Страница:
Сколько тысяч, десятков тысяч людей прошли по этой дороге и не вернулись по ней уже никогда! На болоте, на стланях, подправляемых и подбиваемых много раз, слякотная, рыжего цвета дорога эта ведет к Неве, к тому «пятачку», который оказался одной из самых жутких мясорубок войны…
Но приходом сюда я доволен: и люди и рассказы их интересны. Сегодня намечены для разговора человек десять…
А на КП бригады мне было интересно беседовать с Харитоновым и Антоновым. Оба они – умные люди, мыслящие, не прославленные, как Краснов, и потому более трезвые в мыслях, совершенно трезвые в прямом смысле этого слова (чего о Краснове не скажешь). Разговаривали со мной без всякой фразы – просто, искренне, хорошо.
Степан Иванович Харитонов – кадровый командир, всю жизнь, с гражданской войны, прослуживший в армии, с высшим военным академическим образованием. Восемнадцать лет он был пограничником на Украине, до этого боролся в Мугоджарских горах с басмачеством – был тогда командиром взвода. Он один из немногих кадровиков, всю эту войну пробывших на передовых позициях и уцелевших. Командиром 11-й бригады назначен недавно, уже после боев на «пятачке».
Высокий, стройный, бритоголовый, с большими, «устремленными вперед» ушами, он поворачивается к собеседнику, полностью отдавая ему свое внимание. Слушает его так восприимчиво, как некий одухотворенный (да простится мне этот образ!) радиолокатор. И собеседник чувствует, что вдумчивые светло-карие глаза Харитонова изучающе оценивают его. Он очень корректен, а его убеждающе-спокойная манера разговаривать заставляет собеседника вдумываться в каждое сказанное ему слово.
Разбирающийся во всем по существу, умеющий мыслить аналитически, Харитонов представляет собою совершенно иной тип командира, чем, скажем, удачливый, ставший Героем Советского Союза, гвардейцем, увешанным орденами, А. А. Краснов, о котором нельзя не сказать, что несомненно храброму командиру современного боевого соединения не помешало бы быть более сведущим в области тактики и стратегии. Харитонов до назначения командиром бригады был у Краснова в 70-й дивизии представителем фронта и потому хорошо его знает. К нему и ехать я не захотел; с ним дружит Виссарион Саянов, и мне кажется, что приятельства с одним писателем Краснову вполне достаточно. Тем паче, что я человек непьющий и никакой напыщенности не терплю.
У Харитонова нет орденов, есть только значок ХХ-летия РККА, но Харитонов не раз бывал самолично в самых кровопролитных боях (об этом вчера и сегодня рассказывали мне многие). Был в этих боях даже веселым, умел спокойно шутить под разрывами, и если до сих пор цел, то неведомо почему – случайно.
В последних боях он, например, переправлялся на лодке через Неву днем, в полдень, при ясной солнечной погоде, под прямым огнем видевших всю Неву немцев. «Маневрировал». Немцы теперь не те, что были год назад, их огневые налеты не так сильны, и опытному человеку можно угадать систему их огня: если бьет пачками в одно место реки, значит, едва перенесет огонь, начнет класть пачками же в другое место. Вот и направляй свою лодку туда, куда он клал только что: мины и снаряды не заденут тебя. В прошлом году Нева вся сплошь бурлила фонтанами под немецким огнем, тогда угадать нельзя было.
Я сказал, что немцы теперь не те… Да, нет у них той подвижности и маневренности; нет у них тех сил и той техники; нет того количества снарядов и артиллерии; нет того настроения, той уверенности в победе; нет тех людей, – а кадровые, уцелевшие с прошлого года, стали иными.
Два месяца одолевала наш передний край какаято немецкая батарея. Корректировщик – рыжий верзила, немец («фенрих» – нечто соответствующее нашему званию «старший лейтенант») сидел на своем ПНП, в восьмидесяти метрах от нас. Было это где-то здесь рядом, возле деревеньки Пушкино. Харитонов подполз туда, разглядел немца, велел своим людям во что бы то ни стало взять его живым, дал срок: две недели.
И немца этого к нему привели – целехонького. Оказался он кадровиком, пробывшим здесь весь год (части своей артиллерии немцы не перемещали). И отвечал этот иначе, чем отвечал бы в прошлом году: держался овечкой и в ответах его – откровенных и искренних – проскальзывали и недовольство, и отсутствие веры в победу: «Когда мы подошли к Ленинграду и задержались, мы все поверили тому, что задержка – только из-за перегруппировки сил и следующим ударом возьмем Ленинград… А потом нас столько раз в этом уверяли, что мы почувствовали явный обман. Да и нет у нас тех сил, чтобы взять Ленинград!»
Ходы сообщения, траншеи, «карманы», землянки. И вот землянка, в которой – спать!
Весь день, без отдыха, двенадцать с половиной часов подряд, работал сегодня я в батальоне, перевидал многих людей, исписал страничек сто моей полевой тетради. Интересуюсь боевыми биографиями, анализирую действия батальона на «пятачке» в боях с 27 сентября по 7 октября, когда бригада форсировала Неву, закрепляла, расширяла, а потом обороняла захваченный 70-й стрелковой дивизией «пятачок» и когда батальон неистово сражался на его правом фланге, у Арбузова, отражал бешеные контратаки немцев, шел в наступление, вел гранатные бои, нес потери… Со средними и младшими командирами я вычерчивал схемы схваток, изучал местность… Эти бесформенные пока мои записи дадут мне возможность составить впоследствии ясное и точное описание происходившего здесь сражения.
Днем пейзаж на берегу Невы еще более унылый, чем месяц назад. От Невской Дубровки и тогда уже ничего не оставалось, а прежде был красивый поселок – в несколько сот домов. Кое-где видим трубы нескольких разрушенных домиков, железнодорожная станция сожжена, торчат только кусочки вокзала. А в Московской Дубровке – на «пятачке» нет даже никаких следов поселка. Берег – без леса, ни единого дерева до Арбузова, а в Арбузове видим остатки нескольких каменных домиков да срубленных снарядами деревьев. Пустыня! Серая, песчаная, изрытая воронками, – нет даже землянок, потому что после нашей артподготовки все перемешано. Вся земля здесь перемалывалась сплошь несколько раз. Кое-где по-прежнему виднеются побитые танки – и наши и немецкие, громоздится всякий железный лом. Так же изрыта и вся Невская Дубровка – десятки тысяч бомб и снарядов легли на площади в три-четыре квадратных километра, почти нет мест, состоящих не из воронок.
На правом берегу от бумкомбината – только обглодыши здания, изрыт и весь берег. Кромка его высится над рекой метра на два, на три и больше, приречная полоска имеет ширину метров в десять – пятнадцать, а река – метров в четыреста. С левого берега, метров на семьсот по полукружию, – пустырь, а дальше – побитый лес.
На реке у берега баржи, плоты, понтоны, побитые еще в прошлом году, полузатонувшие. Когда наши переправлялись обратно, немец одну из барж поджег – для освещения. Прогорелые до воды остатки ее торчат зубьями. Под нашим правым берегом – гора опилок, разбитые в штабелях доски, перегной, воронки. Вдоль берега – исковерканные рельсы железной дороги. На месте лесокомбината – нагромождение обломков.
Так выглядит эта печальная местность днем.
А сейчас, ночью, – выйдешь из землянки – видны повсюду вспыхивающие ракеты. Орудийная и пулеметная стрельба и вспышки охватывают нас полукольцом. Это потому, что мы в излуке Невы, огибающей нас с трех сторон. А кажется, будто мы – на острове, окруженном немцами.
И мне говорят: на «пятачке» еще в 1941 году, на площади в три квадратных километра, полегло не меньше ста тысяч человек.
И еще все в один голос утверждают: если бы успех, достигнутый в последних боях на «пятачке», был закреплен пополнением, если б удар довести до конца и не дать немцам передышки, – соединение с Волховским фронтом несомненно произошло бы, блокада уже была бы прорвана.
И представлялось это вполне достижимым. Люди горели стремлением к этому. Люди не хотели уходить с «пятачка». Удар вперед, чего бы он ни стоил, был бы для них оправданием и всего пережитого и самой смерти.
Но этого не произошло. Отойдя по приказу, скрытно от немцев, на правый берег, сохранив за собой на левом только ничтожный по размеру плацдарм, наши люди тяжело переживали этот отход. «Пятачок» и сейчас держит зарывшаяся в землю стрелковая рота 330-го полка. А успеха, который всем казался возможным, нет. Но, видно, не знают люди, какое превосходство в силах (в пять раз!) сумел тогда создать враг, ценой гибели своей 11-й армии, ценой отказа от штурма Ленинграда. Не знаю почему, не все объяснено им!..
… Немцы вокруг сыплют и сыплют снарядами, минами – разрывы то далеко, то близко, то рядом, то сразу повсюду. Но такая обстановка здесь всем привычна! Во всем окружающем я даже вижу сейчас мрачную, трагическую, а все-таки красоту, которая, конечно, запомнится навсегда!..
– Наша граната тяжельше, ихняя Ф-1 легче втрое, легко бросается. Если не продвинешься вперед на десять – пятнадцать метров, то никогда не добросишь, как они бросают, но зато у ихних гранат поражение слабое: в двух-трех метрах рвутся, а мне – ничего. Когда я свою РГД встряхнул и бросаю, она сразу падает и рвется. А их – можно ловить за палку, на лету, – мне приходилось хватать на лету и отбрасывать. Штуки четыре-пять. Как шарик около них крутишься, как вот играют в комочки зимой, так вот и тут «играешься». Подскакивают человек пять-шесть – немцы, начинают бросать; и только они прорваться желают, и шум тут у них, – я вижу, что они выбросили гранаты (а огня не ведут), я выскакиваю во весь рост и как брошу штуки три, сразу мои фрицы – назад и уматываются бегом. Раза три я командовал в атаку, но народу мало уже… Здесь пришлось нам крепенько подраться, руку помяло осколочком, я боялся, что гранаты не буду бросать, но ничего, размялась… Сколько подносят, своими руками бросил сто восемьдесят – двести гранат, устал, не чувствую руки. Часа три! Почисто все в открытую… Сам удивляюсь, что цел… Они не вели огня, когда гранаты бросали! За три часа они бросили не меньше тысячи гранат, но из трусости бросают как попало… Кроме меня бросал Волков, молодец, около сотни выбросил, даже я устал, ему подавал. Он разделся, в одной гимнастерке жарко ему, жилистый старик!..
И еще этот Демидов встречал немецкие танки, бил по ним из противотанкового ружья, – и я записал его подробный рассказ об этом.
Я беседовал и с несколькими казахами – в батальоне много бойцов-казахов, прекрасно дравшихся с гитлеровцами. Черный, высокорослый, черноусый и черноглазый пулеметчик Сайфутдинов («Я не боюсь ничего, что с земли стреляет, только трушу, когда бомба с самолета, и то – гляжу, рассчитываю»). И большой, объемистый, рыхлый сержант Джарлгаф Беспаев, невнятно говорящий по-русски, командир отделения, заменивший в бою командира второго взвода («… И стрелял и бросал гранаты, побил немцев много, ходить по траншее было нельзя, столько немецких трупов, – гранатами! Хватал немецкие гранаты с ручками и обратно бросал…»). Три раза за пять дней он был ранен и три раза не вышел из боя («Приказы выполнил!»). Награжден медалью «За боевые заслуги».
– Немец только дисциплинированный, – говорит он, – но трус большой. Можно воевать! Только нашим держать нужно дисциплину!
А о старшине Багаутдине Мусаевиче Мусаеве, награжденном орденом Красного Знамени, лезгине по национальности, из дагестанского села Курах, все в батальоне говорят, что прямо-таки влюблены в него за его необыкновенную храбрость. А ведь был-то он до войны самым «мирным» человеком – бухгалтером райземотдела в своем районе.
Красивый, с узким, как лезвие сабли, лицом, он только улыбнется, блеснув ровными, белыми зубами, – и сразу всем весело: открытый душой человек, энергичный, горячий, хоть, видно, и сдержанный!
Я долго разговаривал с ним, испытывая удовольствие от его подтянутости, его прямого, честного взгляда.
Этот старшина, раненный еще в Прибалтике, при отступлении 8-й армии, был зимою так истощен, что после госпиталя его отправили в батальон выздоравливающих с «белым билетом». Но, встретив одного из командиров бригады, он упросил взять его с собой на «передок».
Пробыв неделю на «пятачке», он с восемью (а потом с пятью) бойцами отразил несколько контратак, швыряя «лимонки», перебил больше полусотни немцев, потом вдвоем с младшим политруком Акимовым подбил из противотанкового ружья три легких немецких танка, а позже – еще один танк. Раненный осколком мины под колено, дважды отказался эвакуироваться, установил связь с первой ротой, собрал десятка два бойцов и с ними удерживал захваченную траншею до последнего дня операции…
Со многими другими людьми пришлось мне познакомиться и разговаривать нынче, но сил записать все у меня нет. Уже ночь…
Командир батальона капитан Северьян Игнатьевич Уверский (в прошлом ленинградский инженер) лежит в госпитале После атак, в которые он водил на «пятачке» батальон, и захвата Арбузова у него на нервной почве отнялись руки и ноги. Он заболел еще на «пятачке», но до конца операции не дал себя эвакуировать с «пятачка», продолжал руководить боем через замкомбата Васильева. Жалею, что повидать Уверского не пришлось.
На рассвете сюда вернулся ездивший к своему комбату в Ленинград и с трудом добиравшийся оттуда комиссар батальона Карабанов. Он шел ночью, скользя в глинистом месиве, проваливаясь в воронки, падая в грязь, совершенно измученный неописуемою дорогой, но, узнав, что его ждет корреспондент, – придя сюда, не лег спать.
В 9.30 утра я – в его блиндаже-землянке. Тусклый утренний свет мрежит в окне, и Карабанов обсуждает «мероприятия» к XXV-летию Октября.
– Плохо, что место у нас неудобное, нельзя ничего на «улице»: обстреливает!
Под обстрелом немцы держат и всю дорогу, по которой я сюда шел, – особенно скрещение дорог у деревни Большое Манушкино.
– Много народу погибло от этих обстрелов!., – говорит Карабанов и затем заводит рассказ о людях и боевых действиях своего батальона.
И я узнаю, что перед боем за «пятачок» в батальоне было подано сто шестьдесят пять заявлений о приеме в партию и в самом разгаре боев – еще пятьдесят. А каков был «разгар боев», можно представить себе из одной только цифры: 28 сентября, после ночного форсирования Невы, едва наши бойцы зарылись, немецкая авиация затеяла свирепую бомбежку занятых нами позиций: в этот день было сброшено восемь тысяч шестьсот бомб! Столь же ожесточенно бомбили немцы «пятачок» 4 и 5 октября.
За бои на «пятачке» в батальоне награждены орденами и медалями тридцать один человек – и оставшихся в живых, и погибших. Шестеро – орденом Красного Знамени: замкомбата М. Ф. Васильев, сержант А. А. Демидов, старший лейтенант С. Ф. Калюта, старшина Б. М. Мусаев, младший политрук Я. А. Екимов и убитый в атаке лейтенант В. И. Сыренков…
С погибшими не побеседуешь, надо повидать живых. Но об одной из погибших мне вчера рассказывал младший политрук Шараховский:
– Женя Васильева (а полностью – Евгения Тимофеевна), комсомолка, девятнадцатилетняя ленинградка, была у нас санинструктором. Познакомился я с нею на «пятачке», в бою, 30 сентября утром. Когда батальонный комиссар Карабанов назначил меня вместе с Калютой политруководителями, она выносила раненых на плечах. Распоряжалась санинструкторами. Я позвал ее: «Как ваша фамилия, девушка?» Потому что глядел на нее: пойдет к Неве за водой с двумя котелками, потом из карманов убитых вынимает гранаты… Подносила бойцам на передний край гранаты и котелки. Идет с водой – на мизинцах несет котелки, а ладони полны гранат. И сама бросала гранаты. После атаки заставляла командиров умываться: «Ну, смойте эту немецкую грязь, отдыхайте!» Мыло достала.
Я ей: «Не смейте ходить так смело!» Она: «Меня не убьет! Кто боится, того скорей убивает!..»
Низенькая круглолицая блондинка, глаза серые, весь облик – смелый, веселый. Бойцы-казахи зовут ее: «Наша Жэна!»
Немецкий снайпер ее убил четвертого октября. Она ушла, без разрешения, оказывать помощь раненым Триста тридцатого полка Восемьдесят шестой дивизии. Вышла из траншеи, и тут он ее убил. Представлена к награде. Пока нет награды.
Батальонный комиссар Иосиф Игнатьевич Карабанов утром сообщил мне о себе только очень коротко: родился в 1906 году в Монастырченском районе Смоленщины, в крестьянской семье. Окончив Ленинградский горный институт в 1931 году, стал инженеромгеологоразведчиком… Эта специальность мне близкая и понятная. Именно с такими, как он – и по возрасту, – геологами-разведчиками путешествовал я по Памиру.
Уже только потом, разговорившись, узнал я, что Карабанов был начальником многих партий и групп. Где только не побывал он! В Восточной Сибири и на Урале, в Казахстане и в Таджикистане, в Абхазии, в Новгородщине и на Смоленщине, в Карелии и в Мурманской области. Кроме Урала и Смоленщины, во всех этих местах бывал и я.
И, конечно, мой разговор с Карабановым сразу стал дружеским, далеким от места, где мы находимся, и от сегодняшних наших интересов… А потом мы все же приблизились к здешним местам, но заговорили о том, о чем здесь сейчас, пожалуй, никто не думает: о четвертичных породах района Колтушей, о ледниковых отложениях – моренах, оставивших здесь скопления валунов, о суглинках и супесчаных ленточных свитах, о желто-ржавых среднезернистых и серых тонкозернистых глинистых слоистых песках. И о плотных синих кембрийских глинах, подстилающих песчаные грунты ложа Невы, пересекаемой известняковым кряжем только у Ивановских порогов. И о том, что Нева отличается от множества рек: не имеет поймы. И о том, что дно этой быстротекущей глубокой реки – ниже уровня Балтийского моря и потому, если б вдруг уровень Ладожского озера понизился метров на шесть, то Нева потекла бы вспять, неся воды Балтики в Ладогу… И еще о том говорили мы, что Нева – молода, ей всего только две тысячи лет, а десять тысяч лет назад Балтика была пресноводным Анциловым озером, а семь с половиной тысяч лет назад, приняв в себя хлынувшие в нее воды Северного моря в эпоху каменного века, стала морем, которое в честь населяющего ее моллюска названо Литориновым морем…
Но вражеские минометы, обдав огневым шквалом ржавые от погребенного в них оружия суглинки вокруг нашего блиндажа, перебросили нас из тьмы тысячелетий в тьму сегодняшнего варварства гитлеровцев, и мы пожалели, что воды Ладоги не затопят этих варваров так же, как некогда в районе нынешних Синявинских болот затопили и погребли в торфяниках стоянки доисторического человека…
После этого разговора я стал внимательно присматриваться к Карабанову, а потом весь день, проведенный без него, расспрашивал о нем других…
И сейчас, к вечеру, у меня уже есть о нем и точное знание и ясное представление. Он, конечно, хороший специалист, занимавший немалый пост до войны (был начальником сектора инженерной геологии), он развитый, по-инженерски образованный человек, член партии с двадцать восьмого года (а комсомольцем был с двадцать второю). Много видевший, много думающий, всякую тяжесть переносящий «внутри себя», он хорошо анализирует происходящее, мучимый сомнениями по поводу недостатков в нашей армии.
У Карабанова прямые черты лица, – красивого, пожалуй несколько утомленного, загрубелого в боевой обстановке лица. Его духовная организация гораздо тоньше, чем, например, его здешнего друга, замкомбата старшего лейтенанта Васильева, тоже очень интересного, смелого, но совсем иного по всему складу своему человека, о котором я скажу позже.
У Карабанова есть музыкальный вкус, он говорит связному: «Ну, что ты такую дрянь поставил?» Связной отвечает: «Нет, хорошая пластинка, товарищ батальонный комиссар!» Карабанов берет другую, третью, – выбирает долго, вертит ручку патефона на своей кровати…
– Из какого это фильма? – спрашивает лейтенант Антипов.
– Это из оперы «Тоска» Пуччини, – отрубает Карабанов, – а не из фильма!
И ставит русские хорошие песни, и Чайковского… И все в блиндаже участливы к его сегодняшнему настроению, и Антипов берет его за руку:
– Что-то вы, товарищ батальонный комиссар, сегодня не в духе!
– Ничего!
– Как «ничего»? Вижу я!
– Письмо получил!
– Нет, верно, не в письме дело!
– Говорю, письмо!.. От жены…
– А вы не таитесь, делиться надо!
– Ну что? Жена больна, сын болен. Паршиво живут. Жрать нечего…
А сегодня его ждали два письма. Жена пишет из Казахстана, что не протянуть ей до зимы и – «если любишь, помоги!», а если не поможет – «я сама начну принимать меры». Злое письмо (а в конце – ласковая приписка и слова: «до Нового года буду терпеть, а там уж не знаю, как…»).
Карабанов в армии доброволец, в начале августа 1941 года пошел в дивизию народного ополчения, участвовал в боях на Пулковском направлении, и в боях 42-й армии, и здесь, на Дубровке, в составе 10-й стрелковой дивизии, и потом – в 11-й стрелковой бригаде…
В декабре был ранен – сквозное пулевое ранение в руку. За время воины находился безотлучно на Ленинградском фронте, в Ленинграде был всего только два раза.
Карабанов смел. В его личном деле значится, что в начале войны, у Пулкова, взявшись сам за пулемет, он перебил шестьдесят гитлеровцев. А как снайпер зимой убил немало фашистов. В последних боях перебил гранатами и из автомата не меньше двадцати – тридцати врагов…
Говорили мы и о комиссаре бригады С. А. Антонове. Антонова, ленинградца, маленького задорного человека, любят все командиры, отзываются о нем дружески и горячо, верят его опыту, и принципиальности, и знаниям – он авторитетен среди всех.
Здесь люди вообще замечательные, настоящие, отзывчивые, крепкие, внимательные друг к другу, чуждые мелочности и карьеризма. Карабанов, Васильев, Сорокин, Мусаев и другие – все таковы. И уж знают один другого, после испытания огнем боев, – насквозь!
– Я люблю стихи! – говорит Карабанов. И вынимает из полевой сумки поэму Ольги Берггольц и хвалит ее: – Она до души прошибает! – И читает первые строчки. Это – поэма о Ленинграде.
Скучно сейчас в Ленинграде, и ничего интересного там!
Но тут же приводит примеры героизма ленинградцев и говорит о том, что они вот люди настоящие! И: «Я считаю, что каждому ленинградцу, который остался в своем городе, нужно давать орден!»
Это, кстати, свидетельство и утверждение многих. И все признают, что в Ленинграде, за исключением единичных людей, в массе – герои все!
А потом опять начинается разговор о боях на «пятачке». Карабанов и Васильев описывают мне все подробности – от учебы и подготовки бригады к форсированию Невы до сложных вопросов взаимодействия и до детального разбора – по дням и часам – действий рот, взводов и отделений. Вычерчивают схемы и на листках, и у меня в полевой тетради…
Здесь говорят: «Это было уже после войны»… «Это – во время войны»… «Войной» называют дни с 28 сентября по 6 октября на «пятачке», ибо по сравнению с ними все прочее – «мирное время».
«Что ж, Карабанов! – сказал ему, выйдя с «пятачка», Васильев. – Теперь ближе нас с тобой у нас людей нет. После жены я тебе самый близкий!»
И верно. Быть на «пятачке» и остаться живым – особая милость судьбы. И испытание для дружбы – небывалое и неповторимое.
Замкомбата старший лейтенант Михаил Федорович Васильев в армии шесть лет. Он тактически грамотен, но по уровню общего образования далеко отстоит от Карабанова. Вот, рассказывая о «марахфонском» беге, когда он пришел восьмым, о лыжах, обо всей своей подготовке в полковой школе, о хорошей еде, он через три слова на четвертое делает неправильное ударение. Степень его знакомства с литературой – заметки и очерки в газетах, больше он ничего не знает. «Вот когда прочел, как собственную дочку поднял старик расстрелянную, я даже в слезу чуть не впал» – так, мол, заметка написана!
Вся биография этого хорошего, мужественного человека – короткая, казарменная биография солдата, не знавшего в жизни ничего иного. Он и сейчас стрижен под машинку. Воротничок его бел и чист, глаза широко открыты миру. Жизнерадостный, честный, он решителен, храбр, быстр в приказаниях… Но он и вдумчив, и умен, и жив умом. Он тоже анализирует все происходящее, и его выводы совпадают с выводами Карабанова.
Но приходом сюда я доволен: и люди и рассказы их интересны. Сегодня намечены для разговора человек десять…
А на КП бригады мне было интересно беседовать с Харитоновым и Антоновым. Оба они – умные люди, мыслящие, не прославленные, как Краснов, и потому более трезвые в мыслях, совершенно трезвые в прямом смысле этого слова (чего о Краснове не скажешь). Разговаривали со мной без всякой фразы – просто, искренне, хорошо.
Степан Иванович Харитонов – кадровый командир, всю жизнь, с гражданской войны, прослуживший в армии, с высшим военным академическим образованием. Восемнадцать лет он был пограничником на Украине, до этого боролся в Мугоджарских горах с басмачеством – был тогда командиром взвода. Он один из немногих кадровиков, всю эту войну пробывших на передовых позициях и уцелевших. Командиром 11-й бригады назначен недавно, уже после боев на «пятачке».
Высокий, стройный, бритоголовый, с большими, «устремленными вперед» ушами, он поворачивается к собеседнику, полностью отдавая ему свое внимание. Слушает его так восприимчиво, как некий одухотворенный (да простится мне этот образ!) радиолокатор. И собеседник чувствует, что вдумчивые светло-карие глаза Харитонова изучающе оценивают его. Он очень корректен, а его убеждающе-спокойная манера разговаривать заставляет собеседника вдумываться в каждое сказанное ему слово.
Разбирающийся во всем по существу, умеющий мыслить аналитически, Харитонов представляет собою совершенно иной тип командира, чем, скажем, удачливый, ставший Героем Советского Союза, гвардейцем, увешанным орденами, А. А. Краснов, о котором нельзя не сказать, что несомненно храброму командиру современного боевого соединения не помешало бы быть более сведущим в области тактики и стратегии. Харитонов до назначения командиром бригады был у Краснова в 70-й дивизии представителем фронта и потому хорошо его знает. К нему и ехать я не захотел; с ним дружит Виссарион Саянов, и мне кажется, что приятельства с одним писателем Краснову вполне достаточно. Тем паче, что я человек непьющий и никакой напыщенности не терплю.
У Харитонова нет орденов, есть только значок ХХ-летия РККА, но Харитонов не раз бывал самолично в самых кровопролитных боях (об этом вчера и сегодня рассказывали мне многие). Был в этих боях даже веселым, умел спокойно шутить под разрывами, и если до сих пор цел, то неведомо почему – случайно.
В последних боях он, например, переправлялся на лодке через Неву днем, в полдень, при ясной солнечной погоде, под прямым огнем видевших всю Неву немцев. «Маневрировал». Немцы теперь не те, что были год назад, их огневые налеты не так сильны, и опытному человеку можно угадать систему их огня: если бьет пачками в одно место реки, значит, едва перенесет огонь, начнет класть пачками же в другое место. Вот и направляй свою лодку туда, куда он клал только что: мины и снаряды не заденут тебя. В прошлом году Нева вся сплошь бурлила фонтанами под немецким огнем, тогда угадать нельзя было.
Я сказал, что немцы теперь не те… Да, нет у них той подвижности и маневренности; нет у них тех сил и той техники; нет того количества снарядов и артиллерии; нет того настроения, той уверенности в победе; нет тех людей, – а кадровые, уцелевшие с прошлого года, стали иными.
Два месяца одолевала наш передний край какаято немецкая батарея. Корректировщик – рыжий верзила, немец («фенрих» – нечто соответствующее нашему званию «старший лейтенант») сидел на своем ПНП, в восьмидесяти метрах от нас. Было это где-то здесь рядом, возле деревеньки Пушкино. Харитонов подполз туда, разглядел немца, велел своим людям во что бы то ни стало взять его живым, дал срок: две недели.
И немца этого к нему привели – целехонького. Оказался он кадровиком, пробывшим здесь весь год (части своей артиллерии немцы не перемещали). И отвечал этот иначе, чем отвечал бы в прошлом году: держался овечкой и в ответах его – откровенных и искренних – проскальзывали и недовольство, и отсутствие веры в победу: «Когда мы подошли к Ленинграду и задержались, мы все поверили тому, что задержка – только из-за перегруппировки сил и следующим ударом возьмем Ленинград… А потом нас столько раз в этом уверяли, что мы почувствовали явный обман. Да и нет у нас тех сил, чтобы взять Ленинград!»
На берегу Невы
Поздний вечер. Блиндаж на переднем краеХоды сообщения, траншеи, «карманы», землянки. И вот землянка, в которой – спать!
Весь день, без отдыха, двенадцать с половиной часов подряд, работал сегодня я в батальоне, перевидал многих людей, исписал страничек сто моей полевой тетради. Интересуюсь боевыми биографиями, анализирую действия батальона на «пятачке» в боях с 27 сентября по 7 октября, когда бригада форсировала Неву, закрепляла, расширяла, а потом обороняла захваченный 70-й стрелковой дивизией «пятачок» и когда батальон неистово сражался на его правом фланге, у Арбузова, отражал бешеные контратаки немцев, шел в наступление, вел гранатные бои, нес потери… Со средними и младшими командирами я вычерчивал схемы схваток, изучал местность… Эти бесформенные пока мои записи дадут мне возможность составить впоследствии ясное и точное описание происходившего здесь сражения.
Днем пейзаж на берегу Невы еще более унылый, чем месяц назад. От Невской Дубровки и тогда уже ничего не оставалось, а прежде был красивый поселок – в несколько сот домов. Кое-где видим трубы нескольких разрушенных домиков, железнодорожная станция сожжена, торчат только кусочки вокзала. А в Московской Дубровке – на «пятачке» нет даже никаких следов поселка. Берег – без леса, ни единого дерева до Арбузова, а в Арбузове видим остатки нескольких каменных домиков да срубленных снарядами деревьев. Пустыня! Серая, песчаная, изрытая воронками, – нет даже землянок, потому что после нашей артподготовки все перемешано. Вся земля здесь перемалывалась сплошь несколько раз. Кое-где по-прежнему виднеются побитые танки – и наши и немецкие, громоздится всякий железный лом. Так же изрыта и вся Невская Дубровка – десятки тысяч бомб и снарядов легли на площади в три-четыре квадратных километра, почти нет мест, состоящих не из воронок.
На правом берегу от бумкомбината – только обглодыши здания, изрыт и весь берег. Кромка его высится над рекой метра на два, на три и больше, приречная полоска имеет ширину метров в десять – пятнадцать, а река – метров в четыреста. С левого берега, метров на семьсот по полукружию, – пустырь, а дальше – побитый лес.
На реке у берега баржи, плоты, понтоны, побитые еще в прошлом году, полузатонувшие. Когда наши переправлялись обратно, немец одну из барж поджег – для освещения. Прогорелые до воды остатки ее торчат зубьями. Под нашим правым берегом – гора опилок, разбитые в штабелях доски, перегной, воронки. Вдоль берега – исковерканные рельсы железной дороги. На месте лесокомбината – нагромождение обломков.
Так выглядит эта печальная местность днем.
А сейчас, ночью, – выйдешь из землянки – видны повсюду вспыхивающие ракеты. Орудийная и пулеметная стрельба и вспышки охватывают нас полукольцом. Это потому, что мы в излуке Невы, огибающей нас с трех сторон. А кажется, будто мы – на острове, окруженном немцами.
И мне говорят: на «пятачке» еще в 1941 году, на площади в три квадратных километра, полегло не меньше ста тысяч человек.
И еще все в один голос утверждают: если бы успех, достигнутый в последних боях на «пятачке», был закреплен пополнением, если б удар довести до конца и не дать немцам передышки, – соединение с Волховским фронтом несомненно произошло бы, блокада уже была бы прорвана.
И представлялось это вполне достижимым. Люди горели стремлением к этому. Люди не хотели уходить с «пятачка». Удар вперед, чего бы он ни стоил, был бы для них оправданием и всего пережитого и самой смерти.
Но этого не произошло. Отойдя по приказу, скрытно от немцев, на правый берег, сохранив за собой на левом только ничтожный по размеру плацдарм, наши люди тяжело переживали этот отход. «Пятачок» и сейчас держит зарывшаяся в землю стрелковая рота 330-го полка. А успеха, который всем казался возможным, нет. Но, видно, не знают люди, какое превосходство в силах (в пять раз!) сумел тогда создать враг, ценой гибели своей 11-й армии, ценой отказа от штурма Ленинграда. Не знаю почему, не все объяснено им!..
… Немцы вокруг сыплют и сыплют снарядами, минами – разрывы то далеко, то близко, то рядом, то сразу повсюду. Но такая обстановка здесь всем привычна! Во всем окружающем я даже вижу сейчас мрачную, трагическую, а все-таки красоту, которая, конечно, запомнится навсегда!..
Беседы с людьми
Я разговаривал с бывшим токарем ленинградского завода «Двигатель», а теперь командиром роты старшим лейтенантом Степаном Федотовичем Калютой. С младшим политруком пулеметной роты Никитой Евдокимовичем Шараховским, белорусом, в мирное время политпросветработником, затем курсантом бронетанковой части. В ночь на 28 сентября он форсировал Неву с первой ротой, которая вышла на лодках впереди других, и в этой роте, разделенной на три группы, был впереди всех групп с ячейкой управления, – его лодка переправилась без потерь. Он высадился и присоединился к бойцам 70-й дивизии и собрал в кулак всех других переправившихся бойцов, и бойцы его окопались, заняли оборону… Разговаривал и со скромным, многословным командиром первого отделения первого взвода первой роты первого батальона сержантом Александром Демидовым, который никогда не бывал в Ленинграде, а до армии был бригадиром колхоза в Смоленской области. Демидов – щупловатый, с наивным, краснеющим в разговоре лицом, с виду – тихоня, за храбрость в этих боях награжден орденом Красного Знамени. Он подбирал немецкие ручные гранаты, когда не хватало своих, он немало брошенных немцами гранат схватил на лету и успел бросить в немцев прежде, чем гранаты разорвались в его руках.– Наша граната тяжельше, ихняя Ф-1 легче втрое, легко бросается. Если не продвинешься вперед на десять – пятнадцать метров, то никогда не добросишь, как они бросают, но зато у ихних гранат поражение слабое: в двух-трех метрах рвутся, а мне – ничего. Когда я свою РГД встряхнул и бросаю, она сразу падает и рвется. А их – можно ловить за палку, на лету, – мне приходилось хватать на лету и отбрасывать. Штуки четыре-пять. Как шарик около них крутишься, как вот играют в комочки зимой, так вот и тут «играешься». Подскакивают человек пять-шесть – немцы, начинают бросать; и только они прорваться желают, и шум тут у них, – я вижу, что они выбросили гранаты (а огня не ведут), я выскакиваю во весь рост и как брошу штуки три, сразу мои фрицы – назад и уматываются бегом. Раза три я командовал в атаку, но народу мало уже… Здесь пришлось нам крепенько подраться, руку помяло осколочком, я боялся, что гранаты не буду бросать, но ничего, размялась… Сколько подносят, своими руками бросил сто восемьдесят – двести гранат, устал, не чувствую руки. Часа три! Почисто все в открытую… Сам удивляюсь, что цел… Они не вели огня, когда гранаты бросали! За три часа они бросили не меньше тысячи гранат, но из трусости бросают как попало… Кроме меня бросал Волков, молодец, около сотни выбросил, даже я устал, ему подавал. Он разделся, в одной гимнастерке жарко ему, жилистый старик!..
И еще этот Демидов встречал немецкие танки, бил по ним из противотанкового ружья, – и я записал его подробный рассказ об этом.
Я беседовал и с несколькими казахами – в батальоне много бойцов-казахов, прекрасно дравшихся с гитлеровцами. Черный, высокорослый, черноусый и черноглазый пулеметчик Сайфутдинов («Я не боюсь ничего, что с земли стреляет, только трушу, когда бомба с самолета, и то – гляжу, рассчитываю»). И большой, объемистый, рыхлый сержант Джарлгаф Беспаев, невнятно говорящий по-русски, командир отделения, заменивший в бою командира второго взвода («… И стрелял и бросал гранаты, побил немцев много, ходить по траншее было нельзя, столько немецких трупов, – гранатами! Хватал немецкие гранаты с ручками и обратно бросал…»). Три раза за пять дней он был ранен и три раза не вышел из боя («Приказы выполнил!»). Награжден медалью «За боевые заслуги».
– Немец только дисциплинированный, – говорит он, – но трус большой. Можно воевать! Только нашим держать нужно дисциплину!
А о старшине Багаутдине Мусаевиче Мусаеве, награжденном орденом Красного Знамени, лезгине по национальности, из дагестанского села Курах, все в батальоне говорят, что прямо-таки влюблены в него за его необыкновенную храбрость. А ведь был-то он до войны самым «мирным» человеком – бухгалтером райземотдела в своем районе.
Красивый, с узким, как лезвие сабли, лицом, он только улыбнется, блеснув ровными, белыми зубами, – и сразу всем весело: открытый душой человек, энергичный, горячий, хоть, видно, и сдержанный!
Я долго разговаривал с ним, испытывая удовольствие от его подтянутости, его прямого, честного взгляда.
Этот старшина, раненный еще в Прибалтике, при отступлении 8-й армии, был зимою так истощен, что после госпиталя его отправили в батальон выздоравливающих с «белым билетом». Но, встретив одного из командиров бригады, он упросил взять его с собой на «передок».
Пробыв неделю на «пятачке», он с восемью (а потом с пятью) бойцами отразил несколько контратак, швыряя «лимонки», перебил больше полусотни немцев, потом вдвоем с младшим политруком Акимовым подбил из противотанкового ружья три легких немецких танка, а позже – еще один танк. Раненный осколком мины под колено, дважды отказался эвакуироваться, установил связь с первой ротой, собрал десятка два бойцов и с ними удерживал захваченную траншею до последнего дня операции…
Со многими другими людьми пришлось мне познакомиться и разговаривать нынче, но сил записать все у меня нет. Уже ночь…
Блиндаж Карабанова
2 ноября. ВечерКомандир батальона капитан Северьян Игнатьевич Уверский (в прошлом ленинградский инженер) лежит в госпитале После атак, в которые он водил на «пятачке» батальон, и захвата Арбузова у него на нервной почве отнялись руки и ноги. Он заболел еще на «пятачке», но до конца операции не дал себя эвакуировать с «пятачка», продолжал руководить боем через замкомбата Васильева. Жалею, что повидать Уверского не пришлось.
На рассвете сюда вернулся ездивший к своему комбату в Ленинград и с трудом добиравшийся оттуда комиссар батальона Карабанов. Он шел ночью, скользя в глинистом месиве, проваливаясь в воронки, падая в грязь, совершенно измученный неописуемою дорогой, но, узнав, что его ждет корреспондент, – придя сюда, не лег спать.
В 9.30 утра я – в его блиндаже-землянке. Тусклый утренний свет мрежит в окне, и Карабанов обсуждает «мероприятия» к XXV-летию Октября.
– Плохо, что место у нас неудобное, нельзя ничего на «улице»: обстреливает!
Под обстрелом немцы держат и всю дорогу, по которой я сюда шел, – особенно скрещение дорог у деревни Большое Манушкино.
– Много народу погибло от этих обстрелов!., – говорит Карабанов и затем заводит рассказ о людях и боевых действиях своего батальона.
И я узнаю, что перед боем за «пятачок» в батальоне было подано сто шестьдесят пять заявлений о приеме в партию и в самом разгаре боев – еще пятьдесят. А каков был «разгар боев», можно представить себе из одной только цифры: 28 сентября, после ночного форсирования Невы, едва наши бойцы зарылись, немецкая авиация затеяла свирепую бомбежку занятых нами позиций: в этот день было сброшено восемь тысяч шестьсот бомб! Столь же ожесточенно бомбили немцы «пятачок» 4 и 5 октября.
За бои на «пятачке» в батальоне награждены орденами и медалями тридцать один человек – и оставшихся в живых, и погибших. Шестеро – орденом Красного Знамени: замкомбата М. Ф. Васильев, сержант А. А. Демидов, старший лейтенант С. Ф. Калюта, старшина Б. М. Мусаев, младший политрук Я. А. Екимов и убитый в атаке лейтенант В. И. Сыренков…
С погибшими не побеседуешь, надо повидать живых. Но об одной из погибших мне вчера рассказывал младший политрук Шараховский:
– Женя Васильева (а полностью – Евгения Тимофеевна), комсомолка, девятнадцатилетняя ленинградка, была у нас санинструктором. Познакомился я с нею на «пятачке», в бою, 30 сентября утром. Когда батальонный комиссар Карабанов назначил меня вместе с Калютой политруководителями, она выносила раненых на плечах. Распоряжалась санинструкторами. Я позвал ее: «Как ваша фамилия, девушка?» Потому что глядел на нее: пойдет к Неве за водой с двумя котелками, потом из карманов убитых вынимает гранаты… Подносила бойцам на передний край гранаты и котелки. Идет с водой – на мизинцах несет котелки, а ладони полны гранат. И сама бросала гранаты. После атаки заставляла командиров умываться: «Ну, смойте эту немецкую грязь, отдыхайте!» Мыло достала.
Я ей: «Не смейте ходить так смело!» Она: «Меня не убьет! Кто боится, того скорей убивает!..»
Низенькая круглолицая блондинка, глаза серые, весь облик – смелый, веселый. Бойцы-казахи зовут ее: «Наша Жэна!»
Немецкий снайпер ее убил четвертого октября. Она ушла, без разрешения, оказывать помощь раненым Триста тридцатого полка Восемьдесят шестой дивизии. Вышла из траншеи, и тут он ее убил. Представлена к награде. Пока нет награды.
Батальонный комиссар Иосиф Игнатьевич Карабанов утром сообщил мне о себе только очень коротко: родился в 1906 году в Монастырченском районе Смоленщины, в крестьянской семье. Окончив Ленинградский горный институт в 1931 году, стал инженеромгеологоразведчиком… Эта специальность мне близкая и понятная. Именно с такими, как он – и по возрасту, – геологами-разведчиками путешествовал я по Памиру.
Уже только потом, разговорившись, узнал я, что Карабанов был начальником многих партий и групп. Где только не побывал он! В Восточной Сибири и на Урале, в Казахстане и в Таджикистане, в Абхазии, в Новгородщине и на Смоленщине, в Карелии и в Мурманской области. Кроме Урала и Смоленщины, во всех этих местах бывал и я.
И, конечно, мой разговор с Карабановым сразу стал дружеским, далеким от места, где мы находимся, и от сегодняшних наших интересов… А потом мы все же приблизились к здешним местам, но заговорили о том, о чем здесь сейчас, пожалуй, никто не думает: о четвертичных породах района Колтушей, о ледниковых отложениях – моренах, оставивших здесь скопления валунов, о суглинках и супесчаных ленточных свитах, о желто-ржавых среднезернистых и серых тонкозернистых глинистых слоистых песках. И о плотных синих кембрийских глинах, подстилающих песчаные грунты ложа Невы, пересекаемой известняковым кряжем только у Ивановских порогов. И о том, что Нева отличается от множества рек: не имеет поймы. И о том, что дно этой быстротекущей глубокой реки – ниже уровня Балтийского моря и потому, если б вдруг уровень Ладожского озера понизился метров на шесть, то Нева потекла бы вспять, неся воды Балтики в Ладогу… И еще о том говорили мы, что Нева – молода, ей всего только две тысячи лет, а десять тысяч лет назад Балтика была пресноводным Анциловым озером, а семь с половиной тысяч лет назад, приняв в себя хлынувшие в нее воды Северного моря в эпоху каменного века, стала морем, которое в честь населяющего ее моллюска названо Литориновым морем…
Но вражеские минометы, обдав огневым шквалом ржавые от погребенного в них оружия суглинки вокруг нашего блиндажа, перебросили нас из тьмы тысячелетий в тьму сегодняшнего варварства гитлеровцев, и мы пожалели, что воды Ладоги не затопят этих варваров так же, как некогда в районе нынешних Синявинских болот затопили и погребли в торфяниках стоянки доисторического человека…
После этого разговора я стал внимательно присматриваться к Карабанову, а потом весь день, проведенный без него, расспрашивал о нем других…
И сейчас, к вечеру, у меня уже есть о нем и точное знание и ясное представление. Он, конечно, хороший специалист, занимавший немалый пост до войны (был начальником сектора инженерной геологии), он развитый, по-инженерски образованный человек, член партии с двадцать восьмого года (а комсомольцем был с двадцать второю). Много видевший, много думающий, всякую тяжесть переносящий «внутри себя», он хорошо анализирует происходящее, мучимый сомнениями по поводу недостатков в нашей армии.
У Карабанова прямые черты лица, – красивого, пожалуй несколько утомленного, загрубелого в боевой обстановке лица. Его духовная организация гораздо тоньше, чем, например, его здешнего друга, замкомбата старшего лейтенанта Васильева, тоже очень интересного, смелого, но совсем иного по всему складу своему человека, о котором я скажу позже.
У Карабанова есть музыкальный вкус, он говорит связному: «Ну, что ты такую дрянь поставил?» Связной отвечает: «Нет, хорошая пластинка, товарищ батальонный комиссар!» Карабанов берет другую, третью, – выбирает долго, вертит ручку патефона на своей кровати…
– Из какого это фильма? – спрашивает лейтенант Антипов.
– Это из оперы «Тоска» Пуччини, – отрубает Карабанов, – а не из фильма!
И ставит русские хорошие песни, и Чайковского… И все в блиндаже участливы к его сегодняшнему настроению, и Антипов берет его за руку:
– Что-то вы, товарищ батальонный комиссар, сегодня не в духе!
– Ничего!
– Как «ничего»? Вижу я!
– Письмо получил!
– Нет, верно, не в письме дело!
– Говорю, письмо!.. От жены…
– А вы не таитесь, делиться надо!
– Ну что? Жена больна, сын болен. Паршиво живут. Жрать нечего…
А сегодня его ждали два письма. Жена пишет из Казахстана, что не протянуть ей до зимы и – «если любишь, помоги!», а если не поможет – «я сама начну принимать меры». Злое письмо (а в конце – ласковая приписка и слова: «до Нового года буду терпеть, а там уж не знаю, как…»).
Карабанов в армии доброволец, в начале августа 1941 года пошел в дивизию народного ополчения, участвовал в боях на Пулковском направлении, и в боях 42-й армии, и здесь, на Дубровке, в составе 10-й стрелковой дивизии, и потом – в 11-й стрелковой бригаде…
В декабре был ранен – сквозное пулевое ранение в руку. За время воины находился безотлучно на Ленинградском фронте, в Ленинграде был всего только два раза.
Карабанов смел. В его личном деле значится, что в начале войны, у Пулкова, взявшись сам за пулемет, он перебил шестьдесят гитлеровцев. А как снайпер зимой убил немало фашистов. В последних боях перебил гранатами и из автомата не меньше двадцати – тридцати врагов…
Говорили мы и о комиссаре бригады С. А. Антонове. Антонова, ленинградца, маленького задорного человека, любят все командиры, отзываются о нем дружески и горячо, верят его опыту, и принципиальности, и знаниям – он авторитетен среди всех.
Здесь люди вообще замечательные, настоящие, отзывчивые, крепкие, внимательные друг к другу, чуждые мелочности и карьеризма. Карабанов, Васильев, Сорокин, Мусаев и другие – все таковы. И уж знают один другого, после испытания огнем боев, – насквозь!
– Я люблю стихи! – говорит Карабанов. И вынимает из полевой сумки поэму Ольги Берггольц и хвалит ее: – Она до души прошибает! – И читает первые строчки. Это – поэма о Ленинграде.
Скучно сейчас в Ленинграде, и ничего интересного там!
Но тут же приводит примеры героизма ленинградцев и говорит о том, что они вот люди настоящие! И: «Я считаю, что каждому ленинградцу, который остался в своем городе, нужно давать орден!»
Это, кстати, свидетельство и утверждение многих. И все признают, что в Ленинграде, за исключением единичных людей, в массе – герои все!
А потом опять начинается разговор о боях на «пятачке». Карабанов и Васильев описывают мне все подробности – от учебы и подготовки бригады к форсированию Невы до сложных вопросов взаимодействия и до детального разбора – по дням и часам – действий рот, взводов и отделений. Вычерчивают схемы и на листках, и у меня в полевой тетради…
Здесь говорят: «Это было уже после войны»… «Это – во время войны»… «Войной» называют дни с 28 сентября по 6 октября на «пятачке», ибо по сравнению с ними все прочее – «мирное время».
«Что ж, Карабанов! – сказал ему, выйдя с «пятачка», Васильев. – Теперь ближе нас с тобой у нас людей нет. После жены я тебе самый близкий!»
И верно. Быть на «пятачке» и остаться живым – особая милость судьбы. И испытание для дружбы – небывалое и неповторимое.
Замкомбата старший лейтенант Михаил Федорович Васильев в армии шесть лет. Он тактически грамотен, но по уровню общего образования далеко отстоит от Карабанова. Вот, рассказывая о «марахфонском» беге, когда он пришел восьмым, о лыжах, обо всей своей подготовке в полковой школе, о хорошей еде, он через три слова на четвертое делает неправильное ударение. Степень его знакомства с литературой – заметки и очерки в газетах, больше он ничего не знает. «Вот когда прочел, как собственную дочку поднял старик расстрелянную, я даже в слезу чуть не впал» – так, мол, заметка написана!
Вся биография этого хорошего, мужественного человека – короткая, казарменная биография солдата, не знавшего в жизни ничего иного. Он и сейчас стрижен под машинку. Воротничок его бел и чист, глаза широко открыты миру. Жизнерадостный, честный, он решителен, храбр, быстр в приказаниях… Но он и вдумчив, и умен, и жив умом. Он тоже анализирует все происходящее, и его выводы совпадают с выводами Карабанова.