Страница:
Алехандра говорила на английском, выученном в школе, и он пытался отыскать в каждой ее фразе тот смысл, на который надеялся. Он повторял ее слова про себя и снова ставил под сомнение их истинное значение. Она сообщила ему, что очень рада видеть его здесь.
Я же сказал, что приду.
Сказал…
Труба неистовствовала, увлекая их в жаркий водоворот.
А ты думала, что я не приду?
Она откинула голову назад и посмотрела на него с улыбкой. Глаза ее сверкали.
Аль контрарно… Наоборот. Я знала, что ты придешь.
Когда музыканты устроили себе перерыв, они по дошли к буфету и он купил две порции лимонада в бумажных конусах. Они вышли на дорогу. Навстречу им то и дело попадались парочки, и они желали друг другу доброго вечера. Было прохладно. Пахло землей, парфюмерией и лошадьми. Алехандра взяла его за руку, рассмеялась и сказала, что он мохадо реверсо, очень редкое животное, которое надо холить и лелеять. Он рассказывал о себе. О том, как умер его дед и продали ранчо. Они уселись на длинное цементное корыто-поилку. Она скинула туфли, положила их себе на колени и, вытянув в темноту босые ноги, стала задумчиво водить пальцем по темной воде. Вот уже три года, как она училась в школе-интернате. Ее мать жила в Мехико, и по воскресеньям она приходила к ней домой обедать, но иногда они обедали вдвоем где-нибудь в городе и потом отправлялись в театр или на балет. Мать говорила, что жить на асьенде скучно и одиноко, но и в городе у нее было мало друзей.
Она сердится на меня за то, что мне нравится приезжать сюда. Она говорит, что я больше люблю отца.
Это так?
Да. Хотя я приезжаю совсем не потому. Но мама говорит, что настанет время и я изменю свое отношение…
К этим местам?
Вообще ко всему.
Она посмотрела на него и с улыбкой спросила:
Ну что, пора обратно на танцы?
Джон Грейди повернул голову туда, где снова заиграла музыка.
Она встала и, опершись одной рукой о его плечо, другой стала надевать туфли.
Я познакомлю тебя с моими друзьями. Я познакомлю тебя с Люсией. Она очень красивая…
Готов побиться об заклад, что ты гораздо красивее.
Ой, что ты говоришь! Это неправда! Люсия просто писаная красавица.
Домой он возвращался один. От рубашки пахло ее духами. Все три их лошади стояли там, где они их при вязали, но Ролинс и Роберто словно в воду канули. Пока Джон Грейди отвязывал своего жеребца, два других коня удивленно повернули головы в его сторону и тихо заржали, словно напоминая о себе и о своей готовности пуститься в обратный путь. Вокруг урчали моторы автомобилей, по домам потянулись и пешие. Грейди отвел своего еще плохо обученного коня подальше от людей и огней и только тогда сел в седло. Когда они отъехали от поселка на милю, их стала нагонять машина, битком набитая веселой молодежью. Машина стремительно приближалась, и Джон Грейди съехал на самую обочину. Конь разнервничался от света фар и стал подниматься на дыбы. Когда машина поравнялась с ними, сидевшие в ней что-то прокричали Джону Грейди, а кто-то запустил в них с конем пустой банкой из-под пива. Конь совсем расстроился, и Джон Грейди начал втолковывать ему, что все в порядке, ни чего страшного не случилось, и вскоре они снова двинулись рысью. Перед ними висело облако поднятой машиной пыли, и ее мелкие частички медленно кружились в воздухе под светом звезд, словно земля источалa из себя что-то таинственное. Джон Грейди решил, что конь достойно выдержал сегодняшнее испытание, о чем ему и сообщил.
На весенних торгах в Лексингтоне дон Эктор приобрел через агента жеребца-производителя и послал за ним Антонио, брата геренте. Тот отправился за покупкой в грузовичке марки «Интернэшнл» модели 1941 года с прицепом и отсутствовал два месяца. Дон Эктор вручил ему письма по-английски и по-испански, где излагалась цель поездки. Кроме того, в коричневом конверте, перевязанном для пущей надежности шпага том, Антонио вез большую пачку долларов и песо, а также векселя на предъявителя банков Хьюстона и Мемфиса. Антонио не говорил по-английски и не умел ни читать, ни писать. Когда он вернулся, оказалось, что конверт пропал вместе с письмом по-испански, но письмо по-английски осталось. Оно было разорвано на три части ровно по сгибам, имело невероятно потрепанный вид и покрылось кофейными пятнами, а также чем-то, напоминавшим кровь. Антонио один раз побывал за решеткой в Кентукки, один раз в Теннесси и трижды в Техасе. Когда он въехал во двор, то, выйдя из машины, направился к кухне и постучал в дверь. Мария впустила его, и он стоял, держа в руке шляпу, и ждал появления хозяина. Когда тот вышел на кухню, они обменялись рукопожатием, и асьендадо осведомился у Антонио насчет его здоровья. Тот сказал, что чувствует себя превосходно, и вручил дону Эктору три части письма, кипу счетов и чеков и квитанции из кафе, бензоколонок, магазинов и тюрем. Он также вернул хозяину оставшиеся у него деньги, в том числе и мелочь, затерявшуюся по разным карманам, ключи от грузовика и, наконец, бумагу от мексиканской таможни в Пьедрас-Неграс вместе с длинным манильским конвертом, где находились все документы на жеребца.
Дон Эктор положил деньги, квитанции и документы на буфет, а ключи сунул в карман. Затем он спросил, доволен ли Антонио грузовиком.
Си. Эс уна трока муй фуэрте.[54]
Буэно. И эль кабальо?[55]
Эста ун поко кансадо де су вьяхе, перо эс муй бонито.[56]
Это был темно-гнедой жеребец ростом в шестнадцать ладоней в холке и весом в тысячу четыреста фунтов. Для представителя этой линии у него были хорошая мускулатура и прочный костяк. В третью неделю мая его привезли на ранчо на том же прицепе. Джон Грейди и сеньор Роча пошли взглянуть на него. Джон Грейди открыл дверь стойла, вошел и, подойдя к жеребцу, стал гладить его, что-то говоря ему по-испански. По том он обошел его кругом, продолжая говорить, а дон Эктор молча глядел на обоих. Джон Грейди приподнял переднее копыто, посмотрел, потом спросил хозяина:
Вы уже ездили на нем?
Конечно.
Я хотел бы проехаться… Если вы не против…
Милости прошу.
Он вышел из стойла, прикрыв за собой дверь. Какое-то время они стояли и молча смотрели на коня.
Ле густа,[57] спросил дон Эктор.
Джон Грейди кивнул.
Жеребец что надо.
Они работали с манадой[58], и асьендадо то и дело заходил в корраль. Они ходили среди кобыл и Джон Грейди рассказывал об их свойствах, а дон Эктор слушал, размышлял, отходил на несколько шагов, присматривался, кивал, снова погружался в размышления, потом, глядя в землю, переходил на другую точку, меняя ракурс, и снова поднимал глаза на кобылу, пытаясь увидеть ее по-новому, разглядеть в ней то, что ранее могло ускользнуть от него. Если дон Эктор не находил в кобыле достоинств, на которые указывал его молодой помощник, он так и говорил, и Джон Грейди обычно не возражал, соглашаясь с мнением хозяина. Впрочем, почти за каждую из кобыл можно было замолвить доброе слово, если у нее имелось то, что они называли ла уника коса. Последнее позволяло простить все, кроме совсем уж вопиющих изъянов, и смысл формулы состоял в интересе лошади к коровам. Когда Джон Грейди приучал к седлу наиболее перспективных кобыл, он выезжал на луга к сьенаге, где в сочной траве паслись, обходя топкие места, коровы и телята. В манаде попадались кобылы, проявлявшие повышенный интерес к тому, что им показывал Джон Грейди. Он вообще был убежден, что этот интерес не просто прививается, но и передается по наследству. Дон Эктор относился к этой теории с явным скепсисом, но зато оба свято верили в две вещи, о которых, впрочем, никогда не говорили вслух: во-первых, Господь создал лошадей, чтобы пасти скот, и, во-вторых, этот самый скот и есть источник настоящего богатства.
Жеребца поставили в конюшню у дома геренте, подальше от кобыл, и, когда у тех началась течка, Джон Грейди и Антонио занялись делом. В течение трех недель они случали их практически ежедневно, а иногда заставляли жеребца проявлять себя во всем блеске два раза в день. Антонио выказывал производителю большое уважение и величал его «кабальо-падре». Подобно Джону Грейди, Антонио охотно разговаривал с жеребцом и часто что-то ему обещал, причем свои обещания неукоснительно выполнял. Заслышав его шаги, жеребец поднимался на дыбы, а Антонио, подходя к его стойлу, начинал тихим голосом расписывать ему кобыл на все лады. Он никогда не устраивал случки два дня подряд в одно и то же время и говорил дону Эктору, что жеребца надо проминать, чтобы тот оставался управляемым. Он делал это по наущению Джона Грейди, которому нравилось кататься на жеребце. Точнее сказать, ему нравилось, когда все видели, как он катается на нем. Впрочем, положа руку на сердце, Джон Грейди мог бы признаться, что ему хотелось, чтобы один-единственный человек видел, как он едет на этом жеребце.
Еще затемно он приходил на кухню, пил кофе и на рассвете седлал жеребца. В саду ворковали голуби, веяло утренней прохладой, и. когда Джон Грейди выезжал из конюшни, жеребец бил копытом, гарцевал и выгибал шею. Джон Грейди уезжал по дороге к сьенаге. Они ехали по краю болота, и при их приближении с мелководья взлетали гуси и утки, проносились над водой, разрывая утренний туман, а потом взмывали ввысь, превращаясь в сказочных жар-птиц в лучах еще только собиравшегося взойти и невидимого с дороги солнца.
Иногда жеребец переставал дрожать, лишь когда они оказывались у дальнего края озера. Джон Грейди заговаривал с ним по-испански, и его слова звучали будто библейские речения, будто не занесенные еще на скрижали заповеди. Сой команданте де лас йегуас, говорил Джон Грейди. Йо и йо соло. Син ла каридад де эстас манос но тенга нада. Ни комида, ни агуа, ни ихос. Сой йо ке трайго лас йегуас де лас монтаньяс. лас йегу ас ховенес лас йегуас салвахес и ардьентес.[59] Он произносит свои речи, а между его колен, под могучими сводами конских ребер, выполняя чью-то непреклонную волю, колотилось большое темное сердце, разгоняя по венам и артериям кровь. Сизые сплетения кишок поднимались и опускались в такт работе мощных бедер, колен, берцовых костей, прочных, словно льняные веревки, сухожилий, которые, подчиняясь этой самой загадочной, таящейся под конской шкурой, в глубинах плоти непреклонной воле, сгибались и выпрямлялись, сгибались и выпрямлялись – и несли жеребца вперед. Его копыта пробивали колодцы в стелившемся по земле тумане, голова моталась из стороны в сторону, с оскаленных зубов летела слюна, а в жарких выпуклостях глаз пылал окружающий мир.
Потом Джон Грейди возвращался на кухню, чтобы позавтракать. Мария хлопотала по хозяйству: подкладывала дрова в большую с никелированным верхом плиту или раскатывала тесто на мраморной крышке стола, и порой из глубин дома доносилось ее пение. Иногда он вдруг улавливал слабый запах гиацинта – это Алехандра проходила через холл. Если Карлос с утра пораньше резал телку, то возле дорожки, под рамадой, на кафельных плитках восседало целое скопище кошек, причем каждая помещалась на свое персональной плитке. Джон Грейди останавливался, брал в руки одну из кошек, начинал ее гладить, а сам не спускал глаз с внутреннего дворика, где однажды увидел Алехандру, которая собирала там лимоны. Он стоял, смотрен, гладил кошку, а потом выпускал ее из рук, кошка возвращалась на свое законное место, а Джон Грейди входил на кухню, снимая на пороге шляпу. Иногда Алехандра завтракала одна в столовой, и Карлос относил туда поднос с кофе и фруктами. Время от времени она каталась по утрам верхом. Как-то раз Джон Грейди поехал на жеребце к северным холмам и увидел ее милях в двух от себя на нижней дороге, что вела к сьенаге. Она часто каталась по лугам над болотами, а однажды он увидел, как она бредет по мелководью среди камышей и, подобрав юбки одной рукой, другой ведет за повод своего вороного араба, а над ней летают с криками краснокрылые дрозды. Время от времени она останавливалась и наклонялась, срывая белые лилии, а черная лошадь терпеливо застывала в ожидании, словно большая собака.
После тех самых танцев в Ла-Веге Джон Грейди ни разу не разговаривал с Алехандрой. Она уехала с отцом в Мехико, а вернулся тот уже один, и Джону Грейди было некого спросить, что теперь она поделывает и не собирается ли обратно на асьенду. В последнее время Джон Грейди приобрел привычку кататься на жеребце без седла. Скинув сапоги, он забирался коню на спину, а Антонно держал за скобу только что слученную кобылу, которая стояла, опустив голову, широко расставив ноги, и дрожала мелкой дрожью, а бока ее ходили ходуном, и изо рта вырывалось судорожное дыхание. Наподдавая босыми пятками по брюху жеребца, Джон Грейди выезжал с конюшни, а жеребец фыркал, ронял пену и плохо соображал, что происходит. Они неслись по нижней дороге, и Джон Грейди, работая одним веревочным недоуздком, низко пригибался к конской шее и тихо бормотал жеребцу что-то непристойное. У коня под взмокшей шкурой бешено пульсировала в жилах кровь, а от самого Джона Грейди пахло и жеребцом, и кобылой. Во время одной такой безумной скачки Джон Грейди повстречался с Алехандрой, которая возвращалась на своем вороном от сьенаги.
День уже клонился к вечеру. Джон Грейди натянул веревочные поводья, и жеребец остановился, дрожа всем туловищем, переминаясь с ноги на ногу и мотая головой, отчего во все стороны летела пена. Алехандра тоже остановила своего вороного, и Джон Грейди вытер потный лоб, снял шляпу и махнул Алехандре, что бы она проезжала. Он съехал с дороги в осоку, чтобы ей было удобнее ехать. Алехандра подала вперед вороного и поравнялась с Джоном Грейди, который приложил указательный палец к шляпе, кивнул ей и решил, что она сейчас двинется дальше, но не угадал. Алехандра снова остановилась и повернулась к Джону Грейди. На черном лоснящемся боку араба играли блики света. Под пристальным, чуть вопрошающим взглядом Алехандры Джон Грейди вдруг почувствовал себя на своем взмыленном жеребце разбойником с большой дороги. Алехандра между тем смотрела на него, словно желая услышать то, что он ей давно задумал сказать, и Джон Грейди действительно произнес какие-то слова, но сколько ни пытался потом припомнить, какие именно, так и не сумел. Он только смог воскресить в памяти улыбку Алехандры, хотя такой отклик вовсе не входил в его намерения. Алехандра устремила взор вдаль, на озеро, сверкавшее под последними лучами солнца, а потом перевела взгляд на Джона Грейди и его жеребца.
Я хочу на нем прокатиться, вдруг сказала она.
Что-что?
Я хочу на нем прокатиться, упрямо повторила Алехандра.
Она требовательно смотрела на Джона Грейди из-под широкой шляпы, а он растерянно уставился на колыхавшуюся под порывами ветра осоку словно там скрывалась столь нужная ему сейчас помощь, а потом опять посмотрел на Алехандру.
Когда, пролепетал он.
Что «когда»?
Когда ты хочешь прокатиться?
Прямо сейчас.
Джон Грейди опустил глаза на своего жеребца, словно удивляясь, каким образом тот оказался.
Он лихорадочно думал, что ответить, и затем произнес первое, что пришло ему на ум:
На нем нет седла.
Вижу.
Он стиснул бока жеребца пятками и в то же время натянул веревочные поводья, чтобы показать, что жеребец нервничает, но тот остался стоять, как стоял.
Я не знаю, что на это скажет хозяин. Но, по-моему, он будет недоволен.
Она только улыбнулась, словно жалея его, но в этой улыбке на самом деле не было ни сочувствия, ни жалости.
Она спешилась, перебросила поводья через голову вороного и застыла, глядя с улыбкой на Джона Грейди и держа руку с поводьями за спиной.
Слезай.
Ты уверена?..
Да. Побыстрее…
Он соскользнул с жеребца. Его джинсы сделались горячими и влажными.
А вороной?
Поезжай и поставь его в стойло.
Но меня на нем увидят в доме.
Тогда поставь его к Армандо.
Я попаду в историю…
Уже попал.
Она повернулась, забросила свои поводья на седло, подошла к Джону Грейди и взяла у него из рук веревочный недоуздок, потом положила руку ему на плечо, и он почувствовал, как у него гулко заколотилось сердце. Он чуть наклонился и превратил ладони в подобие стремени, она ступила сапожком в это стремя, он приподнял ее, она перекинула ногу через спину коня, затем пришпорила жеребца, и они помчались по дороге вдоль озера и вскоре скрылись из вида.
Джон Грейди медленно ехал назад на вороном арабе. Солнце уже село. Он очень надеялся, что Алехандра все-таки догонит его и они опять поменяются лошадьми, но этого так и не случилось. В сумерках он провел вороного мимо дома Армандо и поставил в стойло, привязав за повод к столбу. Он снял с вороного уздечку, ослабил подпруги, но расседлывать не стал. В доме было темно, и Джон Грейди вздохнул с облегчением – вдруг там никого нет, но не успел он порадоваться удаче, как в кухне вспыхнул свет, а потом отворилась дверь. Джон Грейди не только не обернулся, но даже прибавил шаг, впрочем, тот, кто появился на пороге, и не подумал его окликнуть.
Потом она снова уехала в Мехико, но до отъезда Джону Грейди удалось еще раз увидеть ее, когда она возвращалась верхом с прогулки в горах. Она сидела в седле, как всегда, прямо и спокойно, а за ней чернели грозовые тучи. Алехандра ехала, сдвинув шляпу на лоб и завязав тесемки под подбородком, и черные волосы развевались на ветру. Время от времени за ее спиной черноту туч прорезали молнии, хотя грома слышно не было. Алехандра спускалась по низким холмам, не обращая никакого внимания на ненастье. Уже начал накрапывать дождь, а она неспеша выехала на луг, потом оказалась возле поросшего тростником и как-то вдруг побледневшего на фоне туч озера. Она ехала, гордо выпрямившись в седле, пока ее не накрыла пелена ливня – настоящая лошадь, настоящая всадница, настоящая природа, и в то же самое время греза, мечта, обман.
Дуэнья Альфонса приходилась Алехандре не только двоюродной бабушкой, но и крестной, и ее присутствие на асьенде казалось дополнительным напоминанием о том, что еще живы фамильные традиции и не прервалась связь времен. Ей принадлежали все книги в домашней библиотеке, кроме старинных кожаных фолиантов, а также фортепьяно и древний проигрыватель в гостиной. Пара ружей Гринера в итальянском гардеробе комнаты дона Эктора принадлежала ее брату. Именно с ним она была изображена на фотографиях у соборов разных городов Европы. Она и ее невестка в белых летних платьях, а также ее брат, в костюме с жилеткой, при галстуке и в панаме, с темными усами, темными испанскими глазами и величественностью гранда. Среди портретов в гостиной, на которых краска потрескалась от времени, словно глазурь на старинных чашках, выделялось изображение ее прадеда. Портрет был написан в Толедо в тысяча семьсот девяносто седьмом году. Самым последним по времени был ее собственный портрет в роскошном платье в полный рост, написанный в Росарио по случаю ее пятнадцатилетия в тысяча восемьсот девяносто втором году.
Джон Грейди не видел ее толком ни разу. Разве что иногда ее силуэт мелькал в холле. Он и не подозревал, что она догадывается о его существовании, пока через неделю после отъезда Алехандры в Мехико его не позвали в дом играть в шахматы. Когда, надев ради этого случая новую рубашку и новые джинсы, он появился на кухне, Мария все еще мыла посуду после ужина. Она посмотрела на Джона Грейди, который стоял, держа в руках шляпу.
Буэно. Те эспера.[60]
Он поблагодарил ее, прошел через кухню в холл и остановился возле двери в столовую. Дуэнья Альфонса встала из-за стола и чуть наклонила голову.
Добрый вечер. Пожалуйста, входи. Я сеньорита Альфонса.
На ней были темно-серая юбка и белая плиссированная блузка. Ее седые волосы были собраны в пучок, и она очень походила на учительницу, каковой, впрочем, в свое время и была. По-английски она говорила с британским акцентом. Она вытянула руку, и Джон Грейди чуть было не приблизился и не пожал ее, прежде чем сообразил, что ему просто указывают на стул.
Добрый вечер, мэм. Меня зовут Джон Грейди Коул.
Прошу садиться. Я рада, что ты пришел.
Спасибо, мэм.
Он отодвинул стул, сел, положил шляпу на соседний стул, а сам уставился на шахматную доску, которую она чуть пододвинула к нему. Доска была сделана из грецкого ореха и «птичьего глаза», края были инкрустированы жемчугом, а фигуры вырезаны из слоновой кости и черного рога.
Мой племянник не желает играть со мной. Я громлю его… Я правильно сказала – громлю?
Да, мэм.
Как и Джон Грейди, она оказалась левшой или, по крайней мере, играя в шахматы, переставляла фигуры левой рукой. Мизинец и безымянный палец у нее отсутствовали, но Джон Грейди заметил это, лишь когда игра была в полном разгаре. Наконец он взял ферзя.
Она улыбнулась и признала себя побежденной. Затем она с явным нетерпением показала жестом, чтобы он расставлял фигуры для новой партии. Он быстро завладел двумя конями, потом съел слона, но она сделала один ход, другой, и ему пришлось задуматься. Он уставился на доску, и вдруг у него возникло подозрение: она почувствовала, что он не прочь отдать ей игру. Он и впрямь неосознанно стремился к этому, но она-то поняла это еще до того, как он сам разобрался в своих намерениях!
Джон Грейди откинулся на спинку стула, не сводя глаз с доски. Дуэнья Альфонса смотрела на него с явным любопытством. Он снова наклонился над доской, двинул вперед слона, и она получила мат в четыре хода.
Я сваляла дурака. Когда пошла конем. Это был грубый промах. Ты отлично играешь.
Спасибо, мэм. Вы тоже очень хорошо играете.
Она подняла рукав блузки и посмотрела на маленькие серебряные часики. Джон Грейди сидел не шелохнувшись. Вообще-то ему следовало лечь спать еще два часа назад.
Ну, еще одну?
Хорошо, мэм.
Она разыграла неизвестный ему дебют. В конце концов он потерял ферзя и сдался. Она улыбнулась и торжествующе посмотрела на него. Вошел Карлос с чайным подносом, поставил его на стол, а она отставила доску, придвинула к себе поднос и стала расставлять чашки и тарелки. На одной тарелке был нарезанный пирог, на другой крекеры, на третьей несколько сортов сыра. Кроме того, там была вазочка с чем-то темным и в ней серебряная ложечка.
Ты пьешь чай со сливками?
Нет, мэм.
Она кивнула и стала наливать чай.
Вряд ли мне удастся второй раз так удачно разыграть против тебя этот дебют.
Первый раз с ним столкнулся!
Я это поняла. Его придумал ирландский гроссмейстер Поллок. Я боялась, ты знаешь это начало.
Я хотел бы еще разок увидеть его.
Увидишь.
Она пододвинула к нему поднос.
Угощайся.
Если я съем все это, мне будут сниться кошмары. Уже поздно…
Она улыбнулась, потом взяла с подноса и развернула льняную салфетку.
Мне часто снились странные сны. Но боюсь, что они не имеют никакого отношения к тому, что я ела, задумчиво сказала она.
Да, мэм.
У них очень долгая история. Мне и сейчас снятся те же сны, которые я видела в детстве. Удивительное постоянство для чего-то столь нереального…
Они что-нибудь значат?
Дуэнья Альфонса посмотрела на него с удивлением.
Конечно. Сны всегда что-то да значат. Ты разве так не считаешь?
Не знаю… Это ведь ваши сны…
Она снова улыбнулась.
Ну что ж, это вовсе не делает их хуже. А где ты научился играть в шахматы?
Меня научил отец.
Он, наверное, отличный игрок?
Лучше, чем он, я не встречал.
А ты у него выигрывал?
Иногда. После того как он вернулся с войны, я начал его побеждать. Но он, похоже, не играл в полную силу. Он вообще потерял интерес к шахматам и теперь совсем их забросил.
Жаль.
Мне тоже жаль, мэм.
Она снова наполнила чашки.
Я потеряла пальцы из-за несчастного случая на охоте. Я стреляла голубей. Правый ствол разлетелся вдребезги. Тогда мне было семнадцать. Столько же, сколько сейчас Алехандре. Я понимаю, тебе хотелось узнать, что случилось с моей рукой. Любопытство в порядке вещей. Ну а я попробую угадать, откуда у тебя шрам на щеке. Это лошадь, да?
Да, мэм. Я сам виноват.
Она внимательно посмотрела на него, и в глазах ее появилась симпатия. Потом она улыбнулась.
Шрамы обладают удивительным свойством. Они напоминают о том, что наше прошлое реально. И не позволяют нам позабыть о событиях, которые оставили эти шрамы, верно?
Конечно, мэм.
Алехандра пробудет у матери в Мехико две недели. А потом вернется сюда на все лето.
Он судорожно сглотнул.
Какой бы я ни казалась со стороны, я не из тех, кто живет по старинке. Но наш мир мал. Он очень тесен. Мы с Алехандрой сильно спорим. Очень сильно. Она напоминает мне меня в семнадцать лет. Порой мне даже кажется, что я вступаю в спор с собственным прошлым, с собственным «я». В детстве я чувствовала себя несчастной по причинам, которые теперь потеряли значение. Но то, что нас объединяет – меня и мою племянницу…
Она вдруг осеклась, отодвинула в сторону чашку с блюдцем, и на полированной поверхности стола остался след от горячего, который затем стал быстро уменьшаться с краев и вскоре совсем исчез. Дуэнья Альфонса подняла глаза на Джона Грейди.
Я же сказал, что приду.
Сказал…
Труба неистовствовала, увлекая их в жаркий водоворот.
А ты думала, что я не приду?
Она откинула голову назад и посмотрела на него с улыбкой. Глаза ее сверкали.
Аль контрарно… Наоборот. Я знала, что ты придешь.
Когда музыканты устроили себе перерыв, они по дошли к буфету и он купил две порции лимонада в бумажных конусах. Они вышли на дорогу. Навстречу им то и дело попадались парочки, и они желали друг другу доброго вечера. Было прохладно. Пахло землей, парфюмерией и лошадьми. Алехандра взяла его за руку, рассмеялась и сказала, что он мохадо реверсо, очень редкое животное, которое надо холить и лелеять. Он рассказывал о себе. О том, как умер его дед и продали ранчо. Они уселись на длинное цементное корыто-поилку. Она скинула туфли, положила их себе на колени и, вытянув в темноту босые ноги, стала задумчиво водить пальцем по темной воде. Вот уже три года, как она училась в школе-интернате. Ее мать жила в Мехико, и по воскресеньям она приходила к ней домой обедать, но иногда они обедали вдвоем где-нибудь в городе и потом отправлялись в театр или на балет. Мать говорила, что жить на асьенде скучно и одиноко, но и в городе у нее было мало друзей.
Она сердится на меня за то, что мне нравится приезжать сюда. Она говорит, что я больше люблю отца.
Это так?
Да. Хотя я приезжаю совсем не потому. Но мама говорит, что настанет время и я изменю свое отношение…
К этим местам?
Вообще ко всему.
Она посмотрела на него и с улыбкой спросила:
Ну что, пора обратно на танцы?
Джон Грейди повернул голову туда, где снова заиграла музыка.
Она встала и, опершись одной рукой о его плечо, другой стала надевать туфли.
Я познакомлю тебя с моими друзьями. Я познакомлю тебя с Люсией. Она очень красивая…
Готов побиться об заклад, что ты гораздо красивее.
Ой, что ты говоришь! Это неправда! Люсия просто писаная красавица.
Домой он возвращался один. От рубашки пахло ее духами. Все три их лошади стояли там, где они их при вязали, но Ролинс и Роберто словно в воду канули. Пока Джон Грейди отвязывал своего жеребца, два других коня удивленно повернули головы в его сторону и тихо заржали, словно напоминая о себе и о своей готовности пуститься в обратный путь. Вокруг урчали моторы автомобилей, по домам потянулись и пешие. Грейди отвел своего еще плохо обученного коня подальше от людей и огней и только тогда сел в седло. Когда они отъехали от поселка на милю, их стала нагонять машина, битком набитая веселой молодежью. Машина стремительно приближалась, и Джон Грейди съехал на самую обочину. Конь разнервничался от света фар и стал подниматься на дыбы. Когда машина поравнялась с ними, сидевшие в ней что-то прокричали Джону Грейди, а кто-то запустил в них с конем пустой банкой из-под пива. Конь совсем расстроился, и Джон Грейди начал втолковывать ему, что все в порядке, ни чего страшного не случилось, и вскоре они снова двинулись рысью. Перед ними висело облако поднятой машиной пыли, и ее мелкие частички медленно кружились в воздухе под светом звезд, словно земля источалa из себя что-то таинственное. Джон Грейди решил, что конь достойно выдержал сегодняшнее испытание, о чем ему и сообщил.
На весенних торгах в Лексингтоне дон Эктор приобрел через агента жеребца-производителя и послал за ним Антонио, брата геренте. Тот отправился за покупкой в грузовичке марки «Интернэшнл» модели 1941 года с прицепом и отсутствовал два месяца. Дон Эктор вручил ему письма по-английски и по-испански, где излагалась цель поездки. Кроме того, в коричневом конверте, перевязанном для пущей надежности шпага том, Антонио вез большую пачку долларов и песо, а также векселя на предъявителя банков Хьюстона и Мемфиса. Антонио не говорил по-английски и не умел ни читать, ни писать. Когда он вернулся, оказалось, что конверт пропал вместе с письмом по-испански, но письмо по-английски осталось. Оно было разорвано на три части ровно по сгибам, имело невероятно потрепанный вид и покрылось кофейными пятнами, а также чем-то, напоминавшим кровь. Антонио один раз побывал за решеткой в Кентукки, один раз в Теннесси и трижды в Техасе. Когда он въехал во двор, то, выйдя из машины, направился к кухне и постучал в дверь. Мария впустила его, и он стоял, держа в руке шляпу, и ждал появления хозяина. Когда тот вышел на кухню, они обменялись рукопожатием, и асьендадо осведомился у Антонио насчет его здоровья. Тот сказал, что чувствует себя превосходно, и вручил дону Эктору три части письма, кипу счетов и чеков и квитанции из кафе, бензоколонок, магазинов и тюрем. Он также вернул хозяину оставшиеся у него деньги, в том числе и мелочь, затерявшуюся по разным карманам, ключи от грузовика и, наконец, бумагу от мексиканской таможни в Пьедрас-Неграс вместе с длинным манильским конвертом, где находились все документы на жеребца.
Дон Эктор положил деньги, квитанции и документы на буфет, а ключи сунул в карман. Затем он спросил, доволен ли Антонио грузовиком.
Си. Эс уна трока муй фуэрте.[54]
Буэно. И эль кабальо?[55]
Эста ун поко кансадо де су вьяхе, перо эс муй бонито.[56]
Это был темно-гнедой жеребец ростом в шестнадцать ладоней в холке и весом в тысячу четыреста фунтов. Для представителя этой линии у него были хорошая мускулатура и прочный костяк. В третью неделю мая его привезли на ранчо на том же прицепе. Джон Грейди и сеньор Роча пошли взглянуть на него. Джон Грейди открыл дверь стойла, вошел и, подойдя к жеребцу, стал гладить его, что-то говоря ему по-испански. По том он обошел его кругом, продолжая говорить, а дон Эктор молча глядел на обоих. Джон Грейди приподнял переднее копыто, посмотрел, потом спросил хозяина:
Вы уже ездили на нем?
Конечно.
Я хотел бы проехаться… Если вы не против…
Милости прошу.
Он вышел из стойла, прикрыв за собой дверь. Какое-то время они стояли и молча смотрели на коня.
Ле густа,[57] спросил дон Эктор.
Джон Грейди кивнул.
Жеребец что надо.
Они работали с манадой[58], и асьендадо то и дело заходил в корраль. Они ходили среди кобыл и Джон Грейди рассказывал об их свойствах, а дон Эктор слушал, размышлял, отходил на несколько шагов, присматривался, кивал, снова погружался в размышления, потом, глядя в землю, переходил на другую точку, меняя ракурс, и снова поднимал глаза на кобылу, пытаясь увидеть ее по-новому, разглядеть в ней то, что ранее могло ускользнуть от него. Если дон Эктор не находил в кобыле достоинств, на которые указывал его молодой помощник, он так и говорил, и Джон Грейди обычно не возражал, соглашаясь с мнением хозяина. Впрочем, почти за каждую из кобыл можно было замолвить доброе слово, если у нее имелось то, что они называли ла уника коса. Последнее позволяло простить все, кроме совсем уж вопиющих изъянов, и смысл формулы состоял в интересе лошади к коровам. Когда Джон Грейди приучал к седлу наиболее перспективных кобыл, он выезжал на луга к сьенаге, где в сочной траве паслись, обходя топкие места, коровы и телята. В манаде попадались кобылы, проявлявшие повышенный интерес к тому, что им показывал Джон Грейди. Он вообще был убежден, что этот интерес не просто прививается, но и передается по наследству. Дон Эктор относился к этой теории с явным скепсисом, но зато оба свято верили в две вещи, о которых, впрочем, никогда не говорили вслух: во-первых, Господь создал лошадей, чтобы пасти скот, и, во-вторых, этот самый скот и есть источник настоящего богатства.
Жеребца поставили в конюшню у дома геренте, подальше от кобыл, и, когда у тех началась течка, Джон Грейди и Антонио занялись делом. В течение трех недель они случали их практически ежедневно, а иногда заставляли жеребца проявлять себя во всем блеске два раза в день. Антонио выказывал производителю большое уважение и величал его «кабальо-падре». Подобно Джону Грейди, Антонио охотно разговаривал с жеребцом и часто что-то ему обещал, причем свои обещания неукоснительно выполнял. Заслышав его шаги, жеребец поднимался на дыбы, а Антонио, подходя к его стойлу, начинал тихим голосом расписывать ему кобыл на все лады. Он никогда не устраивал случки два дня подряд в одно и то же время и говорил дону Эктору, что жеребца надо проминать, чтобы тот оставался управляемым. Он делал это по наущению Джона Грейди, которому нравилось кататься на жеребце. Точнее сказать, ему нравилось, когда все видели, как он катается на нем. Впрочем, положа руку на сердце, Джон Грейди мог бы признаться, что ему хотелось, чтобы один-единственный человек видел, как он едет на этом жеребце.
Еще затемно он приходил на кухню, пил кофе и на рассвете седлал жеребца. В саду ворковали голуби, веяло утренней прохладой, и. когда Джон Грейди выезжал из конюшни, жеребец бил копытом, гарцевал и выгибал шею. Джон Грейди уезжал по дороге к сьенаге. Они ехали по краю болота, и при их приближении с мелководья взлетали гуси и утки, проносились над водой, разрывая утренний туман, а потом взмывали ввысь, превращаясь в сказочных жар-птиц в лучах еще только собиравшегося взойти и невидимого с дороги солнца.
Иногда жеребец переставал дрожать, лишь когда они оказывались у дальнего края озера. Джон Грейди заговаривал с ним по-испански, и его слова звучали будто библейские речения, будто не занесенные еще на скрижали заповеди. Сой команданте де лас йегуас, говорил Джон Грейди. Йо и йо соло. Син ла каридад де эстас манос но тенга нада. Ни комида, ни агуа, ни ихос. Сой йо ке трайго лас йегуас де лас монтаньяс. лас йегу ас ховенес лас йегуас салвахес и ардьентес.[59] Он произносит свои речи, а между его колен, под могучими сводами конских ребер, выполняя чью-то непреклонную волю, колотилось большое темное сердце, разгоняя по венам и артериям кровь. Сизые сплетения кишок поднимались и опускались в такт работе мощных бедер, колен, берцовых костей, прочных, словно льняные веревки, сухожилий, которые, подчиняясь этой самой загадочной, таящейся под конской шкурой, в глубинах плоти непреклонной воле, сгибались и выпрямлялись, сгибались и выпрямлялись – и несли жеребца вперед. Его копыта пробивали колодцы в стелившемся по земле тумане, голова моталась из стороны в сторону, с оскаленных зубов летела слюна, а в жарких выпуклостях глаз пылал окружающий мир.
Потом Джон Грейди возвращался на кухню, чтобы позавтракать. Мария хлопотала по хозяйству: подкладывала дрова в большую с никелированным верхом плиту или раскатывала тесто на мраморной крышке стола, и порой из глубин дома доносилось ее пение. Иногда он вдруг улавливал слабый запах гиацинта – это Алехандра проходила через холл. Если Карлос с утра пораньше резал телку, то возле дорожки, под рамадой, на кафельных плитках восседало целое скопище кошек, причем каждая помещалась на свое персональной плитке. Джон Грейди останавливался, брал в руки одну из кошек, начинал ее гладить, а сам не спускал глаз с внутреннего дворика, где однажды увидел Алехандру, которая собирала там лимоны. Он стоял, смотрен, гладил кошку, а потом выпускал ее из рук, кошка возвращалась на свое законное место, а Джон Грейди входил на кухню, снимая на пороге шляпу. Иногда Алехандра завтракала одна в столовой, и Карлос относил туда поднос с кофе и фруктами. Время от времени она каталась по утрам верхом. Как-то раз Джон Грейди поехал на жеребце к северным холмам и увидел ее милях в двух от себя на нижней дороге, что вела к сьенаге. Она часто каталась по лугам над болотами, а однажды он увидел, как она бредет по мелководью среди камышей и, подобрав юбки одной рукой, другой ведет за повод своего вороного араба, а над ней летают с криками краснокрылые дрозды. Время от времени она останавливалась и наклонялась, срывая белые лилии, а черная лошадь терпеливо застывала в ожидании, словно большая собака.
После тех самых танцев в Ла-Веге Джон Грейди ни разу не разговаривал с Алехандрой. Она уехала с отцом в Мехико, а вернулся тот уже один, и Джону Грейди было некого спросить, что теперь она поделывает и не собирается ли обратно на асьенду. В последнее время Джон Грейди приобрел привычку кататься на жеребце без седла. Скинув сапоги, он забирался коню на спину, а Антонно держал за скобу только что слученную кобылу, которая стояла, опустив голову, широко расставив ноги, и дрожала мелкой дрожью, а бока ее ходили ходуном, и изо рта вырывалось судорожное дыхание. Наподдавая босыми пятками по брюху жеребца, Джон Грейди выезжал с конюшни, а жеребец фыркал, ронял пену и плохо соображал, что происходит. Они неслись по нижней дороге, и Джон Грейди, работая одним веревочным недоуздком, низко пригибался к конской шее и тихо бормотал жеребцу что-то непристойное. У коня под взмокшей шкурой бешено пульсировала в жилах кровь, а от самого Джона Грейди пахло и жеребцом, и кобылой. Во время одной такой безумной скачки Джон Грейди повстречался с Алехандрой, которая возвращалась на своем вороном от сьенаги.
День уже клонился к вечеру. Джон Грейди натянул веревочные поводья, и жеребец остановился, дрожа всем туловищем, переминаясь с ноги на ногу и мотая головой, отчего во все стороны летела пена. Алехандра тоже остановила своего вороного, и Джон Грейди вытер потный лоб, снял шляпу и махнул Алехандре, что бы она проезжала. Он съехал с дороги в осоку, чтобы ей было удобнее ехать. Алехандра подала вперед вороного и поравнялась с Джоном Грейди, который приложил указательный палец к шляпе, кивнул ей и решил, что она сейчас двинется дальше, но не угадал. Алехандра снова остановилась и повернулась к Джону Грейди. На черном лоснящемся боку араба играли блики света. Под пристальным, чуть вопрошающим взглядом Алехандры Джон Грейди вдруг почувствовал себя на своем взмыленном жеребце разбойником с большой дороги. Алехандра между тем смотрела на него, словно желая услышать то, что он ей давно задумал сказать, и Джон Грейди действительно произнес какие-то слова, но сколько ни пытался потом припомнить, какие именно, так и не сумел. Он только смог воскресить в памяти улыбку Алехандры, хотя такой отклик вовсе не входил в его намерения. Алехандра устремила взор вдаль, на озеро, сверкавшее под последними лучами солнца, а потом перевела взгляд на Джона Грейди и его жеребца.
Я хочу на нем прокатиться, вдруг сказала она.
Что-что?
Я хочу на нем прокатиться, упрямо повторила Алехандра.
Она требовательно смотрела на Джона Грейди из-под широкой шляпы, а он растерянно уставился на колыхавшуюся под порывами ветра осоку словно там скрывалась столь нужная ему сейчас помощь, а потом опять посмотрел на Алехандру.
Когда, пролепетал он.
Что «когда»?
Когда ты хочешь прокатиться?
Прямо сейчас.
Джон Грейди опустил глаза на своего жеребца, словно удивляясь, каким образом тот оказался.
Он лихорадочно думал, что ответить, и затем произнес первое, что пришло ему на ум:
На нем нет седла.
Вижу.
Он стиснул бока жеребца пятками и в то же время натянул веревочные поводья, чтобы показать, что жеребец нервничает, но тот остался стоять, как стоял.
Я не знаю, что на это скажет хозяин. Но, по-моему, он будет недоволен.
Она только улыбнулась, словно жалея его, но в этой улыбке на самом деле не было ни сочувствия, ни жалости.
Она спешилась, перебросила поводья через голову вороного и застыла, глядя с улыбкой на Джона Грейди и держа руку с поводьями за спиной.
Слезай.
Ты уверена?..
Да. Побыстрее…
Он соскользнул с жеребца. Его джинсы сделались горячими и влажными.
А вороной?
Поезжай и поставь его в стойло.
Но меня на нем увидят в доме.
Тогда поставь его к Армандо.
Я попаду в историю…
Уже попал.
Она повернулась, забросила свои поводья на седло, подошла к Джону Грейди и взяла у него из рук веревочный недоуздок, потом положила руку ему на плечо, и он почувствовал, как у него гулко заколотилось сердце. Он чуть наклонился и превратил ладони в подобие стремени, она ступила сапожком в это стремя, он приподнял ее, она перекинула ногу через спину коня, затем пришпорила жеребца, и они помчались по дороге вдоль озера и вскоре скрылись из вида.
Джон Грейди медленно ехал назад на вороном арабе. Солнце уже село. Он очень надеялся, что Алехандра все-таки догонит его и они опять поменяются лошадьми, но этого так и не случилось. В сумерках он провел вороного мимо дома Армандо и поставил в стойло, привязав за повод к столбу. Он снял с вороного уздечку, ослабил подпруги, но расседлывать не стал. В доме было темно, и Джон Грейди вздохнул с облегчением – вдруг там никого нет, но не успел он порадоваться удаче, как в кухне вспыхнул свет, а потом отворилась дверь. Джон Грейди не только не обернулся, но даже прибавил шаг, впрочем, тот, кто появился на пороге, и не подумал его окликнуть.
Потом она снова уехала в Мехико, но до отъезда Джону Грейди удалось еще раз увидеть ее, когда она возвращалась верхом с прогулки в горах. Она сидела в седле, как всегда, прямо и спокойно, а за ней чернели грозовые тучи. Алехандра ехала, сдвинув шляпу на лоб и завязав тесемки под подбородком, и черные волосы развевались на ветру. Время от времени за ее спиной черноту туч прорезали молнии, хотя грома слышно не было. Алехандра спускалась по низким холмам, не обращая никакого внимания на ненастье. Уже начал накрапывать дождь, а она неспеша выехала на луг, потом оказалась возле поросшего тростником и как-то вдруг побледневшего на фоне туч озера. Она ехала, гордо выпрямившись в седле, пока ее не накрыла пелена ливня – настоящая лошадь, настоящая всадница, настоящая природа, и в то же самое время греза, мечта, обман.
Дуэнья Альфонса приходилась Алехандре не только двоюродной бабушкой, но и крестной, и ее присутствие на асьенде казалось дополнительным напоминанием о том, что еще живы фамильные традиции и не прервалась связь времен. Ей принадлежали все книги в домашней библиотеке, кроме старинных кожаных фолиантов, а также фортепьяно и древний проигрыватель в гостиной. Пара ружей Гринера в итальянском гардеробе комнаты дона Эктора принадлежала ее брату. Именно с ним она была изображена на фотографиях у соборов разных городов Европы. Она и ее невестка в белых летних платьях, а также ее брат, в костюме с жилеткой, при галстуке и в панаме, с темными усами, темными испанскими глазами и величественностью гранда. Среди портретов в гостиной, на которых краска потрескалась от времени, словно глазурь на старинных чашках, выделялось изображение ее прадеда. Портрет был написан в Толедо в тысяча семьсот девяносто седьмом году. Самым последним по времени был ее собственный портрет в роскошном платье в полный рост, написанный в Росарио по случаю ее пятнадцатилетия в тысяча восемьсот девяносто втором году.
Джон Грейди не видел ее толком ни разу. Разве что иногда ее силуэт мелькал в холле. Он и не подозревал, что она догадывается о его существовании, пока через неделю после отъезда Алехандры в Мехико его не позвали в дом играть в шахматы. Когда, надев ради этого случая новую рубашку и новые джинсы, он появился на кухне, Мария все еще мыла посуду после ужина. Она посмотрела на Джона Грейди, который стоял, держа в руках шляпу.
Буэно. Те эспера.[60]
Он поблагодарил ее, прошел через кухню в холл и остановился возле двери в столовую. Дуэнья Альфонса встала из-за стола и чуть наклонила голову.
Добрый вечер. Пожалуйста, входи. Я сеньорита Альфонса.
На ней были темно-серая юбка и белая плиссированная блузка. Ее седые волосы были собраны в пучок, и она очень походила на учительницу, каковой, впрочем, в свое время и была. По-английски она говорила с британским акцентом. Она вытянула руку, и Джон Грейди чуть было не приблизился и не пожал ее, прежде чем сообразил, что ему просто указывают на стул.
Добрый вечер, мэм. Меня зовут Джон Грейди Коул.
Прошу садиться. Я рада, что ты пришел.
Спасибо, мэм.
Он отодвинул стул, сел, положил шляпу на соседний стул, а сам уставился на шахматную доску, которую она чуть пододвинула к нему. Доска была сделана из грецкого ореха и «птичьего глаза», края были инкрустированы жемчугом, а фигуры вырезаны из слоновой кости и черного рога.
Мой племянник не желает играть со мной. Я громлю его… Я правильно сказала – громлю?
Да, мэм.
Как и Джон Грейди, она оказалась левшой или, по крайней мере, играя в шахматы, переставляла фигуры левой рукой. Мизинец и безымянный палец у нее отсутствовали, но Джон Грейди заметил это, лишь когда игра была в полном разгаре. Наконец он взял ферзя.
Она улыбнулась и признала себя побежденной. Затем она с явным нетерпением показала жестом, чтобы он расставлял фигуры для новой партии. Он быстро завладел двумя конями, потом съел слона, но она сделала один ход, другой, и ему пришлось задуматься. Он уставился на доску, и вдруг у него возникло подозрение: она почувствовала, что он не прочь отдать ей игру. Он и впрямь неосознанно стремился к этому, но она-то поняла это еще до того, как он сам разобрался в своих намерениях!
Джон Грейди откинулся на спинку стула, не сводя глаз с доски. Дуэнья Альфонса смотрела на него с явным любопытством. Он снова наклонился над доской, двинул вперед слона, и она получила мат в четыре хода.
Я сваляла дурака. Когда пошла конем. Это был грубый промах. Ты отлично играешь.
Спасибо, мэм. Вы тоже очень хорошо играете.
Она подняла рукав блузки и посмотрела на маленькие серебряные часики. Джон Грейди сидел не шелохнувшись. Вообще-то ему следовало лечь спать еще два часа назад.
Ну, еще одну?
Хорошо, мэм.
Она разыграла неизвестный ему дебют. В конце концов он потерял ферзя и сдался. Она улыбнулась и торжествующе посмотрела на него. Вошел Карлос с чайным подносом, поставил его на стол, а она отставила доску, придвинула к себе поднос и стала расставлять чашки и тарелки. На одной тарелке был нарезанный пирог, на другой крекеры, на третьей несколько сортов сыра. Кроме того, там была вазочка с чем-то темным и в ней серебряная ложечка.
Ты пьешь чай со сливками?
Нет, мэм.
Она кивнула и стала наливать чай.
Вряд ли мне удастся второй раз так удачно разыграть против тебя этот дебют.
Первый раз с ним столкнулся!
Я это поняла. Его придумал ирландский гроссмейстер Поллок. Я боялась, ты знаешь это начало.
Я хотел бы еще разок увидеть его.
Увидишь.
Она пододвинула к нему поднос.
Угощайся.
Если я съем все это, мне будут сниться кошмары. Уже поздно…
Она улыбнулась, потом взяла с подноса и развернула льняную салфетку.
Мне часто снились странные сны. Но боюсь, что они не имеют никакого отношения к тому, что я ела, задумчиво сказала она.
Да, мэм.
У них очень долгая история. Мне и сейчас снятся те же сны, которые я видела в детстве. Удивительное постоянство для чего-то столь нереального…
Они что-нибудь значат?
Дуэнья Альфонса посмотрела на него с удивлением.
Конечно. Сны всегда что-то да значат. Ты разве так не считаешь?
Не знаю… Это ведь ваши сны…
Она снова улыбнулась.
Ну что ж, это вовсе не делает их хуже. А где ты научился играть в шахматы?
Меня научил отец.
Он, наверное, отличный игрок?
Лучше, чем он, я не встречал.
А ты у него выигрывал?
Иногда. После того как он вернулся с войны, я начал его побеждать. Но он, похоже, не играл в полную силу. Он вообще потерял интерес к шахматам и теперь совсем их забросил.
Жаль.
Мне тоже жаль, мэм.
Она снова наполнила чашки.
Я потеряла пальцы из-за несчастного случая на охоте. Я стреляла голубей. Правый ствол разлетелся вдребезги. Тогда мне было семнадцать. Столько же, сколько сейчас Алехандре. Я понимаю, тебе хотелось узнать, что случилось с моей рукой. Любопытство в порядке вещей. Ну а я попробую угадать, откуда у тебя шрам на щеке. Это лошадь, да?
Да, мэм. Я сам виноват.
Она внимательно посмотрела на него, и в глазах ее появилась симпатия. Потом она улыбнулась.
Шрамы обладают удивительным свойством. Они напоминают о том, что наше прошлое реально. И не позволяют нам позабыть о событиях, которые оставили эти шрамы, верно?
Конечно, мэм.
Алехандра пробудет у матери в Мехико две недели. А потом вернется сюда на все лето.
Он судорожно сглотнул.
Какой бы я ни казалась со стороны, я не из тех, кто живет по старинке. Но наш мир мал. Он очень тесен. Мы с Алехандрой сильно спорим. Очень сильно. Она напоминает мне меня в семнадцать лет. Порой мне даже кажется, что я вступаю в спор с собственным прошлым, с собственным «я». В детстве я чувствовала себя несчастной по причинам, которые теперь потеряли значение. Но то, что нас объединяет – меня и мою племянницу…
Она вдруг осеклась, отодвинула в сторону чашку с блюдцем, и на полированной поверхности стола остался след от горячего, который затем стал быстро уменьшаться с краев и вскоре совсем исчез. Дуэнья Альфонса подняла глаза на Джона Грейди.