Страница:
Лицо Васильева – лицо здоровяка. Он физически развит и закален. Гитлеровцев он ненавидит пламенной ненавистью, неукротимой, жестокой. Он хороший средний командир и в своем военном деле знающ. Его любят и уважают красноармейцы.
Карабанов, в отсутствие Васильева, рассказывал мне о нем так:
– В нем – преданность Родине, и исключительная смелость, и такт. В военном деле он не только грамотен – он инициативен, быстро ориентируется в обстановке. Пользуется деловым авторитетом и у бойцов и у командиров… Это именно он провел большую работу по подготовке к переправе. Организовал подноску и устройство лодок, жил там у первой переправы с третьей ротой, руководил рытьем и маскировкой «карманов». А потом деятельно участвовал в первой переправе, руководил посадкой. При второй переправе – первым двинулся в ту сторону вместе с разведчиками. Быстро сориентировался, связался с соседями, сразу расставил людей, увел их вплотную к противнику, тем сохранил от бомбежки, закопал, организовал караульную службу, с успехом отражал контратаки. На правом фланге у Арбузова несколько раз водил людей в атаку и уничтожил сам несколько офицеров и несколько десятков немецких солдат – гранатами и из винтовки. Быстро сообразил, как пользоваться немецкой гранатой, когда не хватало своих, и научил бойцов. Организовал охрану и наблюдательный пункт и чистку траншей – по существу, командовал батальоном, когда заболел капитан Уверский. Смел он до безрассудства: выбежав вперед, уничтожил двух офицеров противотанковой гранатой и спокойно вернулся в свою траншею. Правильно расставляя силы, был настоящим, подлинным советским командиром…
Какие у него недостатки? Трудно о нем сказать плохое! Если б все командиры такие были у нас, то через месяц мы прогнали бы немцев до Пскова. После «пятачка» организация оборонительных работ и руководство ими требовали больших усилий и такта. Пополнивший батальон командный и рядовой состав был неизвестен нам, случайный, порой распущенный. А сейчас дисциплина неплохая. И рубеж мы построили отличного качества в тактическом и в инженерном отношениях – построили за несколько дней до срока. Все ведь разрушено было!
… А еще – ходил я сегодня по ротам, беседовал с красноармейцами, сержантами, средними командирами и с политработниками: с политруком разведки Екимовым и его разведчиками – Подчуваловым, Ивановым, с автоматчиками, связистами, снайперами, обедал из полевой кухни, осматривал со связным Бабелковым рубежи… Все это, в общем, мне за войну хорошо знакомо.
Сейчас ночь. Голова одурманена усталостью. Только что выходил на поверхность земли: весь мир – темная чаша, и половина чаши с трех сторон беспрестанно озаряется ракетами. Орудийные выстрелы, и пулеметные очереди, и разрывы мин. А все световые эффекты виснут в осеннем сыром тумане. Бабенков топит мне печурку, становится жарко. Совершенно разбитый усталостью, ложусь спать…
3 ноября. Утро. КП батальона
Вчера явился капитан Герман из госпиталя. Его считали умершим от ран. Такие были сведения.
– А, покойник, явился!.. А ты знаешь, ты ведь покойник!
Герман усмехается:
– Я зашел на Черную голову (деревня), стучусь. Меня не хотят пускать: «Знать-то вас знаем, да ведь вас уже нет в живых!» Я смеюсь: «Что ж! Кладбище близко!»
Этот Герман назначен командиром батальона вместо Уверского. Герман ранен мелкими осколками в ногу и в пах. Он худощав, непоспешлив, самоуверен. Приняли его здесь с «осторожностью»: здесь любят Уверского и удивлены, что Уверский так быстро заменен новым. И присматриваются к нему: а каков еще будет он? как покажет себя?
Спит на своей кровати Карабанов, а мне часов с пяти что-то не спится. Встал босой, в белье (благо жарко в землянке), подсел к столу, пишу. Связной Бабенков чистит за дверью мои сапоги, потом входит, спрашивает:
– Где, товарищ комиссар, ваша гимнастерка?
Вижу в руках его чистый подворотничок, его собственный. Он заметил, что мой грязен, и знает, что другого у меня пет, и вот хочет пришить мне свой. Но у меня рюкзак остался на КП бригады, там есть смена, а сегодня я собираюсь туда, поэтому благодарю, отказываюсь.
Уже рассвело. Бабенков отнял снаружи от оконца землянки щиток, свет серый и молочно-тусклый сливается со светом керосиновой семилинейной лампы. На столе время от времени попискивает телефон. Карабанов спит. Доносятся гулы артиллерийской стрельбы. Вокруг поблизости – тихо. Вьется муха. А по стенам, за набитой на них бумагой, шуршат крысы. Вчера Васильев, откинувшись головой к стене, вдруг вскочил: «Крыса!» Она сквозь бумагу зацарапала лапками по его голове… Летят бомбардировщики. Бабенков подсаживается, рассказывает:
– Бомба! Видно даже, когда люки открывает! И – бомбу!.. И лежишь, голову отвернешь, смотришь. Если над тобой сбросил, значит, мимо, ведь дальше идет! Если же не над тобой, то слушаешь шуршанье ее. Вот эта – обязательно на тебя. И нервов не хватает, суешь лицо в землю, чтоб не смотреть. Убьет, оторвет что-нибудь!.. Жахнуло, и – ничего… Мимо!.. Когда они летят – как поросята свистят. Он сначала сирену у самолета запускает, все звуки сливаются, только самолет различаешь… Вот мины, – худо. Когда много мин, уже не считаешь, от которой согнуться, от которой не надо… А бомбы… Нет, я люблю смотреть, когда бомбы летят!..
Я – контужен. К счастью, кажется, не сильно, но впечатление было сильное, – теряя сознание, успел подумать: «Все!.. Вот в какой гадкой глине конец пришел!..» И больше ничего не подумал, а когда очнулся, сообразить ничего не мог, тошнило и казалось только, что мозг мой плавает, ворочается, как ртуть, внутри головы. Болели затылок и левое ухо, а два каких-то красноармейца возились со мною, что-то такое объясняли мне, чего я, травмированный, не мог взять в толк… Потом, когда очухался, увидел, что лежу на мокрой траве, под кустиком, и два сидящих на корточках около меня бойца грызут сухари, участливо на меня поглядывая… Потом они спрашивали меня: ранен ли я куда-нибудь, или только меня «контужило»? А я и сам не знал, ощущая слабость, и тошноту, и сухость во рту, и сильнейшую головную боль. Приподнялся, осмотрел себя, как-то вчуже, будто издали. Пошевелил руками, ногами – довольно равнодушно убедился: все цело, но говорить все еще ничего не мог…
– Товарищ майор, поднесем тебя? – сказал один, но я помотал головой, попытался встать. Оба они подхватили меня под мышки, подняли, поставили на ноги. Я постоял, подумал: удержусь на ногах или нет? Ноги были слабыми, ватными…
Бойцы вывели меня на дорогу, от которой воздушной волной при разрыве снаряда меня отбросило… Осмотрелся, вспомнил, что шел от Невы на КП бригады вместе с примкнувшими ко мне на пути красноармейцами, но не этими, а другими. И тут я обрел дар речи:
– А где они, те двое?
Пожилой боец в мешковатой шинельке, в надвинутой на лоб шапке-ушанке спросил:
– Ваши, товарищ майор, бойцы?
– Незнакомые…
– Ну, это легше для вас… Одного хлопнуло, вот там, под бугорком, лежит, спину ему порвало. Удостоверились. Другой – сохранился в целости. Назад ушел.
– А документы этого?
– А тот – товарищ этого был, документы с собой понес, схоронить, сказал, людей подошлю, и пошел назад, тоже малость, вроде вас, оглоушенный… Из гвардейской он…
… Эти два бойца довели меня, поддерживая под руки, до первой землянки. Когда привели и я попал в тепло, мне опять стало плохо, уложили меня на нары, забылся… Говорят, спал долго. И ночевал у них.
Это были саперы из какого-то понтонного батальона.
Вот и все… На сей раз я цел.
Вчера было 3 ноября. А сегодня на армейской попутной подводе меня подвезли почти до КП бригады; не доезжая с километр, им надо было в сторону, спросили: доставить до места, или как? Я уже чувствовал себя хорошо, пошел сам, пешком. Только и сейчас тупо болит голова да как-то моментами немеет кожа лица и появляется странный туман в глазах. Но в общем чувствую себя нормально…
Пришел на КП бригады, решил никому ничего не рассказывать – важная ли штука легкая контузия, когда кругом столько людей гибнет и все к этому давно привычны?.. А все-таки смерть рядом была, и какое-то обидное чувство, хотя надо бы радоваться, что обошлось так!
… Из заботливости те два бойца, что меня привели в чувство, записали мою фамилию («Может, кто вами, товарищ майор, поинтересуется?»). Я вырвал им листок из моей полевой тетрадки, и старый боец старательно вывел на нем мою фамилию и никак не мог правильно записать слово «корреспондент». А я никак не мог объяснить ему, из какой я части, из бригады или из дивизии. Только сказал: «Из Ленинграда!»
… Сегодня – липкий снегопад, первый снег в этом году. Слякоть.
Вчера на КП бригады написал и отправил в ТАСС по телеграфу две корреспонденции о людях первого батальона. Потом, чтобы завершить для себя картину боев на «пятачке», отправился в минометный дивизион 11-й осбр (командир капитан В. Г. Куренков), взаимодействовавший в тех боях с батальоном. Вместе с Куренковым и его замполитом батальонным комиссаром Самойленко составил схему боевых действий дивизиона и по рассказам командиров – минометчиков и разведчиков – записал все необходимое для ясного представления о том, как дивизион поддерживал пехоту.
А потом отправился пешком в Озерки, в политотдел 67-й армии, ночевал здесь вместе с Кесарем Ваниным, и он, видя, что я себя чувствую из рук вон плохо, без всяких моих просьб ухаживал за мной, как за братом, оказавшись прекрасным товарищем.
Сегодня, 5 ноября, ходил пешком в 45-ю гвардейскую дивизию. Присутствовал при вручении гвардейского знамени. Корреспонденцию об этом не пишу, предупрежденный представителями ленинградского отделения ТАСС, что пошлют они.
Поздно вечером вместе с К. Ваниным вернулся в Ленинград, на сей раз автомашиной, не испытав никаких трудностей.
После девятидневных блужданий по фронту, передовым позициям, по болотам и лесам, в темноте, по неизвестным мне дорогам, дорожкам, тропинкам и по глубокой грязи, после ночевок где попало и как попало – иногда в холоде, иногда, напротив, в жарко натопленных землянках, и, наконец, после контузии, я чувствую, что сил у меня осталось немного.
Но зато материал собрал – интересный, людей повидал – замечательных и потому доволен.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Карабанов, в отсутствие Васильева, рассказывал мне о нем так:
– В нем – преданность Родине, и исключительная смелость, и такт. В военном деле он не только грамотен – он инициативен, быстро ориентируется в обстановке. Пользуется деловым авторитетом и у бойцов и у командиров… Это именно он провел большую работу по подготовке к переправе. Организовал подноску и устройство лодок, жил там у первой переправы с третьей ротой, руководил рытьем и маскировкой «карманов». А потом деятельно участвовал в первой переправе, руководил посадкой. При второй переправе – первым двинулся в ту сторону вместе с разведчиками. Быстро сориентировался, связался с соседями, сразу расставил людей, увел их вплотную к противнику, тем сохранил от бомбежки, закопал, организовал караульную службу, с успехом отражал контратаки. На правом фланге у Арбузова несколько раз водил людей в атаку и уничтожил сам несколько офицеров и несколько десятков немецких солдат – гранатами и из винтовки. Быстро сообразил, как пользоваться немецкой гранатой, когда не хватало своих, и научил бойцов. Организовал охрану и наблюдательный пункт и чистку траншей – по существу, командовал батальоном, когда заболел капитан Уверский. Смел он до безрассудства: выбежав вперед, уничтожил двух офицеров противотанковой гранатой и спокойно вернулся в свою траншею. Правильно расставляя силы, был настоящим, подлинным советским командиром…
Какие у него недостатки? Трудно о нем сказать плохое! Если б все командиры такие были у нас, то через месяц мы прогнали бы немцев до Пскова. После «пятачка» организация оборонительных работ и руководство ими требовали больших усилий и такта. Пополнивший батальон командный и рядовой состав был неизвестен нам, случайный, порой распущенный. А сейчас дисциплина неплохая. И рубеж мы построили отличного качества в тактическом и в инженерном отношениях – построили за несколько дней до срока. Все ведь разрушено было!
… А еще – ходил я сегодня по ротам, беседовал с красноармейцами, сержантами, средними командирами и с политработниками: с политруком разведки Екимовым и его разведчиками – Подчуваловым, Ивановым, с автоматчиками, связистами, снайперами, обедал из полевой кухни, осматривал со связным Бабелковым рубежи… Все это, в общем, мне за войну хорошо знакомо.
Сейчас ночь. Голова одурманена усталостью. Только что выходил на поверхность земли: весь мир – темная чаша, и половина чаши с трех сторон беспрестанно озаряется ракетами. Орудийные выстрелы, и пулеметные очереди, и разрывы мин. А все световые эффекты виснут в осеннем сыром тумане. Бабенков топит мне печурку, становится жарко. Совершенно разбитый усталостью, ложусь спать…
3 ноября. Утро. КП батальона
Вчера явился капитан Герман из госпиталя. Его считали умершим от ран. Такие были сведения.
– А, покойник, явился!.. А ты знаешь, ты ведь покойник!
Герман усмехается:
– Я зашел на Черную голову (деревня), стучусь. Меня не хотят пускать: «Знать-то вас знаем, да ведь вас уже нет в живых!» Я смеюсь: «Что ж! Кладбище близко!»
Этот Герман назначен командиром батальона вместо Уверского. Герман ранен мелкими осколками в ногу и в пах. Он худощав, непоспешлив, самоуверен. Приняли его здесь с «осторожностью»: здесь любят Уверского и удивлены, что Уверский так быстро заменен новым. И присматриваются к нему: а каков еще будет он? как покажет себя?
Спит на своей кровати Карабанов, а мне часов с пяти что-то не спится. Встал босой, в белье (благо жарко в землянке), подсел к столу, пишу. Связной Бабенков чистит за дверью мои сапоги, потом входит, спрашивает:
– Где, товарищ комиссар, ваша гимнастерка?
Вижу в руках его чистый подворотничок, его собственный. Он заметил, что мой грязен, и знает, что другого у меня пет, и вот хочет пришить мне свой. Но у меня рюкзак остался на КП бригады, там есть смена, а сегодня я собираюсь туда, поэтому благодарю, отказываюсь.
Уже рассвело. Бабенков отнял снаружи от оконца землянки щиток, свет серый и молочно-тусклый сливается со светом керосиновой семилинейной лампы. На столе время от времени попискивает телефон. Карабанов спит. Доносятся гулы артиллерийской стрельбы. Вокруг поблизости – тихо. Вьется муха. А по стенам, за набитой на них бумагой, шуршат крысы. Вчера Васильев, откинувшись головой к стене, вдруг вскочил: «Крыса!» Она сквозь бумагу зацарапала лапками по его голове… Летят бомбардировщики. Бабенков подсаживается, рассказывает:
– Бомба! Видно даже, когда люки открывает! И – бомбу!.. И лежишь, голову отвернешь, смотришь. Если над тобой сбросил, значит, мимо, ведь дальше идет! Если же не над тобой, то слушаешь шуршанье ее. Вот эта – обязательно на тебя. И нервов не хватает, суешь лицо в землю, чтоб не смотреть. Убьет, оторвет что-нибудь!.. Жахнуло, и – ничего… Мимо!.. Когда они летят – как поросята свистят. Он сначала сирену у самолета запускает, все звуки сливаются, только самолет различаешь… Вот мины, – худо. Когда много мин, уже не считаешь, от которой согнуться, от которой не надо… А бомбы… Нет, я люблю смотреть, когда бомбы летят!..
Контузия
4 ноября. КП бригадыЯ – контужен. К счастью, кажется, не сильно, но впечатление было сильное, – теряя сознание, успел подумать: «Все!.. Вот в какой гадкой глине конец пришел!..» И больше ничего не подумал, а когда очнулся, сообразить ничего не мог, тошнило и казалось только, что мозг мой плавает, ворочается, как ртуть, внутри головы. Болели затылок и левое ухо, а два каких-то красноармейца возились со мною, что-то такое объясняли мне, чего я, травмированный, не мог взять в толк… Потом, когда очухался, увидел, что лежу на мокрой траве, под кустиком, и два сидящих на корточках около меня бойца грызут сухари, участливо на меня поглядывая… Потом они спрашивали меня: ранен ли я куда-нибудь, или только меня «контужило»? А я и сам не знал, ощущая слабость, и тошноту, и сухость во рту, и сильнейшую головную боль. Приподнялся, осмотрел себя, как-то вчуже, будто издали. Пошевелил руками, ногами – довольно равнодушно убедился: все цело, но говорить все еще ничего не мог…
– Товарищ майор, поднесем тебя? – сказал один, но я помотал головой, попытался встать. Оба они подхватили меня под мышки, подняли, поставили на ноги. Я постоял, подумал: удержусь на ногах или нет? Ноги были слабыми, ватными…
Бойцы вывели меня на дорогу, от которой воздушной волной при разрыве снаряда меня отбросило… Осмотрелся, вспомнил, что шел от Невы на КП бригады вместе с примкнувшими ко мне на пути красноармейцами, но не этими, а другими. И тут я обрел дар речи:
– А где они, те двое?
Пожилой боец в мешковатой шинельке, в надвинутой на лоб шапке-ушанке спросил:
– Ваши, товарищ майор, бойцы?
– Незнакомые…
– Ну, это легше для вас… Одного хлопнуло, вот там, под бугорком, лежит, спину ему порвало. Удостоверились. Другой – сохранился в целости. Назад ушел.
– А документы этого?
– А тот – товарищ этого был, документы с собой понес, схоронить, сказал, людей подошлю, и пошел назад, тоже малость, вроде вас, оглоушенный… Из гвардейской он…
… Эти два бойца довели меня, поддерживая под руки, до первой землянки. Когда привели и я попал в тепло, мне опять стало плохо, уложили меня на нары, забылся… Говорят, спал долго. И ночевал у них.
Это были саперы из какого-то понтонного батальона.
Вот и все… На сей раз я цел.
Вчера было 3 ноября. А сегодня на армейской попутной подводе меня подвезли почти до КП бригады; не доезжая с километр, им надо было в сторону, спросили: доставить до места, или как? Я уже чувствовал себя хорошо, пошел сам, пешком. Только и сейчас тупо болит голова да как-то моментами немеет кожа лица и появляется странный туман в глазах. Но в общем чувствую себя нормально…
Пришел на КП бригады, решил никому ничего не рассказывать – важная ли штука легкая контузия, когда кругом столько людей гибнет и все к этому давно привычны?.. А все-таки смерть рядом была, и какое-то обидное чувство, хотя надо бы радоваться, что обошлось так!
… Из заботливости те два бойца, что меня привели в чувство, записали мою фамилию («Может, кто вами, товарищ майор, поинтересуется?»). Я вырвал им листок из моей полевой тетрадки, и старый боец старательно вывел на нем мою фамилию и никак не мог правильно записать слово «корреспондент». А я никак не мог объяснить ему, из какой я части, из бригады или из дивизии. Только сказал: «Из Ленинграда!»
… Сегодня – липкий снегопад, первый снег в этом году. Слякоть.
Возвращение в Ленинград
5 ноября. Ночь. «Астория»Вчера на КП бригады написал и отправил в ТАСС по телеграфу две корреспонденции о людях первого батальона. Потом, чтобы завершить для себя картину боев на «пятачке», отправился в минометный дивизион 11-й осбр (командир капитан В. Г. Куренков), взаимодействовавший в тех боях с батальоном. Вместе с Куренковым и его замполитом батальонным комиссаром Самойленко составил схему боевых действий дивизиона и по рассказам командиров – минометчиков и разведчиков – записал все необходимое для ясного представления о том, как дивизион поддерживал пехоту.
А потом отправился пешком в Озерки, в политотдел 67-й армии, ночевал здесь вместе с Кесарем Ваниным, и он, видя, что я себя чувствую из рук вон плохо, без всяких моих просьб ухаживал за мной, как за братом, оказавшись прекрасным товарищем.
Сегодня, 5 ноября, ходил пешком в 45-ю гвардейскую дивизию. Присутствовал при вручении гвардейского знамени. Корреспонденцию об этом не пишу, предупрежденный представителями ленинградского отделения ТАСС, что пошлют они.
Поздно вечером вместе с К. Ваниным вернулся в Ленинград, на сей раз автомашиной, не испытав никаких трудностей.
После девятидневных блужданий по фронту, передовым позициям, по болотам и лесам, в темноте, по неизвестным мне дорогам, дорожкам, тропинкам и по глубокой грязи, после ночевок где попало и как попало – иногда в холоде, иногда, напротив, в жарко натопленных землянках, и, наконец, после контузии, я чувствую, что сил у меня осталось немного.
Но зато материал собрал – интересный, людей повидал – замечательных и потому доволен.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
В КОНТРБАТАРЕЙНОМ ПОЛКУ
ПЕРЕД КРУТЫМ ПОВОРОТОМ ВОЙНЫ.
ЛЕНИНГРАДСКОЙ НОЧЬЮ.
12-й КРАСНОЗНАМЕННЫЙ ГВАРДЕЙСКИЙ.
ЗНАКОМСТВО С ФОМИЧЕВЫМ.
РАБОТА РАЗВЕДЧИКА-НАБЛЮДАТЕЛЯ.
ОРУДИЕ МОСИЕНКО ВЕДЕТ ОГОНЬ.
НА ЗАВОДСКОЙ ТРУБЕ.
СТРАХ ОКРУЖЕНИЯ.
ОДНА НОЧЬ.
В СВОБОДНОЕ ВРЕМЯ.
НА КОМАНДНОМ ПУНКТЕ ПОЛКА,
(Ленинград, 5-25 ноября, и Колпино, 53-я армия,
26-29 ноября 1942 года)
После возвращения моего из батальона Карабанова прошло еще три недели. Первые четыре дня в Ленинграде я не обращался ни к кому за помощью. Я еще мог выходить из «Астории», передвигаться по городу, но у меня не было ни здоровья, ни тепла, ни питания. Зима уже вступила в свои права, выпавший было снег исчез, но мороз уже не спадал, земля промерзла, Нева стала затягиваться мелкоторосистым ледком, прорезанным только фарватерами копошившихся, торопившихся встать на зимовку судов. Жестко-розовое по утрам небо, звездные ночи без облаков – все стало словно вырезанным из металла.
К, празднику город ждал каких-либо новых пакостей от немцев, но чего-либо необычного не случилось. В эти дни были только яростные артиллерийские обстрелы из осадных дальнобойных орудий. Немцам не удалось использовать их для штурма, и за срыв его они теперь мстили населению Ленинграда. Еще много домов разъято снарядами.
Немцы силились и бомбить Ленинград после долгого летнего перерыва, были многочисленные воздушные тревоги, а в небесах – бои, но свиста бомб я ни разу не слышал, а зенитки наши били не сплошным валом всей своей мощи, а только участками, там, где пролетали воздушные пираты. И все же бомбы коегде падали: 5 ноября торпедная бомба упала на здание Куйбышевского райкома, но повреждения оказались незначительными; четыре дома разбиты на Боровой улице… При воздушных налетах люди продолжали ходить по улицам, останавливались только трамваи.
К празднику город получил свет от Волховстроя, по проведенному по дну Ладоги кабелю; в квартирах многих жителей зажглись лампочки Ильича; а в «Астории», все еще не отапливаемой, электрический свет включался с восьми вечера до часа ночи.
7 ноября состоялась премьера пьесы «Раскинулось море широко», накануне была премьера пьесы А. Корнейчука «Фронт», а третьим подарком к празднику была премьера оперы «Евгений Онегин», состоявшаяся 8 ноября.
А я праздничный день провел плохо: не дойдя в ДКА до ярко освещенного зала, внезапно почувствовал дурноту и пролежал в темном коридоре на стульях, слушая издали, как сквозь туман, гремящую всюду музыку, песни, шум танцев и звонкие голоса веселящихся, празднующих Октябрьскую годовщину людей. Этот мой, частный, случай, конечно, не характерен для ленинградцев, в общем здоровых, сытых, живущих почти нормальной жизнью после осенних трудов.
После праздников меня осмотрели врачи амбулатории Смольного и немедленно направили в стационар штаба Ленфронта, во Всеволожскую, и там я провел десять дней, как в земном раю, под внимательнейшим уходом начальника стационара – врача С М. Дрейзенштока и душевнейшей старшей сестры Феодосии Ивановны Игнатьевой, которые меня поставили на ноги, а потом на своей машине привезли в Ленинград.
23 ноября общее ликование вызвала переданная по радио великолепная весть о крупных победах на юге. Враг не только был опрокинут ошеломительным началом нашего наступления, но оказался перед угрозой полного уничтожения. Наши войска прошли шестьдесят – семьдесят километров, взят был Калач, и мы продолжали двигаться дальше.
В этот день.…
… я был вызван в Смольный, и мне показали телеграмму из ГлавПУРККА на имя начальника Политуправления фронта, всегда ко мне внимательного и заботливого К. П. Кулика:
«Приказом НКО No 06781, от 8 ноября 1942 года, военный корреспондент ТАСС Лукницкий Павел Николаевич зачислен кадры РККА. Прошу объявить ему этот приказ. 32543. Баев. Усачев».
Странно, конечно: с первых дней войны я на фронте и в кадрах действующей армии!.. Но при какой же я воинской части, в чьих «штатах», телеграмма не объясняет. И все-таки смысл ее ясен: меня следует кормить и обмундировывать в армии!
На следующий день я был оформлен во всех правах и получил зимнее обмундирование, а 25-го перебрался из «Астории» в ДКА – в общежитие группы писателей, работающих в Политуправлении, и мне была предоставлена пустующая койка Бориса Лихарева, который, как и большинство других членов группы, живет теперь в своей отепленной Литфондом, освещенной и хорошо оборудованной на зиму квартире.
… «Правда» принесла всем советским людям еще одну вдохновляющую, чудесную радостную весть об успехе продолжающегося на юге наступления.
Отступают в разных направлениях гитлеровцы и их союзники. Поля донской излучины завалены тысячами вражеских трупов. Лишь за один день 24 ноября 15 тысяч вражеских солдат и офицеров жизнью своей расплатились за преступную авантюру. 12 тысяч взято в плен. Нарушена связь вражеских частей, утрачено единство управления. Три дивизии, вместе со штабами своими, вместе с генералами, взяты в плен. Брошенные врагом во время отступления и захваченные нашими частями орудия, танки, автомашины, винтовки, автоматы составляют целый арсенал – 1164 орудия, 431 танк, 3 миллиона снарядов, 18 миллионов патронов и т. д. Нашими войсками заняты многие города и населенные пункты…
На Мойке после бомбежки.
И еще радость: учреждаются медали за оборону четырех городов – Ленинграда, Одессы, Севастополя и Сталинграда. Английская газета «Ивнинг ньюс» пишет: «В течение полутора отчаянных лет Красная Армия вынуждена была выдерживать натиск лавины вражеских войск. Никогда в истории ни одна армия не сражалась с таким хладнокровием и стойкостью, с таким непревзойденным мастерством, с такой неослабевающей мощью…» И дальше: «Давайте искренне признаем, что, не будь подвигов Красной Армии, судьба свободных народов была бы поистине мрачной…»
Наша взяла!
… Я решил с утра выехать в 55-ю армию, чтоб осуществить давнее свое желание: познакомиться с теми нашими артиллеристами, которые ведут контрбатарейную борьбу, уничтожая дальнобойные орудия оголтелых гитлеровцев, яростно обстреливающих Ленинград. Надо все узнать, увидеть своими глазами!..
Но мне хочется привести здесь еще один эпизод, который я записал ночью, перед отъездом…
Я шел в ДКА из «Астории».
Время близилось к полуночи, и Ленинград был пуст. В прорыве туч показалась луна, залила призрачным светом снежную улицу, перекресток, руины огромного, давно разъятого бомбой дома.
За разбитой стеною мне почудились голоса. Я приостановился, прислушался, тихо подошел ближе. Сомнения быть не могло: в хаосе кирпичей разговаривали двое мужчин.
Это было странно и подозрительно. Осажденный город… Пустые улицы… Кто и зачем может скрываться ночью в холодных развалинах?.. Расстегнув кобуру пистолета, я тихо встал в проломе разбитой стены. Разговаривающие теперь были где-то рядом со мною, но я их не видел. Завывание ветра мешало мне расслышать слова.
Я подкрался еще ближе. Один сказал громко:
– Ну, что, скоро ли?
– Пора! – ответил другой.
– А может, не будет? – Будет наверняка…
И замолчали. Я был готов ко всему. Они опять тихо заговорили, и на этот раз я, конечно, расслышал бы их слова, но тут на весь тихий и пустынный квартал раскатился голос громкоговорителя, прикрепленного на одном из углов перекрестка:
«В последний час… Наступление наших войск продолжается…»
Не спуская глаз с тех руин, где скрывались двое мужчин, я прослушал новые, еще более радостные и волнующие известия о наших прекрасных делах на юге. Те двое также, должно быть, слушали.
Радио умолкло, и я услышал восклицание одного из них:
– Замечательно! Пятьдесят одна тысяча пленных!.. А ты не хотел вылезать из постели. Праздник-то, сынок, и на нашей улице начинается!
– Папа! Это – цветочки, ягодки впереди… А насчет постели… Да я бы сейчас туда хоть пешком!
– Ну-ну… И в Ленинграде нынче неплохо! Пойдем-ка лучше до дому, спать!..
Прямо на меня из руин вышли бородатый старик в меховой шубе и парень в ватнике. Оба, испуганные, остановились…
Все дальнейшее можно объяснить в двух словах. Старик оказался учителем музыки Иваном Сергеев и своими 152-миллиметровыми гаубицами они ведут контрбатарейную борьбу с тяжелыми орудиями гитлеровцев, обстреливающими Ленинград. А кроме того, уничтожают все другие огневые средства врага; бьют по любой цели – по обнаруженным разведкой ротам гитлеровцев на марше, по их штабам и наблюдательным пунктам, по их железнодорожным составам, автомашинам, повозкам. Артиллеристы, особенно разведчики-наблюдатели, завели у себя хороший обычай: выходят по двое, по трое на передний край, в боевые порядки пехоты, и даже в нейтральную полосу, выкапывают себе ячейки; часами выслеживают с помощью перископов и стереотруб гитлеровцев и истребляют их из винтовок.
Полк еще недавно, до марта этого года, назывался 101-м гaп. Свою историю он ведет с 1927 года. В 1936 году, на Первых всеармейских состязаниях, он занял лучшее место в военном округе. В войне с белофиннами, круша в упор железобетонные доты, проламывая линию Маннергейма, полк стал Краснознаменным. Отечественная война застала его за Выборгом, там вел он оборонительные бои, потом долго и мучительно, уничтожив по приказу командования свою технику, выходил из окружения. Сформированный заново, опять вел упорные бои сначала под Урицком, позже на одном из самых опасных и трудных участков обороны – у Невской Дубровки, против левого берега Невы, где нами был создан плацдарм для будущего прорыва блокады – знаменитый героизмом наших десантников и уже не раз описанный мною «пятачок», принявший в свою землю много русской крови…
В этом году полк слал гитлеровцам снаряды из района Автова, а затем перешел сюда, на участок Колпина и Ижор.
Полк держит под огнем полукружие фронта гитлеровцев от устья притока Невы – реки Тосны у села Ивановского до лесов Красного Бора и далее к югозападу, до Пушкина и Павловска.
Восточную часть этого полукружия по реке Тосне занимает фашистская полицейская дивизия СС; правее по фронту расположена 250-я испанская «голубая дивизия», сменившая недавно 121-ю немецкую пехотную дивизию.
И немецкие, и испанские фашисты чувствуют себя неуверенно, боятся, поспешно строят оборонительные сооружения. Они знают настроение наших войск. Оно определяется чувством ненависти к гитлеровцам, сознательно причиняющим страдания населению Ленинграда. Зверские обстрелы города резко усилились с начала 1942 года: с тех пор на жителей, на дома и улицы Ленинграда легли десятки тысяч тяжелых снарядов. Везде и всюду слышишь в войсках Ленинградского фронта: «Вот бы и нам начать общее наступление!»
Это настроение, этот дух боевой активности проявились и в частных наступательных операциях, какие были проведены в районе Урицка, у Ям-Ижоры, у Ивановского и, особенно, в синявинских боях, которыми было сорвано намерение Гитлера начать общий штурм города.
С недавнего времени 12-м гвардейским полком командует полковник И. А. Потифоров. До него командиром был полковник Н. Н. Жданов, теперь занимающий более высокую должность. Оба командира имеют отличное специальное образование, опытны, смелы, оба прославлены по всему Ленинградскому фронту. Н. Н. Жданов стал особенно известен с тех пор, как батареи его корпусного артиллерийского полка первыми на Ленинградском фронте, еще осенью 1941 года, завязали активную контрбатарейную борьбу и положили начало созданию особой наступательной группы, призванной противодействовать дальнобойной артиллерии врага.
Любят, хорошо знают и заместителя командира полка по политчасти подполковника М. В. Евдокимова, храбрость которого доказана еще во время прорыва линии Маннергейма.
Люди полка – простые, суровые, способные спокойно переносить любые опасности и лишения, закалились в боях, умудрены опытом. Каждый из них старается внести своим боевым мастерством что-нибудь новое, полезное в работу полка.
Примеров этому я мог бы привести очень много. Но главное, мне хочется определить явно ощущаемую мною разницу между тем, как воевали наши люди совсем недавно, на первом году войны, и как воюют сейчас, в конце 1942 года; в чем изменились сами они, в чем именно выражается приобретенное ими мастерство.
Вот он сидит передо мной за столом в землянке, откинувшись на спинку венского стула, держа прямо свою коротко остриженную голову. Его крупное, удлиненное лицо с большим прямым носом и губами, обведенными двумя морщинами, весьма выразительно. Руки с сильными грубоватыми пальцами рабочего человека недвижно лежат на топографической, расчерченной цветными карандашами карте. Он очень восприимчив, сообразителен, мгновенно оценивает, что нужно его собеседнику; видимо, в нем есть привычка представлять себя на месте того, с кем он беседует.
Он родился под Тихвином, в семье крестьянинабедняка. Надо было самому сызмальства трудиться. Кормилец-отец умер, когда Ваньку только исполнилось четыре года. В гражданскую войну отец работал председателем волостного Совета. Однажды кулак-сосед избил председателя так, что тот пролежал с полгода. Но оправился, вновь работал как выборное лицо и даже самоуком одолел грамоту. Вот мать, семидесятипятилетняя Анна Алексеевна, так без образования и провела жизнь…
Фомичев умеет слушать собеседника очень внимательно, глядя на него спокойно своими серовато-голубыми глазами. Ответы дает мне продуманные, точные. Чувствую: думает он в лад с моими мыслями.
Это умение «думать за другого», наверное, сказывается и в его боевой работе: он стремится ясно представить себе, что именно замышляет враг. И, угадав, дает наиточнейший ответ снарядами, которые накрывают цель. Умение разгадывать замыслы врага, ясно представлять себе, чего хочет он, – драгоценное качество воина.
Беседа с Фомичевым легка и приятна. Слова у него вытягивать не приходится, с полунамека вникает он в твой вопрос и даже сам помогает его сформулировать. Нет в его мозгу ни готовых схем, суррогатов мышления, ни казенщины, всегда обличающей косность ума, безответственность и равнодушие.
Фомичев подтянут, выдержан.
Он ранен на днях, однако продолжает свою боевую работу. Ранен пулей в руку, выше локтя, при перестрелке с немецким снайпером. Рука Фомичева перевязана, но перевязка под рукавом гимнастерки незаметна. Вчера я спросил врача, лечащего Фомичева, как он переносит боль.
ПЕРЕД КРУТЫМ ПОВОРОТОМ ВОЙНЫ.
ЛЕНИНГРАДСКОЙ НОЧЬЮ.
12-й КРАСНОЗНАМЕННЫЙ ГВАРДЕЙСКИЙ.
ЗНАКОМСТВО С ФОМИЧЕВЫМ.
РАБОТА РАЗВЕДЧИКА-НАБЛЮДАТЕЛЯ.
ОРУДИЕ МОСИЕНКО ВЕДЕТ ОГОНЬ.
НА ЗАВОДСКОЙ ТРУБЕ.
СТРАХ ОКРУЖЕНИЯ.
ОДНА НОЧЬ.
В СВОБОДНОЕ ВРЕМЯ.
НА КОМАНДНОМ ПУНКТЕ ПОЛКА,
(Ленинград, 5-25 ноября, и Колпино, 53-я армия,
26-29 ноября 1942 года)
Перед крутым поворотом войны
5-25 ноября. ЛенинградПосле возвращения моего из батальона Карабанова прошло еще три недели. Первые четыре дня в Ленинграде я не обращался ни к кому за помощью. Я еще мог выходить из «Астории», передвигаться по городу, но у меня не было ни здоровья, ни тепла, ни питания. Зима уже вступила в свои права, выпавший было снег исчез, но мороз уже не спадал, земля промерзла, Нева стала затягиваться мелкоторосистым ледком, прорезанным только фарватерами копошившихся, торопившихся встать на зимовку судов. Жестко-розовое по утрам небо, звездные ночи без облаков – все стало словно вырезанным из металла.
К, празднику город ждал каких-либо новых пакостей от немцев, но чего-либо необычного не случилось. В эти дни были только яростные артиллерийские обстрелы из осадных дальнобойных орудий. Немцам не удалось использовать их для штурма, и за срыв его они теперь мстили населению Ленинграда. Еще много домов разъято снарядами.
Немцы силились и бомбить Ленинград после долгого летнего перерыва, были многочисленные воздушные тревоги, а в небесах – бои, но свиста бомб я ни разу не слышал, а зенитки наши били не сплошным валом всей своей мощи, а только участками, там, где пролетали воздушные пираты. И все же бомбы коегде падали: 5 ноября торпедная бомба упала на здание Куйбышевского райкома, но повреждения оказались незначительными; четыре дома разбиты на Боровой улице… При воздушных налетах люди продолжали ходить по улицам, останавливались только трамваи.
К празднику город получил свет от Волховстроя, по проведенному по дну Ладоги кабелю; в квартирах многих жителей зажглись лампочки Ильича; а в «Астории», все еще не отапливаемой, электрический свет включался с восьми вечера до часа ночи.
7 ноября состоялась премьера пьесы «Раскинулось море широко», накануне была премьера пьесы А. Корнейчука «Фронт», а третьим подарком к празднику была премьера оперы «Евгений Онегин», состоявшаяся 8 ноября.
А я праздничный день провел плохо: не дойдя в ДКА до ярко освещенного зала, внезапно почувствовал дурноту и пролежал в темном коридоре на стульях, слушая издали, как сквозь туман, гремящую всюду музыку, песни, шум танцев и звонкие голоса веселящихся, празднующих Октябрьскую годовщину людей. Этот мой, частный, случай, конечно, не характерен для ленинградцев, в общем здоровых, сытых, живущих почти нормальной жизнью после осенних трудов.
После праздников меня осмотрели врачи амбулатории Смольного и немедленно направили в стационар штаба Ленфронта, во Всеволожскую, и там я провел десять дней, как в земном раю, под внимательнейшим уходом начальника стационара – врача С М. Дрейзенштока и душевнейшей старшей сестры Феодосии Ивановны Игнатьевой, которые меня поставили на ноги, а потом на своей машине привезли в Ленинград.
23 ноября общее ликование вызвала переданная по радио великолепная весть о крупных победах на юге. Враг не только был опрокинут ошеломительным началом нашего наступления, но оказался перед угрозой полного уничтожения. Наши войска прошли шестьдесят – семьдесят километров, взят был Калач, и мы продолжали двигаться дальше.
В этот день.…
… я был вызван в Смольный, и мне показали телеграмму из ГлавПУРККА на имя начальника Политуправления фронта, всегда ко мне внимательного и заботливого К. П. Кулика:
«Приказом НКО No 06781, от 8 ноября 1942 года, военный корреспондент ТАСС Лукницкий Павел Николаевич зачислен кадры РККА. Прошу объявить ему этот приказ. 32543. Баев. Усачев».
Странно, конечно: с первых дней войны я на фронте и в кадрах действующей армии!.. Но при какой же я воинской части, в чьих «штатах», телеграмма не объясняет. И все-таки смысл ее ясен: меня следует кормить и обмундировывать в армии!
На следующий день я был оформлен во всех правах и получил зимнее обмундирование, а 25-го перебрался из «Астории» в ДКА – в общежитие группы писателей, работающих в Политуправлении, и мне была предоставлена пустующая койка Бориса Лихарева, который, как и большинство других членов группы, живет теперь в своей отепленной Литфондом, освещенной и хорошо оборудованной на зиму квартире.
… «Правда» принесла всем советским людям еще одну вдохновляющую, чудесную радостную весть об успехе продолжающегося на юге наступления.
Отступают в разных направлениях гитлеровцы и их союзники. Поля донской излучины завалены тысячами вражеских трупов. Лишь за один день 24 ноября 15 тысяч вражеских солдат и офицеров жизнью своей расплатились за преступную авантюру. 12 тысяч взято в плен. Нарушена связь вражеских частей, утрачено единство управления. Три дивизии, вместе со штабами своими, вместе с генералами, взяты в плен. Брошенные врагом во время отступления и захваченные нашими частями орудия, танки, автомашины, винтовки, автоматы составляют целый арсенал – 1164 орудия, 431 танк, 3 миллиона снарядов, 18 миллионов патронов и т. д. Нашими войсками заняты многие города и населенные пункты…
И еще радость: учреждаются медали за оборону четырех городов – Ленинграда, Одессы, Севастополя и Сталинграда. Английская газета «Ивнинг ньюс» пишет: «В течение полутора отчаянных лет Красная Армия вынуждена была выдерживать натиск лавины вражеских войск. Никогда в истории ни одна армия не сражалась с таким хладнокровием и стойкостью, с таким непревзойденным мастерством, с такой неослабевающей мощью…» И дальше: «Давайте искренне признаем, что, не будь подвигов Красной Армии, судьба свободных народов была бы поистине мрачной…»
Наша взяла!
… Я решил с утра выехать в 55-ю армию, чтоб осуществить давнее свое желание: познакомиться с теми нашими артиллеристами, которые ведут контрбатарейную борьбу, уничтожая дальнобойные орудия оголтелых гитлеровцев, яростно обстреливающих Ленинград. Надо все узнать, увидеть своими глазами!..
Но мне хочется привести здесь еще один эпизод, который я записал ночью, перед отъездом…
Ленинградской ночью
Ночь на 26 ноябряЯ шел в ДКА из «Астории».
Время близилось к полуночи, и Ленинград был пуст. В прорыве туч показалась луна, залила призрачным светом снежную улицу, перекресток, руины огромного, давно разъятого бомбой дома.
За разбитой стеною мне почудились голоса. Я приостановился, прислушался, тихо подошел ближе. Сомнения быть не могло: в хаосе кирпичей разговаривали двое мужчин.
Это было странно и подозрительно. Осажденный город… Пустые улицы… Кто и зачем может скрываться ночью в холодных развалинах?.. Расстегнув кобуру пистолета, я тихо встал в проломе разбитой стены. Разговаривающие теперь были где-то рядом со мною, но я их не видел. Завывание ветра мешало мне расслышать слова.
Я подкрался еще ближе. Один сказал громко:
– Ну, что, скоро ли?
– Пора! – ответил другой.
– А может, не будет? – Будет наверняка…
И замолчали. Я был готов ко всему. Они опять тихо заговорили, и на этот раз я, конечно, расслышал бы их слова, но тут на весь тихий и пустынный квартал раскатился голос громкоговорителя, прикрепленного на одном из углов перекрестка:
«В последний час… Наступление наших войск продолжается…»
Не спуская глаз с тех руин, где скрывались двое мужчин, я прослушал новые, еще более радостные и волнующие известия о наших прекрасных делах на юге. Те двое также, должно быть, слушали.
Радио умолкло, и я услышал восклицание одного из них:
– Замечательно! Пятьдесят одна тысяча пленных!.. А ты не хотел вылезать из постели. Праздник-то, сынок, и на нашей улице начинается!
– Папа! Это – цветочки, ягодки впереди… А насчет постели… Да я бы сейчас туда хоть пешком!
– Ну-ну… И в Ленинграде нынче неплохо! Пойдем-ка лучше до дому, спать!..
Прямо на меня из руин вышли бородатый старик в меховой шубе и парень в ватнике. Оба, испуганные, остановились…
Все дальнейшее можно объяснить в двух словах. Старик оказался учителем музыки Иваном Сергеев и своими 152-миллиметровыми гаубицами они ведут контрбатарейную борьбу с тяжелыми орудиями гитлеровцев, обстреливающими Ленинград. А кроме того, уничтожают все другие огневые средства врага; бьют по любой цели – по обнаруженным разведкой ротам гитлеровцев на марше, по их штабам и наблюдательным пунктам, по их железнодорожным составам, автомашинам, повозкам. Артиллеристы, особенно разведчики-наблюдатели, завели у себя хороший обычай: выходят по двое, по трое на передний край, в боевые порядки пехоты, и даже в нейтральную полосу, выкапывают себе ячейки; часами выслеживают с помощью перископов и стереотруб гитлеровцев и истребляют их из винтовок.
Полк еще недавно, до марта этого года, назывался 101-м гaп. Свою историю он ведет с 1927 года. В 1936 году, на Первых всеармейских состязаниях, он занял лучшее место в военном округе. В войне с белофиннами, круша в упор железобетонные доты, проламывая линию Маннергейма, полк стал Краснознаменным. Отечественная война застала его за Выборгом, там вел он оборонительные бои, потом долго и мучительно, уничтожив по приказу командования свою технику, выходил из окружения. Сформированный заново, опять вел упорные бои сначала под Урицком, позже на одном из самых опасных и трудных участков обороны – у Невской Дубровки, против левого берега Невы, где нами был создан плацдарм для будущего прорыва блокады – знаменитый героизмом наших десантников и уже не раз описанный мною «пятачок», принявший в свою землю много русской крови…
В этом году полк слал гитлеровцам снаряды из района Автова, а затем перешел сюда, на участок Колпина и Ижор.
Полк держит под огнем полукружие фронта гитлеровцев от устья притока Невы – реки Тосны у села Ивановского до лесов Красного Бора и далее к югозападу, до Пушкина и Павловска.
Восточную часть этого полукружия по реке Тосне занимает фашистская полицейская дивизия СС; правее по фронту расположена 250-я испанская «голубая дивизия», сменившая недавно 121-ю немецкую пехотную дивизию.
И немецкие, и испанские фашисты чувствуют себя неуверенно, боятся, поспешно строят оборонительные сооружения. Они знают настроение наших войск. Оно определяется чувством ненависти к гитлеровцам, сознательно причиняющим страдания населению Ленинграда. Зверские обстрелы города резко усилились с начала 1942 года: с тех пор на жителей, на дома и улицы Ленинграда легли десятки тысяч тяжелых снарядов. Везде и всюду слышишь в войсках Ленинградского фронта: «Вот бы и нам начать общее наступление!»
Это настроение, этот дух боевой активности проявились и в частных наступательных операциях, какие были проведены в районе Урицка, у Ям-Ижоры, у Ивановского и, особенно, в синявинских боях, которыми было сорвано намерение Гитлера начать общий штурм города.
С недавнего времени 12-м гвардейским полком командует полковник И. А. Потифоров. До него командиром был полковник Н. Н. Жданов, теперь занимающий более высокую должность. Оба командира имеют отличное специальное образование, опытны, смелы, оба прославлены по всему Ленинградскому фронту. Н. Н. Жданов стал особенно известен с тех пор, как батареи его корпусного артиллерийского полка первыми на Ленинградском фронте, еще осенью 1941 года, завязали активную контрбатарейную борьбу и положили начало созданию особой наступательной группы, призванной противодействовать дальнобойной артиллерии врага.
Любят, хорошо знают и заместителя командира полка по политчасти подполковника М. В. Евдокимова, храбрость которого доказана еще во время прорыва линии Маннергейма.
Люди полка – простые, суровые, способные спокойно переносить любые опасности и лишения, закалились в боях, умудрены опытом. Каждый из них старается внести своим боевым мастерством что-нибудь новое, полезное в работу полка.
Примеров этому я мог бы привести очень много. Но главное, мне хочется определить явно ощущаемую мною разницу между тем, как воевали наши люди совсем недавно, на первом году войны, и как воюют сейчас, в конце 1942 года; в чем изменились сами они, в чем именно выражается приобретенное ими мастерство.
Знакомство с Фомичевым
Я только что долго беседовал с Иваном Петровичем Фомичевым. Человек он здоровый, высокорослый, ему двадцать шесть лет. Фомичев – командир взвода управления восьмой батареи; звание лейтенанта получил в январе, а гвардии старшим лейтенантом стал в июле этого года. Он – опытный командир.Вот он сидит передо мной за столом в землянке, откинувшись на спинку венского стула, держа прямо свою коротко остриженную голову. Его крупное, удлиненное лицо с большим прямым носом и губами, обведенными двумя морщинами, весьма выразительно. Руки с сильными грубоватыми пальцами рабочего человека недвижно лежат на топографической, расчерченной цветными карандашами карте. Он очень восприимчив, сообразителен, мгновенно оценивает, что нужно его собеседнику; видимо, в нем есть привычка представлять себя на месте того, с кем он беседует.
Он родился под Тихвином, в семье крестьянинабедняка. Надо было самому сызмальства трудиться. Кормилец-отец умер, когда Ваньку только исполнилось четыре года. В гражданскую войну отец работал председателем волостного Совета. Однажды кулак-сосед избил председателя так, что тот пролежал с полгода. Но оправился, вновь работал как выборное лицо и даже самоуком одолел грамоту. Вот мать, семидесятипятилетняя Анна Алексеевна, так без образования и провела жизнь…
Фомичев умеет слушать собеседника очень внимательно, глядя на него спокойно своими серовато-голубыми глазами. Ответы дает мне продуманные, точные. Чувствую: думает он в лад с моими мыслями.
Это умение «думать за другого», наверное, сказывается и в его боевой работе: он стремится ясно представить себе, что именно замышляет враг. И, угадав, дает наиточнейший ответ снарядами, которые накрывают цель. Умение разгадывать замыслы врага, ясно представлять себе, чего хочет он, – драгоценное качество воина.
Беседа с Фомичевым легка и приятна. Слова у него вытягивать не приходится, с полунамека вникает он в твой вопрос и даже сам помогает его сформулировать. Нет в его мозгу ни готовых схем, суррогатов мышления, ни казенщины, всегда обличающей косность ума, безответственность и равнодушие.
Фомичев подтянут, выдержан.
Он ранен на днях, однако продолжает свою боевую работу. Ранен пулей в руку, выше локтя, при перестрелке с немецким снайпером. Рука Фомичева перевязана, но перевязка под рукавом гимнастерки незаметна. Вчера я спросил врача, лечащего Фомичева, как он переносит боль.