Страница:
Все-таки, может, и зря он не взял в свой экипаж Валю? Может, будь она в танке, спасла бы жизнь хоть десятку раненых – тех, что истекли кровью или замерзли вот тут, неподалеку от танка, потому что товарищи не смогли, не сумели оказать им помощь правильно, а главное – вовремя… Эх, Валя, смешная девчонка, она, кажется, чуточку к нему, Барышеву, неравнодушна?
Улыбнувшись было, Барышев мгновенно нахмурился: нет, негоже, не место здесь думать сейчас о таких вещах… А вот о жене своей – дело другое – стоит подумать… Как она там, в своем Городце, в тихом райцентре? Как семья в родной деревеньке?.. Беспокоятся! Надо скорее им написать… Вернется из боя, напишет… Вернется ли?
Барышев, раздосадованно мотнув головой: «А, пес их задави, эти мысли!», приподнимается со своего жесткого, неудобного ложа, выглядывает в едва приоткрытый боковой люк, – ночь подходит к концу. И думает, думает… У лыжников есть рация. Они связаны по радио со своим командованием. Каков будет приказ утром? Обороняться на месте? Пробиваться вперед на соединение с другими, наступающими частями? Ждать подкреплений? Или, если все наступление сорвалось – и на этот раз сорвалось (а кажется, похоже на это!), – пробиваться обратно к нашей линии фронта, как только она опять установится?.. Любой приказ будет выполнен, пока силы есть, пока это вот сердчишко работает. А если немцы полезут снова – бить, бить и еще раз бить их!
Барышев взглянул на ручные часы, – стрелки трофейных часов фосфоресцировали. Взглянул и сказал себе:
– Четыре сорок… Через пять минут, значит, по их расписанию!
И, толкнув в колено Расторгуева, сказал громко:
– Буди Беляева и всех… Через пять минут опять нам плясать придется!
… Ровно в 4 часа 45 минут утра, в полной еще тьме немцы начали свой очередной шквальный артналет… Спасибо их тупому педантизму, – три члена экипажа тапка Барышева, люди с крепкими нервами, успели если не выспаться, то хоть полчаса поспать. И потому, проснувшись на своих боевых местах, перекинулись шуточками. А вокруг уже грохотало, выло, свистело, ломались деревья, дробно стучали осколки и мерзлые комья земли.
День 12 апреля – пятые сутки боевых операций в районе Веняголова – начался…
Нет, дело даже не в смерти, своей ли, товарищей ли твоих… Смерть давно перестала ощущаться как давящая мозг угроза, она всегда близка, она всегда рядом, надоедливая старая карга, словно бы злая теща, на которую не стоит обращать внимания… Эти раздумья о жизни и смерти лишь в первые месяцы войны одолевали людей, теперь никому не интересны такие раздумья: все давно продумано, решено, привычно, обыденно – война есть война!.. Надо только всегда быть очень внимательным, зорким, точным, сообразительным… и веселым! Да, да, Барышев и сам знал, что он человек веселый и что любят его за это, прежде всего за это!
Ага, кажется, попятно, почему нынешний день он встречает в таком отвратительном настроении! Открыв люк, он прислушивается к звукам отдаленной стрельбы. Ухает артиллерия: бьют в Веняголово, а тяжелые переплевываются через пего. Пунктиром пулеметных очередей опоясаны леса и болота по горизонтy oт востока к югy. Только в одном месте, где-то строго на юге, слышен пароксизм происходящего сейчас боя. Этот пункт Барышев мысленно переносит на карту и все понимает. Ему не хочется понимать, но он глядит на свой планшет, на компас и вопреки своему желанию определяет… Да, да, все ясно: наступление наше сорвалось. Опять сорвалось. Веняголово не взято. Наши ушли обратно за реку Мгу, а вот эта вспышка боя происходит там, где расположено КП горнострелковой бригады. Да, конечно, там. И это значит…
– А ну его к черту! Еще ничего это пока не значит! Гадать нечего, можно и ошибиться. Но ведь не ошибка, что мы сами-то уже отрезаны от своих тылов, что никаких подкреплений больше нет, что вблизи – на километр по окружности, на два, на три вокруг – тишина, совсем бы не нужная тишина!
Сколько готовились, сколько усилий, сколько людей потеряно, – неужели опять впустую? Неужели все никак не научимся воевать? Про кого это скажешь, что плохо воюем?.. Ведь все, кого только ни видел вокруг себя в боях этих дней, – все воевали здорово! Честно воевали. Дрались и погибали как надо. Нет, те, кто в бою, – те воюют отлично, бесстрашно, беззаветно. В каком же звене управления боем – ошибка? В бригаде? В армии? Во фронте? Или, может быть, еще выше?
Нельзя сомневаться в командовании – это ведь преступление. Если сомневаешься, не станешь как следует воевать! А он, Барышев, дисциплинированный, он верит бойцам, он верит и генералам. Барышев сейчас вспоминает пьесу Корнейчука «Фронт». Неспроста она напечатана недавно в газетах! Как и все фронтовики, он внимательно прочитал ее. Все в ней правильно? Или – не все? Ставка? Барышев размышляет о Ставке верховного главнокомандующего… Это – Москва, это Кремль – как далеко отсюда!.. По Ставка с командующим 8-й армией связана прямым проводом. И там, в Москве, наверное, уже знают больше о делах под Веняголовом, чем знает сейчас он, москвич Барышев, сидящий в башне своего трофейного танка, здесь, в шести километрах от Вепяголова, в немецком тылу, в лесу… Тишина!.. Какая неприятная тишина!.. А все-таки он не позволит себе предаваться дурным настроениям – ведь он коммунист: идя в этот бой, он подал заявление. Давно следовало подать, да все как-то хотел, чтобы лучше его узнали. Когда вернется в свой батальон, на первом же партийном собрании его заявление будет рассмотрено. Примут, конечно, примут, – его душа чиста и дела чисты…
Тишина!.. А, нет, что это?.. Рокот моторов, скрежещущий, пока еще тихий, но явно усиливающийся лязг гусениц… Кажется, танки? Нет сомнения – танки!
Раздумий и дурного настроения как не бывало! Мгновенно собранный, решительный, Барышев высовывается из люка:
– Связной!
Два красноармейца вскакивают с ветвей, наваленных на снег у правой гусеницы, оправляют ушанки, вытягиваются.
– Беги узнай! – говорит правому, молодому широкоскулому парню Барышев. – У вашего комбата… Ах, да, он тяжело ранен… Кто у вас, лыжников, за комбата?
– Замполит цел, товарищ старший сержант! – Вот ему доложи… Слышишь?
Оба бойца прислушались. Тихий, безветренный лес донес явственный шум приближающихся танков.
– Скажешь: танки. Будем встречать. Готовиться к отражению. А мне доложишь, что он захочет передать… А ты, – Барышев обратился ко второму, пожилому бойцу, – давай ходу в третий батальон, – кто у вас там остался?
– Помкомроты два, лейтенант Пунинский, за всех остался.
– К нему, значит, – пусть вперед выдвигаются, не дать окопаться фрицам. И проверят минирование по дороге и у обочин! Ясно?
Бойцы кинулись бегом исполнять приказание. Барышев старался по звукам определить, сколько надвигается танков… Четыре, пять… Может быть, даже шесть.
– Движутся не по дороге, – сказал Расторгуев. – Правей дороги, по нашей просеке. И левей тоже – по вырубкам…
… Никто не сказал, что шесть вражеских танков многовато на одного, все понимали: дело сейчас будет посерьезней вчерашних и позавчерашних дел. Хорошо, что боекомплект полный, – за десять минут последним, из взятых с того склада, заправились, бросили ненужные волокуши.
Через полчаса развернутые в цепь полтораста бойцов и младших командиров, оставшихся от третьего батальона горнострелковой бригады и от 59-го лыжного батальона, встречали огнем в своих окопчиках и ячейках немцев, двигавшихся под визгливые команды фельдфебелей и офицеров на опушку, что стала со вчерашнего вечера очередным передним краем наших обороняющихся подразделений. Шесть вражеских танков, не показываясь из-за деревьев, вели огонь вслепую, по площади, которую, по предположению немцев, занимали наши. Снаряды танков вначале не приносили большого вреда, перелетая через головы наших пехотинцев. Свои пулеметы немцы не успели расставить как полагается – стреляли из случайно попавшихся ям и воронок.
Наши пулеметы – в их числе семь отлично обеспеченных патронами трофейных – работали уверенно. Первые цепи кинувшихся было в открытую немцев полегли на снегу, у опушки. Танк Барышева, укрытый завалом из нарубленных накануне сосен, вел пушечный огонь только по немецким пулеметным точкам – они были хорошо видны, и Барышев бил наверняка…
Трудно да и ни к чему рассказывать все подробности этого утреннего боя – очень жестокого и упорного. Первая атака немцев была нами отбита с большим трудом и с большими потерями. Тогда немцы предприняли обход: два танка подошли слева, два справа, два – двинулись в лоб. Немецким танкистам, должно быть, стало известно, что противостоит им всего один танк. В эти минуты последняя рация– рация лыжного батальона погибла, заваленная в землянке командного пункта обоих батальонов, куда уюдил немецкий снаряд. В землянке погибли все, кто находился в ней, – связисты и командиры.
Танки с трех сторон надвигались теперь на танк Барышева, а людей от полутораста человек почти не осталось, даже раненые дрались до последнего, не желая оказаться в плену. Немцев было много, они лезли с трех сторон напролом.
Когда Барышев понял, что паше сопротивление сломлено и обороняться, в сущности, уже некому, а огонь шести немецких танков все ближе подходит к нему, он принял решение о немедленном отходе: на юго-запад выход еще не закрыт врагом! Взяв командование на себя, Барышев через связных приказал всем оставшимся в живых спешить к его танку, обязался вывести их с собою.
И человек тридцать оставшихся в живых пехотинцев сбежались к танку Барышева. Он двинул свою машину в самую гущу леса, пехотинцы бежали за танком, некоторые на ходу вскарабкивались на танк, втягивали за руки других, и спустя несколько минут все вместе выскользнули из зоны огня преследователей. Лес вокруг стонал от разрывов – все шесть немецких танков клали вслед снаряды, но сами не решались сунуться в гущу леса.
Видимо удовлетворенные учиненным ими разгромом, испуганные большими потерями и страшась лесной чащи, преследователи отстали.
Ломая березняк и осинник, обходя толстые сосны, приостанавливаясь, чтобы дать возможность пехотинцам срубить какое-нибудь особенно мешавшее дерево, едва не плюхаясь в болото и с натужным воем мотора ловко выходя с его кромки, танк Барышева двинулся по компасу строго к югу, туда, где на карте значится речка Мга и все та же дорога Веняголово – Шапки, делающая на западе крутой изгиб и, по-видимому, снова занятая там немцами. От одного участка этой дороги к другому Барышев вел свой танк напрямки, по девственной лесной чащобе.
На броне его машины, теснясь и придерживая один другого, сидели – а несколько неуместившихся шли по промятому пути сзади – все двадцать три человека, последние оставшиеся в живых от двух батальонов.
Был полуденный час яркого солнечного дня, 12 апреля. Снег был чист, ослепителен, и на нем высунувшийся из люка Барышев видел беличьи и заячьи следы. Значит, не все зверье выгнала из этих лесов война!..
Ну не все полегли, кое-кто из лыжников по болотам мог выбраться.
Приказ выходить это еще не значит – выйти. А этих последних мы на себя взяли и обязаны вывести. Самым тихим пойдем, дозорных здесь не пошлешь – собьются в трясину, в этой каше увязнут!
Хорошо. Прокладываю курс по прямой, через линию фронта, через речку Мгу, азимут на КП горнострелковой. Пойдем лесом, по кромкам болот, – только б не завалиться в них, все к черту растаяло!
Садковский и Расторгуев в шлемах, а перевязанный после ранения замполит стрелковой роты Закрой в ушанке сошлись головами над планшетом, который Барышев, оседлав пенек, держал на своих коленях.
Танк высился над ними, – молчаливый, тихий. Оставшись на своем водительском месте, Беляев, экономя горючее, выключил мотор. Пехотинцы, сплошь облепившие танк и слишком усталые, чтобы слезать с него без особой нужды, все как один молчали.
– Конечно, лесом… Немцы лесом не ходят! – задумчиво повторил Садковский. Боя теперь избегать нам следует, – боеприпасы у меня на исходе, взять больше негде. Свое дело мы сделали…
– А как же быть с просеками? – спросил Закрой. – Переходить поперек них придется, а там наверняка немцы – и танки и артиллерия.
– Просека только одна – с перекрестом, – сказал Барышев, – вот эта. Перед самой речкой. По ней ты свою пехоту и выведешь не доезжая, снимешь ее с машины, а я в случае чего огнем немца отвлеку, вас прикрою. Так?
– Остается так! – вымолвил Закрой. – Другого чего придумать?
… И серо-зеленый, неперекрашенный танк с облепившими его пехотинцами – в ватниках, в полушубках и изорванных белых маскхалатах, медленно двинулся дальше к северо-востоку, меся жидкую снежную кашу, плюхаясь в огромные лужи, высоко поднимая брызги и подминая под себя шелестящие по днищу елки, березки, осины, сосенки. Близился самый опасный и трудный за все эти дни, самый ответственный час: предстояло выйти из немецкого тыла к немецкой передовой линии, пересечь ее, потом – взяв вброд Мгу – нашу линию, прорваться в расположение наших войск. Каждый понимал, что надежды на благополучный исход, в сущности, нет. Но не могло быть и никакого иного решения.
Барышев ясно представлял себе: где бы ни пересек он обратно дорогу Шапки – Веняголово, везде сразу за нею тянется передовая линия немецкой обороны. Веняголово, конечно, не взято (иначе всюду вокруг появились бы наши части), наше наступление опять сорвалось, все, кто уцелел, ушли обратно за речку Мгу, немцы вот-вот опомнятся, опять займут своими частями дорогу, ночью по ней уже двигались их подкрепления. В разгромленные нами блиндажи, дзоты, в раздавленные и опустошенные вражеские окопы уже наверняка вернулась немецкая пехота. Значит, опять установлены в огневых точках, направлены в нашу сторону легкая артиллерия, минометы и пулеметы. И если спереди доносится сейчас сравнительно слабая перестрелка, то это значит лишь, что немцы готовятся к контрнаступлению. Вот пройдика среди бела дня через их передний край на танке, да еще с группой пехоты!
И в танке и на танке все молчали, думая, конечно, о том же, все представляя себе так же ясно, как Барышев! Безнадежное дело! Каждый не мог не думать, что день этот для него – последний. Но все были выдержанными, внешне спокойными, каждый сознавал, что в шестисуточных боях лично им сделано все от него зависящее. Шутка ли: танком Барышева и шедшею с ним пехотой уничтожено несколько сотен гитлеровцев! И каждый подсчитывал про себя, сколько разбито вражеских огневых точек, сколько взято и уничтожено всякого оружия… И все-таки, пока танк двигался, пока было тихо вокруг, пока все шло по плану, как было намечено, чувства безнадежности у танкистов не было. День был солнечным, небо голубело так мирно, так ласково, лес был таким волнующе-весенним, радостно сбрасывающим с себя оцепенение долгой и суровой зимы, а люди были такими опытными в боях, чего только не повидавшими, что в каждом, поверх всякой логики и рассудительности, жило чувство уверенности: все будет хорошо, авось выкрутимся, где наша не пропадала…
В экипаже каждый делал свое дело с предельней, спокойной сосредоточенностью. Переваливаясь, кренясь, плюхаясь в болотные лужи, с натугой выбираясь из них, оставляя за собой широкие колеи в глубоко продавленном мху, то переходя на первую скорость и надсадно воя мотором, скрежеща гусеницами на пеньках и изломанных стволах деревьев, то выравнивая ход и опять мерно, успокоенно рокоча, танк приближался к выводившей из немецкого тыла, пересекавшей дорогу просеке. Это место Барышев выбрал потому, что дорога здесь почти вплотную примыкала к берегу Мги, и, значит, пехотинцам требовалось только пересечь речку. Пи на минуту не забывал Барышев: танк у него немецкий, вся надежда на то, что немцы примут его на какое-то время за свой. Только нельзя, чтоб они увидели на нем нашу пехоту, ее надо ссадить вовремя. Барышев надеялся на случай, на какую-нибудь возможность воспользоваться любым неожиданным, но выгодным для него обстоятельством, он даже подумывал, не имитировать ли ему, как «немцу», стычку с нашей пехотой, напугав притом немцев так, чтобы они в эту «стычку» не вмешивались. Бывает: важно выиграть какую-нибудь минуту, запутать, воспользоваться минутной несообразительностью врага… Что и как именно может произойти, Барышев не мог представить себе, он только был весь собран, напружинен; предельно внимательный, он был готов к мгновенным решениям и к мгновенному действию. Интуитивно чувствовал он, что и все члены его экипажа напружинены так же, как и он, поймут и воспримут любой его жест, любое движение его глаз – мгновенно.
Дорога Веняголово – Шапки открылась как-то неожиданно, – на ней не было видно никого. Барышев, приоткрыв люк, махнул рукой, и по команде сидевшего на броне под самой башней Закроя пехота ссыпалась с танка, как горох. Танк стал, и, готовясь повернуть башню вправо ль, влево ли, Садковский положил палец на кнопку электрозапала, чтобы дать первый выстрел осколочным. Зубахин, согнувшись, /держал в руках следующий снаряд. Мотор танка урчал тихонько и терпеливо. Пехота гуськом, по одному перебежала дорогу, – Барышев сосчитал: двадцать три человека – все двадцать три, последние из тех сотен, что переходили с ним эту же дорогу немного восточнее несколько дней назад… Тишина в лесу не нарушилась. Несколько птичек пронеслось над передком машины, едва не коснувшись триплексов. Барышев в своей командирской башне ясно расслышал их трепетное чириканье. Из леса, с той стороны дороги рукою взмахнул Закрой. Беляев включил первую скорость, за несколько секунд танк пересек дорогу. В узком лесном коридоре между дорогой и рекой Мгой не было никого. Но берег Мги не мог не быть занят немцами. Закрой пошел со своими пехотинцами вдоль дороги, по направлению к Веняголову, к перекрестку просек, помеченному на карте. По знаку Барышева Беляев медленно вел танк в сотне метров позади пехоты. Просека уже близко, Барышев всматривается, до нее метров четыреста… Триста… Двести… В ста метрах, не доходя просеки, Закрой кладет своих пехотинцев в глубокий тающий снег, под густые кусты. Барышев слышит выстрелы пятидесятимиллиметровки. К танку подбегает связной, Барышев высовывается из люка. Связной докладывает:
– Немецкий танк на перекрестке просек, левей дороги, простреливает всю поперечную просеку.
– Один? Пехота есть?
– Никого, товарищ старший сержант. Один только танк, в дозоре. И нам теперь тут – никак! Два пулемета у него, пушка… Такой точно, как ваш!
«На перекрестке просек, а не на дороге, – соображает Барышев. – Значит, боится дороги. Значит, не уверены, что вдоль дороги нет наших… А один… Значит, силенок не густо… Ясно!»
И коротко сообщает связному, что он намерен делать и как действовать пехоте.
Пользуясь своей «неузнаваемостью», задраив люк, Барышев ведет свой танк прямо к немецкому танку, выходит на просеку в ста метрах правее, ближе ко Мге, останавливается посередине просеки, перегородив ее собою. Немец видит собрата, молчит. Делая вид, что застрял в просеке, Барышев в глубоком, рыхлом снегу дает то задний, то передний ход и в это время, закрыв собою немцам глаза, пропускает наших пехотинцев мимо своей гусеницы – по пять, по шесть человек зараз. Опять задний ход, опять передний, еще пять-шесть бойцов вдоль гусеницы…
Кустами вдоль противоположной стороны просеки все двадцать три человека Закроя уходят к виднеюшейся совсем рядышком Мге. В этом месте, должно быть, нет немцев, потому и стоит здесь, «храня» просеку, немецкий танк. Повернув орудие в сторону Мги, будто готовясь помочь «немцу» обстрелять передний край русских, а в действительности – готовый дать отсечный огонь в случае, если Закрою кто-нибудь справа или слева помешает переходить вброд, Барышев ждет. Он видит: высоко подняв автоматы над головой, по горло в черной бодр, бойцы Закроя переправляются.
Два или три из них, видимо сраженные пулями слева, погружаются в воду и не показываются.
Все же первая часть трудной задачи решена блестяще. Но самому Барышеву соваться вброд нельзя. Здесь Мга глубока, а если немецкий танк даст огонь, то прямое попадание с сотни метров неминуемо.
Надо запутать следы. Надо не быть разоблаченным! Барышев неторопливо разворачивает танк на месте, метров тридцать движется прямиком на стоящего в просеке немца, рискуя получить снаряд в лоб, но экипаж немецкого танка ничего не заметил, ни в чем не усомнился. Мало ли какая задача у его «собрата», если он сунулся в просеку, а потом развернулся и хочет выйти на дорогу?
Может быть, «немец» и запросил что-либо по своей рации, но «собрат» не ответил: а черт его знает, какое там может сидеть начальство, еще нарвешься на неприятности!
Барышев вывел свой танк на дорогу и, велев Беляеву прибавить газу, пошел по ней к тому месту, где Закрой эту дорогу переходил и где – Барышев знал – засад не было. Еще в полукилометре далее к западу дорога отклонялась от речки Мги, мелколесье обрывалось метрах в двухстах от берега – здесь на карте был обозначен мостик, а чуть ниже по течению, на широко разливавшейся речке был обозначен брод.
Сюда и двинулся Барышев, ведя машину по компасу, через лесок, отделяющий Мгу от дороги. Лесок здесь оказался реденьким. Выезжая из него на прибрежную поляну самым тихим, спокойным ходом, Барышев увидел впереди большое скопление немецкой пехоты. Она занимала окопы, укрытая со стороны Мги плетнем и навалом деревьев, размещалась вправо и влево от огневых точек – полуразрушенных землянок и блиндажей. Ближе, еще в реденьком лесу, Барышев увидел стоящий на позиции такой же средний немецкий танк, правее его – противотанковую батарею, а левее – шесть, семь или восемь прикрытых ветвями противотанковых ружей, – расчеты находились возле них, на своих местах.
Искусно ведя машину редким леском, выводя ее на поляну с пнями, Беляев лавировал между пнями так искусно, что немцы, чьи танкисты водили свои машины всегда только по дорогам да просекам, увидев свой, лихо ломающий деревья танк, повылезали из блиндажей, хлопая в ладоши, смеясь, побежали к танку. Из немецкого танка, стоявшего правей, вылезли танкисты, приветливо махали руками смелому собрату и похлопывали свой танк по броне, давая понять, что скоро пойдут в атаку. В эту минуту Барышев думал о том, что у него уже нет бронебойных снарядов и он не может уничтожить этот танк. И что бензин уже на исходе. И что немецкие пехотинцы, даже офицерье, стоят с разинутыми ртами, глядя, как, выломав последние деревья, он, Барышев, выбираясь на поляну, лавирует между пнями.
Ни на мгновение не усомнился Барышев в правильности своих действий, позже он даже сам удивлялся тому хладнокровию, с каким действовал в этой удивительной обстановке. Он повел свой танк ближе, почти вплотную к немцам, жестом руки велел своему экипажу скинуть шлемы, потому что на шлемах были красные звездочки, а немцы в своих серо-зеленых куртках уже окружили танк, несколько солдат уже лезли на машину. И влезли, и, облепив башню, смеясь, тыча пальцами в смотровые щели, один за другим прижимая к ним носы, старались заглянуть внутрь.
Улыбнувшись было, Барышев мгновенно нахмурился: нет, негоже, не место здесь думать сейчас о таких вещах… А вот о жене своей – дело другое – стоит подумать… Как она там, в своем Городце, в тихом райцентре? Как семья в родной деревеньке?.. Беспокоятся! Надо скорее им написать… Вернется из боя, напишет… Вернется ли?
Барышев, раздосадованно мотнув головой: «А, пес их задави, эти мысли!», приподнимается со своего жесткого, неудобного ложа, выглядывает в едва приоткрытый боковой люк, – ночь подходит к концу. И думает, думает… У лыжников есть рация. Они связаны по радио со своим командованием. Каков будет приказ утром? Обороняться на месте? Пробиваться вперед на соединение с другими, наступающими частями? Ждать подкреплений? Или, если все наступление сорвалось – и на этот раз сорвалось (а кажется, похоже на это!), – пробиваться обратно к нашей линии фронта, как только она опять установится?.. Любой приказ будет выполнен, пока силы есть, пока это вот сердчишко работает. А если немцы полезут снова – бить, бить и еще раз бить их!
Барышев взглянул на ручные часы, – стрелки трофейных часов фосфоресцировали. Взглянул и сказал себе:
– Четыре сорок… Через пять минут, значит, по их расписанию!
И, толкнув в колено Расторгуева, сказал громко:
– Буди Беляева и всех… Через пять минут опять нам плясать придется!
… Ровно в 4 часа 45 минут утра, в полной еще тьме немцы начали свой очередной шквальный артналет… Спасибо их тупому педантизму, – три члена экипажа тапка Барышева, люди с крепкими нервами, успели если не выспаться, то хоть полчаса поспать. И потому, проснувшись на своих боевых местах, перекинулись шуточками. А вокруг уже грохотало, выло, свистело, ломались деревья, дробно стучали осколки и мерзлые комья земли.
День 12 апреля – пятые сутки боевых операций в районе Веняголова – начался…
Шесть танков обходят один
Шквал оборвался внезапно, так же как начался. Барышев отвел лицо от последней из пяти смотровых щелей, к которым, вертясь в своей башне, приникал поочередно, следя за разрывами и выискивая в поле зрения какую-нибудь «дополнительную» опасность, какая могла возникнуть за черными пятнами разрывов. Там и здесь еще лежали несколько человек, которым теперь уже никогда не подняться. У Барышева болела голова, нестерпимо болела голова, – пять суток почти без сна мутнили сознание, настроение сегодня было отвратительным, и этого не следовало показывать окружающим. Барышев и сам не знал, почему вдруг так изменилось его настроение, – все эти дни и ночи оно было хорошим. Может быть, сказывалась потеря крови? Раненая левая рука болела не очень сильно, эту боль Барышев уже приучил себя терпеть. Лишь бы не началось воспаление!.. Нет, не рана, конечно, сказалась на настроении. И не усталость. И не беспрестанное нервное напряжение, – скоро год, как длится война, к боевой обстановке Барышев давно привык. Конечно, нервное напряжение, когда идешь на своем танке в атаку или когда с короткой остановки ведешь огонь, совсем не то, какое бывает в часы пассивного ожидания: накроют тебя или не накроют, – а ты в эти минуты, приникнув к смотровой щели, глядишь, как вбивают в землю хороших людей разрывы снарядов, ложащихся в гуще пехоты…Нет, дело даже не в смерти, своей ли, товарищей ли твоих… Смерть давно перестала ощущаться как давящая мозг угроза, она всегда близка, она всегда рядом, надоедливая старая карга, словно бы злая теща, на которую не стоит обращать внимания… Эти раздумья о жизни и смерти лишь в первые месяцы войны одолевали людей, теперь никому не интересны такие раздумья: все давно продумано, решено, привычно, обыденно – война есть война!.. Надо только всегда быть очень внимательным, зорким, точным, сообразительным… и веселым! Да, да, Барышев и сам знал, что он человек веселый и что любят его за это, прежде всего за это!
Ага, кажется, попятно, почему нынешний день он встречает в таком отвратительном настроении! Открыв люк, он прислушивается к звукам отдаленной стрельбы. Ухает артиллерия: бьют в Веняголово, а тяжелые переплевываются через пего. Пунктиром пулеметных очередей опоясаны леса и болота по горизонтy oт востока к югy. Только в одном месте, где-то строго на юге, слышен пароксизм происходящего сейчас боя. Этот пункт Барышев мысленно переносит на карту и все понимает. Ему не хочется понимать, но он глядит на свой планшет, на компас и вопреки своему желанию определяет… Да, да, все ясно: наступление наше сорвалось. Опять сорвалось. Веняголово не взято. Наши ушли обратно за реку Мгу, а вот эта вспышка боя происходит там, где расположено КП горнострелковой бригады. Да, конечно, там. И это значит…
– А ну его к черту! Еще ничего это пока не значит! Гадать нечего, можно и ошибиться. Но ведь не ошибка, что мы сами-то уже отрезаны от своих тылов, что никаких подкреплений больше нет, что вблизи – на километр по окружности, на два, на три вокруг – тишина, совсем бы не нужная тишина!
Сколько готовились, сколько усилий, сколько людей потеряно, – неужели опять впустую? Неужели все никак не научимся воевать? Про кого это скажешь, что плохо воюем?.. Ведь все, кого только ни видел вокруг себя в боях этих дней, – все воевали здорово! Честно воевали. Дрались и погибали как надо. Нет, те, кто в бою, – те воюют отлично, бесстрашно, беззаветно. В каком же звене управления боем – ошибка? В бригаде? В армии? Во фронте? Или, может быть, еще выше?
Нельзя сомневаться в командовании – это ведь преступление. Если сомневаешься, не станешь как следует воевать! А он, Барышев, дисциплинированный, он верит бойцам, он верит и генералам. Барышев сейчас вспоминает пьесу Корнейчука «Фронт». Неспроста она напечатана недавно в газетах! Как и все фронтовики, он внимательно прочитал ее. Все в ней правильно? Или – не все? Ставка? Барышев размышляет о Ставке верховного главнокомандующего… Это – Москва, это Кремль – как далеко отсюда!.. По Ставка с командующим 8-й армией связана прямым проводом. И там, в Москве, наверное, уже знают больше о делах под Веняголовом, чем знает сейчас он, москвич Барышев, сидящий в башне своего трофейного танка, здесь, в шести километрах от Вепяголова, в немецком тылу, в лесу… Тишина!.. Какая неприятная тишина!.. А все-таки он не позволит себе предаваться дурным настроениям – ведь он коммунист: идя в этот бой, он подал заявление. Давно следовало подать, да все как-то хотел, чтобы лучше его узнали. Когда вернется в свой батальон, на первом же партийном собрании его заявление будет рассмотрено. Примут, конечно, примут, – его душа чиста и дела чисты…
Тишина!.. А, нет, что это?.. Рокот моторов, скрежещущий, пока еще тихий, но явно усиливающийся лязг гусениц… Кажется, танки? Нет сомнения – танки!
Раздумий и дурного настроения как не бывало! Мгновенно собранный, решительный, Барышев высовывается из люка:
– Связной!
Два красноармейца вскакивают с ветвей, наваленных на снег у правой гусеницы, оправляют ушанки, вытягиваются.
– Беги узнай! – говорит правому, молодому широкоскулому парню Барышев. – У вашего комбата… Ах, да, он тяжело ранен… Кто у вас, лыжников, за комбата?
– Замполит цел, товарищ старший сержант! – Вот ему доложи… Слышишь?
Оба бойца прислушались. Тихий, безветренный лес донес явственный шум приближающихся танков.
– Скажешь: танки. Будем встречать. Готовиться к отражению. А мне доложишь, что он захочет передать… А ты, – Барышев обратился ко второму, пожилому бойцу, – давай ходу в третий батальон, – кто у вас там остался?
– Помкомроты два, лейтенант Пунинский, за всех остался.
– К нему, значит, – пусть вперед выдвигаются, не дать окопаться фрицам. И проверят минирование по дороге и у обочин! Ясно?
Бойцы кинулись бегом исполнять приказание. Барышев старался по звукам определить, сколько надвигается танков… Четыре, пять… Может быть, даже шесть.
– Движутся не по дороге, – сказал Расторгуев. – Правей дороги, по нашей просеке. И левей тоже – по вырубкам…
… Никто не сказал, что шесть вражеских танков многовато на одного, все понимали: дело сейчас будет посерьезней вчерашних и позавчерашних дел. Хорошо, что боекомплект полный, – за десять минут последним, из взятых с того склада, заправились, бросили ненужные волокуши.
Через полчаса развернутые в цепь полтораста бойцов и младших командиров, оставшихся от третьего батальона горнострелковой бригады и от 59-го лыжного батальона, встречали огнем в своих окопчиках и ячейках немцев, двигавшихся под визгливые команды фельдфебелей и офицеров на опушку, что стала со вчерашнего вечера очередным передним краем наших обороняющихся подразделений. Шесть вражеских танков, не показываясь из-за деревьев, вели огонь вслепую, по площади, которую, по предположению немцев, занимали наши. Снаряды танков вначале не приносили большого вреда, перелетая через головы наших пехотинцев. Свои пулеметы немцы не успели расставить как полагается – стреляли из случайно попавшихся ям и воронок.
Наши пулеметы – в их числе семь отлично обеспеченных патронами трофейных – работали уверенно. Первые цепи кинувшихся было в открытую немцев полегли на снегу, у опушки. Танк Барышева, укрытый завалом из нарубленных накануне сосен, вел пушечный огонь только по немецким пулеметным точкам – они были хорошо видны, и Барышев бил наверняка…
Трудно да и ни к чему рассказывать все подробности этого утреннего боя – очень жестокого и упорного. Первая атака немцев была нами отбита с большим трудом и с большими потерями. Тогда немцы предприняли обход: два танка подошли слева, два справа, два – двинулись в лоб. Немецким танкистам, должно быть, стало известно, что противостоит им всего один танк. В эти минуты последняя рация– рация лыжного батальона погибла, заваленная в землянке командного пункта обоих батальонов, куда уюдил немецкий снаряд. В землянке погибли все, кто находился в ней, – связисты и командиры.
Танки с трех сторон надвигались теперь на танк Барышева, а людей от полутораста человек почти не осталось, даже раненые дрались до последнего, не желая оказаться в плену. Немцев было много, они лезли с трех сторон напролом.
Когда Барышев понял, что паше сопротивление сломлено и обороняться, в сущности, уже некому, а огонь шести немецких танков все ближе подходит к нему, он принял решение о немедленном отходе: на юго-запад выход еще не закрыт врагом! Взяв командование на себя, Барышев через связных приказал всем оставшимся в живых спешить к его танку, обязался вывести их с собою.
И человек тридцать оставшихся в живых пехотинцев сбежались к танку Барышева. Он двинул свою машину в самую гущу леса, пехотинцы бежали за танком, некоторые на ходу вскарабкивались на танк, втягивали за руки других, и спустя несколько минут все вместе выскользнули из зоны огня преследователей. Лес вокруг стонал от разрывов – все шесть немецких танков клали вслед снаряды, но сами не решались сунуться в гущу леса.
Видимо удовлетворенные учиненным ими разгромом, испуганные большими потерями и страшась лесной чащи, преследователи отстали.
Ломая березняк и осинник, обходя толстые сосны, приостанавливаясь, чтобы дать возможность пехотинцам срубить какое-нибудь особенно мешавшее дерево, едва не плюхаясь в болото и с натужным воем мотора ловко выходя с его кромки, танк Барышева двинулся по компасу строго к югу, туда, где на карте значится речка Мга и все та же дорога Веняголово – Шапки, делающая на западе крутой изгиб и, по-видимому, снова занятая там немцами. От одного участка этой дороги к другому Барышев вел свой танк напрямки, по девственной лесной чащобе.
На броне его машины, теснясь и придерживая один другого, сидели – а несколько неуместившихся шли по промятому пути сзади – все двадцать три человека, последние оставшиеся в живых от двух батальонов.
Был полуденный час яркого солнечного дня, 12 апреля. Снег был чист, ослепителен, и на нем высунувшийся из люка Барышев видел беличьи и заячьи следы. Значит, не все зверье выгнала из этих лесов война!..
Через линию фронта
До линии фронта теперь километров пять, пожалуй, – сказал Барышев, ворочая планшетку с картой под компасом. – Оно бы все ничего, да без пехоты не повоюешь. От двух батальонов человек двадцать осталось – все на нашей броне.Ну не все полегли, кое-кто из лыжников по болотам мог выбраться.
Приказ выходить это еще не значит – выйти. А этих последних мы на себя взяли и обязаны вывести. Самым тихим пойдем, дозорных здесь не пошлешь – собьются в трясину, в этой каше увязнут!
Хорошо. Прокладываю курс по прямой, через линию фронта, через речку Мгу, азимут на КП горнострелковой. Пойдем лесом, по кромкам болот, – только б не завалиться в них, все к черту растаяло!
Садковский и Расторгуев в шлемах, а перевязанный после ранения замполит стрелковой роты Закрой в ушанке сошлись головами над планшетом, который Барышев, оседлав пенек, держал на своих коленях.
Танк высился над ними, – молчаливый, тихий. Оставшись на своем водительском месте, Беляев, экономя горючее, выключил мотор. Пехотинцы, сплошь облепившие танк и слишком усталые, чтобы слезать с него без особой нужды, все как один молчали.
– Конечно, лесом… Немцы лесом не ходят! – задумчиво повторил Садковский. Боя теперь избегать нам следует, – боеприпасы у меня на исходе, взять больше негде. Свое дело мы сделали…
– А как же быть с просеками? – спросил Закрой. – Переходить поперек них придется, а там наверняка немцы – и танки и артиллерия.
– Просека только одна – с перекрестом, – сказал Барышев, – вот эта. Перед самой речкой. По ней ты свою пехоту и выведешь не доезжая, снимешь ее с машины, а я в случае чего огнем немца отвлеку, вас прикрою. Так?
– Остается так! – вымолвил Закрой. – Другого чего придумать?
… И серо-зеленый, неперекрашенный танк с облепившими его пехотинцами – в ватниках, в полушубках и изорванных белых маскхалатах, медленно двинулся дальше к северо-востоку, меся жидкую снежную кашу, плюхаясь в огромные лужи, высоко поднимая брызги и подминая под себя шелестящие по днищу елки, березки, осины, сосенки. Близился самый опасный и трудный за все эти дни, самый ответственный час: предстояло выйти из немецкого тыла к немецкой передовой линии, пересечь ее, потом – взяв вброд Мгу – нашу линию, прорваться в расположение наших войск. Каждый понимал, что надежды на благополучный исход, в сущности, нет. Но не могло быть и никакого иного решения.
Барышев ясно представлял себе: где бы ни пересек он обратно дорогу Шапки – Веняголово, везде сразу за нею тянется передовая линия немецкой обороны. Веняголово, конечно, не взято (иначе всюду вокруг появились бы наши части), наше наступление опять сорвалось, все, кто уцелел, ушли обратно за речку Мгу, немцы вот-вот опомнятся, опять займут своими частями дорогу, ночью по ней уже двигались их подкрепления. В разгромленные нами блиндажи, дзоты, в раздавленные и опустошенные вражеские окопы уже наверняка вернулась немецкая пехота. Значит, опять установлены в огневых точках, направлены в нашу сторону легкая артиллерия, минометы и пулеметы. И если спереди доносится сейчас сравнительно слабая перестрелка, то это значит лишь, что немцы готовятся к контрнаступлению. Вот пройдика среди бела дня через их передний край на танке, да еще с группой пехоты!
И в танке и на танке все молчали, думая, конечно, о том же, все представляя себе так же ясно, как Барышев! Безнадежное дело! Каждый не мог не думать, что день этот для него – последний. Но все были выдержанными, внешне спокойными, каждый сознавал, что в шестисуточных боях лично им сделано все от него зависящее. Шутка ли: танком Барышева и шедшею с ним пехотой уничтожено несколько сотен гитлеровцев! И каждый подсчитывал про себя, сколько разбито вражеских огневых точек, сколько взято и уничтожено всякого оружия… И все-таки, пока танк двигался, пока было тихо вокруг, пока все шло по плану, как было намечено, чувства безнадежности у танкистов не было. День был солнечным, небо голубело так мирно, так ласково, лес был таким волнующе-весенним, радостно сбрасывающим с себя оцепенение долгой и суровой зимы, а люди были такими опытными в боях, чего только не повидавшими, что в каждом, поверх всякой логики и рассудительности, жило чувство уверенности: все будет хорошо, авось выкрутимся, где наша не пропадала…
В экипаже каждый делал свое дело с предельней, спокойной сосредоточенностью. Переваливаясь, кренясь, плюхаясь в болотные лужи, с натугой выбираясь из них, оставляя за собой широкие колеи в глубоко продавленном мху, то переходя на первую скорость и надсадно воя мотором, скрежеща гусеницами на пеньках и изломанных стволах деревьев, то выравнивая ход и опять мерно, успокоенно рокоча, танк приближался к выводившей из немецкого тыла, пересекавшей дорогу просеке. Это место Барышев выбрал потому, что дорога здесь почти вплотную примыкала к берегу Мги, и, значит, пехотинцам требовалось только пересечь речку. Пи на минуту не забывал Барышев: танк у него немецкий, вся надежда на то, что немцы примут его на какое-то время за свой. Только нельзя, чтоб они увидели на нем нашу пехоту, ее надо ссадить вовремя. Барышев надеялся на случай, на какую-нибудь возможность воспользоваться любым неожиданным, но выгодным для него обстоятельством, он даже подумывал, не имитировать ли ему, как «немцу», стычку с нашей пехотой, напугав притом немцев так, чтобы они в эту «стычку» не вмешивались. Бывает: важно выиграть какую-нибудь минуту, запутать, воспользоваться минутной несообразительностью врага… Что и как именно может произойти, Барышев не мог представить себе, он только был весь собран, напружинен; предельно внимательный, он был готов к мгновенным решениям и к мгновенному действию. Интуитивно чувствовал он, что и все члены его экипажа напружинены так же, как и он, поймут и воспримут любой его жест, любое движение его глаз – мгновенно.
Дорога Веняголово – Шапки открылась как-то неожиданно, – на ней не было видно никого. Барышев, приоткрыв люк, махнул рукой, и по команде сидевшего на броне под самой башней Закроя пехота ссыпалась с танка, как горох. Танк стал, и, готовясь повернуть башню вправо ль, влево ли, Садковский положил палец на кнопку электрозапала, чтобы дать первый выстрел осколочным. Зубахин, согнувшись, /держал в руках следующий снаряд. Мотор танка урчал тихонько и терпеливо. Пехота гуськом, по одному перебежала дорогу, – Барышев сосчитал: двадцать три человека – все двадцать три, последние из тех сотен, что переходили с ним эту же дорогу немного восточнее несколько дней назад… Тишина в лесу не нарушилась. Несколько птичек пронеслось над передком машины, едва не коснувшись триплексов. Барышев в своей командирской башне ясно расслышал их трепетное чириканье. Из леса, с той стороны дороги рукою взмахнул Закрой. Беляев включил первую скорость, за несколько секунд танк пересек дорогу. В узком лесном коридоре между дорогой и рекой Мгой не было никого. Но берег Мги не мог не быть занят немцами. Закрой пошел со своими пехотинцами вдоль дороги, по направлению к Веняголову, к перекрестку просек, помеченному на карте. По знаку Барышева Беляев медленно вел танк в сотне метров позади пехоты. Просека уже близко, Барышев всматривается, до нее метров четыреста… Триста… Двести… В ста метрах, не доходя просеки, Закрой кладет своих пехотинцев в глубокий тающий снег, под густые кусты. Барышев слышит выстрелы пятидесятимиллиметровки. К танку подбегает связной, Барышев высовывается из люка. Связной докладывает:
– Немецкий танк на перекрестке просек, левей дороги, простреливает всю поперечную просеку.
– Один? Пехота есть?
– Никого, товарищ старший сержант. Один только танк, в дозоре. И нам теперь тут – никак! Два пулемета у него, пушка… Такой точно, как ваш!
«На перекрестке просек, а не на дороге, – соображает Барышев. – Значит, боится дороги. Значит, не уверены, что вдоль дороги нет наших… А один… Значит, силенок не густо… Ясно!»
И коротко сообщает связному, что он намерен делать и как действовать пехоте.
Пользуясь своей «неузнаваемостью», задраив люк, Барышев ведет свой танк прямо к немецкому танку, выходит на просеку в ста метрах правее, ближе ко Мге, останавливается посередине просеки, перегородив ее собою. Немец видит собрата, молчит. Делая вид, что застрял в просеке, Барышев в глубоком, рыхлом снегу дает то задний, то передний ход и в это время, закрыв собою немцам глаза, пропускает наших пехотинцев мимо своей гусеницы – по пять, по шесть человек зараз. Опять задний ход, опять передний, еще пять-шесть бойцов вдоль гусеницы…
Кустами вдоль противоположной стороны просеки все двадцать три человека Закроя уходят к виднеюшейся совсем рядышком Мге. В этом месте, должно быть, нет немцев, потому и стоит здесь, «храня» просеку, немецкий танк. Повернув орудие в сторону Мги, будто готовясь помочь «немцу» обстрелять передний край русских, а в действительности – готовый дать отсечный огонь в случае, если Закрою кто-нибудь справа или слева помешает переходить вброд, Барышев ждет. Он видит: высоко подняв автоматы над головой, по горло в черной бодр, бойцы Закроя переправляются.
Два или три из них, видимо сраженные пулями слева, погружаются в воду и не показываются.
Все же первая часть трудной задачи решена блестяще. Но самому Барышеву соваться вброд нельзя. Здесь Мга глубока, а если немецкий танк даст огонь, то прямое попадание с сотни метров неминуемо.
Надо запутать следы. Надо не быть разоблаченным! Барышев неторопливо разворачивает танк на месте, метров тридцать движется прямиком на стоящего в просеке немца, рискуя получить снаряд в лоб, но экипаж немецкого танка ничего не заметил, ни в чем не усомнился. Мало ли какая задача у его «собрата», если он сунулся в просеку, а потом развернулся и хочет выйти на дорогу?
Может быть, «немец» и запросил что-либо по своей рации, но «собрат» не ответил: а черт его знает, какое там может сидеть начальство, еще нарвешься на неприятности!
Барышев вывел свой танк на дорогу и, велев Беляеву прибавить газу, пошел по ней к тому месту, где Закрой эту дорогу переходил и где – Барышев знал – засад не было. Еще в полукилометре далее к западу дорога отклонялась от речки Мги, мелколесье обрывалось метрах в двухстах от берега – здесь на карте был обозначен мостик, а чуть ниже по течению, на широко разливавшейся речке был обозначен брод.
Сюда и двинулся Барышев, ведя машину по компасу, через лесок, отделяющий Мгу от дороги. Лесок здесь оказался реденьким. Выезжая из него на прибрежную поляну самым тихим, спокойным ходом, Барышев увидел впереди большое скопление немецкой пехоты. Она занимала окопы, укрытая со стороны Мги плетнем и навалом деревьев, размещалась вправо и влево от огневых точек – полуразрушенных землянок и блиндажей. Ближе, еще в реденьком лесу, Барышев увидел стоящий на позиции такой же средний немецкий танк, правее его – противотанковую батарею, а левее – шесть, семь или восемь прикрытых ветвями противотанковых ружей, – расчеты находились возле них, на своих местах.
Искусно ведя машину редким леском, выводя ее на поляну с пнями, Беляев лавировал между пнями так искусно, что немцы, чьи танкисты водили свои машины всегда только по дорогам да просекам, увидев свой, лихо ломающий деревья танк, повылезали из блиндажей, хлопая в ладоши, смеясь, побежали к танку. Из немецкого танка, стоявшего правей, вылезли танкисты, приветливо махали руками смелому собрату и похлопывали свой танк по броне, давая понять, что скоро пойдут в атаку. В эту минуту Барышев думал о том, что у него уже нет бронебойных снарядов и он не может уничтожить этот танк. И что бензин уже на исходе. И что немецкие пехотинцы, даже офицерье, стоят с разинутыми ртами, глядя, как, выломав последние деревья, он, Барышев, выбираясь на поляну, лавирует между пнями.
Ни на мгновение не усомнился Барышев в правильности своих действий, позже он даже сам удивлялся тому хладнокровию, с каким действовал в этой удивительной обстановке. Он повел свой танк ближе, почти вплотную к немцам, жестом руки велел своему экипажу скинуть шлемы, потому что на шлемах были красные звездочки, а немцы в своих серо-зеленых куртках уже окружили танк, несколько солдат уже лезли на машину. И влезли, и, облепив башню, смеясь, тыча пальцами в смотровые щели, один за другим прижимая к ним носы, старались заглянуть внутрь.