил самолет (заглох мотор), пролежал в госпитале двое суток.
В авиации он давно, в летных частях – семь лет, и никогда прежде аварий не было.
И настроение у него, естественно, невеселое… Но в его серых глазах – спокойствие. Неторопливый, немногословный, крепко физически сложенный, держится он прекрасно. И только хочет летать, летать!..
… Наши истребители вчера улетели с аэродрома и не вернулись, оставшись на несколько дней для выполнения задания на каком-то другом аэродроме. Думаю, они улетели в район 2-й Ударной армии: там, слышал я, что-то очень тяжелое произошло. Их нет, и поэтому на нашем аэродроме, здесь, – тишина.
1 июня. Вечер. В штабе 159-го иап
Зайдя в штаб истребительного полка, я застал здесь его начальника – капитана Мичованова, простецкого человека с грубокожим лицом и нежной, мягкой душой. Он сидел в кабинете один и писал письмо. Это был его ответ матери недавно погибшего летчика Прудникова. Вот они – письмо матери летчика и ответ Милованова:
«Письмо капитану Милованову, н-ку штаба 159-го иап
Тов. капитан!
Просим Вас, напишите хоть еще одно письмо, пусть Вас это не затруднит. Как мой дорогой сын был сбит с самолетом или сгорел? В каком виде его похоронили? Просим очень и очень, опишите все о нем, как его схоронили и в каком виде.
Был ли он еще хоть немного живым или сразу его убило? В общем, дорогие товарищи, напишите мне в последний раз еще письмо. Я как от сына буду ждать ваше письмо.
С просьбой Прудникова Елизавета Митрофановна.
В настоящее время я переменила место жительства по несчастному случаю.
Сейчас живу – Ново-Сибирская область, Купинский район, с. Купино, ул. Розы Люксембург, No 38.
Прудникова Е. М. 17 мая 1942 г.»
Ответ Милованова:
«1 июня 1942 года. Ленинградский фронт.
Мамаша! Я получил Ваше письмо 1 июня 1942 года и спешу ответить Вам на те вопросы, которые Вас интересуют, как мать, потерявшую самое дорогое в своей жизни. Мамашенька! Я и все его боевые друзья переживают и скорбят великой утратой своего верного друга и боевого товарища. Мамашенька! Ваш сын Ваня погиб смертью храбрых воинов, защищающих свободу и независимость советского народа от черной и поганой силы немецкого фашизма. Ваш сын Ваня был великой грозой для воздушных пиратов, посягавших на нашу независимость. Он не одного фашистского мерзавца отправил на тот свет, который своей черной и грязной ногой пытался топтать нашу священную землю.
28 марта он вместе с двумя другими боевыми товарищами выполнял боевое задание. При выполнении задания отважная тройка встретила 12 вражеских самолетов. И в этом неравном бою Ваш сын был подбит и сел на лес, и при посадке был убит вражеской пулей атаковавшего самолета.
Похороны тела тов. Прудникова состоялись 30 марта. Он похоронен на кладбище со всеми достоинствами великого воина и славного боевого товарища. Тело его одето в форму воина и положено в деревянный гроб, и зарыто в одиночную могилу, на могиле положен венок и оборудован небольшой памятничек с надписью, что здесь похоронено тело летчика – Героя Отечественной войны.
Мамашенька! Велика утрата у Вас и для родины. Но родина воспитала тысячи таких героев, которые для защиты ее независимости отдают свою жизнь. И родина благодарит тех матерей, которые воспитали таких сыновей, как Ваш Ваня.
Мамаша! Мужайся. Мы, верные боевые друзья Вашего сына, отомстим за его смерть и за Ваши страдания.
Мамашенька! С боевым приветом к Вам. Капитан Милованов. Может быть, в последний раз Вы читаете мои слова! Мне кажется, я ответил на все интересующие Вас вопросы. Я никогда не откажу Вам написать еще подобное письмо и ответить на вопросы, которые вас будут интересовать.
Со своей стороны прошу, когда мое письмо получите, прошу написать о его получении. Задать мне вопросы для следующего ответа. Еще прошу сообщить, какая Вам назначена пенсия и назначена ли она? Если не назначена, то почему? И куда Вы обращались с ходатайством. Все документы для назначения Вам пенсии отправлены в Татарский райвоенкомат вместе с Вашей справкой. Еще убедительно прошу сообщить, сколько Вы получите денег по переводу из нашей финансовой части. Эти деньги принадлежали Вашему сыну, а теперь направляются Вам. До свидания. Жму Вашу руку и сожалею материнское сердце, скорбящее об утрате своего сына.
Капитан М и л о в а н о в. 1. 6. 42».
Переписав это письмо, я беседовал с Миловановым о летчиках его истребительного полка. О капитане Сергее Николаевиче Власове, который однажды, сопровождая бомбардировщик, был подожжен, выбросился на парашюте и долго выходил из немецкого тыла.
– Если поведет группу, – рассказывает Милованов, – то все уверены! Сколько ни водил групп, не потерял ни одного летчика. Провел за войну пятьдесят один бой, имеет семь сбитых в группе кроме семи личных самолетов врага… Двенадцатого мая он дрался вдвоем: два «томагавка» против четырех «мессершмиттов – сто девять», сбил каждый по одному. За сто боевых вылетов на «томагавке» у Власова ни единой аварии и нет случая потери ориентировки!
И о капитане Александре Дмитриевиче Булаеве, который сбил уже одиннадцать самолетов лично и шесть – в группе…
И о других летчиках 159-го истребительного авиаполка – о живых и погибших, о раненых и вернувшихся в строй. Об их самолетах, об их орденах, об их семьях и о многом другом, чем полны наши души в этот первый вечер июня, вплотную приблизившего к нам годовщину Отечественной войны…
Сегодня – сообщение Информбюро о налете тысячи американских самолетов на Кельн и о десяти тысячах тонн бомб, сброшенных ими. Наконец-то и американцы взялись за дело! Если они будут действовать в таких масштабах и дальше, то это существенно отразится на военной промышленности Германии!
В воинские части Ленинградского фронта сегодня доставлены экземпляры газеты «Красное знамя» – органа Приморского краевого и Владивостокского городского комитетов ВКП(б) и Приморского краевого Совета депутатов трудящихся от 22 марта 1942 года No 70 (7190), целиком посвященной Ленинградскому фронту. Номер подготовлен к печати специальным корреспондентом газеты «Красное знамя» А. Узилевским, ездившим на фронт в составе делегации от трудящихся Приморья.
В передовой «Великий пример защитников Ленинграда» рассказывается о великом единстве фронта и тыла, о том, что промышленность и колхозы Приморья работают с удвоенной и утроенной энергией, чтобы обеспечить все нужды фронта.
В газете опубликовано постановление бюро Приморского крайкома ВКП(б) и крайисполкома о соревновании за фронтовое красное знамя, врученное трудящимся Приморского края частями генерала Федюнинского. Пункт первый этого постановления гласит: «Полученное от бойцов и политработников частей генерала Федюнинского боевое красное знамя установить как переходящее красное знамя и присуждать его предприятию, совхозу или колхозу, добившемуся самых высоких показателей в своей работе…»
В газете опубликованы письма бойцов и командиров – защитников Ленинграда и их приветствие трудящимся Советского Приморья и личному составу Тихоокеанского флота.
2 июня. Полдень Шум
Вчера в основном закончил работу с летчиками связи. Договорился: полечу в Ленинград на штурманском месте, с командиром звена летчиком Померанцевым.
Старший лейтенант Георгий Дмитриевич Померанцев, пожалуй, лучший пилот эскадрильи. Родился он в 1915 году в Воронежской области, был слесареминструментальщиком, потом проучился год на геологическом отделении Воронежского университета, в 1934-м, уйдя в армию, по спецнабору попал в летную школу, окончил ее, участвовал в финской войне, летал в звене связи 16-й стрелковой дивизии, был награжден орденом Красной Звезды. Опыт у Померанцева огромный В начале Отечественной войны, вывозя личный состав техников и летчиков с пяти осажденных противником на Карельском перешейке аэродромов, – спас больше сорока человек, в напряженные, опасные моменты брал на борт по два человека, перегружая самолет вдвое против дозволенного, – рисковал всем! Вывозил людей в сумерках, под обстрелом. С начала войны, работая в составе 23-й армии, сделал тысячу восемь вылетов – был в воздухе триста сорок один час и сорок семь минут. За это награжден медалью «За отвагу». Перечислить все эпизоды, когда Померанцев «перебарывал свою смерть», – немыслимо. Последнее время летал из Янина, а в 121-й эскадрилье связи летает с 18 мая, но уже совершил сорок девять вылетов (притом, летая из Янина и из Шума, пересек линию фронта двадцать два раза!). На каждые сутки приходится от двух до пяти полетов.
Померанцев рассказывал мне о трудностях перелетов в Ленинград. Проходишь в трех километрах от немцев и на высоте два-три-пять метров над поверхностью озера. Ориентироваться на бреющем полете трудно. Скорость – малая, ветерок сносит, летишь над озером минут семь, немцам (особенно когда ветер с севера) хорошо слышен шум мотора, они бьют артиллерией.
Часто бывает внезапный туман, – если потеряешь ориентировку, уклонишься хоть на два километра в сторону, попадешь к немцам. Таких случаев, правда, не было, в эскадрилье никто не терял ориентировку. Летя без штурмана, с пассажиром, не знаешь, что делается в воздухе, самому невозможно смотреть вокруг…
Моторы капризны, технический состав перебирает моторы сам, в полевых условиях, и хотя авиамеханики работают самоотверженно и случаев отказа материальной части по вине техника не было, – на моторы слишком полагаться нельзя, потому что машины старые, в мирное время половина их была бы забракована…
Померанцев хорош собою: ростом высок, волосы у него светлые, глаза – чистые, внимательные, спокойные. Человек он здоровый, но в его правильно очерченном лице заметна усталость.
Да и не мудрено!
Вот, для примера, что я кратко записал вчера о работе его звена только за последние шесть дней.
27 мая – десять полетов (три часа пятьдесят одна минута в воздухе), 28 мая – четыре полета, 29 мая – четыре, 30 мая – десять полетов (четыре часа двадцать шесть минут в воздухе), 31 мая – шесть, а 1 июня уже к пятнадцати часам – два полета.
А если говорить о личных полетах Померанцева, да притом с посадками в полевых условиях, то получается такое перечисление: 27 мая:
Шум-Кипуя 11. 53-12. 05
Кипуя-Ладожское озеро и обратно 14. 30-15. 06
Кипуя-Шум 15. 33-15. 45
Шум-Янино 21. 12-21. 52
Янино-Шум 22. 00-22. 37
29 мая:
Шум-Будогощь-Малая Вишера… 22. 10-23. 25
30 мая:
Обратно 1. 45– 2. 50
Шум-Оломна 3. 10-: 3. 29
Обратно 3. 31– 3. 51
Шум-Плеханово 22. 30-22. 45
Обратно 22. 50-23. 06
31 мая:
Шум-Янино 2. 20– 2. 55
Обратно 3. 23– 4. 00
А сейчас Померанцев и Миронов спят – летали ночью в Оломну и обратно, затем – в Ленинград, из Ленинграда – в Колосарь, из Колосаря – сюда.
Позавчера, 31 мая, немцы бомбили и штурмовали деревню Колосарь, налетело семь штук, сбросили несколько пятисоткилограммовых бомб. Повреждений абсолютно никаких, ранен при обстреле из пулемета один из купавшихся в речке штурманов.
Сергей Мурзинский, улетевший вчера вечером с Репиным в Малую Вишеру, не вернулся, – пока о них особенно не беспокоятся. Вообще о Мурзинском говорили, что он «летает до случая», очень неспокойно и нервно. Вчера утром Мурзинский, вернувшись из ночного полета в Будогощь (летал без штурмана, возил рации), рассказывал, как шел туда и обратно в очень сложных метеорологических условиях.
Облачность до самой Будогощи была семьдесят пять метров, а местами и на бреющем самолет зарывался в волны облаков. Ориентиров нет: лес и болота. Вылетали поздно. Над землей дымка, туман, требовалось держать курс исключительно по компасу. Почувствовал, что уклонились, поэтому взял провес, угадал точно: внизу увидел Малую Вишеру, но едва разглядел ее. В Будогощи (узнал где сесть только по ракетам) садился в темноте, без ночного оборудования самолета на очень ограниченной площадке. Едва успел сесть – налет одинокого Ю-88, сбросил бомбы. Но его удачно поймал прожектор, открыли огонь зенитки, он ускользнул в облака… В таких же условиях Мурзинский возвращался в Шум…
Тысяча пятьдесят восьмой, бреющий.
Ночь на 3 июня. ЯниноИтак, от большого зеленого поля, разбрызгав росу, отрывается маленькая, ничем, кроме смелости летчика, не вооруженная У-2. Командир первого звена связи старший лейтенант Померанцев отправился в свой тысяча пятьдесят восьмой за эту войну полет. На борту машины – пассажир, которому сказано, как и когда он должен выпустить белые и зеленые ракеты, ибо самому летчику этим в пути заниматься некогда.
Над самолетом – белая, похожая на день, ночь; внизу – в пяти метрах под неподвижно висящими колесами – верхушки сине-лиловых сосен, лунки болотных прогалин, а впереди по заданному курсу – «Большая деревня», которую все, кроме летчиков эскадрильи связи, зовут Ленинградом.
У-2 летит, и характерный, знакомый всем наземным частям, замаскированным в этих лесах, звук мотора предупреждает зенитчиков: «Не стреляйте, свои!..» Переменчивым рокотом разносится этот звук по лесам, но никто ни в небесах, ни на земле не видит распростертой над кронами деревьев в медленном, неторопливом полете легкой, совсем не военной машины: только на секунду закроет она своим абрисом небо от устремившего взоры вверх часового и исчезнет, словно накрытая ветвями, четким силуэтом, врезанным в белую ночь.
Вот и озеро – белесая падь. Машина скользит над ним, как жучок-плавунец. В поверхности озера, как в зеркале, отражается внимательное лицо глядящего вперед летчика… Вот немцы, видны их окопы, их зенитные батареи… Ежели ветерок в их сторону, они начинают стрелять. Видны огненные шары трассирующих снарядов, Померанцев рассчитывает: этот вот пройдет выше, этот – потухнет, врезав в воду свою коротенькую дугу далеко от машины влево, а этот… огненный шар стремительно мчится прямо к машине, еще секунда – и пути их пересекутся… Но маленький самолет, припавший к самой воде, пропускает смертоносный шар в метре над своими свистящими крыльями… Пассажир отирает ладонью внезапно вспотевшие щеки, а Померанцев, обернувшись на миг к нему, улыбается. В переговорной трубке слышен его здоровый, счастливый голос: «Ну, как? Красиво горел?»
И самолет вновь вздымается на маршрутный предел своей высоты – три метра над поверхностью озера, чтобы никакой «мессершмитт», кружащийся коршуном в облаках, не увидел…
Пока пассажир все еще раздумывает о своем пилоте: «Неужели он каждую ночь, да еще несколько раз так летает?» – У-2 уже бежит по росистой свежей траве ленинградской земли.