Страница:
По пункту третьему -- о Советах -- разногласие не так велико, поскольку Вы условно допускаете возможность этого лозунга, как тактического. Для нас решающую роль играют соображения тактические. В январе -- три года, когда большевики дискредитировали Учредительное Собрание459 как "социал-соглашательское" по составу, мы старались доказать рабочим, что его нужно отстаивать именно потому, что его большинство эсеровское, т.е. выражающее революционные интересы крестьян, а потому именно способное под давлением пролетариата пойти и дальше тогдашней программы эсеров (в остром вопросе о мире). Только так и можно было ставить вопрос в стране, переживающей революцию при отсутствии предварительной политической школы у масс: аргумент о неприкосновенности всякого Учредительного Собрания во имя формального принципа суверенитета народа, конечно, для масс в таких условиях неприемлем (нельзя было в 1871 году требовать от парижского пролетариата безусловного подчинения Версальскому Учредительному Собранию460. Здесь, конечно, у нас с Вами нет разногласия. К несчастью, наши друзья эсеры своей политикой 1918 года выбили у нас из рук лозунг Учредительного Собрания. Восстановив его при помощи Антанты (чехословаков), они сделали его лозунгом возобновления войны, что, как мы скоро убедились, уже летом 1918 года отбросило обратно к большевикам массы, уже начавшие от них отходить. Когда же именно на почве превращения Учредительного Собрания в орудие Антанты неизбежно отношение сил переместилось от эсеров к военно-буржуазной клике и Учредительное Собрание стало лозунгом Дутова461, Колчака и Деникина, самые широкие массы и рабочих, и крестьян стали его ассоциировать не только с упразднением большевизма, но и с переходом власти к этой клике (или к "барам"). Мы опять некоторое время не отдавали себе отчета в этом, потому что известный верхний слой пролетариата с социалистической культурой, с которым мы и эсеры соприкасаемся, далек от такого "социализма", но в том и отличие революции от обычных времен, что социально активными становятся рядом с культурными слоями народа и некультурные и что чтобы вновь вернуть ту гегемонию первых над вторыми, на которой основывается современное рабочее движение, надо считаться с психологией некультурных слоев и их своеобразной метафизической логикой, ассоциирующей Учредительное Собрание не с самой широкой свободой, а с теми виселицами для рабочих и с нагайкой, которые сопровождали Колчака и Деникина. Приспособляться к этой психологии, объявляя "советскую систему" высшей формой демократии или демократию -- "господством кулаков" и т. п., мы считаем недопустимым специально выступали против подобных Entgleisungen462 в наших рядах (витеб-скую, очень дельную, организацию мы еще в конце 1919 г. пригрозили исключить из партии за то, что она несла на манифестации знамя с надписью "вся власть Советам", толкуя это как антитезу большевистской диктатуре). Но считаться с историческим фактом, что Учредительное Собрание, прежде чем родиться, стало, благодаря бесхарактерности мелкобуржуазной демократии, антипролетарским и антиреволюционным лозунгом, пришлось хотя бы уже потому, что сейчас эти два слова могут мешать объединению передового слоя рабочих, давно порвавшего с большевизмом, с более темными слоями, только начинающими уходить от него. А ведь мы только в восстановлении единого фронта большинства пролетариата против большевиков видим залог победы революции. Кронштадт блестяще подтвердил нашу правоту. Только под его лозунгами "свободные Советы и политическая свобода" могло совершиться выступление против советской власти таких заядлых большевиствующих масс, как матросы. Словом, если в России еще суждено быть подлинно революционному Учредительному Cобранию, оно может явиться только под новым псевдонимом Конвента463, народной Палаты или Думы и т. п.; но, может быть, путь к Демократической республике пойдет иначе --через расширение избирательной базы Советов, постепенное отделение муниципальных их функций от государственных, концентрирующихся в общерусском Совете, или же таким образом, что какой-нибудь съезд Советов создаст демократическую конституцию, упраздняющую Советы как органы власти и сыграет таким образом роль Учредительного Собрания, решение которого потом будет санкционировано плебисцитом. Так или иначе, мы, выдвигая лозунг соблюдения советской конституции и ее демократизирования, всегда оговариваем, что от принципов народовластия мы не отказываемся.
Остается первое -- и, конечно, важнейшее -- разногласие об оценке большевистской революции. Начну с того, что нельзя ставить на одну доску сравнение большевизма с 1793 годом и -- с Парижской Коммуной. Если б большевиствующие европейцы были правы, видя в большевистской революции прежде всего, хотя и незрелую, революцию пролетариата, они были бы вправе сопоставлять ее с Парижской Коммуной. Тот же, кто момент пролетарского классового восстания считает лишь вторичным в большевистском перевороте, лишь осложняющим основной момент -- крестьянско-мещанской революции, -- тот вправе обращаться к аналогии с революцией французской. Именно усвоение европейцами, что это -- не коммуна, а по своим историческим предпосылкам явление, гораздо ближе стоящее к революции XVIII века, есть основное условие рассеяния мифа о большевизме, и это видно именно на книжке О. Бауэра, несмотря на ее апологетический привкус. Усвоив себе, что Россия переживает революцию XVIII века, европейцы, вслед за Бауэром, успокаиваются на выводе, что для России большевизм, стало быть, прогрессивен, они останавливаются на полдороге. Это жаль и очень плохо, и их надо ругать за оппортунизм, диктующий им эту половинчатость, но не надо вместе с водой выплескивать и ребенка. Если в России на почве, сходной с французской XVIII века, выросла революция, невольно повторяющая методы французской, этим еще вовсе не решается вопрос о "законности" якобинизма в XX веке. Так как на аналогичной социальной базе в России XX века возвышалось здание крупной промышленности, не бывшей во Франции XVIII века, и так как международная среда русской и французской революции совершенно различна, то тут только и начинается вопрос оценки. Вопрос стоит так: 1) может ли в этих условиях та задача, которая обща у русской и французской революций, решаться методами, которые были, в общем и целом, пригодны в 1792--1794 гг.? 2) Каково реальное значение применения таких методов для несуществовавшего в 1793 году, но существующего в 1921 г. самостоятельного класса пролетариата русской промышленности? Этих двух вопросов не ставит ни Бауэр, ни Лонге и др., оперирующие с французской революцией, и потому приходят к апологетизму. Мы, меньшевики, этот вопрос поставили еще в 1903 году, когда в Вашем лице в фельетонах "Искры"464 предсказали возможность, что русский социализм, в лице Ленина, сыграет объективно роль якобинцев, втягивающих народные массы в буржуазную революцию. Этими Вашими мыслями, Павел Борисович, мы все время руководились, когда наблюдали, как неожиданно большевизм, став народным в самом полном смысле слова, стал выявлять под крайней интернационалистско-коммунистической оболочкой типичные черты якобинского санкюлотства465. То, что Вы предсказали, осуществилось иначе, чем Вы думали. Вы предполагали, что ленинизм расшевелит пролетарские массы и поведет их на штурм старого порядка в таком виде (благодаря своей заговорщической организации и нечаевско466-демагогическим методам), что в определенный момент они послужат и будут только и способны послужить пьедесталом для буржуазного радикализма. На деле большевизм, приспособляясь до бесконечности, сумел до сих пор остаться во главе этих, вовлеченных им в процесс по существу мелкобуржуазной революции, масс и с определенного момента вынужден сам, если не в идеологии, то в политике отражать их мелкобуржуазность и вступать в вопиющее противоречие с своей идеологией. По существу, это то же, что Вы предсказали в 1903 году. Но Вы тогда же подчеркивали, что прогрессивный в 1793 году якобинизм в XX веке развращал бы классовое движение пролетариата и вступил бы в противоречие с его классовыми интересами. Этого мы не забываем. Исторически объясняя и постольку "оправдывая" октябрьскую революцию, как неизбежно вытекшую из неспособности тогдашней мелкобуржуазной демократии разрубить узел войны, душившей революцию (и -- увы! -- из неспособности тогдашней социал-демократии толкать вперед эту мелкобуржуазную демократию) -- мы оправдываем только стремление крайней революционной партии, опираясь на впервые поднятые революцией новые народные слои, завоевать власть (помните, что большевики получили большинство на съезде Советов 25 октября 1917 года, т.е. большинство тех масс, на которых до того держалось правительство Керенского) и создать то "правительство рабочих и крестьян", которого упорно не хотели, боясь порвать с коалицией, эсеры и Церетели --т.е. сделать то, что сделали после грузины, не ждавшие выборов в Учредительное Собрание, чтобы создать чисто социалистическое правительство. С первых дней мы заявили готовность поддержать большевиков, если они пойдут на союз с эсерами (при отношении сил в России только их союз означал бы совершение крестьянско-демократической революции не путем диктатуры меньшинства) и откажутся от утопических экспериментов. Если бы этот союз осуществился на программе осуществления мира, интегральной аграрной реформы и той "плебеизации" государственного аппарата, которую осуществили, в общем, большевики и которая была необходима, поскольку за пределами социалистических партий и их поддерживающих масс в России не оказалось последовательной демократии, то это была бы тоже, по существу, "якобинская" революция, но преодолевшая ограниченность средств французского якобинизма, а потому не вступающая в непримиримый конфликт с классовыми интересами пролетариата и его конечными целями. И поскольку большевики пошли другим путем, мы из признания неизбежности в России "якобинской" революции не делаем вывода о примирении с большевиками, а, напротив, о необходимости борьбы с ними за то, чтобы их утопизм и их рабское подражание французским якобинцам в методах терроризма не привели к уничтожению того прогрессивного, что революция октября 1917 года принесла, вынеся на поверхность подлинный плебс и развив в нем, под покровом коммунистических иллюзий, тот, по существу, индивидуалистский радикализм, который является основной психологической предпосылкой не только буржуазного строя, но и -- в известной мере -- современного рабочего движения. Поэтому того основного противоречия между нашей оценкой октября и нашей политикой, о котором Вы пишете, у нас нет: признав большевиков, по существу, крайними выразителями исторического процесса ломки старой крепостническо-барской России, мы боремся с ними как потому, что эту свою "якобинскую" миссию они выполняют плохо, благодаря субъективному стремлению водворить коммунизм, так и потому, что, так выполняя эту миссию, они неизбежно развращают сознание пролетариата и его обессиливают. Противоречия нет, и есть полная последовательность в том, что дальнейшее развитие от большевизма мы видим в движении вперед от него, а ни в коем случае не назад, т. е. только через те самые городские и сельские народные слои, которые проделали стаж большевистской веры, ибо они оказались наиболее революционно активными в этой, по существу, к XVIII веку относящейся революции, -- а не против них. Отсюда, в частности, и решение наше снять лозунг Учредительного Собрания и т. д.
Теперь -- об Интернационале. Тут у нас, вообще, конечно, более глубокие разногласия, вытекающие из неодинакового отношения к "правому" социализму. Знаю, что нежности Вы к нему не питаете. Но -- и я не забываю, что Вы уже в [19]15 -- [19]16 гг., предвидя это развитие, держались той же линии -- Вы, если можно так выразиться, считаетесь с правым социализмом, как с элементом социалистической культуры, еще противостоящей большевистскому вандализму. В 15--16 годах я, хотя и не соглашался с Вами, но еще внутренне колебался в этом вопросе. Теперь же, после 5 лет, я для себя подвел итог в том смысле, что вандализм большевистский (имею в виду большевизм европейский, лишь развращаемый и усиливаемый Москвой, но имеющий свои корни в Европе) есть прежде всего неизбежная реакция на вандализм "военного социализма"467 и что поэтому преодоление в европейском движении этой новой бакунинской заразы468 немыслимо, пока не изжит военный социализм. А он не изжит -- не только в Германии и Польше, но и в Бельгии, и во Франции, и в Англии, Чехии и т. д. И пока он не изжит, мы дорожим всеми элементами, ушедшими от военного социализма и не попавшими в рабство к Москве, и склонны снисходительно относиться даже к самым неприятным чертам, которыми эти "центральные" фракции отличаются частью в силу субъективной потребности равняться налево, частью -- в силу длительного наследия общего социалистического кризиса. Вот почему мы "по-христиански" относились к самым возмутительным фактам замалчивания русского большевизма и пресмыкательства перед ним, считая это неизбежным временным злом -- привходящим явлением упростительной психологии, выросшей из реакции против "военного" социализма. Вот почему мы радуемся началу исцеления от этого апологетического отношения к Москве и, например, в книжке Бауэра (которую я еще обязательно буду критиковать) увидели в России нашу победу, потому что она сказала половину правды о России и о большевизме. Я думаю, что уже с тех пор, как Вы писали письмо, положение в этом смысле все же очень улучшилось (знаю, что это не заслуга самих социалистов, а результат московских подзатыльников) и, хотя инциденты вроде грузинского в Вене469, показывают, как еще далеко до правильного отношения этих социалистов к данному вопросу, чем дальше, тем дело пойдет быстрее.
Сегодня мне звонила Ева Львовна, что получила от Вас письмо и что Вы в нем предлагаете поместить в "Социалистическом вестнике" Ваше письмо целиком или в выдержках. Я предлагаю Вам сделать так: мы перепечатаем всю критику нашей позиции (устранив такие места, вытекшие, по-видимому, из недоразумения, как приписывание Вам слов о нашем "октябризме"). Что касается той части, которая говорит об Интернационале, то у меня естъ Bedenken, которыми я хочу с Вами поделиться. Во-первых, сплошной апологетизм со стороны "реконструкторов" по отношению к русскому большевизму есть явление прошлого, уже изжитого (Вы можете в этом убедиться не только из помещения в "Freiheit" моей статьи о Грузии, но и статьи Бауэра в "Arbeiter Zeitung" о Кронштадте, статьи Далина в "Volksrechte"470 особенно из того, что в "Populaire" уже дважды Andre Pierre -- очень левый лонгетист -- выступал со статьями в защиту петербургской стачки и Кронштадтского восстания против "Humanite"471), частью же потому, что у Вас поименно называются "грешники", в том числе Каутский, Штребель и другие. Я считал бы, что напечатав место с критикой Отто Бауэра, как типичного для апологетической точки зрения и упомянув о равнодушном отношении реконструкторов к идее международной комиссии, можно будет придать отрывкам цельный характер. Но если Вы имеете против этого возражения, мы, конечно, более равномерно используем обе части письма. А вот что Вы, по словам Евы Львовны, посылаете письмо в "Republique Russe", меня смущает несколько по противоположной причине: боюсь, что Ваше выступление на французском языке с критикой нас будет понято европейцами как Ваша, так сказать, апелляция к ним против нас. Мне уже давно сообщали из Парижа, что Пескин рассказывает, что напечатает "статью Аксельрода против Мартова".
Как себя теперь чувствуете? Вижу я, что наши французские друзья умеют затягивать такое дело, как получение визы, на непозволительное время. То, что они делают с Вами, совершенно непростительно. Мое здоровье как будто лучше с наступлением теплого времени, но я все же завтра иду к врачу, чтобы дать себя осмотреть. Может быть, обойдется и без санатории, если окажется, что мой кашель и особенно все усиливающаяся потеря голоса не заключают в себе особенно серьезного.
Сегодня приехал сюда Скоморовский. Говорит, что Каутские все еще не знают, когда переберутся сюда.
Здесь, кажется, последний коммунистический Putsch472 прошел благополучно в том смысле, что реакция не усилила своих позиций (на этот раз "Mehrheiter'ы", в общем и целом, вели себя умно, употребив все влияние, чтобы не дать правительству подпасть под влиянием паники в руки военной клики и раздуть беспомощное анархистское движение в "угрозу обществу"). Благодаря этому банкротство коммунистов на этот раз будет полностью понято массами, и я очень оптимистически настроен, ожидаю их скорого и скандального развала. [...]
Сегодня я был у доктора. Для начала пошел к хорошему русскому врачу для общего осмотра, считая, что в таком осмотре очень важно понимание и обстановки, и условий жизни, и проч. "национальных" свойств пациента. Он меня, в общем, успокоил, найдя, что в легких когда-то начинался процесс, а сейчас имеется только бронхит, который он надеется вылечить. Сердце хуже, потребует лечения, но, может быть, обойдется лечением здесь, не придется даже уезжать куда-нибудь. Горла он не мог осмотреть за отсутствием специальных приборов и направил меня к специалисту, но высказал свое убеждение, что в этой области ничего серьезного нет -- просто сильное раздражение от ораторских упражнений, и он думает, что специалист будет лечить меня весьма простыми средствами и что голос скоро будет восстановлен. Окончательный "приговор" положит после визита у специалиста и анализа мокроты, но в заключение еще раз обнадежил, что ничего особенного нет. Сегодня вышел No 5 газеты, завтра будет Вам выслан. Всего хорошего.
ПИСЬМО П. Б. АКСЕЛЬРОДУ
20 апреля 1921 г.
Дорогой Павел Борисович!
Рад, что Вы, наконец, перебрались в Париж. Как Вы там устроились? Как себя чувствуете?
Я еще ничего не знаю насчет своей судьбы. Лечу у специалиста горло --ничего серьезного не оказалось, но состояние его, благодаря как ослаблению связок (от речей), так и постоянному раздражению от непрекращающихся в последнее время бронхитов и кашля, очень воспаленное, и мне придется, как видно, 2-3 недели лечить его, хотя уже после первых визитов констатировано улучшение (смазывает горло каким-то раствором, запретил курить и приказал возможно меньше говорить). Прекращение курения очень плохо отразилось на мне: утратил работоспособность, плохо сплю и хожу страшно вялым, не находя себе места. Ну, да авось привыкну. С другими болезнями дело определится на днях, т. е. врач мне скажет, нужно ли мне в санаторию или достаточно поехать на лето куда-нибудь в горы либо к морю или же просто надо пожить где-нибудь на даче на определенном режиме. В зависимости от этого решения, я смогу решить ехать ли мне в Париж и когда. На случай поездки в Париж или для лечения мне деньги понадобятся; а до тех пор держите их у себя.
По полученным из Москвы сведениям, Федор Ильич все еще сидит, и притом в Петербурге, так как Зиновьев не соглашается перевезти его в Москву, где сидят все остальные наши. А Лидия не может поехать в Петербург заботиться о нем, потому что в дополнение к Сергею теперь забрали еще Конкордию Ивановну, и ей приходится заботиться об их двух детях. Владимир тоже сидит, и маленький мой племянник Кранихфельд (студент) тоже, так что оставшимся членам семьи приходится заботиться о пяти заключенных, чего еще ни разу при большевиках у нас не было.
Беспокоит меня очень судьба грузинской партии. Теперь для нее настал критический момент. По полученным нами сведениям, товарищи, оставшиеся в Тифлисе для продолжения работы в пролетариате, настроены очень определенно: борьбу за освобождение Грузии отныне вести на почве, созданной "советизацией" Грузии, то есть ее фактическим присоединением к России: коренным образом отвергают всякую попытку освобождаться путем интервенции Антанты или спекуляции турок, а возлагают надежды на освобождение от большевистской диктатуры вместе с русским народом. Между тем, они опасаются, что Жордания и его правительство пойдут в атмосфере эмиграции по другому пути -- снова заинтересовывать влиятельные круги Антанты в том, чтобы сделать Кавказ базой борьбы против советской России, или в том, чтобы через Грузию она похитила у России бакинскую нефть. Они этого опасаются тем более, что во время пребывания в Грузии в последнее время правительство все надежды возлагало только на Антанту да еще на Мустафу Кемаля, который их, в конце концов, надул после того, как они, поверив в возможность его поддержки против большевиков, преждевременно отступили из Тифлиса, не исчерпав всех сил для обороны и стремясь увести на соединение с турками (в Батум) возможно нетронутую армию (когда же они привели армию в Батум, кемалисты отказались от союза с ними и армию обезоружили). Я тоже боюсь, что Жордания пойдет по этой проторенной дорожке армянских, украинских, кубанских и т. п. пострадавших от большевиков эмигрантских демократических правительств. Но на этом пути они не только скомпрометируют себя и нас перед международным пролетариатом (разумеется, ничего не выиграв, ибо pour les beaux yeux473 грузинской демократии Антанта не изменит общей линии своей политики), но и вызовут кризис в грузинской социал-демократии, где к моменту вторжения большевиков уже созрело сильное недовольство периферии вождями и где, в случае фальшивой ноты в национальной политике, это недовольство даст взрыв. Больше всего я боюсь, чтобы не началась у грузин опереточная игра с инородческими правительствами in partibus infidelium474 вроде Петлюры или с авантюристскими группами вроде Савинкова, раздающими "инородцам" патенты на независимость в будущей России, или, наконец, какое-нибудь кокетничанье с Польшей -- все чтобы найти ход к сердцу Антанты. Было бы очень хорошо, если б Вы "присмотрели" в этом отношении за грузинами и "допросили" их. Их весьма несомненный для меня национализм может теперь сыграть с ними плохую шутку.
Судя по нашим сведениям, большевики не производили в Грузии ни расстрелов, ни арестов и позволили нашим выпускать газету и вести партийную работу. Но уже намечается поворот к политике "осадного положения". Пока начинаются конфликты местных (грузинских) коммунистов с московскими, которые хотят сейчас же вывозить из Грузии запасы сырья. Местные коммунисты протестуют.
Надеюсь, что, прочтя пятый номер, Вы "апологии" рижского мира475 в нем не нашли. Не знаю, патриотическая ли муха укусила в этом случае нашего импрессионистски легкомысленного Щупака, и он серьезно хочет резервировать за собой право объявить после падения большевиков недействительной границу, установленную рижским миром, или он более просто хотел бы говорить "всегда наоборот" большевикам: если б они отказались подписать невыгодный для России мир, кричать караул, а если они согласились подписать, то тоже кричать караул. Боюсь, что кроме желания быть "непримиримым", в его недовольстве этой статьей ничего нет. А что нам надо во что бы то ни стало разбить впечатление, произведенное умниками-эсерами на эстонцев, латышей, литовцев и поляков их заявлениями о недействительности всех договоров, формально обеспечивших их независимость (разумеется, вместе с "маленькими" аннексиями, которые им удалось при этом урвать) -- об этом умник, Щупак не думает. Между тем, что со времени парижского съезда учредильцев476 вся мелкобуржуазная пресса прибалтийских государств усвоила ту точку зрения, что для них большевизм, несмотря на его захватно-революционные стремления, менее опасен, чем русская демократия, которая поставит под вопрос прежние договоры и выставит знамя "единой неделимой". Во время Кронштадтского восстания все почти польские партии стали на ту же точку зрения, откровенно заявляя, что только сохранение большевистского правительства в интересах польской нации. Поэтому уже из тактических соображений необходимо подчеркивать, что социал-демократия не намерена в борьбе за власть в России ausspielen477, подобно кадетам, те мирные договоры, которые большевизм подписал с иностранцами.
Вообще, Щупак своим флюгерством очень огорчает меня.
Как Вам нравится, что и Леви478, и Клара Цеткин, и Ад. Гофман479 уже попали у Зиновьева и Ко в число еретиков?
Привет всем грузинским товарищам. Жму крепко руку.
Ю.Ц.
ПИСЬМО П. Б. АКСЕЛЬРОДУ
27 апреля 1921 г.
Дорогой Павел Борисович!
Вчера только заметил, что при печатании в No 6 "Вестника" Вашего письма выпала отметка: "Окончание следует". Обширные цитаты из первой половины сделаны в здешнем "Голосе России", бедном органе прогрессивного направления.
Выяснилось, что ехать в Париж я не смогу. Дело в том, что, вопреки надеждам врача, бактериологическое исследование обнаружило все-таки у меня туберкулезный процесс (найдены бациллы Коха и т.д.). Ввиду этого придется записаться в сословие инвалидов и недели через две (до того я должен еще здесь лечиться) поехать в санаторию (где-нибудь в Шварцвальде), где должен пробыть месяц или два. Если санатории удастся поднять сопротивляемость моего организма, то, думает врач, затем уже я могу, лечась "на воле", вылечиться, т.е. дождаться зарубцевания.
Теперь вопрос об имеющихся у Вас деньгах стал поэтому насущным. Благодаря тому, что большевики недавно национализировали издателя моих мемуаров480, которому до сих пор позволяли жить и который меня кормил регулярными авансами, я теперь лишился этого дохода: он перестал присылать сюда деньги. Поэтому я остался без ресурсов, взял было переводно-редакционную работу, но боюсь, что в санатории меня заставят не работать. Поэтому попрошу Вас теперь выслать мне эту сумму; она разрешит все затруднения.
Остается первое -- и, конечно, важнейшее -- разногласие об оценке большевистской революции. Начну с того, что нельзя ставить на одну доску сравнение большевизма с 1793 годом и -- с Парижской Коммуной. Если б большевиствующие европейцы были правы, видя в большевистской революции прежде всего, хотя и незрелую, революцию пролетариата, они были бы вправе сопоставлять ее с Парижской Коммуной. Тот же, кто момент пролетарского классового восстания считает лишь вторичным в большевистском перевороте, лишь осложняющим основной момент -- крестьянско-мещанской революции, -- тот вправе обращаться к аналогии с революцией французской. Именно усвоение европейцами, что это -- не коммуна, а по своим историческим предпосылкам явление, гораздо ближе стоящее к революции XVIII века, есть основное условие рассеяния мифа о большевизме, и это видно именно на книжке О. Бауэра, несмотря на ее апологетический привкус. Усвоив себе, что Россия переживает революцию XVIII века, европейцы, вслед за Бауэром, успокаиваются на выводе, что для России большевизм, стало быть, прогрессивен, они останавливаются на полдороге. Это жаль и очень плохо, и их надо ругать за оппортунизм, диктующий им эту половинчатость, но не надо вместе с водой выплескивать и ребенка. Если в России на почве, сходной с французской XVIII века, выросла революция, невольно повторяющая методы французской, этим еще вовсе не решается вопрос о "законности" якобинизма в XX веке. Так как на аналогичной социальной базе в России XX века возвышалось здание крупной промышленности, не бывшей во Франции XVIII века, и так как международная среда русской и французской революции совершенно различна, то тут только и начинается вопрос оценки. Вопрос стоит так: 1) может ли в этих условиях та задача, которая обща у русской и французской революций, решаться методами, которые были, в общем и целом, пригодны в 1792--1794 гг.? 2) Каково реальное значение применения таких методов для несуществовавшего в 1793 году, но существующего в 1921 г. самостоятельного класса пролетариата русской промышленности? Этих двух вопросов не ставит ни Бауэр, ни Лонге и др., оперирующие с французской революцией, и потому приходят к апологетизму. Мы, меньшевики, этот вопрос поставили еще в 1903 году, когда в Вашем лице в фельетонах "Искры"464 предсказали возможность, что русский социализм, в лице Ленина, сыграет объективно роль якобинцев, втягивающих народные массы в буржуазную революцию. Этими Вашими мыслями, Павел Борисович, мы все время руководились, когда наблюдали, как неожиданно большевизм, став народным в самом полном смысле слова, стал выявлять под крайней интернационалистско-коммунистической оболочкой типичные черты якобинского санкюлотства465. То, что Вы предсказали, осуществилось иначе, чем Вы думали. Вы предполагали, что ленинизм расшевелит пролетарские массы и поведет их на штурм старого порядка в таком виде (благодаря своей заговорщической организации и нечаевско466-демагогическим методам), что в определенный момент они послужат и будут только и способны послужить пьедесталом для буржуазного радикализма. На деле большевизм, приспособляясь до бесконечности, сумел до сих пор остаться во главе этих, вовлеченных им в процесс по существу мелкобуржуазной революции, масс и с определенного момента вынужден сам, если не в идеологии, то в политике отражать их мелкобуржуазность и вступать в вопиющее противоречие с своей идеологией. По существу, это то же, что Вы предсказали в 1903 году. Но Вы тогда же подчеркивали, что прогрессивный в 1793 году якобинизм в XX веке развращал бы классовое движение пролетариата и вступил бы в противоречие с его классовыми интересами. Этого мы не забываем. Исторически объясняя и постольку "оправдывая" октябрьскую революцию, как неизбежно вытекшую из неспособности тогдашней мелкобуржуазной демократии разрубить узел войны, душившей революцию (и -- увы! -- из неспособности тогдашней социал-демократии толкать вперед эту мелкобуржуазную демократию) -- мы оправдываем только стремление крайней революционной партии, опираясь на впервые поднятые революцией новые народные слои, завоевать власть (помните, что большевики получили большинство на съезде Советов 25 октября 1917 года, т.е. большинство тех масс, на которых до того держалось правительство Керенского) и создать то "правительство рабочих и крестьян", которого упорно не хотели, боясь порвать с коалицией, эсеры и Церетели --т.е. сделать то, что сделали после грузины, не ждавшие выборов в Учредительное Собрание, чтобы создать чисто социалистическое правительство. С первых дней мы заявили готовность поддержать большевиков, если они пойдут на союз с эсерами (при отношении сил в России только их союз означал бы совершение крестьянско-демократической революции не путем диктатуры меньшинства) и откажутся от утопических экспериментов. Если бы этот союз осуществился на программе осуществления мира, интегральной аграрной реформы и той "плебеизации" государственного аппарата, которую осуществили, в общем, большевики и которая была необходима, поскольку за пределами социалистических партий и их поддерживающих масс в России не оказалось последовательной демократии, то это была бы тоже, по существу, "якобинская" революция, но преодолевшая ограниченность средств французского якобинизма, а потому не вступающая в непримиримый конфликт с классовыми интересами пролетариата и его конечными целями. И поскольку большевики пошли другим путем, мы из признания неизбежности в России "якобинской" революции не делаем вывода о примирении с большевиками, а, напротив, о необходимости борьбы с ними за то, чтобы их утопизм и их рабское подражание французским якобинцам в методах терроризма не привели к уничтожению того прогрессивного, что революция октября 1917 года принесла, вынеся на поверхность подлинный плебс и развив в нем, под покровом коммунистических иллюзий, тот, по существу, индивидуалистский радикализм, который является основной психологической предпосылкой не только буржуазного строя, но и -- в известной мере -- современного рабочего движения. Поэтому того основного противоречия между нашей оценкой октября и нашей политикой, о котором Вы пишете, у нас нет: признав большевиков, по существу, крайними выразителями исторического процесса ломки старой крепостническо-барской России, мы боремся с ними как потому, что эту свою "якобинскую" миссию они выполняют плохо, благодаря субъективному стремлению водворить коммунизм, так и потому, что, так выполняя эту миссию, они неизбежно развращают сознание пролетариата и его обессиливают. Противоречия нет, и есть полная последовательность в том, что дальнейшее развитие от большевизма мы видим в движении вперед от него, а ни в коем случае не назад, т. е. только через те самые городские и сельские народные слои, которые проделали стаж большевистской веры, ибо они оказались наиболее революционно активными в этой, по существу, к XVIII веку относящейся революции, -- а не против них. Отсюда, в частности, и решение наше снять лозунг Учредительного Собрания и т. д.
Теперь -- об Интернационале. Тут у нас, вообще, конечно, более глубокие разногласия, вытекающие из неодинакового отношения к "правому" социализму. Знаю, что нежности Вы к нему не питаете. Но -- и я не забываю, что Вы уже в [19]15 -- [19]16 гг., предвидя это развитие, держались той же линии -- Вы, если можно так выразиться, считаетесь с правым социализмом, как с элементом социалистической культуры, еще противостоящей большевистскому вандализму. В 15--16 годах я, хотя и не соглашался с Вами, но еще внутренне колебался в этом вопросе. Теперь же, после 5 лет, я для себя подвел итог в том смысле, что вандализм большевистский (имею в виду большевизм европейский, лишь развращаемый и усиливаемый Москвой, но имеющий свои корни в Европе) есть прежде всего неизбежная реакция на вандализм "военного социализма"467 и что поэтому преодоление в европейском движении этой новой бакунинской заразы468 немыслимо, пока не изжит военный социализм. А он не изжит -- не только в Германии и Польше, но и в Бельгии, и во Франции, и в Англии, Чехии и т. д. И пока он не изжит, мы дорожим всеми элементами, ушедшими от военного социализма и не попавшими в рабство к Москве, и склонны снисходительно относиться даже к самым неприятным чертам, которыми эти "центральные" фракции отличаются частью в силу субъективной потребности равняться налево, частью -- в силу длительного наследия общего социалистического кризиса. Вот почему мы "по-христиански" относились к самым возмутительным фактам замалчивания русского большевизма и пресмыкательства перед ним, считая это неизбежным временным злом -- привходящим явлением упростительной психологии, выросшей из реакции против "военного" социализма. Вот почему мы радуемся началу исцеления от этого апологетического отношения к Москве и, например, в книжке Бауэра (которую я еще обязательно буду критиковать) увидели в России нашу победу, потому что она сказала половину правды о России и о большевизме. Я думаю, что уже с тех пор, как Вы писали письмо, положение в этом смысле все же очень улучшилось (знаю, что это не заслуга самих социалистов, а результат московских подзатыльников) и, хотя инциденты вроде грузинского в Вене469, показывают, как еще далеко до правильного отношения этих социалистов к данному вопросу, чем дальше, тем дело пойдет быстрее.
Сегодня мне звонила Ева Львовна, что получила от Вас письмо и что Вы в нем предлагаете поместить в "Социалистическом вестнике" Ваше письмо целиком или в выдержках. Я предлагаю Вам сделать так: мы перепечатаем всю критику нашей позиции (устранив такие места, вытекшие, по-видимому, из недоразумения, как приписывание Вам слов о нашем "октябризме"). Что касается той части, которая говорит об Интернационале, то у меня естъ Bedenken, которыми я хочу с Вами поделиться. Во-первых, сплошной апологетизм со стороны "реконструкторов" по отношению к русскому большевизму есть явление прошлого, уже изжитого (Вы можете в этом убедиться не только из помещения в "Freiheit" моей статьи о Грузии, но и статьи Бауэра в "Arbeiter Zeitung" о Кронштадте, статьи Далина в "Volksrechte"470 особенно из того, что в "Populaire" уже дважды Andre Pierre -- очень левый лонгетист -- выступал со статьями в защиту петербургской стачки и Кронштадтского восстания против "Humanite"471), частью же потому, что у Вас поименно называются "грешники", в том числе Каутский, Штребель и другие. Я считал бы, что напечатав место с критикой Отто Бауэра, как типичного для апологетической точки зрения и упомянув о равнодушном отношении реконструкторов к идее международной комиссии, можно будет придать отрывкам цельный характер. Но если Вы имеете против этого возражения, мы, конечно, более равномерно используем обе части письма. А вот что Вы, по словам Евы Львовны, посылаете письмо в "Republique Russe", меня смущает несколько по противоположной причине: боюсь, что Ваше выступление на французском языке с критикой нас будет понято европейцами как Ваша, так сказать, апелляция к ним против нас. Мне уже давно сообщали из Парижа, что Пескин рассказывает, что напечатает "статью Аксельрода против Мартова".
Как себя теперь чувствуете? Вижу я, что наши французские друзья умеют затягивать такое дело, как получение визы, на непозволительное время. То, что они делают с Вами, совершенно непростительно. Мое здоровье как будто лучше с наступлением теплого времени, но я все же завтра иду к врачу, чтобы дать себя осмотреть. Может быть, обойдется и без санатории, если окажется, что мой кашель и особенно все усиливающаяся потеря голоса не заключают в себе особенно серьезного.
Сегодня приехал сюда Скоморовский. Говорит, что Каутские все еще не знают, когда переберутся сюда.
Здесь, кажется, последний коммунистический Putsch472 прошел благополучно в том смысле, что реакция не усилила своих позиций (на этот раз "Mehrheiter'ы", в общем и целом, вели себя умно, употребив все влияние, чтобы не дать правительству подпасть под влиянием паники в руки военной клики и раздуть беспомощное анархистское движение в "угрозу обществу"). Благодаря этому банкротство коммунистов на этот раз будет полностью понято массами, и я очень оптимистически настроен, ожидаю их скорого и скандального развала. [...]
Сегодня я был у доктора. Для начала пошел к хорошему русскому врачу для общего осмотра, считая, что в таком осмотре очень важно понимание и обстановки, и условий жизни, и проч. "национальных" свойств пациента. Он меня, в общем, успокоил, найдя, что в легких когда-то начинался процесс, а сейчас имеется только бронхит, который он надеется вылечить. Сердце хуже, потребует лечения, но, может быть, обойдется лечением здесь, не придется даже уезжать куда-нибудь. Горла он не мог осмотреть за отсутствием специальных приборов и направил меня к специалисту, но высказал свое убеждение, что в этой области ничего серьезного нет -- просто сильное раздражение от ораторских упражнений, и он думает, что специалист будет лечить меня весьма простыми средствами и что голос скоро будет восстановлен. Окончательный "приговор" положит после визита у специалиста и анализа мокроты, но в заключение еще раз обнадежил, что ничего особенного нет. Сегодня вышел No 5 газеты, завтра будет Вам выслан. Всего хорошего.
ПИСЬМО П. Б. АКСЕЛЬРОДУ
20 апреля 1921 г.
Дорогой Павел Борисович!
Рад, что Вы, наконец, перебрались в Париж. Как Вы там устроились? Как себя чувствуете?
Я еще ничего не знаю насчет своей судьбы. Лечу у специалиста горло --ничего серьезного не оказалось, но состояние его, благодаря как ослаблению связок (от речей), так и постоянному раздражению от непрекращающихся в последнее время бронхитов и кашля, очень воспаленное, и мне придется, как видно, 2-3 недели лечить его, хотя уже после первых визитов констатировано улучшение (смазывает горло каким-то раствором, запретил курить и приказал возможно меньше говорить). Прекращение курения очень плохо отразилось на мне: утратил работоспособность, плохо сплю и хожу страшно вялым, не находя себе места. Ну, да авось привыкну. С другими болезнями дело определится на днях, т. е. врач мне скажет, нужно ли мне в санаторию или достаточно поехать на лето куда-нибудь в горы либо к морю или же просто надо пожить где-нибудь на даче на определенном режиме. В зависимости от этого решения, я смогу решить ехать ли мне в Париж и когда. На случай поездки в Париж или для лечения мне деньги понадобятся; а до тех пор держите их у себя.
По полученным из Москвы сведениям, Федор Ильич все еще сидит, и притом в Петербурге, так как Зиновьев не соглашается перевезти его в Москву, где сидят все остальные наши. А Лидия не может поехать в Петербург заботиться о нем, потому что в дополнение к Сергею теперь забрали еще Конкордию Ивановну, и ей приходится заботиться об их двух детях. Владимир тоже сидит, и маленький мой племянник Кранихфельд (студент) тоже, так что оставшимся членам семьи приходится заботиться о пяти заключенных, чего еще ни разу при большевиках у нас не было.
Беспокоит меня очень судьба грузинской партии. Теперь для нее настал критический момент. По полученным нами сведениям, товарищи, оставшиеся в Тифлисе для продолжения работы в пролетариате, настроены очень определенно: борьбу за освобождение Грузии отныне вести на почве, созданной "советизацией" Грузии, то есть ее фактическим присоединением к России: коренным образом отвергают всякую попытку освобождаться путем интервенции Антанты или спекуляции турок, а возлагают надежды на освобождение от большевистской диктатуры вместе с русским народом. Между тем, они опасаются, что Жордания и его правительство пойдут в атмосфере эмиграции по другому пути -- снова заинтересовывать влиятельные круги Антанты в том, чтобы сделать Кавказ базой борьбы против советской России, или в том, чтобы через Грузию она похитила у России бакинскую нефть. Они этого опасаются тем более, что во время пребывания в Грузии в последнее время правительство все надежды возлагало только на Антанту да еще на Мустафу Кемаля, который их, в конце концов, надул после того, как они, поверив в возможность его поддержки против большевиков, преждевременно отступили из Тифлиса, не исчерпав всех сил для обороны и стремясь увести на соединение с турками (в Батум) возможно нетронутую армию (когда же они привели армию в Батум, кемалисты отказались от союза с ними и армию обезоружили). Я тоже боюсь, что Жордания пойдет по этой проторенной дорожке армянских, украинских, кубанских и т. п. пострадавших от большевиков эмигрантских демократических правительств. Но на этом пути они не только скомпрометируют себя и нас перед международным пролетариатом (разумеется, ничего не выиграв, ибо pour les beaux yeux473 грузинской демократии Антанта не изменит общей линии своей политики), но и вызовут кризис в грузинской социал-демократии, где к моменту вторжения большевиков уже созрело сильное недовольство периферии вождями и где, в случае фальшивой ноты в национальной политике, это недовольство даст взрыв. Больше всего я боюсь, чтобы не началась у грузин опереточная игра с инородческими правительствами in partibus infidelium474 вроде Петлюры или с авантюристскими группами вроде Савинкова, раздающими "инородцам" патенты на независимость в будущей России, или, наконец, какое-нибудь кокетничанье с Польшей -- все чтобы найти ход к сердцу Антанты. Было бы очень хорошо, если б Вы "присмотрели" в этом отношении за грузинами и "допросили" их. Их весьма несомненный для меня национализм может теперь сыграть с ними плохую шутку.
Судя по нашим сведениям, большевики не производили в Грузии ни расстрелов, ни арестов и позволили нашим выпускать газету и вести партийную работу. Но уже намечается поворот к политике "осадного положения". Пока начинаются конфликты местных (грузинских) коммунистов с московскими, которые хотят сейчас же вывозить из Грузии запасы сырья. Местные коммунисты протестуют.
Надеюсь, что, прочтя пятый номер, Вы "апологии" рижского мира475 в нем не нашли. Не знаю, патриотическая ли муха укусила в этом случае нашего импрессионистски легкомысленного Щупака, и он серьезно хочет резервировать за собой право объявить после падения большевиков недействительной границу, установленную рижским миром, или он более просто хотел бы говорить "всегда наоборот" большевикам: если б они отказались подписать невыгодный для России мир, кричать караул, а если они согласились подписать, то тоже кричать караул. Боюсь, что кроме желания быть "непримиримым", в его недовольстве этой статьей ничего нет. А что нам надо во что бы то ни стало разбить впечатление, произведенное умниками-эсерами на эстонцев, латышей, литовцев и поляков их заявлениями о недействительности всех договоров, формально обеспечивших их независимость (разумеется, вместе с "маленькими" аннексиями, которые им удалось при этом урвать) -- об этом умник, Щупак не думает. Между тем, что со времени парижского съезда учредильцев476 вся мелкобуржуазная пресса прибалтийских государств усвоила ту точку зрения, что для них большевизм, несмотря на его захватно-революционные стремления, менее опасен, чем русская демократия, которая поставит под вопрос прежние договоры и выставит знамя "единой неделимой". Во время Кронштадтского восстания все почти польские партии стали на ту же точку зрения, откровенно заявляя, что только сохранение большевистского правительства в интересах польской нации. Поэтому уже из тактических соображений необходимо подчеркивать, что социал-демократия не намерена в борьбе за власть в России ausspielen477, подобно кадетам, те мирные договоры, которые большевизм подписал с иностранцами.
Вообще, Щупак своим флюгерством очень огорчает меня.
Как Вам нравится, что и Леви478, и Клара Цеткин, и Ад. Гофман479 уже попали у Зиновьева и Ко в число еретиков?
Привет всем грузинским товарищам. Жму крепко руку.
Ю.Ц.
ПИСЬМО П. Б. АКСЕЛЬРОДУ
27 апреля 1921 г.
Дорогой Павел Борисович!
Вчера только заметил, что при печатании в No 6 "Вестника" Вашего письма выпала отметка: "Окончание следует". Обширные цитаты из первой половины сделаны в здешнем "Голосе России", бедном органе прогрессивного направления.
Выяснилось, что ехать в Париж я не смогу. Дело в том, что, вопреки надеждам врача, бактериологическое исследование обнаружило все-таки у меня туберкулезный процесс (найдены бациллы Коха и т.д.). Ввиду этого придется записаться в сословие инвалидов и недели через две (до того я должен еще здесь лечиться) поехать в санаторию (где-нибудь в Шварцвальде), где должен пробыть месяц или два. Если санатории удастся поднять сопротивляемость моего организма, то, думает врач, затем уже я могу, лечась "на воле", вылечиться, т.е. дождаться зарубцевания.
Теперь вопрос об имеющихся у Вас деньгах стал поэтому насущным. Благодаря тому, что большевики недавно национализировали издателя моих мемуаров480, которому до сих пор позволяли жить и который меня кормил регулярными авансами, я теперь лишился этого дохода: он перестал присылать сюда деньги. Поэтому я остался без ресурсов, взял было переводно-редакционную работу, но боюсь, что в санатории меня заставят не работать. Поэтому попрошу Вас теперь выслать мне эту сумму; она разрешит все затруднения.