Страница:
Большевистский переворот совершен не одними солдатами, ему пассивно, а то и активно сочувствовало большинство рабочих. Это единственно понятная нашим массам форма социальной революции. Большевизм выражает революционные стремления пролетариата, ибо какие объективные интересы рабочего класса могут толкать его на контрреволюционный путь?
Большевики борются против свободы и демократии. Мы против их террора, но для нас ценность свободы стоит вне зависимости от морали.
Вопросом о терроре не исчерпывается оценка восстания. Коалиция сметена, и не нашлось ни одного класса в защиту ее. В этом ее банкротство, а не в том, что против нее оказались штыки.
Революция обнаружила две основные силы: рабочий класс охвачен анархическим настроением, но в нем же и все здоровые тенденции развития. Другая сторона сейчас стоит за демократические свободы, но ее объективные интересы контрреволюционны. По этим объективным интересам и надо ориентироваться.
Речь Левицкого
Дан вчера нашел новую формулу. Как и все формулы, составленные, чтобы отмахнуться от противоречий, она безжизненна и бессодержательна. "С большевистскими массами, но без их вождей, на почве нашей программы" -- это все равно, что "коалиция без к[онституционных] д[емократов] на основе определенной демократической программы и т. п." В действительности придется соглашаться с теми же Рязановым и Каменевым.
Нашу программу большевики не примут -- это значило бы для них стать меньшевиками.
Нет, соглашение возможно лишь на почве компромисса. Большевики --контрреволюционеры. Это значит -- компромисс с контрреволюцией.
Горев говорит, что соглашение нужно для просвещения большевистских масс, но нельзя вступать в соглашение с илиодоровцами648.
Говорят, соглашение нужно во избежание гражданской войны. И в Москве, и в Петрограде меньшевики ради избавления от этой [войны] не боролись активно против большевиков, играли роль "третьей силы", и что же -- разве избегли гражданской войны?
Может быть, ради единства революционного фронта нужно соглашение. Но ведь это был бы контрреволюционный фронт!
Или ради сохранения рабочего движения от раз[неразборчиво]. Но для этого рабочий класс надо охранять от анархизма, а не толкать к нему.
Спрашивают, почему мы не так непримиримы по отношению к к[онституционным] д[емократам]. Но меньшевики всегда говорили, что, может быть, придется идти с кадетами, представляющими прогрессивное капиталистическое развитие, а не с социал[истами]-рев[олюционерами], учение которых заключает в себе реакционные элементы. То же и теперь. И в Учред[ительном] Собр[ании] будет идти речь не о демократическом мире, а о "похабном". И здесь мы будем вместе с кадетами, против большевиков! То же и в вопросе о культурных имениях, помещичьем инвентаре и т.д.
Мы должны быть классовой партией, но наша задача не приспособляться к предрассудкам пролетариата, но бороться с ними.
Сейчас мы стоим перед "похабным" миром, перед похабной политикой вообще. Абрамович дал теоретическое обоснование этой политики. Если мы не отречемся от нее, история нам [этого] не простит.
Слово предоставляется докладчикам для заключительных речей.
Речь Потресова
В наших речах не чувствуется той развертывающейся колоссальной драмы, которая, казалось бы, должна занимать теперь центральное место. Идет ожесточенная борьба за Учредительное Собрание. Вот об этом почти ничего не говорится, и я сомневаюсь, является ли для интернационалистов вопрос о защите Учредительного Собрания центральным, иначе мы не слышали бы речей на [в] защиту соглашения с теми, кто готовит разгон Учредительного Собрания, когда на это соглашение не идут ни энесы, [н]и даже эсеры, оказывающиеся гораздо более твердыми, чем мы.
Мартов (с места): Кадеты в этом вопросе еще тверже!
Потресов. Да, кадеты более нас тверды в защите свобод и демократии --это их заслуга, -- я не боюсь это сказать, -- в наши дни, когда народу внушают мысль, что большинству народа подчиняться следует лишь тогда, когда его мнение согласно с твоим. Я слышал недавно на собрании рабочих фразу: "Довольно с нас, поездили, теперь будем ездить мы". И это пролетарское движение? Нет, это мелкий хозяйчик берет верх над рабочим! Тов. Абрамович советовал нам "бросить рабочий класс". Нет, мы не бросим. Мы, правда, не представляем всего рабочего класса, но мы представляем его авангард.
Но неверно, что наш рабочий класс навсегда прирос к идеям максимализма. Поворот неизбежен: он уже начинается, и в надежде на него мы должны строить свою тактику. Это не будет такой поворот, о котором говорил тов. Дан, -- что мы-де, воюя с большевистскими вождями, будем помаленьку-полегоньку причесывать большевистские массы. Это будет катастрофа! Сейчас происходит подведение против большев[изма] с его азиатчиной [неразборчиво]тва. Когда станет очевидным, что большевизм ничего дать не может, -- тогда рабочая масса может метнуться далеко вправо, прочь от социализма вообще. Большевизм станет тогда ненавистным не только в глазах буржуазии, но и для рабочих. Чтобы эта ненависть не шла и на нас, мы должны отмежеваться от большевизма.
Наш долг теперь пойти в рабочие кварталы и сказать прямо и открыто, что у нас нет ничего общего с большевизмом. Да, с буржуазной демократией у нас больше общего, чем со Смольным. Так было и на Западе. Там социал-демократия чаще выступала в ряде вопросов вместе с либералами, чем с анархистами, и никогда не выступала с теми, кто социализм обозвал "социализмом дураков"; наш же большевизм именно таким "социализмом дураков" и является.
Борьба за демократию должна стать основой нашей политики.
Здесь говорили о контрреволюции. Я утверждаю, что вы реально сформированных контрреволюционных сил за пределами большевизма не встретите. Но в Смольном вы найдете контрреволюцию, представленную персонально десятками разоблаченных и сотнями неразоблаченных. Симбиоз Смольного и департамента полиции продолжается. Большевизм нельзя причесать. Его можно сломить, но согнуть нельзя.
Сбросьте шоры, посмотрите: при самодержавии, для того чтобы наше движение было сильно, мы [неразборчиво] его на одном лозунге: Долой самодержавие! Да здравствует Учредительное Собрание! Так же должны поступить и теперь, концентрируя массы вокруг лозунга: Да здравствует Учредительное Собрание! Долой самодержавие Смольного!
С места: Чем свергнуть его?
Потресов. Чем угодно. Если сил нет, то это не значит, что мы должны примириться, как не примирялись мы с самодержавием при Николае649. Если у нас тогда не было сил свергнуть, мы все же боролись, спасая честь социал-демократии. Нужно спасать ее и теперь.
Председатель тов. Крохмаль сообщает, что Красной гвардией захвачен Комитет демократических организаций650 на Литейном
No 21. Всех приходящих арестуют. Между прочим, среди арестованных одиннадцати человек член съезда тов. Мысков.
Речь Мартова
Мартов начинает с возражений предыдущим ораторам.
Потресов предлагал бороться с большевиками так же, как западноевропейские социалисты борются с антисемитизмом. Но сейчас речь идет лишь о том, примкнуть ли к буржуазии для подавления большевизма или бороться самим путем критики.
Западноевропейские социалисты боролись с социализмом, когда он охватывал рабочих, последним путем. Жорес предлагал даже соглашение и был поддержан в этом Каутским.
Левицкий говорит, что нельзя "приспособляться". Нет, в известном смысле надо: надо действовать в зависимости от обстановки. В основе большевистского движения лежит неспособность коалиции осуществить задачи революции. Факт показывает, что многое можно было сделать, но это не было сделано из-за сохранения коалиции. Вот, например, Троцкий добился теперь освобождения Чичерина651. А что было сделано в вопросе о регулировании промышленности и др[угих] вопросах?
Сводить большевизм к авантюре -- значит, закрывать глаза на действительность.
Говорят, соглашение с большевиками недопустимо. Но в противном случае фактически неизбежна коалиция с буржуазией, обращенной в лагерь прямой контрреволюции на долгие годы. Если буржуазия примет вашу руку, то лишь для того, чтобы раздавить ее в своей.
Потресов прав, говоря, что большевистский режим привлекает авантюристов. Но ведь их было немало и вокруг Керенского. То был абсолютизм, хотя и весьма просвещенный, но он приучал массы к произволу и тем подготовлял восстание.
Потресов упрекает нас, что мы в своих построениях отводим мало места Учредительному Собранию, это неверно. Тезисы к моему докладу это опровергают. Мы думаем, что, лишь укрепляя демократические учреждения, пролетариат может победить.
Соглашение с большевиками, конечно, компромисс. Но, конечно, вопрос о буржуазном характере революции должен стоять вне компромисса.
Почва для соглашения может быть создана лишь в ходе событий, разочарования масс в большевизме и их деления на своих вождей. Пока этой почвы нет. Может быть, ее и не будет. Но совесть наша будет чиста.
Потресов думает, что, изолируясь от меньшевизма и изолируя пролетариат, мы добьемся того, что, разочаровавшись в большевизме, массы пойдут к нам. Нет, они прокатятся дальше и сметут и нас.
Может быть, это и произойдет. Но спасение возможно лишь по пути дальнейшего наступательного движения революции, по пути разрешения ее задач.
Речь Либера
Наше левое крыло еще не усвоило той мысли, что большевики не являются партией, которая подлежит расстрелу, а наоборот, властью, которая имеет силу расстреливать. Надо определить отношение к большевикам не как к партии, а как к правительству.
Горев и Дан говорят, что мы должны соглашаться не с большевиками, а с рабочими массами. Но ведь [будучи] единственной партией пролетариата, нам с рабочими не приходится не соглашаться, мы их часть. Вначале еще можно было надеяться, что, продемонстрировав свое желание единого революционного фронта, мы заставим массы понять нас, пойти за нами. Но как возможно соглашение теперь? Разве этот преторианский большевизм можно примирить с идеей Учредительного Собрания? Разве им не ясно, как и вам, что Учредительное Собрание с ними покончит? Или разве можно нам отречься от Учредительного Собрания? Это игра. Само собой разумеется, тех членов ЦК, которые провели решение о соглашении, составивших в ЦК новое большинство, я не обвиняю в желании идти вместе с большевиками. Но массы не поймут их политики.
Говорят, массы идут за большевиками. Наоборот, большевики идут за массами. У них нет никакой программы. Они принимают все, что массы выдвигают. Поэтому ясно, что [они] должны были победить и будут побеждать там, где не могли победить мы.
Нельзя разбить тех, кто программы не имеет, кто готов подписаться под любым лозунгом масс. В этом, конечно, ни мы, ни оборонцы, ни вы, интернационалисты, не можем конкурировать с ними. И поэтому ни мы, а паче вы, не будете иметь успеха у масс. Это ведь показали последние выборы. Ведь не только в выборах в Учредительное Собрание, но и в Петроградском совете еще до переворота никто не голосовал за нас. К чему, в самом деле, большевикам переговоры, когда есть перевороты.
Я должен здесь еще решительней отвергнуть обвинение в том, что мы принимали участие в арестах и репрессиях652. Целый ряд фактов, говорящих, что меньшевики после июльских дней всеми силами препятствовали развитию репрессий. Так, они защищали "Правду", московский "Социал-демократ", защищали Каменева, Стеклова, они добились [неразборчиво] Половцева и Переверзева [неразборчиво] штаба. И если они не все могли сделать, что было нужно, то в это не их вина, а тех, кто [неразборчиво]653 силы демократии. Абрамович сделал одно необольшевистское социологическое построение: если объективные интересы какого-нибудь класса не удовлетворены, то это делает данный класс революционным. Оно лежало в основе всех большевистских построений. Но одно, конечно, неверно. Одного факта неудовлетворения интересов мало. Необходимо, чтобы кроме революционного не было ни одного другого пути к удовлетворению требований данного класса. Разве может Абрамович утверждать, что так обстоит дело в нашей действительности? Что крестьянство не может пойти на некоторое сужение своих требований. А ведь это в корне подрывает все построение. И еще здесь упрекают, что революция не проявила своего творчества. Но это обусловлено тем, что в условиях вызванного войной разложения народного хозяйства не было объективной возможности к творческой работе. И подтверждение тому -- теперешняя практика большевиков. Разве они творят? Разве можно плоды революции измерять количеством декретов и разбитых винных погребов? Ведь это не доходит до жизни. Разве, например, кто-нибудь из вас заметил, что он стал домовладельцем в силу декрета о конфискации домов? Величайшая опасность в том, что все это совершается при полной пассивности народа. Ведь народ молчит, когда разгоняют органы демократического самоуправления. Это признак разочарования в революции.
Я согласен с Потресовым, что тактика партии должна быть перестроена. В расчете на то, что демобилизация армии оздоровит атмосферу, мы должны готовиться к иной полосе развития русской революции и ни в коем случае не смешиваться со Смольным. Единство в эти трудные дни крайне необходимо. Но если это будет единство для перекидывания моста к Смольному, то такой ценой покупать единство мы не согласны. В такой партии никто из социал-демократов не останется.
На речи Либера заседание заканчивается.
Новый луч, 2 декабря 1917, No 2
ЭКСТРЕННЫЙ ВСЕРОССИЙСКИЙ СЪЕЗД РСДРП (объединенной)
Утреннее заседание 2 декабря
Председательствует тов. Абрамович. На очереди дня вопрос о мире и перемирии. Докладчики тт. Дан, Абрамович и Потресов.
Речь Дана
Положение [таково], что судьба революции зависит от вопроса о ликвидации войны, что дальнейшее продолжение войны грозит революции смертельной опасностью, что основной задачей революции должна быть ликвидация войны демократическим миром, обеспечивающим интересы русской революции, русского государства и международного пролетариата, -- это положение стало теперь трюизмом. Но это положение вовсе не было столь ясным и бесспорным в начале революции.
В Петрограде революция была совершена силами тыловых солдат в условиях, снимавших с порядка дня вопрос о войне и мире. И те, кто тогда стоял во главе революции, не ставили этого вопроса, как определяющего всю тактику революционной демократии, в центр ее. Так, в декларации первого Временного правительства, составленной по соглашению с Сов[етом] раб[очих] и солд[атских] деп[утатов] с Вр[еменным] ком[итетом] Государственной думы, нет ни одного слова по этому вопросу. И это показывает, что молчаливо предполагалось продолжение войны.
Еще в первые дни марта мы, действительные интернационалисты, предлагали не только обратиться к народам мира с призывом начать борьбу против своих империалистов, но и потребовать от нашего правительства обращения к союзникам с предложением приступить к мирным переговорам.
Но этой мысли нет в воззвании 14 марта. И это особенно характерно, если вспомнить, что автором воззвания был Стеклов. Очевидно, и большевики тогда находили невозможным сделать идею мира основой правительственной политики.
Но эта идея, как основная и необходимая идея нашей революции, все же пробилась наружу. У нас даже в партии существует заблуждение, будто лишь злостный интернационализм внес эту идею в солдатские массы, разложил армию и является теперь ответственным за "похабный" мир.
Такое рассуждение слишком поверхностно. Понятно, что тыловые войска и рабочие, занятые в военной промышленности, не чувствовавшие тягот войны и страдавшие, главным образом, от продовольственных затруднений, не выдвинули идеи мира в качестве доминирующей идеи нашей революции.
Но когда весть о революции докатилась до действующей армии, не знавшей таких продовольственных затруднений, но истомленной двухлетней войной, эта весть прозвучала для них как колокол мира.
Армия была главной опорой революции. Естественно, что от нее пошла волна обратного влияния в тыл. К этому присоединилось сознание невозможности разрешить промышленные, финансовые и продовольственные затруднения без ликвидации войны. Тогда всякому имевшему очи, чтобы видеть, стало ясно, что без ликвидации войны невозможно торжество революции.
Тогда встал вопрос, как вести борьбу за мир. Мы видели в решении этого вопроса две стороны: непосредственная борьба за мир и укрепление обороны страны, пока мир не достигнут.
Первая задача досталась654 непосредственным воздействием на трудящихся всех стран, в частности, созывом международной социалистической конференции, а также дипломатическим воздействием нашего правительства на правительства союзных стран. Это требование впервые появилось в программе первого коалиционного правительства и было выдвинуто именно нами.
Результаты дипломатического воздействия мы считали незначительными, потому что Россия и ранее была в тесной экономической и финансовой зависимости от союзных стран. Война превратила эту зависимость в кабалу. Освободить нас от этой кабалы могли не дипломатические переговоры, а сами народы союзных и враждебных стран. Перед ними должны были капитулировать правительства. Не преклоняться перед стихийным мещанским стремлением солдат разойтись по домам стремились мы, а овладеть им, направить его по революционному руслу, заключить мир, обеспечивающий интересы страны, русской революции и международного пролетариата.
Я считаю, что наша тактика имела блестящий успех. Если в течение восьми месяцев армия невежественных крестьян, переутомленных и стремящихся домой, не ушла с фронта и сохранила долю организованности, если за восемь месяцев ее все же удалось оплести целой сетью организаций -- это результат нашей политики.
И все, что нам в этой области противопоставляли интернационалисты, было то же, что теперь проводят большевики. Мы говорили, что до тех пор, пока народы не заставили свои правительства пойти на мир, мы должны укреплять оборону страны. Интернационалисты вместе с большевиками говорили: "Нет, только не дезорганизовать армию". На практике это вело именно к ее дезорганизации, ибо сохранение 10-миллионного коллектива армии от дезорганизации невозможно без активной заботы о ней.
Другая идея интернационалистов: вместо организованной политической борьбы народов за мир -- непосредственное общение воюющих армий: "братание". Братание нашей революционной, но невежественной армии с железной и преданной монархии германской армией могло привести и привело лишь к разложению нашей и укреплению вражеской армии.
Третья идея -- немедленное всеобщее перемирие. Большевики показали, что в нынешней реальной обстановке и при нынешнем соотношении сил это сводится к сепаратному перемирию и бегству русской армии с фронта.
Последнее -- интернационалисты требовали, чтобы правительство, не ожидая движения народов, предъявило союзникам ультимативное требование приступить к мирным переговорам, "не останавливаясь перед разрывом с союзниками". Большевики показали, к чему ведет этот разрыв. На словах --сепаратная война, на деле -- сепаратный мир.
Теперь можно судить, кто был прав. Сколько бы ни было у нас ошибок, наша линия правильна. Правда, она потерпела крушение, но это было крушением революции.
Народное движение в Западной Европе нарастало слишком медленно, а между тем разруха у нас росла, армия разлагалась, и становилось все яснее, что ликвидировать войну с соблюдением интересов нашей революции и международного революционного рабочего движения невозможно. Становился [неотложным] уже вопрос о ликвидации ее с наименьшими жертвами.
Этот поворот определился в июльские дни. Требование созыва междусоюзнической конференции с участием представителей демократии было таким пунктом. Этим же стремлением достигнуть скорейшего мира, хотя и с жертвами, определилась и наша тактика в Предпарламенте.
Тогда началась борьба сначала со всем Временным правительством, затем с Терещенко. Мы хотели добиться мира с наименьшими жертвами путем поддержки западноевропейского пролетариата. Терещенко тоже видел, что дело плохо, и искал выхода в более тесной связи с союзниками ради получения от них большей поддержки. В глазах массы это было лишь затягиванием войны и потому лишь способствовало росту большевизма.
Это наше мнение в конце концов было признано и буржуазными министрами, ведавшими хозяйством России. Несомненно, мы были на краю министерского кризиса, отставки Терещенко и принятия Временным правительством нашей мирной программы.
К чему привели большевики? Армии не существует, Россия изолирована и выдана с головой германскому империализму. Если германские требования будут отклонены -- война затягивается неопределенно долго. Россия не может вынести этого. Если они будут приняты -- сепаратный мир на условиях, невыразимо тягостных для русской революции, для международного, в частности, германского пролетариата.
Единственное средство спасти хоть что-нибудь -- Учредительное Собрание. Оно может организовать признанную страной власть. И на приглашение этой власти могут отозваться и союзники и вступить в переговоры о всеобщем мире.
И в эти последние трагические минуты надо сделать все, чтобы побудить международный пролетариат помочь нам. Я предлагаю, чтобы съезд от имени партии предложил созвать международную социалистическую конференцию. Может быть, ничего все же не удастся спасти, тогда вина за это падет на большевиков и на имущие классы всех стран, в том числе и России.
Перед нами впереди еще ряд затруднений в связи с демобилизацией армии и промышленности.
Каковы бы ни были наши разногласия в прошлом, но сейчас в вопросе о мире в области практических шагов в нашей партии [...] единство. Печально, что оно достигнуто на почве поражения. Будем надеяться, что оно сохранится и тогда, когда снова будет почва для движения революции вперед.
Речь Абрамовича
Тов. Дан предлагал интернационалистам доказать, что наша тактика привела бы к успеху. Но с каких это пор для с[оциал]-дем[ократов] определяющим моментом при выборе тактики является соображение об осуществимости практических мероприятий? Ведь и сам тов. Дан говорил, что он не уверен в успешности рекомендуемых им мер. На самом деле для социал-демократа решающим является соображение, что данный путь, независимо от того, приведет ли он к практическим успехам или нет, является единственным при данных условиях могущим привести к ним с точки зрения пролетариата.
Мы все признаем, что ликвидация войны была не только интернациональной обязанностью русского пролетариата, но и национальной потребностью русской революции и страны. Здесь было редко встречающееся в жизни совпадение национальных и интернациональных интересов. Если так, то в центре отношения ко всем вопросам политики мы должны поставить эту потребность. Было ли это сделано? Дан говорит -- вначале мы стремились к демократичекому миру, но после убедились в невыполнимости этого плана и стали заботиться лишь об уменьшении неизбежных для России невыгод. Но это приговор для политика, который не мог предвидеть в мае то, что увидел в сентябре. Для нас было ясно с самого начала, что эта война не может решить выдвинутых проблем, и нашей задачей с самого начала было уменьшение тех опасностей, которые война делала возможными для всех, и нас в том числе. Поэтому максимумом, который мы выдвигали, было восстановление того положения, которое было до войны, "статус-кво". Мы знали, что надо стремиться к возможно скорейшему заключению мира, иначе война убьет революцию. Мы предсказывали все, что видим теперь. Мы даже указывали время, когда придет тот крах, который пришел теперь. Помните, мы говорили, что в ноябре с первыми морозами солдаты уйдут из окопов. Помните, что мы говорили, что наступление 18 июня неизбежно обречено на неудачу.
Вспомните, что нам отвечали. Я напомню слова Церетели, сказанные им в ЦК: "Я допускаю, что страна стихийно идет к сепаратному миру, но зато мы останемся чисты от обвинений в этом".
Это чистейшее доктринерство -- принцип чистых риз в приложении к политике. Социал-демократ должен, исходя из конкретных условий и соотношения сил, строить свою тактику. Военный разгром, к которому страна неудержимо катилась, обозначал такое великое зло, перед которым все остальные соображения должны были отойти на задний план. А у нас останавливались перед риском активной внешней политики. Причиной этого бессилия была связанность внутри страны коалиционной политикой.
Мы рекомендовали другую тактику, тактику, не останавливавшуюся перед энергичными выступлениями во внешней политике. Тут было много прений: не псевдоним ли это сепаратного мира. Но почему теперь тов. Дан полагает, что обращение Учредительного Собрания к союзникам о приступе к мирным переговорам не встретит непреодолимых препятствий. Что изменилось за это время? Он убежден в том, что наш выход из коалиции делает союзникам невозможным дальнейшее ведение войны. Но в еще большей степени это было верно в мае, когда силы России еще не были истощены и когда политическое влияние ее было гораздо больше. И то, что теперь Дан кладет в основу своей тактики, то мы рекомендовали класть полгода назад. В борьбе за мир мы считали необходимым, с одной стороны, использовать антогонизм между империалистическими интересами различных воюющих стран, Англии, Франции и т.д., с другой стороны, мы рассчитывали, что есть такие интересы у международного пролетариата, которые вынудят его прийти к нам на помощь. Здесь говорят, что эта надежда наивна. Быть может. Но мы бы не были социал-демократами, если бы не верили в это. И не потому, что русский мужик интернационалистичен, как смеялись здесь, должна была Россия указывать путь европейскому пролетариату, а потому, что она была первой страной, где революция поставила у власти демократию, не заинтересованную в империалистских целях войны. Вы это сбросили со счетов, и в результате было сделало все, чтобы ослабить влияние русской революции на западноевропейский пролетариат.
Большевики борются против свободы и демократии. Мы против их террора, но для нас ценность свободы стоит вне зависимости от морали.
Вопросом о терроре не исчерпывается оценка восстания. Коалиция сметена, и не нашлось ни одного класса в защиту ее. В этом ее банкротство, а не в том, что против нее оказались штыки.
Революция обнаружила две основные силы: рабочий класс охвачен анархическим настроением, но в нем же и все здоровые тенденции развития. Другая сторона сейчас стоит за демократические свободы, но ее объективные интересы контрреволюционны. По этим объективным интересам и надо ориентироваться.
Речь Левицкого
Дан вчера нашел новую формулу. Как и все формулы, составленные, чтобы отмахнуться от противоречий, она безжизненна и бессодержательна. "С большевистскими массами, но без их вождей, на почве нашей программы" -- это все равно, что "коалиция без к[онституционных] д[емократов] на основе определенной демократической программы и т. п." В действительности придется соглашаться с теми же Рязановым и Каменевым.
Нашу программу большевики не примут -- это значило бы для них стать меньшевиками.
Нет, соглашение возможно лишь на почве компромисса. Большевики --контрреволюционеры. Это значит -- компромисс с контрреволюцией.
Горев говорит, что соглашение нужно для просвещения большевистских масс, но нельзя вступать в соглашение с илиодоровцами648.
Говорят, соглашение нужно во избежание гражданской войны. И в Москве, и в Петрограде меньшевики ради избавления от этой [войны] не боролись активно против большевиков, играли роль "третьей силы", и что же -- разве избегли гражданской войны?
Может быть, ради единства революционного фронта нужно соглашение. Но ведь это был бы контрреволюционный фронт!
Или ради сохранения рабочего движения от раз[неразборчиво]. Но для этого рабочий класс надо охранять от анархизма, а не толкать к нему.
Спрашивают, почему мы не так непримиримы по отношению к к[онституционным] д[емократам]. Но меньшевики всегда говорили, что, может быть, придется идти с кадетами, представляющими прогрессивное капиталистическое развитие, а не с социал[истами]-рев[олюционерами], учение которых заключает в себе реакционные элементы. То же и теперь. И в Учред[ительном] Собр[ании] будет идти речь не о демократическом мире, а о "похабном". И здесь мы будем вместе с кадетами, против большевиков! То же и в вопросе о культурных имениях, помещичьем инвентаре и т.д.
Мы должны быть классовой партией, но наша задача не приспособляться к предрассудкам пролетариата, но бороться с ними.
Сейчас мы стоим перед "похабным" миром, перед похабной политикой вообще. Абрамович дал теоретическое обоснование этой политики. Если мы не отречемся от нее, история нам [этого] не простит.
Слово предоставляется докладчикам для заключительных речей.
Речь Потресова
В наших речах не чувствуется той развертывающейся колоссальной драмы, которая, казалось бы, должна занимать теперь центральное место. Идет ожесточенная борьба за Учредительное Собрание. Вот об этом почти ничего не говорится, и я сомневаюсь, является ли для интернационалистов вопрос о защите Учредительного Собрания центральным, иначе мы не слышали бы речей на [в] защиту соглашения с теми, кто готовит разгон Учредительного Собрания, когда на это соглашение не идут ни энесы, [н]и даже эсеры, оказывающиеся гораздо более твердыми, чем мы.
Мартов (с места): Кадеты в этом вопросе еще тверже!
Потресов. Да, кадеты более нас тверды в защите свобод и демократии --это их заслуга, -- я не боюсь это сказать, -- в наши дни, когда народу внушают мысль, что большинству народа подчиняться следует лишь тогда, когда его мнение согласно с твоим. Я слышал недавно на собрании рабочих фразу: "Довольно с нас, поездили, теперь будем ездить мы". И это пролетарское движение? Нет, это мелкий хозяйчик берет верх над рабочим! Тов. Абрамович советовал нам "бросить рабочий класс". Нет, мы не бросим. Мы, правда, не представляем всего рабочего класса, но мы представляем его авангард.
Но неверно, что наш рабочий класс навсегда прирос к идеям максимализма. Поворот неизбежен: он уже начинается, и в надежде на него мы должны строить свою тактику. Это не будет такой поворот, о котором говорил тов. Дан, -- что мы-де, воюя с большевистскими вождями, будем помаленьку-полегоньку причесывать большевистские массы. Это будет катастрофа! Сейчас происходит подведение против большев[изма] с его азиатчиной [неразборчиво]тва. Когда станет очевидным, что большевизм ничего дать не может, -- тогда рабочая масса может метнуться далеко вправо, прочь от социализма вообще. Большевизм станет тогда ненавистным не только в глазах буржуазии, но и для рабочих. Чтобы эта ненависть не шла и на нас, мы должны отмежеваться от большевизма.
Наш долг теперь пойти в рабочие кварталы и сказать прямо и открыто, что у нас нет ничего общего с большевизмом. Да, с буржуазной демократией у нас больше общего, чем со Смольным. Так было и на Западе. Там социал-демократия чаще выступала в ряде вопросов вместе с либералами, чем с анархистами, и никогда не выступала с теми, кто социализм обозвал "социализмом дураков"; наш же большевизм именно таким "социализмом дураков" и является.
Борьба за демократию должна стать основой нашей политики.
Здесь говорили о контрреволюции. Я утверждаю, что вы реально сформированных контрреволюционных сил за пределами большевизма не встретите. Но в Смольном вы найдете контрреволюцию, представленную персонально десятками разоблаченных и сотнями неразоблаченных. Симбиоз Смольного и департамента полиции продолжается. Большевизм нельзя причесать. Его можно сломить, но согнуть нельзя.
Сбросьте шоры, посмотрите: при самодержавии, для того чтобы наше движение было сильно, мы [неразборчиво] его на одном лозунге: Долой самодержавие! Да здравствует Учредительное Собрание! Так же должны поступить и теперь, концентрируя массы вокруг лозунга: Да здравствует Учредительное Собрание! Долой самодержавие Смольного!
С места: Чем свергнуть его?
Потресов. Чем угодно. Если сил нет, то это не значит, что мы должны примириться, как не примирялись мы с самодержавием при Николае649. Если у нас тогда не было сил свергнуть, мы все же боролись, спасая честь социал-демократии. Нужно спасать ее и теперь.
Председатель тов. Крохмаль сообщает, что Красной гвардией захвачен Комитет демократических организаций650 на Литейном
No 21. Всех приходящих арестуют. Между прочим, среди арестованных одиннадцати человек член съезда тов. Мысков.
Речь Мартова
Мартов начинает с возражений предыдущим ораторам.
Потресов предлагал бороться с большевиками так же, как западноевропейские социалисты борются с антисемитизмом. Но сейчас речь идет лишь о том, примкнуть ли к буржуазии для подавления большевизма или бороться самим путем критики.
Западноевропейские социалисты боролись с социализмом, когда он охватывал рабочих, последним путем. Жорес предлагал даже соглашение и был поддержан в этом Каутским.
Левицкий говорит, что нельзя "приспособляться". Нет, в известном смысле надо: надо действовать в зависимости от обстановки. В основе большевистского движения лежит неспособность коалиции осуществить задачи революции. Факт показывает, что многое можно было сделать, но это не было сделано из-за сохранения коалиции. Вот, например, Троцкий добился теперь освобождения Чичерина651. А что было сделано в вопросе о регулировании промышленности и др[угих] вопросах?
Сводить большевизм к авантюре -- значит, закрывать глаза на действительность.
Говорят, соглашение с большевиками недопустимо. Но в противном случае фактически неизбежна коалиция с буржуазией, обращенной в лагерь прямой контрреволюции на долгие годы. Если буржуазия примет вашу руку, то лишь для того, чтобы раздавить ее в своей.
Потресов прав, говоря, что большевистский режим привлекает авантюристов. Но ведь их было немало и вокруг Керенского. То был абсолютизм, хотя и весьма просвещенный, но он приучал массы к произволу и тем подготовлял восстание.
Потресов упрекает нас, что мы в своих построениях отводим мало места Учредительному Собранию, это неверно. Тезисы к моему докладу это опровергают. Мы думаем, что, лишь укрепляя демократические учреждения, пролетариат может победить.
Соглашение с большевиками, конечно, компромисс. Но, конечно, вопрос о буржуазном характере революции должен стоять вне компромисса.
Почва для соглашения может быть создана лишь в ходе событий, разочарования масс в большевизме и их деления на своих вождей. Пока этой почвы нет. Может быть, ее и не будет. Но совесть наша будет чиста.
Потресов думает, что, изолируясь от меньшевизма и изолируя пролетариат, мы добьемся того, что, разочаровавшись в большевизме, массы пойдут к нам. Нет, они прокатятся дальше и сметут и нас.
Может быть, это и произойдет. Но спасение возможно лишь по пути дальнейшего наступательного движения революции, по пути разрешения ее задач.
Речь Либера
Наше левое крыло еще не усвоило той мысли, что большевики не являются партией, которая подлежит расстрелу, а наоборот, властью, которая имеет силу расстреливать. Надо определить отношение к большевикам не как к партии, а как к правительству.
Горев и Дан говорят, что мы должны соглашаться не с большевиками, а с рабочими массами. Но ведь [будучи] единственной партией пролетариата, нам с рабочими не приходится не соглашаться, мы их часть. Вначале еще можно было надеяться, что, продемонстрировав свое желание единого революционного фронта, мы заставим массы понять нас, пойти за нами. Но как возможно соглашение теперь? Разве этот преторианский большевизм можно примирить с идеей Учредительного Собрания? Разве им не ясно, как и вам, что Учредительное Собрание с ними покончит? Или разве можно нам отречься от Учредительного Собрания? Это игра. Само собой разумеется, тех членов ЦК, которые провели решение о соглашении, составивших в ЦК новое большинство, я не обвиняю в желании идти вместе с большевиками. Но массы не поймут их политики.
Говорят, массы идут за большевиками. Наоборот, большевики идут за массами. У них нет никакой программы. Они принимают все, что массы выдвигают. Поэтому ясно, что [они] должны были победить и будут побеждать там, где не могли победить мы.
Нельзя разбить тех, кто программы не имеет, кто готов подписаться под любым лозунгом масс. В этом, конечно, ни мы, ни оборонцы, ни вы, интернационалисты, не можем конкурировать с ними. И поэтому ни мы, а паче вы, не будете иметь успеха у масс. Это ведь показали последние выборы. Ведь не только в выборах в Учредительное Собрание, но и в Петроградском совете еще до переворота никто не голосовал за нас. К чему, в самом деле, большевикам переговоры, когда есть перевороты.
Я должен здесь еще решительней отвергнуть обвинение в том, что мы принимали участие в арестах и репрессиях652. Целый ряд фактов, говорящих, что меньшевики после июльских дней всеми силами препятствовали развитию репрессий. Так, они защищали "Правду", московский "Социал-демократ", защищали Каменева, Стеклова, они добились [неразборчиво] Половцева и Переверзева [неразборчиво] штаба. И если они не все могли сделать, что было нужно, то в это не их вина, а тех, кто [неразборчиво]653 силы демократии. Абрамович сделал одно необольшевистское социологическое построение: если объективные интересы какого-нибудь класса не удовлетворены, то это делает данный класс революционным. Оно лежало в основе всех большевистских построений. Но одно, конечно, неверно. Одного факта неудовлетворения интересов мало. Необходимо, чтобы кроме революционного не было ни одного другого пути к удовлетворению требований данного класса. Разве может Абрамович утверждать, что так обстоит дело в нашей действительности? Что крестьянство не может пойти на некоторое сужение своих требований. А ведь это в корне подрывает все построение. И еще здесь упрекают, что революция не проявила своего творчества. Но это обусловлено тем, что в условиях вызванного войной разложения народного хозяйства не было объективной возможности к творческой работе. И подтверждение тому -- теперешняя практика большевиков. Разве они творят? Разве можно плоды революции измерять количеством декретов и разбитых винных погребов? Ведь это не доходит до жизни. Разве, например, кто-нибудь из вас заметил, что он стал домовладельцем в силу декрета о конфискации домов? Величайшая опасность в том, что все это совершается при полной пассивности народа. Ведь народ молчит, когда разгоняют органы демократического самоуправления. Это признак разочарования в революции.
Я согласен с Потресовым, что тактика партии должна быть перестроена. В расчете на то, что демобилизация армии оздоровит атмосферу, мы должны готовиться к иной полосе развития русской революции и ни в коем случае не смешиваться со Смольным. Единство в эти трудные дни крайне необходимо. Но если это будет единство для перекидывания моста к Смольному, то такой ценой покупать единство мы не согласны. В такой партии никто из социал-демократов не останется.
На речи Либера заседание заканчивается.
Новый луч, 2 декабря 1917, No 2
ЭКСТРЕННЫЙ ВСЕРОССИЙСКИЙ СЪЕЗД РСДРП (объединенной)
Утреннее заседание 2 декабря
Председательствует тов. Абрамович. На очереди дня вопрос о мире и перемирии. Докладчики тт. Дан, Абрамович и Потресов.
Речь Дана
Положение [таково], что судьба революции зависит от вопроса о ликвидации войны, что дальнейшее продолжение войны грозит революции смертельной опасностью, что основной задачей революции должна быть ликвидация войны демократическим миром, обеспечивающим интересы русской революции, русского государства и международного пролетариата, -- это положение стало теперь трюизмом. Но это положение вовсе не было столь ясным и бесспорным в начале революции.
В Петрограде революция была совершена силами тыловых солдат в условиях, снимавших с порядка дня вопрос о войне и мире. И те, кто тогда стоял во главе революции, не ставили этого вопроса, как определяющего всю тактику революционной демократии, в центр ее. Так, в декларации первого Временного правительства, составленной по соглашению с Сов[етом] раб[очих] и солд[атских] деп[утатов] с Вр[еменным] ком[итетом] Государственной думы, нет ни одного слова по этому вопросу. И это показывает, что молчаливо предполагалось продолжение войны.
Еще в первые дни марта мы, действительные интернационалисты, предлагали не только обратиться к народам мира с призывом начать борьбу против своих империалистов, но и потребовать от нашего правительства обращения к союзникам с предложением приступить к мирным переговорам.
Но этой мысли нет в воззвании 14 марта. И это особенно характерно, если вспомнить, что автором воззвания был Стеклов. Очевидно, и большевики тогда находили невозможным сделать идею мира основой правительственной политики.
Но эта идея, как основная и необходимая идея нашей революции, все же пробилась наружу. У нас даже в партии существует заблуждение, будто лишь злостный интернационализм внес эту идею в солдатские массы, разложил армию и является теперь ответственным за "похабный" мир.
Такое рассуждение слишком поверхностно. Понятно, что тыловые войска и рабочие, занятые в военной промышленности, не чувствовавшие тягот войны и страдавшие, главным образом, от продовольственных затруднений, не выдвинули идеи мира в качестве доминирующей идеи нашей революции.
Но когда весть о революции докатилась до действующей армии, не знавшей таких продовольственных затруднений, но истомленной двухлетней войной, эта весть прозвучала для них как колокол мира.
Армия была главной опорой революции. Естественно, что от нее пошла волна обратного влияния в тыл. К этому присоединилось сознание невозможности разрешить промышленные, финансовые и продовольственные затруднения без ликвидации войны. Тогда всякому имевшему очи, чтобы видеть, стало ясно, что без ликвидации войны невозможно торжество революции.
Тогда встал вопрос, как вести борьбу за мир. Мы видели в решении этого вопроса две стороны: непосредственная борьба за мир и укрепление обороны страны, пока мир не достигнут.
Первая задача досталась654 непосредственным воздействием на трудящихся всех стран, в частности, созывом международной социалистической конференции, а также дипломатическим воздействием нашего правительства на правительства союзных стран. Это требование впервые появилось в программе первого коалиционного правительства и было выдвинуто именно нами.
Результаты дипломатического воздействия мы считали незначительными, потому что Россия и ранее была в тесной экономической и финансовой зависимости от союзных стран. Война превратила эту зависимость в кабалу. Освободить нас от этой кабалы могли не дипломатические переговоры, а сами народы союзных и враждебных стран. Перед ними должны были капитулировать правительства. Не преклоняться перед стихийным мещанским стремлением солдат разойтись по домам стремились мы, а овладеть им, направить его по революционному руслу, заключить мир, обеспечивающий интересы страны, русской революции и международного пролетариата.
Я считаю, что наша тактика имела блестящий успех. Если в течение восьми месяцев армия невежественных крестьян, переутомленных и стремящихся домой, не ушла с фронта и сохранила долю организованности, если за восемь месяцев ее все же удалось оплести целой сетью организаций -- это результат нашей политики.
И все, что нам в этой области противопоставляли интернационалисты, было то же, что теперь проводят большевики. Мы говорили, что до тех пор, пока народы не заставили свои правительства пойти на мир, мы должны укреплять оборону страны. Интернационалисты вместе с большевиками говорили: "Нет, только не дезорганизовать армию". На практике это вело именно к ее дезорганизации, ибо сохранение 10-миллионного коллектива армии от дезорганизации невозможно без активной заботы о ней.
Другая идея интернационалистов: вместо организованной политической борьбы народов за мир -- непосредственное общение воюющих армий: "братание". Братание нашей революционной, но невежественной армии с железной и преданной монархии германской армией могло привести и привело лишь к разложению нашей и укреплению вражеской армии.
Третья идея -- немедленное всеобщее перемирие. Большевики показали, что в нынешней реальной обстановке и при нынешнем соотношении сил это сводится к сепаратному перемирию и бегству русской армии с фронта.
Последнее -- интернационалисты требовали, чтобы правительство, не ожидая движения народов, предъявило союзникам ультимативное требование приступить к мирным переговорам, "не останавливаясь перед разрывом с союзниками". Большевики показали, к чему ведет этот разрыв. На словах --сепаратная война, на деле -- сепаратный мир.
Теперь можно судить, кто был прав. Сколько бы ни было у нас ошибок, наша линия правильна. Правда, она потерпела крушение, но это было крушением революции.
Народное движение в Западной Европе нарастало слишком медленно, а между тем разруха у нас росла, армия разлагалась, и становилось все яснее, что ликвидировать войну с соблюдением интересов нашей революции и международного революционного рабочего движения невозможно. Становился [неотложным] уже вопрос о ликвидации ее с наименьшими жертвами.
Этот поворот определился в июльские дни. Требование созыва междусоюзнической конференции с участием представителей демократии было таким пунктом. Этим же стремлением достигнуть скорейшего мира, хотя и с жертвами, определилась и наша тактика в Предпарламенте.
Тогда началась борьба сначала со всем Временным правительством, затем с Терещенко. Мы хотели добиться мира с наименьшими жертвами путем поддержки западноевропейского пролетариата. Терещенко тоже видел, что дело плохо, и искал выхода в более тесной связи с союзниками ради получения от них большей поддержки. В глазах массы это было лишь затягиванием войны и потому лишь способствовало росту большевизма.
Это наше мнение в конце концов было признано и буржуазными министрами, ведавшими хозяйством России. Несомненно, мы были на краю министерского кризиса, отставки Терещенко и принятия Временным правительством нашей мирной программы.
К чему привели большевики? Армии не существует, Россия изолирована и выдана с головой германскому империализму. Если германские требования будут отклонены -- война затягивается неопределенно долго. Россия не может вынести этого. Если они будут приняты -- сепаратный мир на условиях, невыразимо тягостных для русской революции, для международного, в частности, германского пролетариата.
Единственное средство спасти хоть что-нибудь -- Учредительное Собрание. Оно может организовать признанную страной власть. И на приглашение этой власти могут отозваться и союзники и вступить в переговоры о всеобщем мире.
И в эти последние трагические минуты надо сделать все, чтобы побудить международный пролетариат помочь нам. Я предлагаю, чтобы съезд от имени партии предложил созвать международную социалистическую конференцию. Может быть, ничего все же не удастся спасти, тогда вина за это падет на большевиков и на имущие классы всех стран, в том числе и России.
Перед нами впереди еще ряд затруднений в связи с демобилизацией армии и промышленности.
Каковы бы ни были наши разногласия в прошлом, но сейчас в вопросе о мире в области практических шагов в нашей партии [...] единство. Печально, что оно достигнуто на почве поражения. Будем надеяться, что оно сохранится и тогда, когда снова будет почва для движения революции вперед.
Речь Абрамовича
Тов. Дан предлагал интернационалистам доказать, что наша тактика привела бы к успеху. Но с каких это пор для с[оциал]-дем[ократов] определяющим моментом при выборе тактики является соображение об осуществимости практических мероприятий? Ведь и сам тов. Дан говорил, что он не уверен в успешности рекомендуемых им мер. На самом деле для социал-демократа решающим является соображение, что данный путь, независимо от того, приведет ли он к практическим успехам или нет, является единственным при данных условиях могущим привести к ним с точки зрения пролетариата.
Мы все признаем, что ликвидация войны была не только интернациональной обязанностью русского пролетариата, но и национальной потребностью русской революции и страны. Здесь было редко встречающееся в жизни совпадение национальных и интернациональных интересов. Если так, то в центре отношения ко всем вопросам политики мы должны поставить эту потребность. Было ли это сделано? Дан говорит -- вначале мы стремились к демократичекому миру, но после убедились в невыполнимости этого плана и стали заботиться лишь об уменьшении неизбежных для России невыгод. Но это приговор для политика, который не мог предвидеть в мае то, что увидел в сентябре. Для нас было ясно с самого начала, что эта война не может решить выдвинутых проблем, и нашей задачей с самого начала было уменьшение тех опасностей, которые война делала возможными для всех, и нас в том числе. Поэтому максимумом, который мы выдвигали, было восстановление того положения, которое было до войны, "статус-кво". Мы знали, что надо стремиться к возможно скорейшему заключению мира, иначе война убьет революцию. Мы предсказывали все, что видим теперь. Мы даже указывали время, когда придет тот крах, который пришел теперь. Помните, мы говорили, что в ноябре с первыми морозами солдаты уйдут из окопов. Помните, что мы говорили, что наступление 18 июня неизбежно обречено на неудачу.
Вспомните, что нам отвечали. Я напомню слова Церетели, сказанные им в ЦК: "Я допускаю, что страна стихийно идет к сепаратному миру, но зато мы останемся чисты от обвинений в этом".
Это чистейшее доктринерство -- принцип чистых риз в приложении к политике. Социал-демократ должен, исходя из конкретных условий и соотношения сил, строить свою тактику. Военный разгром, к которому страна неудержимо катилась, обозначал такое великое зло, перед которым все остальные соображения должны были отойти на задний план. А у нас останавливались перед риском активной внешней политики. Причиной этого бессилия была связанность внутри страны коалиционной политикой.
Мы рекомендовали другую тактику, тактику, не останавливавшуюся перед энергичными выступлениями во внешней политике. Тут было много прений: не псевдоним ли это сепаратного мира. Но почему теперь тов. Дан полагает, что обращение Учредительного Собрания к союзникам о приступе к мирным переговорам не встретит непреодолимых препятствий. Что изменилось за это время? Он убежден в том, что наш выход из коалиции делает союзникам невозможным дальнейшее ведение войны. Но в еще большей степени это было верно в мае, когда силы России еще не были истощены и когда политическое влияние ее было гораздо больше. И то, что теперь Дан кладет в основу своей тактики, то мы рекомендовали класть полгода назад. В борьбе за мир мы считали необходимым, с одной стороны, использовать антогонизм между империалистическими интересами различных воюющих стран, Англии, Франции и т.д., с другой стороны, мы рассчитывали, что есть такие интересы у международного пролетариата, которые вынудят его прийти к нам на помощь. Здесь говорят, что эта надежда наивна. Быть может. Но мы бы не были социал-демократами, если бы не верили в это. И не потому, что русский мужик интернационалистичен, как смеялись здесь, должна была Россия указывать путь европейскому пролетариату, а потому, что она была первой страной, где революция поставила у власти демократию, не заинтересованную в империалистских целях войны. Вы это сбросили со счетов, и в результате было сделало все, чтобы ослабить влияние русской революции на западноевропейский пролетариат.