Страница:
Последний караван с грузом из Новой Ладоги пришел в Осиновец 7 января 1943 года – всего за одиннадцать дней до прорыва блокады. План перевозки грузов по Ладоге, за период навигации определенный в 900 000 тонн, был выполнен с превышением: перевезено было больше миллиона тонн!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ГОРОД СТАНОВИТСЯ НА ЗИМОВКУ
СЕДЬМАЯ СИМФОНИЯ.
СОБРАНИЕ В ФИЛАРМОНИИ.
ВО ВСЕВОЛОЖСКИЙ РАЙОН
ХОЗЯЙСТВО ТЕЛЕФОННОЙ СТАНЦИИ.
ХОЗЯЙСТВО СТРОИТЕЛЬСТВА No 5
В ДЕРЕВНЕ КУЙВОРА
В ДЕРЕВНЕ СЕЛЬЦЫ.
ТВОРЧЕСКАЯ РАБОТА.
ДВА СЛОВА О БЮРОКРАТАХ
НАСТРОЕНИЕ НАШЕ
(Москва, Ленинград, Всеволожский район.
Октябрь 1942 года)
14 октября, пройдя Ладогу на тральщике, я вернулся в Ленинград из поездки в Москву, куда был вызван на совещание руководства ТАСС и редакторов московских газет с военными корреспондентами ТАСС. Как и все, отчитывался в своей работе: за пятнадцать месяцев войны мною написано примерно двести корреспонденций, рассказов, очерков, статей, фельетонов и даже стихотворений.
Вернулся я в Ленинград «спецвоенкором ТАСС по Ленинградскому и Волховскому фронтам», подчиненным уже не ленинградскому отделению, а непосредственно центральному руководству ТАСС и ГЛАВПУРККА[50], то есть полномочия мои были значительно расширены… Кроме того, «Правда» и другие органы печати предложили мне теснее сотрудничать с ними, а Совинформбюро поручило давать корреспонденции для заграничной печати.
В моем дневнике – много впечатлений от пребывания в Москве, но эти записи не имеют отношения к обороне Ленинграда, и потому изложу здесь только впечатление от посещения Большого зала консерватории, где мне впервые посчастливилось прослушать Седьмую симфонию Дмитрия Шостаковича. Еще 9 августа исполнялась она в Ленинграде, но фронтовые скитания помешали мне услышать ее тогда.
Наступала зима. В Ленинграде моей городской «базой» стал холодный номер гостиницы «Астория», так как в разрушенной дальнобойным снарядом квартире моей на канале Грибоедова останавливаться в промежутках между фронтовыми поездками было уже невозможно.
Итак, в Москве –
И я доволен, что не послушался врача! Вот только что…
… Небо – в тучах, а воздух свежий, будто весенний. Тьма – кромешная. Тороплюсь в гостиницу «Москва». Впереди, уже знаю, патруль, а время – без десяти минут полночь, а хождение по городу разрешается до 24-х часов… На улице Горького у телеграфа наталкиваюсь на груду сваленных «зимних» дров. Сзади – ночной, пустой, случайный двухэтажный троллейбус проплывает, обгоняя, как пакетбот в океанской ночи, – залит огнями. Но это только в такой тьме кажется, что он залит: тусклые синеватые лампочки за стеклами да узкий лучик, пропущенный сквозь щелочку прикрытой фары… А все-таки – свет!
И вот я в своем гостиничном номере. Скинул шинель. Можно даже, как в мирное время, принять теплый душ!..
У меня здесь уже совсем ощущение дома, жаль только, что дом этот – одинокий, холостяцкий и потому грустный.
Я вернулся домой с Седьмой симфонии из Большого зала консерватории.
Прослушал Седьмую с закрытыми глазами и наслаждался музыкой: Ленинград, поля сражений этой войны, зима, пережитая мною в блокаде, – возникали с конкретной, зрительной ощутимостью передо мной в звуках этой прекрасной симфонии.
Конечно, я не всю ее равно ощутил, моментами внимание ослаблялось и тема переставала конкретизироваться: надо было прослушать симфонию эту и еще раз, и два, чтоб осознать и запомнить всю. Но в основном все дошло до меня с предельной представимостью. И – первая (лучшая, по-моему!) часть, где стихия музыки была мирной, спокойной, и где – потом – начались волнения войны и механическое, деревянное постукивание темы приближения врага к городу, и нарастание тревоги, напряжения, гнева. И затем многозвучный, разросшийся до болезненного томления шквал налета, схватки, отпора нашего. Я видел маршевые колонны народного ополчения, и взрывы фугасных бомб, и бьющие в лунные небеса настойчивые, нестрашащиеся зенитки, и море огня… Такая патетика боя, от которой пальцы мои сжимали ручки кресла… И отраженный удар врага, и наступление тишины…
На этом закончилась первая часть.
После антракта – вторая, третья и четвертая части шли без перерывов. Тут были и оцепенение зимы, и торможение всего движущегося и дышащего, и то небывало ясное, лунное небо заметенного снегами, примолкшего города, какое я никогда не забуду. Дальше я ждал некоего «дане макабр», но его не оказалось. Шостакович почему-то не дал его, только в одном месте наметилась эта тема и сразу исчезла. И вот тут я потерял нить понимания и нашел ее не сразу.
Снова началась патетика. Столкновение стихий, волна нашего контрнаступления; слышалось, как громада вражеского нашествия откатилась, мне представилось отступление врага от Москвы или, может быть, другое – какое еще предстоит гитлеровцам, – от стен Ленинграда? Гибнущие в снегах наполеоновские солдаты? Во всяком случае – героизм побеждающей нашей армии!..
И симфония оборвалась для меня неожиданно…
Трудно, конечно, словами передать то, что я понимал и чувствовал Одно могу сказать: на фронте и в Ленинграде я часто думал о том, как эта война будет претворена когда-нибудь в художественных образах? И спасибо Шостаковичу, – я узнал это еще до окончания войны! Свидетелю, очевидцу, современнику кипящей сейчас войны, Седьмая была мне так близка, так понятна! Будто я заскочил на десять лет вперед и погрузился в образы уже легендарного времени!
Конечно, это – исключительное произведение композитора, которое будет живым и спустя века!
Странно было оказаться в обстановке консерватории (первый раз за эту войну): мрамор лестниц, яркий электрический свет в зале, публика – та, «довоенная», какую, казалось, уже никогда не увидишь! Было, пожалуй, только гораздо больше военных, чем в прежние, мирные времена. В публике я заметил и десятка два американских летчиков в их непривычной для нас форме.
Знакомых в толпе я не встретил, а зал был полон. Сидел я во втором ряду и скучал по близким, и казалось мне большой несправедливостью, что вот же сотни людей сидят здесь с родными и близкими, а я – одинок…
В Москве – переполненной людьми и теперь уже совсем не «фронтовой» – скучаю по Ленинграду, по его удивительно чистым, отвергнувшим все личное, не боящимся ни лишений, ни самой смерти людям… А ведь и там у меня не осталось никого из моих близких. Но там – родными стали все люди города, и чувства одиночества я никогда не испытывал, и никогда не бывало мне там так тоскливо, как здесь Я здесь все ощущаю иначе. Размышления мои о войне здесь особенно пространственны и остры.
Одиночество миллионов разлученных людей – вот что такое война! Это массовое томление людей, оторванных от своих жен, мужей, детей, ходит черным ветром по странам, по душам. И свист этого ветра я слышу ежеминутно, от него не спрячешь ушей, а выдерживать его непрерывно, вот уже полтора почти года, жить под него – слишком трудно. Человеку нужны воля и выдержка: противостоять давлению этого ветра, вытерпеть этот свист!
Стремлюсь скорей в Ленинград, вопреки всем отговорам (даже руководителя ТАСС) и множеству соблазнительных, но воспринимаемых как «лукавые» предложений Москвы Я знаю: так стремятся «домой» все нечаянно командированные сюда ленинградцы, все фронтовики, которые решили быть в родном городе – что бы там ни происходило! – до конца блокады!..
Сегодня в филармонии состоялось торжественное собрание актива Куйбышевского района. Обсуждались итоги работ по подготовке к зиме. Полным светом сияли четыре передних люстры. За столом президиума, покрытым лиловым бархатом и уставленным цветами в горшках, заняли свои места секретарь Ленинградского горкома и обкома партии Кузнецов, председатель исполкома Ленгорсовета П. С. Попков, первый секретарь Куйбышевского райкома партии Лизунов и другие партийные руководители, представители интеллигенции, отличившиеся в труде сотрудники жилищного управления, управхозы, домохозяйки, рабочие и работницы. Зал был полон.
В большой речи председатель райисполкома Пудов рассказал о работе по подготовке жилищ к зиме.
К 18 августа, когда были объявлены условия соцсоревнования, из пятисот двадцати девяти домов района – шестидесяти тысяч комнат – вода подавалась лишь в тринадцати домах. Остальные пользовались только уличными и дворовыми водоразборами. Триста пятьдесят подвалов были залиты водой, в некоторых домах вода проникла в первые этажи. Чтобы сделать ремонт в короткий срок, требовалось триста пятьдесят водопроводчиков, а было их в районе всего семьдесят четыре. Требовалось двадцать тысяч метров водопроводных труб.
Были организованы бригады по отогреву без перекапывания улиц, и особенно потому, что было бы преступно разрывать асфальтированные улицы. Очищено одиннадцать километров уличных магистралей, на эту работу понадобилось пятнадцать тысяч человеко-дней. Отремонтировано четыреста шестьдесят строений…
А ремонт кровли! В Ленинграде нет ни одного дома, где крыши не оказались бы продырявлены осколками немецких или наших зенитных снарядов. Нужно было найти не меньше ста кровельщиков, а нашлось четырнадцать. Требовалось триста тонн кровельного железа, а его почти не было, – пришлась заменять его специально пропитанной мешковиной. Таковы цифры.
Сегодня утром я беседовал с третьим секретарем Куйбышевского райкома партии С. И. Глазуновым. Из этой беседы и из речей, произнесенных на собрании, я узнал, как удалось организовать и провести всю эту огромную в условиях блокады работу.
В этом трудном деле райкому партии помог опыт весенних работ, когда после Страшной зимы необходимость заставила очистить дома, дворы и улицы от снега, от льда, от всех отбросов и нечистот. В каждое хозяйство тогда райком дал политорганизатора: «Твоя партийная обязанность по дому – поднять дух людей, мобилизовать народ!»
Умершие и умиравшие от голода, истощенные люди лежали в домах. Умерших нужно было похоронить. Живых, а точнее, полуживых людей – ободрить, вывести на работу. Только само население, какими бы слабыми ни были люди, могло совершить этот подвиг гигантского труда.
Работа после бомбежки – расчистка набережной.
Этот подвиг ленинградцы совершили. Результаты его всем известны.
И теперь снова политорганизаторы были прикреплены к каждому дому. В осенней кампании политорганизаторами в числе других стали сто инженеров, врачей, различных специалистов из технической интеллигенции. Опять пошла широкая политмассовая работа, выпускались «Боевые листки», в них сообщались имена и фамилии лучших работников, излагался опыт их работы. Во всех домах был создан актив из числа жильцов. Все работающие в городе промышленные предприятия были призваны помогать населению материалами и личным участием своих специалистов.
Откуда было взять материалы? Фанеру, олифу, краски, кровельное железо, батареи центрального отопления, смолу, – да мало ли что еще? Придумывали, изобретали заменители, брали кое-что из разбомбленных, разбитых артиллерией домов: проволоку, кирпич, трубы, железо, плиты. Обрабатывали деревянные перекрытия суперфосфатами, заготовляли дрова, использовали для пропитки рваные одеяла, мешковину и другие «внутренние ресурсы»… Работали главным образом женщины, многие никогда прежде не занимались физическим трудом…
Пудов сообщает цифры: план работ выполнен районом на 98, 6 процента. Четыреста шестьдесят строений отремонтированы. Все крыши починены. За два с половиной месяца восстановлено 12 873 водопроводных и канализационных стояка. Их общая протяженность – сто тридцать километров. Только для прачечных отремонтировано около тридцати километров труб…
После собрания в зале филармонии был концерт. В нем участвовали Горин-Горяинов, Исакова, Иордан, Васильев, Пельтцер, Нечаев, Михайлов, Вениаминов, Чернявская, Легков, Астафьева, Свидерский, Гербек и Сахновская…
На всех площадях, во всех уголках Ленинграда – огороды, везде кипит необычная для города сельскохозяйственная работа. По всем улицам Ленинграда движется транспорт, нагруженный картофелем, капустой и прочими овощами. Трамваи, грузовики, ручные тележки подвозят этот драгоценный в блокадное наше время груз к магазинам и складам… Откуда, из каких, не занятых немцами окрестностей Ленинграда его везут? Кто и как трудится в пригородных хозяйствах? Как осуществляется руководство огромной заготовительной работой, происходящей часто под артиллерийским обстрелом и под бомбежками?
Вместе с заведующим райземотделом Куйбышевского района И. П. Прозоровым и агрономом райзо Н. Г. Жежелем я выехал на грузовике в пригородные хозяйства, расположенные во Всеволожском районе. Летели «белые мухи» – первые снежинки наступающей зимы. Мы мчались через Охту к Пороховым и Колтушской возвышенности, минуя разбираемые на дрова дома (в Ленинграде разрешено разобрать на дрова пять тысяч деревянных домов!), минуя поля, огороды – вязкие, серые, предзимние, уже почти сплошь оголенные. Только кое-где виднеется отличная, неснятая капуста. Это там, где для нее пока не нашли хранилищ или транспорта. Но такие клочки полей – редки.
Прозоров – седой человек с энергичным, здоровым, исхудалым лицом. Он семнадцать лет был на военной службе, участвовал как связист в трех войнах – империалистической, гражданской и финской.
Жежель – немолодой, худощавый, как все ленинградцы, спокойный, внимательный к собеседнику человек. Он старший научный сотрудник Сельскохозяйственной академии, доцент двух вузов, участник многих научно-исследовательских экспедиций – почвенно-ботанических и геологических. Теперь вместе со своею женой Еленой Ивановной Пантелеевой, аспирантом Пушкинского сельскохозяйственного института, и двухлетним ребенком он живет во Всеволожском районе, – жена его работает там агрономом в пригородных хозяйствах. Жежеля и его жену давно зовут в тыл, но они ни за что не хотят оставить Ленинград.
– Знаете, я избороздил весь Советский Союз, но такого энтузиазма и таких интенсивных приемов в агротехнике, как у нас в это лето, я нигде никогда не встречал! А ведь все, чего мы добились, сделано людьми, которые никогда не касались земли!
Всю дорогу Жежель рассказывал мне о работе в пригородных хозяйствах тех учреждений, которые расположены в Куйбышевском районе Ленинграда и ныне подведомственных не представимому в мирное время городскому райземотделу. О том, как весной и в начале лета служащие городских учреждений, ставшие рабочими пригородных хозяйств, питались там главным образом лебедой, одуванчиком, крапивой, корнями лопуха и разными другими травами, и о том, что из нескольких тысяч человек никто не умер, а теперь, когда овощи выращены, – все поправились, стали вполне здоровыми, окрепли физически, бодры духом…
Работники хозяйства не только сами питались все лето овощами. Урожаем, выращенным здесь, обеспечены на зиму все рабочие и служащие Ленинградской телефонной станции. Каждый из них получает и будет получать до весны по триста граммов в день. А коллектив станции – две тысячи человек, – значит, всего шестьсот килограммов в день. Кроме того, много овощей сдано в общий городской фонд.
Весь штат подсобного хозяйства (обслуживающий персонал и охрана) – шестьдесят пять человек. А во время посевной кампании доходил до девяноста человек; да было четыре воскресника, на которые, сверх постоянного персонала, приезжали в среднем по сто человек.
… Идем по полям бригад. Двадцатичетырехлетняя телефонистка Надежда Ратникова знакомит меня с девушками своей молодежной бригады. Кроме всего прочего бригада сумела заготовить две тонны и сто двадцать килограммов дикорастущих трав. Порезали и сдали эту траву – пойдет рабочим Ленинграда на котловое питание. Надежда Ратникова была беспартийной, – здесь, став бригадиром, вступила в партию…
Проходим дальше – в бригаду Наталии Сергеевны Трифоненковой. В этой молодежной бригаде работает девять девушек. Все они телефонистки. В ватных брюках и куртках, в шапках-ушанках или в теплых платках, они работают весело, но, видно, очень утомлены. Наташа, увязая в земле по щиколотку в своих резиновых сапогах, водит нас по грядкам, деловито рассказывает:
– Спервоначально работаем! У меня в бригаде никто не знал сельскохозяйственных работ, не знали, как лопату взять в руки. А когда вышли на поле – смешно было смотреть. Я одной девушке метр грядки прогоню, показываю, потом – другой. Мне-то не трудно, потому что до четырнадцати лет я на сельскохозяйственной работе была. Берешь рассаду в руки: «Вот так сажайте, вот так луночку делайте!»
Приехали мы сюда двадцатого мая, все не оборудовано, пустой домик. Сами питались крапивой, лебедой и по полкило хлеба. Здесь по карточкам не дают, и в город не побежишь: как сели на крапиву, так до первого июля на ней и прожили… А сейчас у нас есть столовая, сами хозяйствуем. И у каждой свой огород, у меня лично на своих двадцати пяти метрах и капуста, и турнепс, редька, огурцы… Тары вот нет, банок нет – солить не во что! Капуста как бы не сгнила… Пробовали даже из свеклы патоку делать. Получилось! Но только слишком много свеклы надо!
– А как урожай, хороший?
– Располагать, что хороший урожай будет?.. Трудно говорить, потому что во второй половине июля картошку сажали… А зиму нынешнюю – можно прожить. Проживем! Только расчетливо надо жить, строго по норме прибавляя к пайку!..
Мы на минуту заходим в ветхий дачный домишко, в комнату Наташи Трифоненковой. Опрятно, чисто, стоят три кровати, на подоконниках – горшки со зреющими помидорами и с цветами: ноготки, васильки, настурции. В банке плавает японская золотая рыбка – вуалехвостка. На туалетной тумбочке дозревают в ящике кабачки. А на стене карта Советского Союза с воткнутыми флажками там, где идут бои. А рядом плакат с изображением овощей, надпись: «Наш долг собрать…» – и аккуратная колонка цифр.
Садясь в машину, Прозоров говорит:
– Трифоненкова пользуется большим авторитетом в бригаде!..
– Некуда складывать! Снять могу в один день, а нельзя чтобы снятая на поле лежала.
Прозоров сердится:
– Снять сегодня же! Завтра пригоню машины. Столько трудов положено, нельзя допустить, чтобы хоть грамм испортился!
Директор, Петр Петрович Петров – мужчина здоровый, его краснощекое лицо налито жизненными соками, как хорошо вызревший помидор, тем более гладкий, что ни одного волоска на его лысой голове нет – только усики, четко подчеркивающие его голубые глаза Одет Петров в узковатый для него ватник, кепку носит набекрень, на догах – крепкие, словно чугунные сапоги. Он еще не в летах, ему только сорок три года, а опыт у него большой: работал в домах отдыха в Сиверской и в колхозах Ярославской области. – Ты морковку всю отвез?
– Всю…
И, помолчав, говорит:
– Бежал бы с этой работы!
– Какой же ты коммунист?
Петров смеется:
– Так я же и не бегу!.. Но когда клюют и клюют…
– За морковку, – говорит Прозоров, – я вас занесу на красную доску.
И оборачивается ко мне:
– Собрали морковки двадцать две тонны с га. А нормально считалось всегда десять – двенадцать. Хороший уход, дали земле все, что нужно – удобрения своевременно, прополку, разрыхление… А хозяйства других районов собрали всего по пять-шесть тонн.
– Народ у нас – ленинградцы! – усмехается Петров. – Рабочих пятьдесят – пятьдесят два на поле, летом было человек восемьдесят – девяносто, и все же это раза в три-четыре меньше, чем надо. По нормам обкома партии (а они жесткие!) полагалось человек двести. У нас работают девушки, а из мужчин – всего четыре-пять взрослых, остальные все – подростки… А девушки кто? Заводские работницы, в сельском хозяйстве ничего не понимали. Все были дистрофиками, а сейчас – одна одной краснее!.. Вот, товарищ Прозоров, помидоры у нас погибли. Ах, за помидоры я бы убил!.. И положил я на печку, в белье, всего штук сто…
– А почему погибли?
– Посажены были на песке. А культура – требовательная. Не хватает силы удобрить и прополоть!..
… Жежель – в сером демисезонном пальто, в засаленной рыжей кепке, в рыжем свитере под пиджаком – шагает через грядки, направляясь к крепкому дому конторы. Лицо у него сухое, с горбинкою на носу, глаза серые, зоркие… Перешагивает через грядки, наклоняется над кочнами капусты, тщательно разглядывает каждый кочан.
За Жежелем в плаще и фуражке энергично шагает Иван Пименович Прозоров. Останавливаются, считают: столько-то овощей направили в город, здесь начиная с июля давали всем по полкило в день…
– Поэтому все и здоровые стали такие! – замечает Петров.
Идем по полям, в лучшую бригаду – двадцатишестилетней украинки Кати Ульяновой, беседуем со всеми семью девушками этой бригады о том, как вручную, брошенными ржавыми финскими серпами они за полтора дня сжали 1, 20 гектара овса, и как по колено в воде на болоте косили сено и собрали его восемнадцать тонн, и носили к дороге на граблях, на вилах метров за семьсот… Косили двадцать дней, начиная с 1 августа…
Когда ехали сюда, я с машины увидел холм – он один торчал неиспользованный среди бескрайних обработанных полей.
– Почему? – спросил я.
– Не хватило рук!..
И Жежель заводит разговор о том, что этот холм надо освоить под зябь. Половина земли в хозяйстве под зябь уже вспахана – трактором. А малые участки – лошадьми: в хозяйстве есть четыре лошади…
Мы устали и голодны. В деревню Куйвора шлепали по грязи, осматривали хозяйство Управления культурно-бытового строительства Ленсовета, которое прежде строило школы, детские дома и сады, ясли, театры, больницы, а ныне занимается оборонными работами. Один из прорабов управления – техник-строитель, ныне директор подсобного хозяйства. Зовут его Андрей Андреевич Зубенин. Он встречает нас в ватнике, в гимнастерке с синими петлицами и эмблемой технических войск. Он – длиннолицый, большеносый, под носом – реденькие усики, в его волосах проблескивает сединка, орбиты его глаз глубоки, а большая нижняя губа – оттопырена. У него необычно длинные пальцы рук, с крупными ровными ногтями.
Он стремился на фронт, но его вызвали в штаб полка, приказали: «Выезжай заниматься сельским хозяйством, таков приказ партии и правительства». Возражать он не мог – выехал. Когда приехал со своими двенадцатью людьми сюда, здесь в домах и канавах лежали трупы. Трупами было завалено и все кладбище, – еще лежал снег.
– Жизни здесь не было. Постепенно сами очищали, и захоронили сами. Тридцать восемь трупов я вывез. Не было и дороги к деревне. Не знали мы, где под снегом дороги, где колодец, – мертвая деревня была. Тропку единую проложили и начали тут работать… Когда начали землю пахать, было у нас две дистрофических лошади, и сами были дистрофиками. Потом трактор нам дали, пришлось конный плуг приспосабливать к трактору. Смонтировали здесь колхозно-дождевую установку (КД), до пуска ее приспособили пожарную помпу и начали поливать все поголовно – надо было во что бы то ни стало спасти овощи!
СЕДЬМАЯ СИМФОНИЯ.
СОБРАНИЕ В ФИЛАРМОНИИ.
ВО ВСЕВОЛОЖСКИЙ РАЙОН
ХОЗЯЙСТВО ТЕЛЕФОННОЙ СТАНЦИИ.
ХОЗЯЙСТВО СТРОИТЕЛЬСТВА No 5
В ДЕРЕВНЕ КУЙВОРА
В ДЕРЕВНЕ СЕЛЬЦЫ.
ТВОРЧЕСКАЯ РАБОТА.
ДВА СЛОВА О БЮРОКРАТАХ
НАСТРОЕНИЕ НАШЕ
(Москва, Ленинград, Всеволожский район.
Октябрь 1942 года)
14 октября, пройдя Ладогу на тральщике, я вернулся в Ленинград из поездки в Москву, куда был вызван на совещание руководства ТАСС и редакторов московских газет с военными корреспондентами ТАСС. Как и все, отчитывался в своей работе: за пятнадцать месяцев войны мною написано примерно двести корреспонденций, рассказов, очерков, статей, фельетонов и даже стихотворений.
Вернулся я в Ленинград «спецвоенкором ТАСС по Ленинградскому и Волховскому фронтам», подчиненным уже не ленинградскому отделению, а непосредственно центральному руководству ТАСС и ГЛАВПУРККА[50], то есть полномочия мои были значительно расширены… Кроме того, «Правда» и другие органы печати предложили мне теснее сотрудничать с ними, а Совинформбюро поручило давать корреспонденции для заграничной печати.
В моем дневнике – много впечатлений от пребывания в Москве, но эти записи не имеют отношения к обороне Ленинграда, и потому изложу здесь только впечатление от посещения Большого зала консерватории, где мне впервые посчастливилось прослушать Седьмую симфонию Дмитрия Шостаковича. Еще 9 августа исполнялась она в Ленинграде, но фронтовые скитания помешали мне услышать ее тогда.
Наступала зима. В Ленинграде моей городской «базой» стал холодный номер гостиницы «Астория», так как в разрушенной дальнобойным снарядом квартире моей на канале Грибоедова останавливаться в промежутках между фронтовыми поездками было уже невозможно.
Итак, в Москве –
Седьмая симфония
… Опять малярия, – ломит, крутит. С трудом заставляю себя встать. Был вчера у врача, говорит: «Лежать». Черта с два!И я доволен, что не послушался врача! Вот только что…
… Небо – в тучах, а воздух свежий, будто весенний. Тьма – кромешная. Тороплюсь в гостиницу «Москва». Впереди, уже знаю, патруль, а время – без десяти минут полночь, а хождение по городу разрешается до 24-х часов… На улице Горького у телеграфа наталкиваюсь на груду сваленных «зимних» дров. Сзади – ночной, пустой, случайный двухэтажный троллейбус проплывает, обгоняя, как пакетбот в океанской ночи, – залит огнями. Но это только в такой тьме кажется, что он залит: тусклые синеватые лампочки за стеклами да узкий лучик, пропущенный сквозь щелочку прикрытой фары… А все-таки – свет!
И вот я в своем гостиничном номере. Скинул шинель. Можно даже, как в мирное время, принять теплый душ!..
У меня здесь уже совсем ощущение дома, жаль только, что дом этот – одинокий, холостяцкий и потому грустный.
Я вернулся домой с Седьмой симфонии из Большого зала консерватории.
Прослушал Седьмую с закрытыми глазами и наслаждался музыкой: Ленинград, поля сражений этой войны, зима, пережитая мною в блокаде, – возникали с конкретной, зрительной ощутимостью передо мной в звуках этой прекрасной симфонии.
Конечно, я не всю ее равно ощутил, моментами внимание ослаблялось и тема переставала конкретизироваться: надо было прослушать симфонию эту и еще раз, и два, чтоб осознать и запомнить всю. Но в основном все дошло до меня с предельной представимостью. И – первая (лучшая, по-моему!) часть, где стихия музыки была мирной, спокойной, и где – потом – начались волнения войны и механическое, деревянное постукивание темы приближения врага к городу, и нарастание тревоги, напряжения, гнева. И затем многозвучный, разросшийся до болезненного томления шквал налета, схватки, отпора нашего. Я видел маршевые колонны народного ополчения, и взрывы фугасных бомб, и бьющие в лунные небеса настойчивые, нестрашащиеся зенитки, и море огня… Такая патетика боя, от которой пальцы мои сжимали ручки кресла… И отраженный удар врага, и наступление тишины…
На этом закончилась первая часть.
После антракта – вторая, третья и четвертая части шли без перерывов. Тут были и оцепенение зимы, и торможение всего движущегося и дышащего, и то небывало ясное, лунное небо заметенного снегами, примолкшего города, какое я никогда не забуду. Дальше я ждал некоего «дане макабр», но его не оказалось. Шостакович почему-то не дал его, только в одном месте наметилась эта тема и сразу исчезла. И вот тут я потерял нить понимания и нашел ее не сразу.
Снова началась патетика. Столкновение стихий, волна нашего контрнаступления; слышалось, как громада вражеского нашествия откатилась, мне представилось отступление врага от Москвы или, может быть, другое – какое еще предстоит гитлеровцам, – от стен Ленинграда? Гибнущие в снегах наполеоновские солдаты? Во всяком случае – героизм побеждающей нашей армии!..
И симфония оборвалась для меня неожиданно…
Трудно, конечно, словами передать то, что я понимал и чувствовал Одно могу сказать: на фронте и в Ленинграде я часто думал о том, как эта война будет претворена когда-нибудь в художественных образах? И спасибо Шостаковичу, – я узнал это еще до окончания войны! Свидетелю, очевидцу, современнику кипящей сейчас войны, Седьмая была мне так близка, так понятна! Будто я заскочил на десять лет вперед и погрузился в образы уже легендарного времени!
Конечно, это – исключительное произведение композитора, которое будет живым и спустя века!
Странно было оказаться в обстановке консерватории (первый раз за эту войну): мрамор лестниц, яркий электрический свет в зале, публика – та, «довоенная», какую, казалось, уже никогда не увидишь! Было, пожалуй, только гораздо больше военных, чем в прежние, мирные времена. В публике я заметил и десятка два американских летчиков в их непривычной для нас форме.
Знакомых в толпе я не встретил, а зал был полон. Сидел я во втором ряду и скучал по близким, и казалось мне большой несправедливостью, что вот же сотни людей сидят здесь с родными и близкими, а я – одинок…
В Москве – переполненной людьми и теперь уже совсем не «фронтовой» – скучаю по Ленинграду, по его удивительно чистым, отвергнувшим все личное, не боящимся ни лишений, ни самой смерти людям… А ведь и там у меня не осталось никого из моих близких. Но там – родными стали все люди города, и чувства одиночества я никогда не испытывал, и никогда не бывало мне там так тоскливо, как здесь Я здесь все ощущаю иначе. Размышления мои о войне здесь особенно пространственны и остры.
Одиночество миллионов разлученных людей – вот что такое война! Это массовое томление людей, оторванных от своих жен, мужей, детей, ходит черным ветром по странам, по душам. И свист этого ветра я слышу ежеминутно, от него не спрячешь ушей, а выдерживать его непрерывно, вот уже полтора почти года, жить под него – слишком трудно. Человеку нужны воля и выдержка: противостоять давлению этого ветра, вытерпеть этот свист!
Стремлюсь скорей в Ленинград, вопреки всем отговорам (даже руководителя ТАСС) и множеству соблазнительных, но воспринимаемых как «лукавые» предложений Москвы Я знаю: так стремятся «домой» все нечаянно командированные сюда ленинградцы, все фронтовики, которые решили быть в родном городе – что бы там ни происходило! – до конца блокады!..
Собрание в филармонии
20 октября ЛенинградСегодня в филармонии состоялось торжественное собрание актива Куйбышевского района. Обсуждались итоги работ по подготовке к зиме. Полным светом сияли четыре передних люстры. За столом президиума, покрытым лиловым бархатом и уставленным цветами в горшках, заняли свои места секретарь Ленинградского горкома и обкома партии Кузнецов, председатель исполкома Ленгорсовета П. С. Попков, первый секретарь Куйбышевского райкома партии Лизунов и другие партийные руководители, представители интеллигенции, отличившиеся в труде сотрудники жилищного управления, управхозы, домохозяйки, рабочие и работницы. Зал был полон.
В большой речи председатель райисполкома Пудов рассказал о работе по подготовке жилищ к зиме.
К 18 августа, когда были объявлены условия соцсоревнования, из пятисот двадцати девяти домов района – шестидесяти тысяч комнат – вода подавалась лишь в тринадцати домах. Остальные пользовались только уличными и дворовыми водоразборами. Триста пятьдесят подвалов были залиты водой, в некоторых домах вода проникла в первые этажи. Чтобы сделать ремонт в короткий срок, требовалось триста пятьдесят водопроводчиков, а было их в районе всего семьдесят четыре. Требовалось двадцать тысяч метров водопроводных труб.
Были организованы бригады по отогреву без перекапывания улиц, и особенно потому, что было бы преступно разрывать асфальтированные улицы. Очищено одиннадцать километров уличных магистралей, на эту работу понадобилось пятнадцать тысяч человеко-дней. Отремонтировано четыреста шестьдесят строений…
А ремонт кровли! В Ленинграде нет ни одного дома, где крыши не оказались бы продырявлены осколками немецких или наших зенитных снарядов. Нужно было найти не меньше ста кровельщиков, а нашлось четырнадцать. Требовалось триста тонн кровельного железа, а его почти не было, – пришлась заменять его специально пропитанной мешковиной. Таковы цифры.
Сегодня утром я беседовал с третьим секретарем Куйбышевского райкома партии С. И. Глазуновым. Из этой беседы и из речей, произнесенных на собрании, я узнал, как удалось организовать и провести всю эту огромную в условиях блокады работу.
В этом трудном деле райкому партии помог опыт весенних работ, когда после Страшной зимы необходимость заставила очистить дома, дворы и улицы от снега, от льда, от всех отбросов и нечистот. В каждое хозяйство тогда райком дал политорганизатора: «Твоя партийная обязанность по дому – поднять дух людей, мобилизовать народ!»
Умершие и умиравшие от голода, истощенные люди лежали в домах. Умерших нужно было похоронить. Живых, а точнее, полуживых людей – ободрить, вывести на работу. Только само население, какими бы слабыми ни были люди, могло совершить этот подвиг гигантского труда.
Этот подвиг ленинградцы совершили. Результаты его всем известны.
И теперь снова политорганизаторы были прикреплены к каждому дому. В осенней кампании политорганизаторами в числе других стали сто инженеров, врачей, различных специалистов из технической интеллигенции. Опять пошла широкая политмассовая работа, выпускались «Боевые листки», в них сообщались имена и фамилии лучших работников, излагался опыт их работы. Во всех домах был создан актив из числа жильцов. Все работающие в городе промышленные предприятия были призваны помогать населению материалами и личным участием своих специалистов.
Откуда было взять материалы? Фанеру, олифу, краски, кровельное железо, батареи центрального отопления, смолу, – да мало ли что еще? Придумывали, изобретали заменители, брали кое-что из разбомбленных, разбитых артиллерией домов: проволоку, кирпич, трубы, железо, плиты. Обрабатывали деревянные перекрытия суперфосфатами, заготовляли дрова, использовали для пропитки рваные одеяла, мешковину и другие «внутренние ресурсы»… Работали главным образом женщины, многие никогда прежде не занимались физическим трудом…
Пудов сообщает цифры: план работ выполнен районом на 98, 6 процента. Четыреста шестьдесят строений отремонтированы. Все крыши починены. За два с половиной месяца восстановлено 12 873 водопроводных и канализационных стояка. Их общая протяженность – сто тридцать километров. Только для прачечных отремонтировано около тридцати километров труб…
После собрания в зале филармонии был концерт. В нем участвовали Горин-Горяинов, Исакова, Иордан, Васильев, Пельтцер, Нечаев, Михайлов, Вениаминов, Чернявская, Легков, Астафьева, Свидерский, Гербек и Сахновская…
На Всеволожский район
21 октября. Деревня ЯниноНа всех площадях, во всех уголках Ленинграда – огороды, везде кипит необычная для города сельскохозяйственная работа. По всем улицам Ленинграда движется транспорт, нагруженный картофелем, капустой и прочими овощами. Трамваи, грузовики, ручные тележки подвозят этот драгоценный в блокадное наше время груз к магазинам и складам… Откуда, из каких, не занятых немцами окрестностей Ленинграда его везут? Кто и как трудится в пригородных хозяйствах? Как осуществляется руководство огромной заготовительной работой, происходящей часто под артиллерийским обстрелом и под бомбежками?
Вместе с заведующим райземотделом Куйбышевского района И. П. Прозоровым и агрономом райзо Н. Г. Жежелем я выехал на грузовике в пригородные хозяйства, расположенные во Всеволожском районе. Летели «белые мухи» – первые снежинки наступающей зимы. Мы мчались через Охту к Пороховым и Колтушской возвышенности, минуя разбираемые на дрова дома (в Ленинграде разрешено разобрать на дрова пять тысяч деревянных домов!), минуя поля, огороды – вязкие, серые, предзимние, уже почти сплошь оголенные. Только кое-где виднеется отличная, неснятая капуста. Это там, где для нее пока не нашли хранилищ или транспорта. Но такие клочки полей – редки.
Прозоров – седой человек с энергичным, здоровым, исхудалым лицом. Он семнадцать лет был на военной службе, участвовал как связист в трех войнах – империалистической, гражданской и финской.
Жежель – немолодой, худощавый, как все ленинградцы, спокойный, внимательный к собеседнику человек. Он старший научный сотрудник Сельскохозяйственной академии, доцент двух вузов, участник многих научно-исследовательских экспедиций – почвенно-ботанических и геологических. Теперь вместе со своею женой Еленой Ивановной Пантелеевой, аспирантом Пушкинского сельскохозяйственного института, и двухлетним ребенком он живет во Всеволожском районе, – жена его работает там агрономом в пригородных хозяйствах. Жежеля и его жену давно зовут в тыл, но они ни за что не хотят оставить Ленинград.
– Знаете, я избороздил весь Советский Союз, но такого энтузиазма и таких интенсивных приемов в агротехнике, как у нас в это лето, я нигде никогда не встречал! А ведь все, чего мы добились, сделано людьми, которые никогда не касались земли!
Всю дорогу Жежель рассказывал мне о работе в пригородных хозяйствах тех учреждений, которые расположены в Куйбышевском районе Ленинграда и ныне подведомственных не представимому в мирное время городскому райземотделу. О том, как весной и в начале лета служащие городских учреждений, ставшие рабочими пригородных хозяйств, питались там главным образом лебедой, одуванчиком, крапивой, корнями лопуха и разными другими травами, и о том, что из нескольких тысяч человек никто не умер, а теперь, когда овощи выращены, – все поправились, стали вполне здоровыми, окрепли физически, бодры духом…
Хозяйство телефонной станции
Первую остановку мы сделали в деревне Хирвости – в подсобном хозяйстве телефонной станции. Нас встретил директор хозяйства Семен Петрович Сорокоумов, показывал собранную с обработанных ручным трудом пяти гектаров капусту: «савойскую», и «славу», и «брауншвейгскую» (ее, как «уплотнитель», сажали позже). С этих гектаров собрано восемьдесят тонн капусты. А всего под овощами было одиннадцать гектаров, с них собрано сто шестьдесят тонн овощей, в том числе корнеплодов шестьдесят шесть, картофеля двенадцать тонн. На трех гектарах вызрели овес и горох, они еще не обмолочены.Работники хозяйства не только сами питались все лето овощами. Урожаем, выращенным здесь, обеспечены на зиму все рабочие и служащие Ленинградской телефонной станции. Каждый из них получает и будет получать до весны по триста граммов в день. А коллектив станции – две тысячи человек, – значит, всего шестьсот килограммов в день. Кроме того, много овощей сдано в общий городской фонд.
Весь штат подсобного хозяйства (обслуживающий персонал и охрана) – шестьдесят пять человек. А во время посевной кампании доходил до девяноста человек; да было четыре воскресника, на которые, сверх постоянного персонала, приезжали в среднем по сто человек.
… Идем по полям бригад. Двадцатичетырехлетняя телефонистка Надежда Ратникова знакомит меня с девушками своей молодежной бригады. Кроме всего прочего бригада сумела заготовить две тонны и сто двадцать килограммов дикорастущих трав. Порезали и сдали эту траву – пойдет рабочим Ленинграда на котловое питание. Надежда Ратникова была беспартийной, – здесь, став бригадиром, вступила в партию…
Проходим дальше – в бригаду Наталии Сергеевны Трифоненковой. В этой молодежной бригаде работает девять девушек. Все они телефонистки. В ватных брюках и куртках, в шапках-ушанках или в теплых платках, они работают весело, но, видно, очень утомлены. Наташа, увязая в земле по щиколотку в своих резиновых сапогах, водит нас по грядкам, деловито рассказывает:
– Спервоначально работаем! У меня в бригаде никто не знал сельскохозяйственных работ, не знали, как лопату взять в руки. А когда вышли на поле – смешно было смотреть. Я одной девушке метр грядки прогоню, показываю, потом – другой. Мне-то не трудно, потому что до четырнадцати лет я на сельскохозяйственной работе была. Берешь рассаду в руки: «Вот так сажайте, вот так луночку делайте!»
Приехали мы сюда двадцатого мая, все не оборудовано, пустой домик. Сами питались крапивой, лебедой и по полкило хлеба. Здесь по карточкам не дают, и в город не побежишь: как сели на крапиву, так до первого июля на ней и прожили… А сейчас у нас есть столовая, сами хозяйствуем. И у каждой свой огород, у меня лично на своих двадцати пяти метрах и капуста, и турнепс, редька, огурцы… Тары вот нет, банок нет – солить не во что! Капуста как бы не сгнила… Пробовали даже из свеклы патоку делать. Получилось! Но только слишком много свеклы надо!
– А как урожай, хороший?
– Располагать, что хороший урожай будет?.. Трудно говорить, потому что во второй половине июля картошку сажали… А зиму нынешнюю – можно прожить. Проживем! Только расчетливо надо жить, строго по норме прибавляя к пайку!..
Мы на минуту заходим в ветхий дачный домишко, в комнату Наташи Трифоненковой. Опрятно, чисто, стоят три кровати, на подоконниках – горшки со зреющими помидорами и с цветами: ноготки, васильки, настурции. В банке плавает японская золотая рыбка – вуалехвостка. На туалетной тумбочке дозревают в ящике кабачки. А на стене карта Советского Союза с воткнутыми флажками там, где идут бои. А рядом плакат с изображением овощей, надпись: «Наш долг собрать…» – и аккуратная колонка цифр.
Садясь в машину, Прозоров говорит:
– Трифоненкова пользуется большим авторитетом в бригаде!..
Хозяйство строительства No 5
Деревня Янино. Хозяйство Народного комиссариата путей сообщения. Капуста на полях не убрана. Спутники мои пробирают директора. Тот:– Некуда складывать! Снять могу в один день, а нельзя чтобы снятая на поле лежала.
Прозоров сердится:
– Снять сегодня же! Завтра пригоню машины. Столько трудов положено, нельзя допустить, чтобы хоть грамм испортился!
Директор, Петр Петрович Петров – мужчина здоровый, его краснощекое лицо налито жизненными соками, как хорошо вызревший помидор, тем более гладкий, что ни одного волоска на его лысой голове нет – только усики, четко подчеркивающие его голубые глаза Одет Петров в узковатый для него ватник, кепку носит набекрень, на догах – крепкие, словно чугунные сапоги. Он еще не в летах, ему только сорок три года, а опыт у него большой: работал в домах отдыха в Сиверской и в колхозах Ярославской области. – Ты морковку всю отвез?
– Всю…
И, помолчав, говорит:
– Бежал бы с этой работы!
– Какой же ты коммунист?
Петров смеется:
– Так я же и не бегу!.. Но когда клюют и клюют…
– За морковку, – говорит Прозоров, – я вас занесу на красную доску.
И оборачивается ко мне:
– Собрали морковки двадцать две тонны с га. А нормально считалось всегда десять – двенадцать. Хороший уход, дали земле все, что нужно – удобрения своевременно, прополку, разрыхление… А хозяйства других районов собрали всего по пять-шесть тонн.
– Народ у нас – ленинградцы! – усмехается Петров. – Рабочих пятьдесят – пятьдесят два на поле, летом было человек восемьдесят – девяносто, и все же это раза в три-четыре меньше, чем надо. По нормам обкома партии (а они жесткие!) полагалось человек двести. У нас работают девушки, а из мужчин – всего четыре-пять взрослых, остальные все – подростки… А девушки кто? Заводские работницы, в сельском хозяйстве ничего не понимали. Все были дистрофиками, а сейчас – одна одной краснее!.. Вот, товарищ Прозоров, помидоры у нас погибли. Ах, за помидоры я бы убил!.. И положил я на печку, в белье, всего штук сто…
– А почему погибли?
– Посажены были на песке. А культура – требовательная. Не хватает силы удобрить и прополоть!..
… Жежель – в сером демисезонном пальто, в засаленной рыжей кепке, в рыжем свитере под пиджаком – шагает через грядки, направляясь к крепкому дому конторы. Лицо у него сухое, с горбинкою на носу, глаза серые, зоркие… Перешагивает через грядки, наклоняется над кочнами капусты, тщательно разглядывает каждый кочан.
За Жежелем в плаще и фуражке энергично шагает Иван Пименович Прозоров. Останавливаются, считают: столько-то овощей направили в город, здесь начиная с июля давали всем по полкило в день…
– Поэтому все и здоровые стали такие! – замечает Петров.
Идем по полям, в лучшую бригаду – двадцатишестилетней украинки Кати Ульяновой, беседуем со всеми семью девушками этой бригады о том, как вручную, брошенными ржавыми финскими серпами они за полтора дня сжали 1, 20 гектара овса, и как по колено в воде на болоте косили сено и собрали его восемнадцать тонн, и носили к дороге на граблях, на вилах метров за семьсот… Косили двадцать дней, начиная с 1 августа…
Когда ехали сюда, я с машины увидел холм – он один торчал неиспользованный среди бескрайних обработанных полей.
– Почему? – спросил я.
– Не хватило рук!..
И Жежель заводит разговор о том, что этот холм надо освоить под зябь. Половина земли в хозяйстве под зябь уже вспахана – трактором. А малые участки – лошадьми: в хозяйстве есть четыре лошади…
В деревне Куйвора
И едем мы из деревни Янино в Красную Горку, оттуда в деревню Куйвора. И я узнаю, что Красногорский сельсовет объединяет двадцать два подсобных хозяйства, что девять других, находящихся на территории сельсовета подсобных хозяйств принадлежат госпиталям и управляются военным аппаратом и что есть еще у сельсовета пять действующих колхозов, в которых работают старые колхозники, – только осталось их мало…Мы устали и голодны. В деревню Куйвора шлепали по грязи, осматривали хозяйство Управления культурно-бытового строительства Ленсовета, которое прежде строило школы, детские дома и сады, ясли, театры, больницы, а ныне занимается оборонными работами. Один из прорабов управления – техник-строитель, ныне директор подсобного хозяйства. Зовут его Андрей Андреевич Зубенин. Он встречает нас в ватнике, в гимнастерке с синими петлицами и эмблемой технических войск. Он – длиннолицый, большеносый, под носом – реденькие усики, в его волосах проблескивает сединка, орбиты его глаз глубоки, а большая нижняя губа – оттопырена. У него необычно длинные пальцы рук, с крупными ровными ногтями.
Он стремился на фронт, но его вызвали в штаб полка, приказали: «Выезжай заниматься сельским хозяйством, таков приказ партии и правительства». Возражать он не мог – выехал. Когда приехал со своими двенадцатью людьми сюда, здесь в домах и канавах лежали трупы. Трупами было завалено и все кладбище, – еще лежал снег.
– Жизни здесь не было. Постепенно сами очищали, и захоронили сами. Тридцать восемь трупов я вывез. Не было и дороги к деревне. Не знали мы, где под снегом дороги, где колодец, – мертвая деревня была. Тропку единую проложили и начали тут работать… Когда начали землю пахать, было у нас две дистрофических лошади, и сами были дистрофиками. Потом трактор нам дали, пришлось конный плуг приспосабливать к трактору. Смонтировали здесь колхозно-дождевую установку (КД), до пуска ее приспособили пожарную помпу и начали поливать все поголовно – надо было во что бы то ни стало спасти овощи!