Страница:
Все это я Вам пишу, чтобы Вы поняли, почему, несмотря на признание всеми необходимости поездки за границу, решение "отпустить" меня было принято лишь скрепя сердце при сильной оппозиции Череванина и на местах может вызвать бурю недовольства.
Приехала сюда, как Вы знаете, делегация независимых для переговоров о возможности вступления их в III Интернационал и об условиях такого вступления. На конгрессе они, подобно французам, участвовали как гости, но вели себя, конечно, с гораздо большим достоинством. Как свое условие они поставили "автономию" для каждой нации в проведении общей политики. Им, в свою очередь, ответили требованием выкинуть Штребеля, Каутского, Гильфердинга и т. д., безусловно повиноваться и т.п. Они уедут сообщать об этих переговорах своему ЦК, и тогда, по их словам, начнется в партии новая дискуссия. Дитман надеется, что, в связи с тем, что они здесь узнали о положении дел, удастся добиться пересмотра лейпцигского решения. Криспин говорит осторожнее, но тоже заявляет, что такое присоединение, какого хотят большевики, немыслимо. Мы обрушились на самую постановку вопроса об "автономии", которая сводится к тому, чтобы ценою завоевания свободы действий у себя дома в сторону отклонения вправо от большевистской ортодоксии, окончательно санкционируется "автономия" русских большевиков от всякого международного социалистического контроля в деле их собственной внутренней политики и в деле их международной политики, которой они ставят и будут ставить международный пролетариат перед совершившимися фактами и на Западе, и на Востоке, и на Юге. Дитман признался, что получилось для европейцев и неудобное, и недостойное положение "граждан 2-го ранга", но что-то не видно, чтобы он и его друзья наметили выход из него. Пока нам приходится лишь поддерживать в них "осторожность" в деле давания большевикам новых авансов; большего нельзя достигнуть ввиду состава делегации, где Дитман и Криспин нейтрализуются Деймигом290 и Штеккером291. Желая быть лояльными, первые двое, познакомившись с нами, предложили нам вести беседу совместно со всей делегацией. Но левые вдруг возымели сомнения, будет ли "лояльно" им в Москве видеться с официальным центром партии, борющейся против советского правительства. Сошлись, по обыкновению, на гнилом и постыдном компромиссе: они будут беседовать не с ЦК, а со мной и кем-нибудь еще лично. Мы ответили Дитману, передавшему это предложение, что мы отклоняем эту честь и отказываемся от всяких разговоров с делегацией, приглашая их двух пожаловать к нам в ЦК. Выслушав это, Дитман просиял и сказал, что этот ответ идет навстречу его желанию и он лишь считал неудобным "подсказывать" его нам, но что в такой форме он окажет свое действие (eine wohlverdiente Ohrfeige)292. Мы заявили. что подробный протест пошлем в их ЦК и потребуем официального ответа, поддерживает ли их партия с нами официальные отношения, как с одной из партий небольшевистского толка. С тех пор мы беседуем только с этими двумя и надеемся этими беседами сильно подготовить почву для более широких разговоров.
Пока ограничиваюсь этим. Надеюсь писать Вам из-за границы. Если до отправки письма будет что-нибудь существенное, добавлю. Крепко жму руку.
Ю. Ц.
ИЗ ПИСЬМА А. II. ШТЕЙНУ
4 августа 1920 г.
Дорогой Александр Николаевич!
Явилась надежда, что отныне удастся сравнительно регулярно посылать письма за границу. Пишу это письмо "для пробы", полагая, что последнее, посланное с итальянским товарищем, Вы получили и находитесь в курсе наших дел.
За истекшую неделю ничего особенного не наметилось, кроме, пожалуй, еще более резко обозначившейся тенденции смотреть на войну с Польшей как на пролог к германской революции, а потому и не желать скорого окончания этой войны. Верно, в этой связи власти обратили, наконец, внимание на нестерпимо националистские нотки в официальной антипольской агитации: Троцкий постановил закрыть орган "военспецов" "Военное дело"293 за "шовинизм", который там свил гнездо не со вчерашнего дня. [...] "Оборонческая" идеология войны с Польшей заменяется "всемирно-революционной".
Кашен и Фроссар окончательно присоединяются к III Интернационалу, судя по письму первого, помещенному в сегодняшних газетах. Пресса условием вступления французов ставила "исключение Альбера Тома и Ко." Любопытно, какие обязательства взяли на себя в этом смысле Кашен и Фроссар. [...]
В. Герцог294, как мне сообщили, выступил на митинге в Смоленске, куда прибыл вместе с англичанами знакомиться с фронтом. В своей речи он заявил: как вы расправились с меньшевиками и прочими социал-предателями, так мы расправимся с Каутским, Гильфердингом и Ко.
В восточной политике большевиков замечается кой-какой "гамлетизм". После того как, по-видимому, обо всем дотолковались с Мустафой Кемалем295 и другими националистами, появились здесь "турецкие коммунисты", выразившие недовольство по поводу этих шашней с буржуазией. Их протесты, видно, возымели действие, ибо тотчас после отъезда послов Мустафы Кемаля бюро III Интернационала опубликовало воззвание к рабочим Турции, Армении и Персии о созыве на 1 сентября общего рабочего конгресса для этих трех стран. Пока что, по-видимому, большевизм плохо прививается на Востоке, ибо в Азербайджане крестьяне отказались принять переданную им нами помещичью землю, так как "шариат запрещает брать чужую собственность".
Не выходит что-то и с "Башкирской советской республикой". Вторично ее "автономное" правительство сменено Москвой. На этот раз его просто арестовала уфимская чрезвычайная комиссия. Причина, главным образом, то, что Башкирия не дает хлеба. Теперь, с созданием более обширной Татарской республики на Волге, возникает прямая опасность, что при стремлении выкачивать у этих автономных республик не только рекрутов, но их хлеб, советская власть сама организует целый ряд мусульманских Вандей296.
На бывшем только что совещании продовольственников несколько человек сделало слабую попытку поставить вопрос об изменении всей системы в смысле взимания с крестьян определенного, прогрессивно возрастающего натурального налога с тем, чтобы остатком хлеба он распоряжался свободно. Но коммунисты наложили свое veto и вопрос не обсуждался даже.
Неурожай грозит превзойти 1891 год297 во всей России, кроме Сибири и Северного Кавказа до Новороссии. Что в этом положении будет делать советская власть, трудно себе представить.
Забастовка протеста московских печатников повела к новым арестам и иным репрессиям. Сейчас в московской тюрьме заключено свыше 30 печатников. Привет друзьям. Крепко жму руку.
Ю. Цедербаум
ПИСЬМО А. Н. ШТЕЙНУ
5 августа 1920 г.
Дорогой Александр Николаевич!
Вот уже две недели, как немцы здесь, в Москве298, но нам не удалось много с ними беседовать, ибо их время очень захвачено частью Конгрессом, частью сепаратными переговорами с большевиками. Все же несколько бесед с Криспиным и Дитманом имели. Оба они хотели сделать эти разговоры официальными с обеих сторон, т. е. чтобы участвовала вся делегация. Но Daumig и Stocker, явно инспирированные большевиками, заявили, что считают нелояльным вести официальные переговоры с партией, враждебной большевикам, и настояли на том, что делегация примет лишь меня и других "отдельных товарищей" из партии. ЦК ответил, что от такого свидания он отказывается, против поведения делегации по отношению к партии будет протестовать перед ЦК независимой партии и приглашает лично Дитмана и Криспина явиться в ЦК. Последние одобрили наш ответ, и мы уже с ними вели беседы. Прошу Вас разъяснить немцам все неприличие и недостойность этого поведения после тех отношений, которые у нас существовали с независимыми со времени их зарождения и после того, как Лейпцигская299 резолюция возложила на партию обязанность столковаться по вопросу об Интернационале с партиями, вышедшими из II Интернационала, к числу коих принадлежит наша.
Как мы и сказали Дитману и Криспину, их поведение здесь отличалось пассивностью и нерешительностью, которые совсем не подобают "великой державе", какою сейчас в международном рабочем движении являются независимые. Они держались совершенно в стороне от всех, съехавшихся на конгресс, хотя даже среди коммунистических групп есть питающие известный respect300 к их партии и хотя, например, в итальянской, а, может быть, и в других делегациях есть меньшинства не коммунистические, а с демократией. Они даже не обратились к французам, пресмыкавшимся перед большевиками, и дали им возможность вести до конца переговоры сепаратно. Понятно, насколько большевики выигрывают от того, что всякая группа, условно готовая вступить в III Интернационал, договаривается с ними сепаратно. Соответственно этому и весь вопрос об условиях вступления немецкие товарищи поставили узко национально: III Интернационал должен им и всем другим партиям предоставить автономию в проведении у себя дома общих принципов. О том, что должна прекратиться "автономия" русских, которые вне всякого международного контроля решают вопросы не только своей внутренней, но именно международной политики, например, об импортировании в Польшу "советского строя" и о распространении революции путем вторжения революционных сил (завтра, может быть, в Германию или Австрию) -- об этом они даже намеком не заикались.
Итог переговоров тот, что только независимые все же держались тверже, чем французы. Ленин и Ко. не решились угодить левым, требовавшим резолюции о нежелательности принятия центральных партий, и постановили поручить Исполнительному Комитету вести дальнейшие переговоры. Дитман думает, что с их возвращением в партии начнется новая дискуссия, которая продлится месяца два, и надеется, что сейчас, после проделанного опыта, вопрос может быть решен несколько иначе, чем решался до сих пор. Он настаивает, чтобы к этому времени кто-нибудь от нас был в Германии. Есть надежда, что это состоится и что я недели 3--4 буду в Берлине. Дело в том, что советское правительство ответило согласием на наше требование отпустить делегатов ЦК за границу и я теперь выправляю паспорт. Если не случится перемены (увы! очень возможной) в международной ситуации в связи с явным нежеланием нашим мириться с буржуазной Польшей, то моя поездка осуществится. Я надеюсь, что при этом впуск в Германию не встретит затруднений и в Ревеле мне немецкий консул визу поставит (Дитман обещает устроить). Если будет задержка, я буду Вам телеграфировать, чтобы добиваться разрешения. На всякий случай можете напечатать в газете, что советское правительство постановило Мартову и Абрамовичу выдать паспорта на выезд за границу "для Организации заграничного представительства партии", о чем хлопотал ее ЦК (официальная мотивировка). Опубликование этого может, пожалуй, помешать последующей отмене.
Да, а с делами в Польше получился оборот, который может передвинуть всю ось международной политики. Большевики играют теперь на "ва-банк". Революционный (не только военный) успех в Польше, если он будет иметь место, сможет, по моему мнению, вызвать перегруппировку империалистических сил, вынудив, несмотря на все к тому трудности, Англию и даже Францию искать сближения с Германией, чтобы образовать, даже ценой пересмотра Версальского мира301, западноевропейский блок против революции. Если б к этому пошло дело, в то время как, ввязавшись в Польшу, мы затевали революцию, обреченную почти фатально на венгерский исход302 (в этом почти все польские коммунисты уверены), то едва ли русская революция будет в силах (экономически) выдержать натиск сплотившегося капитализма. В самой стране неурожай (очень значительный), успехи Врангеля303 и начавшиеся уже крестьянско-казачьи движения в Сибири, на Кубани, Дону и Тереке, при непрерывающейся Bandenwirtschaft304 во всей Украине, положение обещает к весне быть невеселым.
Утверждают, что на днях в Верховном революционном трибунале будут судить В. Н. Розанова, Потресова, моего брата (Левицкого) вместе с народным социалистом Мельгуновым305 и многими десятками демократов и либералов по делам "Союза возрождения"306, национального центра и других групп. Трем первым грозит, по-видимому, в худшем случае тюрьма, могут и оправдать.
Жму руку. Поклон Татьяне Яковлевне.
Ю.Ц.
Получили, надеюсь, пакет, пересланный с итальянцами, и другой, посланный тем же путем, что и это письмо?
ПИСЬМО А. Н. ШТЕЙНУ
20 сентября 1920 г.
Дорогой Александр Николаевич!
Пишу Вам накануне своего отъезда в надежде, что письмо дойдет еще до моего прибытия в Берлин. Задержался я на целый месяц потому, что нас очередным образом подвергли разгрому (в Москве и Харькове), на этот раз не только без серьезного основания, но и без внешнего повода, которым мог бы быть оправдан полицейский набег. Хотя меня и Раф[аила] Абрамовича только подвергли обыску, но пока по отношению к остальным продолжалась обычная игра со "следствием", нам неудобно было уезжать. Только на днях окончательно выяснилось, что "дела" не будет, хотя все еще человек 17 здесь н до 60 в Харькове сидят.
Прилагаю письмо для Тат[яны] Яков[левны]; второе письмо попрошу Вас отправить по почте. Прилагаемый пакет прошу сохранить для меня. Жму крепко руку. До скорого свидания.
Ю.Ц.
Раф[аил] Абр[амович] приедет позже, ибо везет семью, и формальности по паспорту затягивают его отъезд.
ИЗ ПИСЬМА С. Д. ЩУПАКУ
27 сентября 1920 г.
Дорогой Самуил Давыдович!
Три дня назад прибыл в Ревель по паспорту, выданному Караханом, и теперь веду переговоры с германским консулом о пропуске в Берлин; надеюсь, что в субботу смогу выехать туда на пароходе. Раф[аил] Абрам[ович] тоже имеет уже паспорт, но задержался вследствие того, что хочет перевезти с собой свою семью.
Дальнейшие мои планы выяснятся по приезде в Берлин. К большому моему огорчению, я свое письмо к Вам должен посвятить неприятному инциденту, внесшему нежелательный элемент в наши отношения. Вы опубликовали в "Republique Russe"307 мое письмо, явно не назначенное для опубликования в силу интимного характера тех наблюдений над общими нашими знакомыми, которые ныне занимают в России "посты"308. Мы все отказываемся понять, как Вы могли признать этот непринужденный рассказ пригодным для печати? Неужели, если бы я сообщил, что тот или другой большевистский вождь часто меняет своих жен, то и это появилось бы в печати? А я, конечно, в письме к Вам не постеснялся бы и это поведать среди всякой болтовни о русском житье-бытье. Как можно было лезть со всем этим в печать? Вы поставили меня в самое фальшивое положение. Еше никогда никто не мог меня обвинить в том, что я веду политическую борьбу, "разоблачая", кто как живет и кто что ест. А у нас, несмотря на весь упадок политических нравов при большевизме, все же на такой метод борьбы смотрят, как на грязноватый. И предположения, что я в Европе печатаю такого рода "разоблачения", очень унизило меня в глазах многих. Большевики неожиданно имели такт не поднимать шума в печати, но неприятных разговоров тем из товарищей, которые с ними встречаются, нельзя было им избежать. При этом, так как, естественно, я в письме свои иллюстрации мог брать из жизни тех именно большевиков, с которыми мы еще встречаемся, то получилось, что задетыми оказались как раз те наиболее приличные, через которых иногда удается действовать, чтобы спасти от смерти какого-нибудь "спекулянта" или вырвать из тюрьмы какого-нибудь товарища. Появление письма сделало невозможным для товарищей продолжать ходить к этим людям, у которых именно во время хождения с "ходатайствами" им удавалось видеть на столе те яства, о которых Вы сочли нужным публиковать в "Republique Russe". Без преувеличения я должен сказать, что это опубликование серьезно затруднило нам наши демарши по поводу многочисленных в последнее время жертв репрессии.
Откровенно должен сказать, что отказываюсь понимать ту Вашу нынешнюю mentalite309, которая побудила Вас печатать письмо. В какие времена, по отношению к каким противникам мы считали подобные разоблачения средством борьбы? Но если уже Вам казалось, что эти детали и иллюстрации с какой-нибудь точки зрения поучительны, то почему не заменить имен буквами, чтобы хоть так смягчить "пасквильный" характер рассказа? И, наконец, если уж Вы решили печатать, зачем делать это от имени "одного из вождей", то есть придавать этому высоко политический характер, вызывать представление, что это не просто частное письмо, невинно "сплетничающее" об общих знакомых, а именно обдуманный политический шаг, входящий в систему идейной борьбы? Вы могли просто написать "мне пишут". Теперь же не только большевики, но и масса моих товарищей вынесла впечатление, что письмо опубликовано по моему поручению.
Наша позиция Вам настолько хорошо известна, что Вы должны были понимать, что мы принципиально отвергаем метод борьбы с большевиками, заключающийся в том, чтобы идти к европейской и русской буржуазной бешено ненавидящей большевиков публике и давать ей "сенсационный" материал о роскоши и разврате, в котором живут большевики. Поэтому и я, и мои коллеги считаем, что независимо от отсутствия у Вас формального права печатать эти отрывки без моего поручения, Вы и по существу должны были считаться с тем, что я не могу желать их опубликования.
При всем хорошем отношении ко мне партийной публики мне пришлось пережить не один неприятный guart dўheure310. Люди, не знающие Вас, когда получали от меня уверение, что опубликование сделано без моего ведома, делали неприятный вывод, что я "не осторожен в выборе своих корреспондентов". Мне поэтому пришлось поставить в ЦК вопрос о моей вине в этом инциденте. Я рассказал о характере наших личных отношений, об интимном характере всех моих писем к Вам и просил судить, проявил ли я легкомыслие, "откровенничая" в письмах к Вам. Коллеги признали, что я имел все основания доверять Вашему чутью и такту и поэтому не могу быть обвинен. Но они поручили мне передать Вам их общее мнение, что опубликованием письма Вы нарушили доверие к Вам. В то же время они решили настаивать, что Вы должны в "Republique Russe" напечатать, что письмо было Вами опубликовано без ведома автора, который, узнав об его опубликовании, выразил свое неудовольствие, так как отнюдь не предназначал его для печати. Таким заявлением Вашим мы формально ликвидируем для партии этот неприятный инцидент. Для меня он, повторяю, неприятен не только тем, что Вы меня "подвели", но и тем, что Вы проявили mentalite, совершенно мне чуждую и непонятную, обнаружив готовность петь в хоре тех международных ненавистников большевизма, которые изображают их просто грабителями, развратниками и т.п.
Но довольно об этом. Слишком много крови я себе не портил из-за всей истории, так как, повторяю, большевики по непонятной причине не вытащили ее ни в печать, ни на собрания.
Спешу отправить письма и вкратце сообщу наши новости. Я должен был выслать уже месяц назад, но в это время ЧК произвела разгром нашей организации в Москве и Харькове во время собиравшихся там общепартийной и южной конференций, арестовав в Харькове 60 членов партии и в Москве 40 с лишком. У меня был обыск, Раф[аила] Абр[амовича] продержали ночь и отпустили, Трояновского, Плескова, Ерманского, Ежова, Назарьева и многих других держали месяц. В Харькове Сандомирский, Кучин, Рубцов и многие другие все еще сидят. Бэр освобожден. Мне пришлось ожидать, разрешатся ли они процессом -- и тогда я считал бы неудобным уехать -- или дело не кончится ничем. Оказалось второе -- дела состряпать не удалось. Когда я уезжал, обещали освободить даже Либера, которого взяли для того, чтобы попытаться нас связать с более правыми кругами. Печатники Буксин, Девяткин, Романов и др., после нескольких месяцев тюрьмы, приговорены "администра-тивно" к 6 месяцам -- 2 годам принудительных работ (Крамеру удалось скрыться). Сидят в московской тюрьме в ожидании такой же расправы 14 правых ростовцев (Локерман, Васильев, Бирик, Гурвич и др.). В Кременчуге и других местах тоже были большие аресты.
Федора Ильича -- "для пользы службы" в свое время угнали из Москвы в Екатеринбург, а теперь по его просьбе, пересылают в Минск. Попытка добиться для него паспорта за границу потерпела фиаско.
Володя (мой брат) и Розанов по процессу "Национального центра", где они оказались в очень неприятной компании белогвардейцев, в качестве членов "Союза возрождения" получили смертную казнь с заменой вечным (до конца гражданской войны) заключением в концентрационный лагерь, так же как и Кондратьев311, Мельгунов и Филатов (энесы). По делу Центросоюза получили 15 лет таких же работ: Коробов, Лаврухин, Кузнецов, А.М. Никитин и Розен (Азра). В.Н. Крохмаль оправдан (т.е. получил 3 года с применением амнистии). Сообщите М.С. Алейникову, что В.М. Алейников, приехавший из Голландии с проектом торгового договора и очень обольшевичившийся, был, тем не менее, почему-то вскоре арестован, и, когда я уезжал, еще не выпущен. [...]
Из письма А.Н. Штейну
28 сентября 1920 г.
Дорогой Александр Николаевич!
Уже 3 дня, как я прибыл в Ревель и в отчаянии, что не могу двигаться дальше, пока не получу визы от германского консула, для чего нужно согласие германского правительства. Сегодня отправил Вам телеграмму с просьбой через Дитмана устроить это дело. Но этим не разрешены будут все затруднения, ибо произошел перерыв в пароходном сообщении между Ревелем и Штеттином и мне придется искать окружных путей, либо через Стокгольм, либо через Ригу. И тут, и там опять нужны разрешения соответствующих правительств для приезда, которые требуют времени, а между тем пароходы отсюда в Стокгольм и из Риги в Германию идут крайне редко, так что малейшая проволочка с визой может замедлить мой отъезд на неделю. И вот я узнаю, что конгресс перенесен с 24-го на 12-е октября312, так что в лучшем случае поспею к самому конгрессу, а в худшем случае -- опоздаю к его началу. Все это крайне неприятно. Мой отъезд из России задержался на целый месяц, потому что большевики вздумали устроить разгром нашей партии, захватив в Харькове южно-русскую конференцию, а в Москве учинив облаву, в которой заарестовали многих делегатов, приехавших на общерусскую конференцию, а также многих рядовых членов партии и нескольких членов ЦК. Пока история эта не выяснилась и нам угрожали судебным процессом, я не счел возможным выезжать, чтобы, в случае надобности, предстать перед судом (у меня был, как и у Раф. Абрамовича, обыск, но у нас не отняли паспортов). Теперь более или менее выяснилось, что мерзавцы удовлетворяются тем, что расстроили нашу конференцию. Раф. Абр[амович] задерживается потому, что ему все еще не выдали паспортов на семью, которую он хочет взять с собой.
По "Freiheit"313 у меня сложилась безотрадная картина отношения сил в нынешней борьбе. Берлинские и рейнские партийные массы, очевидно, в большинстве за принятие условий! Значит, или победа левых, или, во всяком случае, раскол очень глубокий. Партия пожинает плоды "русского культа", которому она содействовала в течение двух лет. Если б не допускали все время без протеста отождествление всякой идейной критики большевизма с содействием контрреволюции, то теперь не могли бы выноситься резолюции о "контрреволюционности" статей Дитмана. Даже сейчас, когда борьба пошла по всей линии, "Freiheit" остается исключительно в положении обороны, не атакуя больных мест большевизма. Даже в "Rote Fahne"314 смеют критиковать военную политику советской России с ее попытками принести Польше на штыках диктатуру пролетариата, а в "Freiheit" по этому основному вопросу, о котором Вы пишете в последнем письме, -- ни слова о статье Strobel'a315, давно уже затрагивавшего эту тему, замалчиваются. В "Sozialist"316, кроме Вашей статьи, вообще я не нашел никакой попытки теоретического освещения начавшейся борьбы. Вообще, правое крыло не проявляет и подобия той энергии и энтузиазма, которые обнаруживаются левыми. Мудрено ли, если последнее увлечет за собой массы?
По-видимому, самое ускорение конгресса есть уже победа левых, ибо не в наших интересах сократить период дискуссии. Печально все это.
[...]
Я не знаю ни Вашего, ни чьего-либо адреса в Берлине и приду к Вам, когда приеду, в редакцию.
Получили ли мое последнее письмо, которое должно было пойти к Вам (тем путем, каким Вы в мае отправляли мне письма и литературу) на прошлой неделе? Там было, между прочим, письмо Татьяне Яковл[евне] от Влад[имира] Никол[аевича Розанова]. Если она не получила, могу сообщить, что Влад[имир] Николаевич (как и мой брат Левицкий) получил по процессу смертный приговор с заменой концентра-ц[ионным] лагерем до конца гражд[анской] войны. Пока попытки добиться того, чтобы "принудительная работа" выполнялась им на службе в каком-нибудь учреждении с возвращением лишь на ночь в тюрьму (это обычно разрешается), успехом не увенчались, но это не безнадежно. Пока что он избавился от тяжелых работ, устроившись как фельдшер. Сидится там неплохо, и об его питании достаточно заботятся.
Приехала сюда, как Вы знаете, делегация независимых для переговоров о возможности вступления их в III Интернационал и об условиях такого вступления. На конгрессе они, подобно французам, участвовали как гости, но вели себя, конечно, с гораздо большим достоинством. Как свое условие они поставили "автономию" для каждой нации в проведении общей политики. Им, в свою очередь, ответили требованием выкинуть Штребеля, Каутского, Гильфердинга и т. д., безусловно повиноваться и т.п. Они уедут сообщать об этих переговорах своему ЦК, и тогда, по их словам, начнется в партии новая дискуссия. Дитман надеется, что, в связи с тем, что они здесь узнали о положении дел, удастся добиться пересмотра лейпцигского решения. Криспин говорит осторожнее, но тоже заявляет, что такое присоединение, какого хотят большевики, немыслимо. Мы обрушились на самую постановку вопроса об "автономии", которая сводится к тому, чтобы ценою завоевания свободы действий у себя дома в сторону отклонения вправо от большевистской ортодоксии, окончательно санкционируется "автономия" русских большевиков от всякого международного социалистического контроля в деле их собственной внутренней политики и в деле их международной политики, которой они ставят и будут ставить международный пролетариат перед совершившимися фактами и на Западе, и на Востоке, и на Юге. Дитман признался, что получилось для европейцев и неудобное, и недостойное положение "граждан 2-го ранга", но что-то не видно, чтобы он и его друзья наметили выход из него. Пока нам приходится лишь поддерживать в них "осторожность" в деле давания большевикам новых авансов; большего нельзя достигнуть ввиду состава делегации, где Дитман и Криспин нейтрализуются Деймигом290 и Штеккером291. Желая быть лояльными, первые двое, познакомившись с нами, предложили нам вести беседу совместно со всей делегацией. Но левые вдруг возымели сомнения, будет ли "лояльно" им в Москве видеться с официальным центром партии, борющейся против советского правительства. Сошлись, по обыкновению, на гнилом и постыдном компромиссе: они будут беседовать не с ЦК, а со мной и кем-нибудь еще лично. Мы ответили Дитману, передавшему это предложение, что мы отклоняем эту честь и отказываемся от всяких разговоров с делегацией, приглашая их двух пожаловать к нам в ЦК. Выслушав это, Дитман просиял и сказал, что этот ответ идет навстречу его желанию и он лишь считал неудобным "подсказывать" его нам, но что в такой форме он окажет свое действие (eine wohlverdiente Ohrfeige)292. Мы заявили. что подробный протест пошлем в их ЦК и потребуем официального ответа, поддерживает ли их партия с нами официальные отношения, как с одной из партий небольшевистского толка. С тех пор мы беседуем только с этими двумя и надеемся этими беседами сильно подготовить почву для более широких разговоров.
Пока ограничиваюсь этим. Надеюсь писать Вам из-за границы. Если до отправки письма будет что-нибудь существенное, добавлю. Крепко жму руку.
Ю. Ц.
ИЗ ПИСЬМА А. II. ШТЕЙНУ
4 августа 1920 г.
Дорогой Александр Николаевич!
Явилась надежда, что отныне удастся сравнительно регулярно посылать письма за границу. Пишу это письмо "для пробы", полагая, что последнее, посланное с итальянским товарищем, Вы получили и находитесь в курсе наших дел.
За истекшую неделю ничего особенного не наметилось, кроме, пожалуй, еще более резко обозначившейся тенденции смотреть на войну с Польшей как на пролог к германской революции, а потому и не желать скорого окончания этой войны. Верно, в этой связи власти обратили, наконец, внимание на нестерпимо националистские нотки в официальной антипольской агитации: Троцкий постановил закрыть орган "военспецов" "Военное дело"293 за "шовинизм", который там свил гнездо не со вчерашнего дня. [...] "Оборонческая" идеология войны с Польшей заменяется "всемирно-революционной".
Кашен и Фроссар окончательно присоединяются к III Интернационалу, судя по письму первого, помещенному в сегодняшних газетах. Пресса условием вступления французов ставила "исключение Альбера Тома и Ко." Любопытно, какие обязательства взяли на себя в этом смысле Кашен и Фроссар. [...]
В. Герцог294, как мне сообщили, выступил на митинге в Смоленске, куда прибыл вместе с англичанами знакомиться с фронтом. В своей речи он заявил: как вы расправились с меньшевиками и прочими социал-предателями, так мы расправимся с Каутским, Гильфердингом и Ко.
В восточной политике большевиков замечается кой-какой "гамлетизм". После того как, по-видимому, обо всем дотолковались с Мустафой Кемалем295 и другими националистами, появились здесь "турецкие коммунисты", выразившие недовольство по поводу этих шашней с буржуазией. Их протесты, видно, возымели действие, ибо тотчас после отъезда послов Мустафы Кемаля бюро III Интернационала опубликовало воззвание к рабочим Турции, Армении и Персии о созыве на 1 сентября общего рабочего конгресса для этих трех стран. Пока что, по-видимому, большевизм плохо прививается на Востоке, ибо в Азербайджане крестьяне отказались принять переданную им нами помещичью землю, так как "шариат запрещает брать чужую собственность".
Не выходит что-то и с "Башкирской советской республикой". Вторично ее "автономное" правительство сменено Москвой. На этот раз его просто арестовала уфимская чрезвычайная комиссия. Причина, главным образом, то, что Башкирия не дает хлеба. Теперь, с созданием более обширной Татарской республики на Волге, возникает прямая опасность, что при стремлении выкачивать у этих автономных республик не только рекрутов, но их хлеб, советская власть сама организует целый ряд мусульманских Вандей296.
На бывшем только что совещании продовольственников несколько человек сделало слабую попытку поставить вопрос об изменении всей системы в смысле взимания с крестьян определенного, прогрессивно возрастающего натурального налога с тем, чтобы остатком хлеба он распоряжался свободно. Но коммунисты наложили свое veto и вопрос не обсуждался даже.
Неурожай грозит превзойти 1891 год297 во всей России, кроме Сибири и Северного Кавказа до Новороссии. Что в этом положении будет делать советская власть, трудно себе представить.
Забастовка протеста московских печатников повела к новым арестам и иным репрессиям. Сейчас в московской тюрьме заключено свыше 30 печатников. Привет друзьям. Крепко жму руку.
Ю. Цедербаум
ПИСЬМО А. Н. ШТЕЙНУ
5 августа 1920 г.
Дорогой Александр Николаевич!
Вот уже две недели, как немцы здесь, в Москве298, но нам не удалось много с ними беседовать, ибо их время очень захвачено частью Конгрессом, частью сепаратными переговорами с большевиками. Все же несколько бесед с Криспиным и Дитманом имели. Оба они хотели сделать эти разговоры официальными с обеих сторон, т. е. чтобы участвовала вся делегация. Но Daumig и Stocker, явно инспирированные большевиками, заявили, что считают нелояльным вести официальные переговоры с партией, враждебной большевикам, и настояли на том, что делегация примет лишь меня и других "отдельных товарищей" из партии. ЦК ответил, что от такого свидания он отказывается, против поведения делегации по отношению к партии будет протестовать перед ЦК независимой партии и приглашает лично Дитмана и Криспина явиться в ЦК. Последние одобрили наш ответ, и мы уже с ними вели беседы. Прошу Вас разъяснить немцам все неприличие и недостойность этого поведения после тех отношений, которые у нас существовали с независимыми со времени их зарождения и после того, как Лейпцигская299 резолюция возложила на партию обязанность столковаться по вопросу об Интернационале с партиями, вышедшими из II Интернационала, к числу коих принадлежит наша.
Как мы и сказали Дитману и Криспину, их поведение здесь отличалось пассивностью и нерешительностью, которые совсем не подобают "великой державе", какою сейчас в международном рабочем движении являются независимые. Они держались совершенно в стороне от всех, съехавшихся на конгресс, хотя даже среди коммунистических групп есть питающие известный respect300 к их партии и хотя, например, в итальянской, а, может быть, и в других делегациях есть меньшинства не коммунистические, а с демократией. Они даже не обратились к французам, пресмыкавшимся перед большевиками, и дали им возможность вести до конца переговоры сепаратно. Понятно, насколько большевики выигрывают от того, что всякая группа, условно готовая вступить в III Интернационал, договаривается с ними сепаратно. Соответственно этому и весь вопрос об условиях вступления немецкие товарищи поставили узко национально: III Интернационал должен им и всем другим партиям предоставить автономию в проведении у себя дома общих принципов. О том, что должна прекратиться "автономия" русских, которые вне всякого международного контроля решают вопросы не только своей внутренней, но именно международной политики, например, об импортировании в Польшу "советского строя" и о распространении революции путем вторжения революционных сил (завтра, может быть, в Германию или Австрию) -- об этом они даже намеком не заикались.
Итог переговоров тот, что только независимые все же держались тверже, чем французы. Ленин и Ко. не решились угодить левым, требовавшим резолюции о нежелательности принятия центральных партий, и постановили поручить Исполнительному Комитету вести дальнейшие переговоры. Дитман думает, что с их возвращением в партии начнется новая дискуссия, которая продлится месяца два, и надеется, что сейчас, после проделанного опыта, вопрос может быть решен несколько иначе, чем решался до сих пор. Он настаивает, чтобы к этому времени кто-нибудь от нас был в Германии. Есть надежда, что это состоится и что я недели 3--4 буду в Берлине. Дело в том, что советское правительство ответило согласием на наше требование отпустить делегатов ЦК за границу и я теперь выправляю паспорт. Если не случится перемены (увы! очень возможной) в международной ситуации в связи с явным нежеланием нашим мириться с буржуазной Польшей, то моя поездка осуществится. Я надеюсь, что при этом впуск в Германию не встретит затруднений и в Ревеле мне немецкий консул визу поставит (Дитман обещает устроить). Если будет задержка, я буду Вам телеграфировать, чтобы добиваться разрешения. На всякий случай можете напечатать в газете, что советское правительство постановило Мартову и Абрамовичу выдать паспорта на выезд за границу "для Организации заграничного представительства партии", о чем хлопотал ее ЦК (официальная мотивировка). Опубликование этого может, пожалуй, помешать последующей отмене.
Да, а с делами в Польше получился оборот, который может передвинуть всю ось международной политики. Большевики играют теперь на "ва-банк". Революционный (не только военный) успех в Польше, если он будет иметь место, сможет, по моему мнению, вызвать перегруппировку империалистических сил, вынудив, несмотря на все к тому трудности, Англию и даже Францию искать сближения с Германией, чтобы образовать, даже ценой пересмотра Версальского мира301, западноевропейский блок против революции. Если б к этому пошло дело, в то время как, ввязавшись в Польшу, мы затевали революцию, обреченную почти фатально на венгерский исход302 (в этом почти все польские коммунисты уверены), то едва ли русская революция будет в силах (экономически) выдержать натиск сплотившегося капитализма. В самой стране неурожай (очень значительный), успехи Врангеля303 и начавшиеся уже крестьянско-казачьи движения в Сибири, на Кубани, Дону и Тереке, при непрерывающейся Bandenwirtschaft304 во всей Украине, положение обещает к весне быть невеселым.
Утверждают, что на днях в Верховном революционном трибунале будут судить В. Н. Розанова, Потресова, моего брата (Левицкого) вместе с народным социалистом Мельгуновым305 и многими десятками демократов и либералов по делам "Союза возрождения"306, национального центра и других групп. Трем первым грозит, по-видимому, в худшем случае тюрьма, могут и оправдать.
Жму руку. Поклон Татьяне Яковлевне.
Ю.Ц.
Получили, надеюсь, пакет, пересланный с итальянцами, и другой, посланный тем же путем, что и это письмо?
ПИСЬМО А. Н. ШТЕЙНУ
20 сентября 1920 г.
Дорогой Александр Николаевич!
Пишу Вам накануне своего отъезда в надежде, что письмо дойдет еще до моего прибытия в Берлин. Задержался я на целый месяц потому, что нас очередным образом подвергли разгрому (в Москве и Харькове), на этот раз не только без серьезного основания, но и без внешнего повода, которым мог бы быть оправдан полицейский набег. Хотя меня и Раф[аила] Абрамовича только подвергли обыску, но пока по отношению к остальным продолжалась обычная игра со "следствием", нам неудобно было уезжать. Только на днях окончательно выяснилось, что "дела" не будет, хотя все еще человек 17 здесь н до 60 в Харькове сидят.
Прилагаю письмо для Тат[яны] Яков[левны]; второе письмо попрошу Вас отправить по почте. Прилагаемый пакет прошу сохранить для меня. Жму крепко руку. До скорого свидания.
Ю.Ц.
Раф[аил] Абр[амович] приедет позже, ибо везет семью, и формальности по паспорту затягивают его отъезд.
ИЗ ПИСЬМА С. Д. ЩУПАКУ
27 сентября 1920 г.
Дорогой Самуил Давыдович!
Три дня назад прибыл в Ревель по паспорту, выданному Караханом, и теперь веду переговоры с германским консулом о пропуске в Берлин; надеюсь, что в субботу смогу выехать туда на пароходе. Раф[аил] Абрам[ович] тоже имеет уже паспорт, но задержался вследствие того, что хочет перевезти с собой свою семью.
Дальнейшие мои планы выяснятся по приезде в Берлин. К большому моему огорчению, я свое письмо к Вам должен посвятить неприятному инциденту, внесшему нежелательный элемент в наши отношения. Вы опубликовали в "Republique Russe"307 мое письмо, явно не назначенное для опубликования в силу интимного характера тех наблюдений над общими нашими знакомыми, которые ныне занимают в России "посты"308. Мы все отказываемся понять, как Вы могли признать этот непринужденный рассказ пригодным для печати? Неужели, если бы я сообщил, что тот или другой большевистский вождь часто меняет своих жен, то и это появилось бы в печати? А я, конечно, в письме к Вам не постеснялся бы и это поведать среди всякой болтовни о русском житье-бытье. Как можно было лезть со всем этим в печать? Вы поставили меня в самое фальшивое положение. Еше никогда никто не мог меня обвинить в том, что я веду политическую борьбу, "разоблачая", кто как живет и кто что ест. А у нас, несмотря на весь упадок политических нравов при большевизме, все же на такой метод борьбы смотрят, как на грязноватый. И предположения, что я в Европе печатаю такого рода "разоблачения", очень унизило меня в глазах многих. Большевики неожиданно имели такт не поднимать шума в печати, но неприятных разговоров тем из товарищей, которые с ними встречаются, нельзя было им избежать. При этом, так как, естественно, я в письме свои иллюстрации мог брать из жизни тех именно большевиков, с которыми мы еще встречаемся, то получилось, что задетыми оказались как раз те наиболее приличные, через которых иногда удается действовать, чтобы спасти от смерти какого-нибудь "спекулянта" или вырвать из тюрьмы какого-нибудь товарища. Появление письма сделало невозможным для товарищей продолжать ходить к этим людям, у которых именно во время хождения с "ходатайствами" им удавалось видеть на столе те яства, о которых Вы сочли нужным публиковать в "Republique Russe". Без преувеличения я должен сказать, что это опубликование серьезно затруднило нам наши демарши по поводу многочисленных в последнее время жертв репрессии.
Откровенно должен сказать, что отказываюсь понимать ту Вашу нынешнюю mentalite309, которая побудила Вас печатать письмо. В какие времена, по отношению к каким противникам мы считали подобные разоблачения средством борьбы? Но если уже Вам казалось, что эти детали и иллюстрации с какой-нибудь точки зрения поучительны, то почему не заменить имен буквами, чтобы хоть так смягчить "пасквильный" характер рассказа? И, наконец, если уж Вы решили печатать, зачем делать это от имени "одного из вождей", то есть придавать этому высоко политический характер, вызывать представление, что это не просто частное письмо, невинно "сплетничающее" об общих знакомых, а именно обдуманный политический шаг, входящий в систему идейной борьбы? Вы могли просто написать "мне пишут". Теперь же не только большевики, но и масса моих товарищей вынесла впечатление, что письмо опубликовано по моему поручению.
Наша позиция Вам настолько хорошо известна, что Вы должны были понимать, что мы принципиально отвергаем метод борьбы с большевиками, заключающийся в том, чтобы идти к европейской и русской буржуазной бешено ненавидящей большевиков публике и давать ей "сенсационный" материал о роскоши и разврате, в котором живут большевики. Поэтому и я, и мои коллеги считаем, что независимо от отсутствия у Вас формального права печатать эти отрывки без моего поручения, Вы и по существу должны были считаться с тем, что я не могу желать их опубликования.
При всем хорошем отношении ко мне партийной публики мне пришлось пережить не один неприятный guart dўheure310. Люди, не знающие Вас, когда получали от меня уверение, что опубликование сделано без моего ведома, делали неприятный вывод, что я "не осторожен в выборе своих корреспондентов". Мне поэтому пришлось поставить в ЦК вопрос о моей вине в этом инциденте. Я рассказал о характере наших личных отношений, об интимном характере всех моих писем к Вам и просил судить, проявил ли я легкомыслие, "откровенничая" в письмах к Вам. Коллеги признали, что я имел все основания доверять Вашему чутью и такту и поэтому не могу быть обвинен. Но они поручили мне передать Вам их общее мнение, что опубликованием письма Вы нарушили доверие к Вам. В то же время они решили настаивать, что Вы должны в "Republique Russe" напечатать, что письмо было Вами опубликовано без ведома автора, который, узнав об его опубликовании, выразил свое неудовольствие, так как отнюдь не предназначал его для печати. Таким заявлением Вашим мы формально ликвидируем для партии этот неприятный инцидент. Для меня он, повторяю, неприятен не только тем, что Вы меня "подвели", но и тем, что Вы проявили mentalite, совершенно мне чуждую и непонятную, обнаружив готовность петь в хоре тех международных ненавистников большевизма, которые изображают их просто грабителями, развратниками и т.п.
Но довольно об этом. Слишком много крови я себе не портил из-за всей истории, так как, повторяю, большевики по непонятной причине не вытащили ее ни в печать, ни на собрания.
Спешу отправить письма и вкратце сообщу наши новости. Я должен был выслать уже месяц назад, но в это время ЧК произвела разгром нашей организации в Москве и Харькове во время собиравшихся там общепартийной и южной конференций, арестовав в Харькове 60 членов партии и в Москве 40 с лишком. У меня был обыск, Раф[аила] Абр[амовича] продержали ночь и отпустили, Трояновского, Плескова, Ерманского, Ежова, Назарьева и многих других держали месяц. В Харькове Сандомирский, Кучин, Рубцов и многие другие все еще сидят. Бэр освобожден. Мне пришлось ожидать, разрешатся ли они процессом -- и тогда я считал бы неудобным уехать -- или дело не кончится ничем. Оказалось второе -- дела состряпать не удалось. Когда я уезжал, обещали освободить даже Либера, которого взяли для того, чтобы попытаться нас связать с более правыми кругами. Печатники Буксин, Девяткин, Романов и др., после нескольких месяцев тюрьмы, приговорены "администра-тивно" к 6 месяцам -- 2 годам принудительных работ (Крамеру удалось скрыться). Сидят в московской тюрьме в ожидании такой же расправы 14 правых ростовцев (Локерман, Васильев, Бирик, Гурвич и др.). В Кременчуге и других местах тоже были большие аресты.
Федора Ильича -- "для пользы службы" в свое время угнали из Москвы в Екатеринбург, а теперь по его просьбе, пересылают в Минск. Попытка добиться для него паспорта за границу потерпела фиаско.
Володя (мой брат) и Розанов по процессу "Национального центра", где они оказались в очень неприятной компании белогвардейцев, в качестве членов "Союза возрождения" получили смертную казнь с заменой вечным (до конца гражданской войны) заключением в концентрационный лагерь, так же как и Кондратьев311, Мельгунов и Филатов (энесы). По делу Центросоюза получили 15 лет таких же работ: Коробов, Лаврухин, Кузнецов, А.М. Никитин и Розен (Азра). В.Н. Крохмаль оправдан (т.е. получил 3 года с применением амнистии). Сообщите М.С. Алейникову, что В.М. Алейников, приехавший из Голландии с проектом торгового договора и очень обольшевичившийся, был, тем не менее, почему-то вскоре арестован, и, когда я уезжал, еще не выпущен. [...]
Из письма А.Н. Штейну
28 сентября 1920 г.
Дорогой Александр Николаевич!
Уже 3 дня, как я прибыл в Ревель и в отчаянии, что не могу двигаться дальше, пока не получу визы от германского консула, для чего нужно согласие германского правительства. Сегодня отправил Вам телеграмму с просьбой через Дитмана устроить это дело. Но этим не разрешены будут все затруднения, ибо произошел перерыв в пароходном сообщении между Ревелем и Штеттином и мне придется искать окружных путей, либо через Стокгольм, либо через Ригу. И тут, и там опять нужны разрешения соответствующих правительств для приезда, которые требуют времени, а между тем пароходы отсюда в Стокгольм и из Риги в Германию идут крайне редко, так что малейшая проволочка с визой может замедлить мой отъезд на неделю. И вот я узнаю, что конгресс перенесен с 24-го на 12-е октября312, так что в лучшем случае поспею к самому конгрессу, а в худшем случае -- опоздаю к его началу. Все это крайне неприятно. Мой отъезд из России задержался на целый месяц, потому что большевики вздумали устроить разгром нашей партии, захватив в Харькове южно-русскую конференцию, а в Москве учинив облаву, в которой заарестовали многих делегатов, приехавших на общерусскую конференцию, а также многих рядовых членов партии и нескольких членов ЦК. Пока история эта не выяснилась и нам угрожали судебным процессом, я не счел возможным выезжать, чтобы, в случае надобности, предстать перед судом (у меня был, как и у Раф. Абрамовича, обыск, но у нас не отняли паспортов). Теперь более или менее выяснилось, что мерзавцы удовлетворяются тем, что расстроили нашу конференцию. Раф. Абр[амович] задерживается потому, что ему все еще не выдали паспортов на семью, которую он хочет взять с собой.
По "Freiheit"313 у меня сложилась безотрадная картина отношения сил в нынешней борьбе. Берлинские и рейнские партийные массы, очевидно, в большинстве за принятие условий! Значит, или победа левых, или, во всяком случае, раскол очень глубокий. Партия пожинает плоды "русского культа", которому она содействовала в течение двух лет. Если б не допускали все время без протеста отождествление всякой идейной критики большевизма с содействием контрреволюции, то теперь не могли бы выноситься резолюции о "контрреволюционности" статей Дитмана. Даже сейчас, когда борьба пошла по всей линии, "Freiheit" остается исключительно в положении обороны, не атакуя больных мест большевизма. Даже в "Rote Fahne"314 смеют критиковать военную политику советской России с ее попытками принести Польше на штыках диктатуру пролетариата, а в "Freiheit" по этому основному вопросу, о котором Вы пишете в последнем письме, -- ни слова о статье Strobel'a315, давно уже затрагивавшего эту тему, замалчиваются. В "Sozialist"316, кроме Вашей статьи, вообще я не нашел никакой попытки теоретического освещения начавшейся борьбы. Вообще, правое крыло не проявляет и подобия той энергии и энтузиазма, которые обнаруживаются левыми. Мудрено ли, если последнее увлечет за собой массы?
По-видимому, самое ускорение конгресса есть уже победа левых, ибо не в наших интересах сократить период дискуссии. Печально все это.
[...]
Я не знаю ни Вашего, ни чьего-либо адреса в Берлине и приду к Вам, когда приеду, в редакцию.
Получили ли мое последнее письмо, которое должно было пойти к Вам (тем путем, каким Вы в мае отправляли мне письма и литературу) на прошлой неделе? Там было, между прочим, письмо Татьяне Яковл[евне] от Влад[имира] Никол[аевича Розанова]. Если она не получила, могу сообщить, что Влад[имир] Николаевич (как и мой брат Левицкий) получил по процессу смертный приговор с заменой концентра-ц[ионным] лагерем до конца гражд[анской] войны. Пока попытки добиться того, чтобы "принудительная работа" выполнялась им на службе в каком-нибудь учреждении с возвращением лишь на ночь в тюрьму (это обычно разрешается), успехом не увенчались, но это не безнадежно. Пока что он избавился от тяжелых работ, устроившись как фельдшер. Сидится там неплохо, и об его питании достаточно заботятся.