Они оставили костер догорать, а сами съехали в лощину и, отыскав гнедого, снова двинулись в путь. На юге, откуда они приехали, собиралась гроза, в воздухе пахло дождем. Джон Грейди на Редбо возглавлял отряд. Время от времени он останавливался и прислушивался, но вокруг стояла мертвая тишина. Костер быстро скрылся из вида, и о нем напоминали лишь отблески пламени, игравшие на стенах ущелья. Эти отблески делались все слабее и слабее и вскоре вообще исчезли.
   Затем они поднялись из ущелья и поехали по южному склону горного хребта. Вокруг, насколько мог видеть глаз, простиралась кромешная тьма, и лишь совсем рядом время от времени проплывали высокие силуэты алоэ. Джон Грейди решил, что сейчас уже сильно за полночь. Изредка он оглядывался на капитана, но тот ехал молча, ссутулившись в седле, явно переживая свою недавнюю неудачу. Джон Грейди ехал голый по пояс, привязав мокрую рубашку за ремень. Вскоре он сильно замерз. Он сказал Редбо, что ночка выдастся долгая и трудная, и, разумеется, не ошибся. Порой он начинал клевать носом и однажды задремал, но грохот выпавшей винтовки заставил его проснуться. Тогда он развернул коня и поехал назад. Капитан остановил Малыша и молча следил за Джоном Грейди, который вовсе не был уверен, что сумеет снова залезть в седло, если сейчас спешится. Поначалу у него мелькнула мысль плюнуть на винтовку и оставить ее валяться на камнях, но потом он все же кое-как сполз с Редбо, забрал оружие, подвел коня к Малышу, велел капитану убрать ногу из стремени, сам вставил в него здоровую ногу и сел в седло. Они снова поехали через черную ночь.
   На рассвете Джон Грейди спешился, выбрал большой камень, с которого хорошо просматривались окрестности, и сел. У его плеча стояла винтовка, у ног – фляжка. Джон Грейди сидел и смотрел вдаль, туда, где из предрассветной мглы мало-помалу вырисовывались очертания пустыни. Столовая гора, равнина, а на востоке черная масса горных хребтов, из-за которых должно было появиться солнце.
   Джон Грейди взял флягу, отвинтил крышку, сделал глоток-другой. Немного посидел и отпил еще. Вскоре в прогалах между горами появились и упали на равнину первые лучи солнца. Стояла тишина. На склоне примерно в миле от себя Джон Грейди увидел семерых оленей, повернувших головы в его сторону.
   Он долго сидел и смотрел вдаль. Потом встал и заковылял к кедровнику, где оставил лошадей. Капитан сидел на земле, и вид у него был изможденный.
   Поехали, сказал Джон Грейди.
   Капитан поднял голову.
   Я больше не могу.
   Поехали. Подемос дескансар ун поко, мас аделанте. Вамонос.[185]
   Они спустились с горы и двинулись по узкой лощине в надежде найти воду, но воды нигде не было. Тогда они выбрались из этой лощины и оказались в новой, что вела на восток. Солнце поднялось уже довольно высоко и сильно припекало. Джон Грейди обвязал рубашку вокруг пояса, чтобы она поскорее высохла. Лошади явно выбились из сил, и Джон Грейди вдруг подумал, что капитан может помереть.
   Наконец они отыскали воду в каменном резервуаре, спешились, напились из трубы и, напоив лошадей, устроились в тени от мертвых дубов со скрюченными сучьями и стали осматриваться по сторонам. Капитан совсем посерел и как-то съежился. У одного его сапога оторвался каблук. Лицо его было в грязных потеках, и брюки почернели от костра. Через шею, в виде перевязи для руки, был перекинут ремень.
   Я не собираюсь убивать тебя. Я не такой, как ты, сказал Джон Грейди.
   Капитан промолчал.
   Джон Грейди с трудом поднялся на ноги, вынул из кармана ключи и, пользуясь винтовкой как костылем, наклонился к капитану, поднял его руки и снял с него наручники. Капитан посмотрел на свои запястья. Кожа сделалась бледной, и на ней четко проступали красные следы. Капитан стал осторожно растирать пострадавшие места. Джон Грейди наклонился над ним.
   Сними рубашку. Попробую вправить тебе плечо.
   Чего?
   Китесе су камиса, повторил по-испански Джон Грейди.
   Капитан угрюмо покачал головой и, словно ребенок, протестующе выставил перед собой руку.
   Не валяй дурака. Я не предлагаю. Я приказываю.
   Чего?
   Но тьене отра салида.[186]
   Он взял в руки капитанову рубашку, разложил на земле, велел капитану лечь. Плечо было мертвенно-белого цвета, и все предплечье посинело и распухло. Капитан поднял голову. На лбу выступили капельки пота. Джон Грейди сел на землю, уперся сапогом в капитанову подмышку, ухватил поврежденную руку за запястье и локоть и медленно стал вращать. Капитан смотрел на него с видом человека, только что упавшего с обрыва.
   Не бойся. В моей семье уже сто лет лечат мексиканцев.
   Если капитан и принял решение сносить боль молча, то из этой затеи у него ничего не вышло. От его вопля кони загарцевали, закружились, стараясь спрятаться друг за друга. Капитан уцепился здоровой рукой за больную так, словно это была его собственность, которой его собирались лишить. Но Джон Грейди успел почувствовать, что сустав вправлен. Одной рукой он придерживал капитаново плечо, а другая вращала исцеленной конечностью. Капитан мотал головой и стонал. Затем Джон Грейди отпустил его, взял винтовку и встал.
   Все в порядке, отдуваясь, спросил капитан.
   В полном.
   Капитан держался за руку и моргал.
   Надевай рубашку, и поехали. Нечего рассиживаться у всех на виду. А то скоро появятся твои дружки-приятели.
   Уже оказавшись среди невысоких гор, они увидели небольшую эстансию и спешились. Пройдя через кукурузное жнивье, они приметили маленькую бахчу и, усевшись на окаменевшей борозде, стали угощаться дынями. Потом Джон Грейди встал и, опираясь на костыль-винтовку, побрел по борозде дальше, собирая дыни для лошадей. Вернувшись к ним, он разломил каждую из дынь пополам и, выложив на землю, пригласил коней приступить к трапезе. Затем, по-прежнему опираясь на винтовку, он стал наблюдать за жизнью усадьбы. По двору разгуливали индейки, за домом находился корраль, а в нем несколько лошадей. Джон Грейди забрал капитана, и они двинулись дальше. Когда Джон Грейди еще раз взглянул на эстансию с холма, то понял, что она гораздо больше, чем ему показалось снизу. За домом находились многочисленные сараи и амбары и хорошо просматривались квадраты полей, окаймленные оросительными канавами. На лугу меж кустов паслись довольно тощие коровы. Прокукарекал петух. Откуда-то – возможно, из кузницы – доносилось мерное позвякивание железа о железо.
   Они медленно ехали по холмам. Джону Грейди надоело держать в руке винтовку, и он разрядил ее, положил патроны в карман, а оружие привязал к седлу капитана. Он снова собрал почерневший от сажи револьвер и заткнул себе за ремень. Он пересел на гнедого Блевинса, у которого был легкий ход. Правда нога продолжала болеть, но Джон Грейди решил, что нет худа без добра – эта самая боль не давала ему уснуть в пути.
   Под вечер они сделали привал, и, пока кони отдыхали, Джон Грейди изучал восточный склон столовой горы. Внизу медленно парили ястреб и его тень, похожая на птицу, вырезанную из черной бумаги. Джон Грейди долго пристально вглядывался в даль и наконец увидел конников. Они то исчезали в лощинах, то снова возникали. До них было около пяти миль.
   Снова двинулись в путь. Капитан по-прежнему держал пострадавшую руку на перевязи из ремня. Он задремал и ехал, мерно покачиваясь в седле. Они забрались довольно высоко, где и днем было совсем нежарко, а после захода солнца и вовсе должно было похолодать. Джон Грейди не останавливался, пока, не задолго до наступления темноты, не обнаружил ущелье у северного склона горы, по которому они теперь ехали. Спустившись в ущелье, они поехали, огибая каменные завалы, и вскоре увидели воду. Кони, торопясь и спотыкаясь, устремились к ней и начали жадно пить.
   Джон Грейди расседлал Малыша, затем прицепил капитановы наручники к луке снятого седла и сообщил своему пленнику, что тот волен проваливать на все четыре стороны, если пожелает тащить седло. Сделав это заявление, он развел костер и, выкопав углубление для бедра, прилег. Вытянув больную ногу и проверив, на месте ли револьвер за ремнем, он прикрыл глаза.
   Во сне он слышал, как бродят вокруг кони и, чмокая, пьют воду, скопившуюся между камней, которые своими гладкими поверхностями и правильной формой напоминали руины чего-то старинного. Джон Грейди слышал, как с конских морд срывались капли и звонко ударялись о воду, словно о дно колодца. Потом ему стало сниться, как кони гуляют среди этих камней, словно среди развалин древнего поселения, где процветала, а потом и сгинула целая цивилизация, и надписи на плитах оказались смыты ветрами и дождями столетий. Кони двигались осторожно, в какой-то странной задумчивости, словно пытаясь извлечь из закоулков памяти, унаследованные от далеких предков воспоминания об этом безвозвратно ушедшем мире, а также и о других мирах, где были, есть и всегда будут лошади. Джону Грейди грезился этот лошадиный мир, который был прочнее и долговечнее человеческого, ибо его законы и правила записаны не на каменных скрижалях, а в лошадиных сердцах, где ветры и дожди уже не могли ничего стереть.
   Джон Грейди проснулся и открыл глаза. Над ним стояли трое в серапе. Все они были вооружены пистолетами, а один держал пустую винтовку Джона Грейди. Костер горел вовсю, и языки пламени выбивались из-под веток, которые они туда положили. Как долго он проспал, Джон Грейди сказать не мог. Он молча посмотрел на человека с винтовкой, который щелкнул пальцами и потребовал ключи от наручников капитана.
   Джон Грейди вытащил из кармана ключи и передал человеку. Тот и еще один его спутник подошли к капитану сидевшему у седла. Третий остался возле Джона Грейди. Когда капитана освободили от седла, человек с винтовкой снова подошел к Джону Грейди и спросил которая из лошадей принадлежит капитану. Джон Грейди ответил, что капитановых лошадей тут нет. Мексиканец пристально посмотрел ему в глаза, потом отошел к своим товарищам, и они начали тихо переговариваться. Когда они провели капитана мимо Джона Грейди, руки у него были скованы за спиной. Главный щелкнул затвором винтовки, убедился, что она разряжена, и поставил ее у камня. Потом он посмотрел еще раз на Джона Грейди.
   Донде эста ту серапе?[187]
   Но тенго.[188]
   Мексиканец снял с себя накидку и, описав ею в воздухе полукруг, протянул Джону Грейди. Затем он повернулся и двинулся вслед за своими товарищами в темноту, туда, где вперемежку с лошадьми Джона Грейди стояли их кони.
   Кьенес сон устедес,[189] крикнул им вдогонку Джон Грейди.
   Тот, кто подарил ему серапе, обернулся, оказавшись уже на самой границе света, что исходил от костра и ночной тьмы, коснулся рукой широкополой шляпы и произнес три слова:
   Омбрес дель паис.
   После чего растворился в темноте.
   Люди этой страны, повторил про себя по-английски Джон Грейди.
   Он прислушивался к стуку копыт лошадей по ущелью, затем наступила тишина. Больше он этих людей не видел. Наутро он заседлал Редбо и, подгоняя перед собой Малыша и гнедого, поехал по столовой горе на север.
   Он ехал весь день. Погода хмурилась, дул холодный ветер. Снова зарядив винтовку, Джон Грейди положил ее перед собой на луку седла и время от времени понукал передних лошадей. К вечеру северная часть неба почернела от туч, ветер сделался ледяным. Джон Грейди осторожно пробирался по сильно пересеченной местности, болотистые низины перемежались каменистыми участками, заваленными обломками вулканической породы. Наконец он сделал привал и устроился на пригорке с винтовкой на коленях, вглядываясь в синеву, в которой растворялись луга, деревья, кусты, а стреноженные лошади тихо щипали траву за его спиной. Когда совсем уже стемнело и он с трудом различал мушку ружья, на лугу под ним появились пятеро оленей. Животные навострили уши, а потом, не чуя беды, принялись щипать траву.
   Джон Грейди выбрал самку, самую маленькую из всей пятерки, и с одного выстрела уложил ее. Гнедой Блевинса закатил истерику, завыл и задергался, олени мгновенно растворились в сумерках, а маленькая олениха повалилась в траву, судорожно дергая ногами.
   Когда Джон Грейди подошел к ней, то она уже тихо лежала в луже крови. Опершись на винтовку, он присел возле нее и положил ей руку на шею, а она смотрела на него большими влажными глазами, в которых не было страха. Вскоре она скончалась, а Джон Грейди еще долго сидел, смотрел на нее и думал о своем. Он попытался представить себе, что случилось с капитаном, затем переключился на Блевинса. Он вспоминал Алехандру, как впервые увидел ее на черном арабском коне, еще мокром от купания в озере. Он вспоминал птиц, коров, вспоминал диких лошадей на столовой горе. Его опять обдало ледяным порывом ветра, и в упавшей на луг темноте глаза оленихи превратились еще в два неодушевленных предмета в дополнение к тем, что в избытке окружали его. Кровь и трава… Кровь и камни… Камни, на которых первые капли дождя выбивали темные медальончики. Джону Грейди опять вспомнилась Алехандра, ее печаль в глазах, повороте головы, наклоне спины, – печаль, истоки которой, как ему тогда представлялось, он понимал, но жизнь показала, что это – еще одно грустное заблуждение… Внезапно он почувствовал себя страшно несчастным – как в далеком детстве, – и весь мир сделался невероятно чужим, хотя он, Джон Грейди, по-прежнему любил и жаждал его. Джон Грейди вдруг подумал, что в красоте окружающего мира кроется какая-то страшная тайна, и кто знает, вдруг сердце этой жизни бьется лишь за счет наших жертвоприношений, а красота и боль находятся в причудливом, но неразрывном взаимодействии, и, чтобы вырос один-единственный цветок, многим суждено пролить свою жаркую кровь.
   Утром небо очистилось, но теплей не стало, а на горах, что высились на севере, выпал снег. Джон Грейди проснулся, и вдруг до него дошло, что его отец умер. Он стал шевелить угли в костре, снова раздул огонь, поджарил себе мяса и, завернувшись в одеяло, начал свой завтрак, разглядывая места, по которым вчера ехал.
   Потом он опять двинулся в путь. К полудню они попали в настоящую зиму. Конские копыта с хрустом ломали тонкую корку льда, покрывшую темную, как чернила, землю, преодолевали сугробы, весело искрившиеся на солнце, потом углубились в сумрачный коридор из больших елей и начали спуск по северному склону, где солнечные участки сменялись густой тенью, где пахло древесной смолой и мокрым камнем и где не было слышно пения птиц.
   Вечером, все еще спускаясь к равнине, Джон Грейди увидел вдалеке огоньки. Он направился на них и, не давая коням передохнуть, ехал и ехал, пока глубокой ночью не оказался в городке под названием Лос-Пикос.
   Он увидел немощеную улицу, где в сырой от недавних дождей глине колеса телег проложили глубокие колеи. Потом он выехал на чахлую аламеду, где стояли железные скамейки и покосившаяся деревянная башенка. Правда, деревья на аламеде были только что побелены. Их кроны терялись в густой тьме, которую не могли рассеять немногие горевшие фонари. В их свете эти деревья казались бутафорскими, частью театрального реквизита. Кони устало шагали по подсохшей глине, и из-за деревянных заборов и дверей домишек на них лаяли собаки.
   Он проснулся рано утром от жуткого холода. Снова зарядил дождь. Промокший, грязный и небритый, Джон Грейди кое-как заседлал коня и отправился к центру городка. Он ехал, завернувшись в серапе и подгоняя двух других лошадей.
   На аламеде уже были расставлены складные металлические столики, и девушки развешивали на деревьях разноцветные бумажные ленты. Девушки успели вымокнуть под дождем, но это не портило их настроения, и они весело смеялись. Они забрасывали рулончики на проволоку между деревьев, потом с хохотом ловили их. На пальцах оставалась краска, и руки девушек были в зеленых, красных и голубых разводах. Остановившись у магазинчика, который попался ему на глаза еще ночью, Джон Грейди зашел внутрь, купил овса для лошадей, а также одолжил эмалированное ведро, чтобы напоить их. Опершись на винтовку, он смотрел, как пьют лошади. Он думал, что его появление вызовет у местных жителей большое любопытство, но мексиканцы, проходя мимо, только поворачивали в его сторону головы и молча кивали. Джон Грейди вернул ведро и двинулся дальше по улице. Увидев маленькое кафе, он сел за один из трех столиков. Пол в кафе был глиняный, но чисто подметенный. Джон Грейди был единственным посетителем. Он заказал яичницу-болтунью и чашку шоколада. Прислонив винтовку к стене, он откинулся на спинку стула и сидел, ожидая, когда принесут заказанное. Ел он медленно, и яичница показалась ему очень вкусной. Шоколад был с корицей, что также ему понравилось, и он попросил вторую чашку. Свернув тортилью в трубочку, он откусывал от нее и поглядывал на лошадей на площади и еще на девушек, которые теперь обвешивали бумажными гирляндами покосившуюся деревянную башенку. Хозяин кафе в знак особого расположения угостил Джона Грейди только что испеченными тортильями и сообщил, что сегодня в городе свадьба, и добавил, что будет жаль, если дождь испортит праздник. Он спросил Джона Грейди, откуда тот, и, получив ответ, удивился, как далеко забрался юный американец. Он подошел к окну и, глядя на праздничные приготовления, заметил, что Создатель правильно делает, скрывая от молодых горькую правду жизни, иначе у них не хватило бы духу отправляться в совместный путь.
   Вскоре дождь прекратился. С деревьев стекали капли, и гирлянды промокли насквозь. Джон Грейди стоял со своими лошадьми и смотрел, как из церкви появилась свадебная процессия. Жених был в черном костюме на несколько размеров больше, чем следовало, и вид у него был не просто растерянный, но даже перепуганный, словно он вообще впервые узнал, что такое одежда. Невеста смущалась и жалась к жениху. Они немного постояли на ступеньках церкви, чтобы их сфотографировали на память, но в своем официальном наряде они сами казались старинной фотографией. В тусклой гамме дождливого дня молодые как-то вдруг сразу постарели.
   По бульварчику шла старая мексиканка в ребосо[190] и наклоняла столы и стулья, чтобы с них стекала вода. Другие женщины стали вынимать из корзин еду и расставлять на столиках. Там же появились трое музыкантов в грязных, но серебристых нарядах. Они стояли, прижимая к себе инструменты. Жених взял невесту под руку, чтобы помочь ей переправиться через лужи, образовавшиеся у ступенек церкви. В этих лужах отражались новобрачные: серые фигуры на сером небе. Откуда ни возьмись выбежал мальчишка и, прыгнув в лужу, окатил новобрачных грязной водой, а потом умчался со своими приятелями. Новоиспеченный супруг засмеялся, за ним и остальные, и свадебная процессия потянулась на аламеду, где уже играла музыка.
   На последние деньги Джон Грейди купил кофе, тортилий, а также несколько банок с фасолью и фруктами. Банки стояли на полках так давно, что жесть потускнела, а этикетки выцвели. Когда Джон Грейди двинулся дальше, все гости уже чинно сидели за столиками и угощались, а музыканты сделали перерыв в игре и, устроившись на корточках, попивали что-то хмельное из оловянных кружек. На скамейке чуть дальше сидел одинокий человек, не имевший никакого отношения к празднеству. Заслышав стук копыт, он поднял голову и вскинул руку, приветствуя одинокого всадника с одеялом и винтовкой, а всадник, в свою очередь, тоже вскинул руку, приветствуя одинокого человека на скамейке.
   Оставив позади глинобитные домики Лос-Пикоса, Джон Грейди поехал на север по проселку, извивавшемуся между холмов, а потом упершемуся в заброшенный рудник, где валялись ржавые трубы, тросы и балки. Джон Грейди поднимался все выше и выше в горы, а по том оказался на плато, где стояли шеренги креозотов – оливковые от недавних дождей, древние, как этот мир…
   Джон Грейди теперь ехал впереди, а следом за ним поспевали два других коня. Время от времени они спугивали стаи голубей, плескавшихся в заполненных водой низинках. Закатное солнце с трудом выбралось из-за туч и теперь окрасило западный горизонт в пурпурные и багровые тона, а освеженная дождем пустыня приобрела золотистый оттенок, который растворялся в темноте бахад[191], за которыми начинались каменистые горы, уходившие на юг. Джон Грейди ехал по равнине, усыпанной то здесь, то там обломками вулканической породы, и в надвигавшихся сумерках маленькие лисички, обитавшие в этой пустыне, сидели, встречая ночь, на камнях – застывшие и величественные, словно древние изваяния. В акациях ворковали голуби, устраиваясь на ночлег, а потом и вправду упала черная египетская ночь, и в наступившем безмолвии слышалось только дыхание лошадей и стук копыт. Джон Грейди ехал и ехал, ориентируясь по Полярной звезде. На востоке взошла круглая луна, а на юге, за спиной Джона Грейди, завыли, перекликаясь друг с другом, койоты.
   Под тихим мелким дождичком Джон Грейди переправился через реку западнее Лангтри. Дул северный холодный ветер. Джон Грейди проехал по дороге, истоптанной коровами, миновал заросли ив, потом по осоке выехал к серой реке, неприветливо шумевшей на отмелях.
   Джон Грейди поглядел на холодную рябь, слез с коня, ослабил подпруги, запихал, как в прошлый раз, сапоги в штанины, отправил туда же рубашку и кольт, по том плотно затянул ремень, чтобы одежда не вывалилась. Затем закинул мешок на спину и голым сел в седло, держа в руке винтовку. Сначала в воду вошли гнедой и Малыш, потом Редбо с Джоном Грейди.
   Когда он снова оказался на техасской земле, его стал колотить озноб. Он остановил Редбо и посмотрел на север, туда, где на равнине виднелись разрозненные стада. Коровы поглядывали на лошадей и тихо мычали. Джон Грейди сидел в седле голый под дождем, думал об отце, который умер на этой земле, и по его щекам катились слезы.
   К середине дня он въехал в Лангри. Дождь утихал. Джон Грейди увидел грузовичок-пикап с поднятым капотом. Возле него суетились двое. Они, похоже, никак не могли завести мотор. Один из них выпрямился и посмотрел на Джона Грейди, который показался ему судя по всему, призраком из далекого прошлого, потому что он пихнул локтем своего партнера, и тот тоже уставился на конника.
   Джон Грейди поздоровался и спросил, какой сей час день.
   Двое у грузовичка переглянулись.
   Четверг, сказал один.
   А число?
   Человек посмотрел сначала на Джона Грейди, потом на его коней.
   Число, переспросил он.
   Ну да.
   Сегодня День благодарения, подсказал второй.
   Джон Грейди посмотрел на парней, потом перевел взгляд на улицу.
   Скажите, вон то кафе открыто?
   Кафе? Открыто… Чего ж ему не быть открытым.
   Джон Грейди поднял руку с поводьями и хотел было двинуться дальше, но передумал.
   Никто из вас не хочет купить винтовку, спросил он.
   Парни снова переглянулись, и один кивнул в сторону кафе.
   Спроси у Эрла. Он всегда готов выручить человека.
   Эрл – это хозяин кафе?
   Угу.
   Большое спасибо, сказал Джон Грейди, коснулся рукой шляпы и поехал.
   Гнедой и Малыш послушно двинулись за ним. Парни смотрели ему вслед. Они молчали, потому как не знали, что и сказать. Один из них положил монтировку на бампер, и они стояли и смотрели вслед Джону Грейди, пока тот не скрылся за кафе и смотреть уже было не на что.
   Несколько недель Джон Грейди скитался по округе, выискивая настоящего владельца гнедого. Перед Рождеством в Озонии трое претендентов заполнили соответствующие исковые заявления, и шериф забрал гнедого «до выяснения». Слушание дела о гнедом проходило в старом каменном здании суда. Секретарь зачитал иски, а также имена истцов и ответчика. Затем судья обратился к Джону Грейди.
   Скажи-ка, сынок, тебя представляет адвокат?
   Нет, сэр. Мне ни к чему адвокат. Просто я хотел бы рассказать вам историю этой лошади.
   Отлично, кивнул судья.
   Если не возражаете, я начну сначала. С того момента, когда я впервые увидел эту лошадь.
   Если ты готов говорить, мы готовы слушать. Давай.
   Джон Грейди рассказывал полчаса. Когда он закончил, то попросил стакан воды. Никто ничего не сказал. Тогда судья обернулся к секретарю:
   Эмиль, принеси парню воды.
   В зале стояла напряженная тишина. Судья поглядел в свой блокнот.
   Сынок, я задам тебе три вопроса, и, если ты дашь на них ответы, лошадь твоя.
   Я постараюсь.
   Либо ты сможешь ответить, либо нет. Беда лжеца заключается в том, что он никогда не помнит, что там наврал.
   Я не лжец.
   Я понимаю. Это я так, для протокола, сильно сомневаюсь, что найдется человек, который способен сочинить то, что ты нам тут рассказал.
   Судья надел очки и осведомился у Джона Грейди, сколько гектаров в асьенде Нуэстра Сеньора де ла Пу-рисима Консепсьон. Затем он поинтересовался, как звали мужа поварихи асьенды. Потом он положил блокнот и спросил Джона Грейди, чистые ли у него трусы.
   По залу прокатился сдержанный смешок, но судья и не думал смеяться. Судебный пристав тоже сохранял серьезное выражение лица.