Страница:
Чтобы угодить ему, Петр Степаныч завел любимый его разговор про рыбную часть, но тем напомнил ему про бунт в караване… Подавляя злобу в душе, угрюмо нахмурив чело, о том помышлял теперь Марко Данилыч, что вот часа через два надо будет ехать к водяному, суда да расправы искать. И оттого не совсем охотно отвечал он Самоквасову, спросившему: есть ли на рыбу покупатели?
— Какие тут покупатели! — промолвил он.
— Давеча встретился я с одним знакомым, он сказывал, будто бы на орошинском караване дела зачинаются, — молвил Петр Степаныч.
— То Орошин, а то мы! — нехотя промолвил Марко Данилыч. — Всяк по своему расчету ведет дела. Орошину, значит, расчет, а нам его нет.
И вдруг замолк. Крепко стиснув зубы, пальцами стал по столу барабанить, — бурлаки у него из головы не шли. Минуты две длилось молчанье. Не по себе стало, наконец, Петру Степанычу, не может он придумать, что сталось с Марком Данилычем; всегда с ним был он ласков и разговорчив, а тут ровно что на него накатило. Не осерчал ли, что частенько ходить к нему повадился? — думает Самоквасов. И, взглянув на диван, увидал на нем шелковый голубенький платочек… Вздрогнул весь — будь он один в комнате, так бы и расцеловал его… «Не приметил ли разве чего Марко Данилыч? — продолжал он думать про себя. — Эти отцы ух какие зоркие — насквозь тебя видят… Что же?.. Разве дурное на мыслях держу?.. И она ровно бы сердитая, только вошел я — тотчас из горницы вон». И грустно и досадно стало Петру Степанычу, а на что досадно, сам того не знает.
— Вечерком опять на ярманку? — робко спросил он смолкшего Марка Данилыча.
— Еще не знаю, — мрачно отвечал ему Смолокуров. — Гости к нам будут, да еще мне съездить надо кое-куда… Ненадолго, а надобно съездить… Хотелось бы повеселить мою баловницу, — прибавил Марко Данилыч после короткого молчанья, — да не знай, удосужусь ли.
— Всем бы вместе ехать, — молвил Самоквасов, робко взглянув на угрюмого Марка Данилыча. — Дорониным и вам бы с семейством. Ежели угодно, я бы и коляски достал… У меня тут извозчики есть знакомые, а без знакомых трудно здесь хорошую коляску достать…
— На всякий случай похлопочите, — небрежно выронил слово Марко Данилыч.
— Трех четырехместных будет достаточно? — быстро спросил Петр Степаныч на радостях от ласкового взгляда Смолокурова.
— За глаза, — отвечал тот. — В самом деле, вместе-то ехать будет охотнее… Да вот не знай сам-от, удосужусь ли.
И снова подумалось Петру Степанычу, что Марко Данилыч осерчал на него… И оттого словно черная хмара разлилась по лицу его… В это самое время вошли Доронины.
— Друг любезный!.. Марко Данилыч!.. — весело и громко здоровался Зиновий Алексеич и, приняв друга в широкие объятия, трижды поликовался с ним со щеки на щеку.
— Здравствуй, Зиновий Алексеич!.. Вот где господь привел свидеться! — радостным голосом говорил Марко Данилыч. — Татьяна Андревна, здравствуйте, сударыня! Давненько с вами не видались… Барышни, Лизавета Зиновьевна, Наталья Зиновьевна!.. Выросли-то как!.. Господи!.. Да какие стали раскрасавицы!.. Дуня, а Дуня! Подь скорее, примай подружек, привечай барышен-то… Дарья Сергевна, пожалуйте-ка сюда, матушка!
Показалась в дверях Дуня и зарделась, как маков цвет. Положив здоровенную ладонь на круглое, пышное плечико дочери, Марко Данилыч подвел ее к Татьяне Андревне, а потом к дочерям ее. И Дарью Сергевну с Татьяной Андревной познакомил.
Перецеловались, как водится. Дарья Сергевна тотчас увела Татьяну Андревну в соседнюю комнату поближе к самоварчику и там разговорилась с ней о том, каково хорошо огурцы уродились и какое-то господь яблокам совершенье пошлет… Затем домовитые хозяюшки повели нескончаемую беседу про то, с чем лучше капусту рубить, с анисом аль с тмином, сколько надо селитры класть, чтобы солонина казалась пригляднее, каким способом лучше наливки настаивать, варенья варить, соленья готовить.
Дошло дело и до квасу на семи солодах и до того, как надо печь папушники, чтоб были они повсхожее да попышнее, затем перевели речь на поварское дело — тут уж ни конца, ни краю не виделось разговорам хозяюшек..
В приемной комнате девицы, усевшись на широком, хоть и не очень мягком диване, отрывисто перебрасывались тихими, скромными речами, а Марко Данилыч сел с приятелем у открытого окна и завел речь про торговые дела у Макарья. Волей-неволей и Петр Степаныч присоседился к ним. Охотней сел бы он в девичий круг, да не повелось того за обычай у людей старого завета… Зазорно у них молодому да притом еще холостому на людях в разговоры вступать с девицами, ежели с ними из старших кто-нибудь не сидит. Украдкой мечет Самоквасов на Дуню страстные взоры, а сам то и дело оглядывается, не заметил бы отец. И, когда его взоры встречались со взорами Дуни, ярким багрецом рделись свежие ее ланиты и, хмуря слегка белое, ровно кипень, чело, стыдливо глаза она опускала, либо спешила скорее в сторону их отвести.
Не может налюбоваться на Дуню Наташа, меньшая Дорониных дочь, но не может и понять, отчего так она волнуется, отчего беспокойно на месте сидит — нет-нет, да и вспыхнет вся, ровно маков цвет раскраснеется… Чиста, непорочна Наташа была, сердечных тревог еще не изведала — ее пора еще не пришла. Но Лизавета Зиновьевна, что постарше своей сестрицы была и много поопытнее, кое-что сразу приметила, — не скрылось от взоров ее ничего. С теплым, добрым участьем смотрела она то на таявшего в безмолвье Самоквасова, то на рдевшую от его взглядов Авдотью Марковну. Тихая, ясная, хоть и грустная несколько улыбка скользила по пурпурным устам старшей Дорониной. «Так вот отчего он целое утро у нас про нее одну говорил». Так думала Лизавета Зиновьевна, глядя на Дуню кроткими своими очами.
— А что, Марко Данилыч? Как у вас, примерно сказать, будет насчет тюленьего жиру? — спрашивал между тем Зиновий Алексеич у приятеля, принимая поднесенный ему стакан редкостного лянсина фу-чу-фу.
— А тебе что? — усмехнулся Марко Данилыч. — Закупать не хочешь ли?.. Не советую — дело по нонешним временам бросовое.
— Стану я на новы дела метаться!.. — степенно вскликнул Доронин. — И заведенными остаемся, славе богу, довольны.
— Так что ж тебе за дело до тюленя? — пристально посмотрев на приятеля, спросил Марко Данилыч.
— Человек у меня есть. Для него спрашиваю, — ответил Доронин, смотря на что-то в окошко.
— Что за человечек такой? — прищуря глаза, спросил Смолокуров.
— Человек хороший, — молвил Зиновий Алексеич. — На Низу у него многонько-таки этого тюленьего жиру. И рыбий есть — топил из бешенки… Да делишки-то у него маленько теперь позамялись — до сей поры не весь еще товар на баржи погружен. Разве, разве к рождеству богородицы прибудет сюда.
Не очень бы, казалось, занятен был девицам разговор про тюлений жир, но две из них смутились: Дуня оттого, что нечаянно взглядами с Самоквасовым встретилась, Лизавета Зиновьевна — кто ее знает с чего. Сидела она, наклонившись над прошивками Дуниной работы, и вдруг во весь стан выпрямилась. Широко раскрытыми голубыми глазами с незаметной для других мольбой посмотрела она на отца.
— Не след бы мне про тюлений-от жир тебе рассказывать, — сказал Марко Данилыч, — у самого этого треклятого товару целая баржа на Гребновской стоит. Да уж так и быть, ради милого дружка и сережка из ушка. Желаешь знать напрямик, по правде, то есть по чистой совести?.. Так вот что скажу: от тюленя, чтоб ему дохнуть! прибытки не прытки. Самое распоследнее дело… Плюнуть на него не стоит — вот оно что.
Лизавета Зиновьевна вдруг схватила из рук сестры зонтик и стала то открывать, то закрывать его.
Чуть-чуть покачал головой Зиновий Алексеич н крякнув с досады, крикнул жене в соседнюю комнату:
— Татьяна Андревна! А Татьяна Андревна! Подь-ка сюда на словечко.
Медленно встала со стула Татьяна Андревна, к дверям подошла, стала в них и пытливыми глазами посмотрела на мужа.
— Слышь, что Марк-от Данилыч сказал? — молвил Доронин. — Тюлень-от, слышь, плевка ноне не стоит… Вот оно что!..
На миг, на один только миг, сверкнули искры в очах Татьяны Андревны и дрогнули губы. Пригорюнилась она и тихим, чуть слышным голосом покорно промолвила:
— Власть господня! -
И затем тихою поступью пошла к Дарье Сергевне, остановившейся на какой-то кулебяке с рыбой и гречневой кашей. Закусив нижнюю губку, чуть удерживая слезы, Лизавета Зиновьевна за матерью пошла.
— Да, — продолжал Смолокуров, — этот тюлень теперича самое последнее дело. Не рад, что и польстился на такую дрянь — всего только третий год стал им займоваться… Смолоду у меня не лежало сердце к этому промыслу. Знаешь ведь, что от этого от самого тюленя брательнику моему, царство ему небесное, кончина приключилась: в море потоп…
В соседней горнице стук послышался. Чайную чашку выронила из рук Дарья Сергевна, и та разбилась вдребезги.
— Колотите больше, — усмехнулся Марко Данилыч. — Это, говорят, на счастье. Ни слова не ответила Дарья Сергевна.
— Уж как мне противен был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров.Говорить даже про него не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И вот теперь по его милости совсем я завязался. Не поверишь, Зиновий Алексеич, как не рад я тюленьему промыслу, пропадай оно совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать, а с тюленем до самой последней поры придется руки сложивши сидеть. И то половины с рук не сойдет.
— Отчего ж это так? — спросил Зиновий Алексеич.
— Новый тариф!.. — с досадой ответил Марко Данилыч.
— Какое ж в новом тарифе может быть касательство до тюленьего жира? Не из чужих краев его везут; свое добро, российское.
— Свое-то свое, да ведь не с кашей его есть, — молвил Марко Данилыч.На ситцевы фабрики жир-от идет, в краску, а с этим тарифом, — чтоб тем, кто писал его, ни дна, ни покрышки, — того и гляди, что наполовину фабрик закроется. К тому ж ноне и хлопку что-то мало в Петербург привезли, а это тюленьему жиру тоже большая вреда… Потому, куда ж его денешь, как не на ситцевы фабрики? На мыло думаешь?.. Так немца какого-то, пес его знает, бес угораздил какую-то кислоту олеинову выдумать… От стеариновых свечей остается; на выброс бы ее следовало, а немцы, бесовы дети, мыло стали из нее варить. А допрежь тюлений жир на мыло много требовался. От эвтих от самых причин в нонешнем году его и подкузьмило. Того и гляди, весь на руках останется… Понял? В коммерции-то ведь каждая вещь одна за другую цепляется, одна другой держится. Все едино, что часы, — попорть одно колесико, все станут.
— Да, поди-ка вот тут! — думчиво молвил Доронин.
— Во всем так, друг любезный, Зиновий Алексеич, во всем, до чего ни коснись, — продолжал Смолокуров. — Вечор под Главным домом повстречался я с купцом из Сундучного ряда. Здешний торговец, недальний, от Старого Макарья. Что, спрашиваю, как ваши промысла? «Какие, говорит, наши промысла, убыток один, дело хоть брось». Как так? — спрашиваю. «Да вот, говорит, в Китае не то война, не то бунт поднялся, шут их знает, а нашему брату — хоть голову в петлю клади».
— Какое же касательство может быть Китаю до сундучников? — с удивленьем и почти с недоверьем, спросил Зиновий Алексеич. — Пущай бы их там себе воевали на здоровье, нам-то какое тут дело?
— То-то вот и есть…— молвил Смолокуров. — Вот оно что означает коммерция-то. Сундуки-то к киргизам идут и дальше за ихние степи, к тем народам, что китайцу подвластны. Как пошла у них там завороха, сундуков-то им и не надо. От войны, известно дело, одно разоренье, в сундуки-то чего тогда станешь класть?.. Вот поди и распутывай дела, в Китае дерутся, а у Старого Макарья «караул» кричат. Вот оно что такое коммерция означает!
— Значит, плохо будет тюленю? — маленько помолчав, еще раз спросил Зиновий Алексеич.
— Плохо, — отозвался Марко Данилыч. — Хоть бы господь привел бы на двадцать на четыре месяца, и то бы слава богу…
Сморщился Доронин и смолк. Кинул он мимолетный взгляд на вышедшую от Дарьи Сергевны дочь, и заботливое беспокойство отразилось в глазах его. Не подходя к дивану, где сидели Дуня с Наташей, Лизавета Зиновьевна подошла к раскрытому окну и, глаз не сводя, стала смотреть на волжские струи и темно-синюю даль заволжских лесов…
— А много ль жиру-то у твоего знакомца? — немного помолчав, спросил у Доронина Марко Данилыч.
— Баржи на три… Почти весь капитал усадил, — ответил Доронин.
— Плохо, — молвил Марко Данилыч. — Здорово не выдерется… Да кто таков? Я промышленников всех знаю, и рыбных и тюленьих.
— Маркелов Никита Федорыч, саратовский, — ответил Доронин.
— Молоденький-от? Что в кургузом-то сюртучишке стал щеголять? Ровно собаки у него полы-то обгрызли? — отозвался Марко Данилыч. — Дрянцо! Ветрогон! С ног до головы никуда не годится! К тому же и в вере не крепок — повелся с колонистами, с нехристью дружбу завел, богоборную их веру похваляет… Не больно знаю его, да и знать не имею желания… Родителя его, Федора Меркулыча, знал достаточно, иной год соседями по ватагам бывали, в Юсуповских водах (Юсуповские воды находятся в Поморье, от Синего Морца к северу. Они обыкновенно сдаются на откуп участками.) участки рядом снимали. Обстоятельный был человек, благочестивый, к истинной, старой, значит, вере большую ревность имел. И деды были таковы же и прадеды. Со дней Никонова гоненья до дня блаженной кончины Федора Меркулыча у них в доме канонницы на един час не переводились, негасимую по усопшим читали, божественные службы правили. И священство древлего благочестия у Меркуловых в доме завсегда пребывало. Преисполнен был дом благочестия, а вот какому блудному сыну достался он! Да еще блудному нераскаянному! Чем бы святые, древлеписанные иконы сбирать, смехотворные картины да языческих богов изображения скупает! Чем бы хорошие книги покупать, он — скоморошные, нечестивые, богоотметные!.. Совсем пропащий человек!
Быстро откинулась от окна Лизавета Зиновьевна. Лицо ее пылало, ярым блеском глаза загорелись. Гневно окинув очами Марка Данилыча, строго, спокойно, молча прошла она к Дарье Сергевне.
— Да, Федор Меркулыч человек был мудрый и благочестивый, — продолжал Смолокуров. — Оттого и тюленём не займовался, опричь рыбы никогда ничего не лавливал. И бешенку на жир не топил, «грешно, говорил, таку погань в народ пускать, для того что вкушать ее не показано…» Сынок-от не в батюшку пошел. В тюленя весь капитал засадить… Умно, неча сказать… Променял шило на свайку… Нет, дружище, ежели и вперед он так пойдет, так, едучи в лодке, пуще, чем в бане, угорит.
— А как по-твоему? Можно поправить его дела? — спросил Зиновий Алексеич.
— Умненько надо вперед поступать, тем только и можно их поправить,ответил Марко Данилыч. — Завсегда так надо делать, чтобы каждого сорта товар хоть по сколько-нибудь, хоть по самой малости налицо был. На одном принял убыток, на другом вернешь его… Понял?.. А он ни с того ни с сего весь капитал ухнул в тюленя!.. Ну, не дурова ли голова?.. Сядет теперь малый на бобах, беспременно сядет… А капитал-от у родителя был изрядный, тысяч ста полтора, надо полагать. Много ль сыновей-то после Федора Меркулыча осталось?
— Один всего только и есть, — ответил Доронин. — Сестра еще была, да та еще при жизни родителя выделена. Матери нет… Так ему проторговаться, говоришь?
— Не миновать, — молвил Марко Данилыч. — Говорю тебе: нет на тюленя покупателей и вперед не предвидится. Пуще прежнего насупился Зиновий Алексеич.
— Неужто ж дело его совсем непоправное? — после долгого молчанья спросил Доронин.
— Как тебе сказать?.. — молвил Марко Данилыч. — Бывает, и курица петухом поет, бывает, и свинья кашлит… Может, чудом каким и найдет покупателей… Только навряд… Да у тебя векселя, что ли, на него есть?
— Какие векселя! — отозвался Зиновий Алексеич.
— Так что ж тебе сухотиться?.. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай,сказал Смолокуров.
— Парня-то было жаль. Парень-от хорош больно, — с сердечным участьем промолвил Доронин.
— Какое хорош! — с досадой сказал Марко Данилыч. — Как есть шалыган, повеса… С еретиками съякшался, с колонистами!..
— С покойным его родителем мы больше тридцати годов хлеб-соль важивали, в приятельстве были…— продолжал Зиновий Алексеич. — На моих глазах Никитушка и вырос. Жалко тоже!… А уж добрый какой да разумный.
— Разумный! — насмешливо возразил Марко Данилыч. — Где ж у него ты разум-от нашел? В том нешто, что весь капитал в тюленя усадил?
— Это уж его несчастье. Со всяким такое может случиться, — продолжал Зиновий Алексеич защищать Меркулова. — А что умен он, так умен, это уж кого хочешь спроси — на весь Саратов пошлюсь.
— Умен, да не догадлив, — усмехнулся Марко Данилыч. — А ум без догади — шут ли в нем? И по Волге плывешь, так без догади-то как раз в заманиху (Заманиха — глухое русло, ложный фарватер, глубина, замкнутая с трех сторон невидимыми подводными отмелями.) попадешь. А не хватило у самого догади (То же, что и догадка. Употребляется в нагорном Поволжье, в Пензенской и Тамбовской губерниях.), старых бы людей спросил… Посоветовался бы с кем… Так нет — мы-де, молодые, смыслим больше стариков, им-де нас не учить. А на поверку и вышло, что Никитушка, ровно молодой журавль, — взлетел высоко, а сел низенько. А все нечестие! Все оттого, что в вере повихнулся, с нехристью повязался… Безбожных, нечестивых колонистов, в истинного бога не верующих, похваляет!.. А! чего еще тебе?.. Теперь при его несчастье кто из нашего благочестия руку помощи ему протянет? Кто из беды выручит? А нечестивцы себе на уме, им бы только барыш взять, а упадшего поднять — не их дело!.. Да… Ну что бы ему с кем из нашего брата посоветоваться? Добрым словом не оставили бы… То-то и есть: молодые-то люди, что новы горшки,то и дело бьются, а наш-от старый горшок, хоть берестой повит, да три века живет. Молоды опенки, да черви в них, а стар дуб, да корень свеж… А вы, сударь Петр Степаныч, к стариковским-то речам поприслушайтесь, да, ежели вздумаете что затевать, с бывалыми людьми посоветуйтесь — не пришлось бы после плакать, как вот теперь Меркулову…
— Сами знаете, Марко Данилыч, что не падок я на новости. Дело, дедами насиженное, и то дай бог вести, — молвил Самоквасов.
— Ну, рыбну-то часть я бы вам советовал, — возразил Марко Данилыч.Очень бы даже не мешало ее испробовать… У вас же нашлись бы люди, что на первях помогли бы советом… Вы ведь не Меркулов, шалопайства за вами, кажись, не видится, опять же и в благочестии не шатаетесь… Оттого, что бы там по вашим делам ни случилось, ото всех наших во всякое время скорая вам будет помощь… В каку ямину ни попадете — на руках, батюшка, вытащим, потому что от старой веры не отшатываетесь. Будьте в том уповательны — только по греховным стопам не ходите… Только это одно.
— Нет, уж от рыбного-то дела увольте, Марко Данилыч, — весело смеясь, сказал Петр Самоквасов. — Гривна в кармане дороже рубля за морем.
— Молод телом, а старенек, видно, делом, — кивнув на Петра Степаныча, заметил Зиновий Алексеич, напрасно стараясь вызвать улыбку на затуманившемся лице своем.
— Что ж? За это хвалю, — молвил Марко Данилыч, — но все-таки, — прибавил, обращаясь к Самоквасову, — по рыбной-то части попробовать бы вам. Рыба не тюлень… На ней завсегда барыши…
— Нет уж, Марко Данилыч, какие б миллионы на рыбе ни нажить, а все-таки я буду не согласен, — с беззаботной улыбкой ответил Самоквасов.
— Напрасно, — слегка хмурясь, сказал Марко Данилыч и свел разговор на другое.
— А что, Зиновий Алексеич, возил ли хозяюшку с дочками на ярманку? — спросил он у Доронина.
— Показал маленько, — отозвался Зиновий Алексеич. — Всю, почитай, объехали: на Сибирской (Сибирская пристань на Волге, где, между прочим, разгружаются чаи.) были, Пароходную смотрели, под Главным домом раз пяток гуляли, музыку там слушали, по бульвару и по Модной линии хаживали. Показывал им и церкви иноверные, собор, армянскую, в мечеть не попали, женский пол, видишь, туда не пущают, да и смотреть-то нечего там, одни голы стены… В городу — на Откосе гуляли, с Гребешка на ярманку смотрели, по Волге катались.
— Ишь как разгулялись! — молвил Марко Данилыч. — А в театрах?
— Нет еще, а грешным делом сбираюсь, — отвечал Доронин. — Стоющие люди заверяют, что, хоша там и бесу служат, а бесчиния нет, и девицам, слышь, быть там не зазорно… Думаю повеселить дочек-то, свожу когда-нибудь… Поедем-ка вместе, Марко Данилыч!
— Со всяким моим удовольствием, — отвечал Смолокуров. — Ты без нас уж не езди. Не поверишь, сколь я рад, видевшись с тобой да с Татьяной Андревной… Видишь ли, у меня Дарья Сергевна, покойника брата Мокея невеста — по хозяйству золото, а по эвтой части совсем никуда не годится… Смиренница, постница, богомольница, что твоя инокиня… Ни за что на свете не поедет она не токма в театр, а хоша б и под Главный дом… А без старшей из женского полу как девицу в люди везти?.. А с Татьяной-то Андревной оно и можно… Ты уж сделай милость, Зиновий Алексеич, с сей минуты от нас ни на пядь… По старой дружбе не откажи, пожалуйста.
— Радехонек, Марко Данилыч, — отвечал Доронин. — И девицам-то вместе поваднее будет.
— Главное, на людях-то было бы пристойно да обычливо, — поддакнул Марко Данилыч. — Вот и Петра Степаныча прихватим, — с улыбкой прибавил он.
Быстро с места вскочил Самоквасов и с сияющими глазами стал благодарить и Марка Данилыча и Зиновья Алексеича, что не забыли его.
Решили на другой же день в театр ехать. Петр Степаныч взялся и билеты достать.
— Вот и согрешим, — с довольством потирая руки и ходя по комнате, говорил Марко Данилыч. — Наше от нас не уйдет; а воротимся домой, как-нибудь от этих грехов отмолимся. Не то керженским старицам закажем молиться. Здесь же недалече… Там, брат, на этот счет ух какие мастерицы!.. Первый сорт!..
— По-моему, и грех-от не больно велик, — отозвался Зиновий Алексеич.Опять же ярманка!
— Конечно, — согласился Марко Данилыч. — А потом выберем денек, да к ловцам рыбу ловить. Косных у меня вдоволь… Вверх по Оке махнем, не то на Волгу покатим… Уху на бережку сварганим, похлебаем на прохладе!.. Так али нет, Зиновий Алексеич? — прибавил он, хлопнув по плечу друга-приятеля.
— Идет, — весело ответил Зиновий Алексеич. — Песенников не прихватить ли?
— Можно и песенников, — согласился Смолокуров. — У Петра Степаныча ноги молодые да прыткие, а делов на ярманке нет никаких. Он нам и смастерит. Так али нет, Петр Степаныч?
Самоквасов с радостью согласился. Об одном только просил — не мешали бы ему и ни в чем не спорили. Согласились на то Смолокуров с Дорониным.
Вплоть до сумерек просидели гости у Марка Данилыча. Не удосужилось ему съездить к водяному. «Делать нечего, подумал, завтра пораньше поеду».
Только что вышли гости, показался в передней Василий Фадеев. Разрядился он в длиннополую сибирку тонкого синего сукна, с мелкими борами назади, на шею повязал красный шелковый платок с голубыми разводами, вздел зеленые замшевые перчатки, в одной руке пуховую шляпу держит, в другой «лепортицу». Ровно гусь, вытянул он из двери длинную шею свою, зорко, но робко поглядывая на хозяина, пока Марко Данилыч не сказал ему:
— Войди!
Фадеев вошел и стал глядеть по углам, отыскивая глазами икону. Увидев, наконец, под самым потолком крохотный, невзрачный образок и положив перед ним три низких поклона, еще пониже, с подобострастной ужимкой поклонился хозяину, затем, согнувши спину в три погибели, подал ему «лепортицу».
— Насчет рабочих давеча по утру приказали сготовить, — сказал он сладеньким и подленьким голосом. — Насчет, значит, ихних заборов.
Молча взял бумагу Марко Данилыч. Быстро просмотрел ее и, вскинув глазами на приказчика, строго спросил:
— Это что у тебя за отметки? Сбежал, сбежал, сбежал.
— Давеча, только что изволили съехать с баржей, они гурьбой-с!..пожимая левым плечом и слегка откинув правую руку, ответил грозному хозяину Фадеев. — Цела половина сбежалась. Шестьдесят человек.
— А пачпорты как же? — спросил Марко Данилыч.
— Слепые были-с, — не разгибая спины, но понизив голос, молвил Василий Фадеев.
— Все шестьдесят?
— Так точно-с, — ответил Фадеев. Заискивающим взором только что побитой собаки робко, умильно взглядывал он на хозяина.
— Гм! — под нос себе промычал Смолокуров и, потирая губу о губу, продолжал рассматривать «лепортицу», чистенько переписанную, разлинованную, разграфленную — хоть самому губернатору подавай.
— Более четырехсот целковых экономии-с, — хихикнул Василий Фадеев.
— Жаловаться не стали бы, — думчиво молвил Марко Данилыч.
— Как же смеют они жалобиться?.. Помилуйте-с!.. — возразил Василий Фадеев. — Ни у кого никакого вида нет-с… Жалобиться им никак невозможно. В остроге сидеть аль по этапу домой отправляться тоже не охота. Помилуйте! — говорил Фадеев.
— А другие что? — спросил Марко Данилыч.
— Смирились-с. На всю вашу волю полагаются. Оченно просят вашу милость, простили б их супротивленье, — умиленным голосом и с покорным видом наклонясь, говорил Василий Фадеев.
— А тот сызранский-от? Из Елшанки, Сидор Аверьянов? — спросил Марко Данилыч.
— Сбежал-с, — тряхнув головой и погладив прилизанные виски, быстро ответил Фадеев и, ровно в чем провинился, уставился на хозяина широкими глазами.
— Без вида был?
— Как есть-с… Замолчал Смолокуров.
— Самый буянственный человек, — на все стороны оглядываясь, говорил Василий Фадеев. — От него вся беда вышла… Он, осмелюсь доложить вашей милости, Марко Данилыч, на все художества завсегда первым заводчиком был. Чуть что не по нем, тотчас всю артель взбудоражит. Вот и теперь — только что отплыли вы, еще в виду косная-то ваша была, Сидорка, не говоря ни слова, котомку на плечи да на берег. За ним все слепые валом так и повалили.
— Какие тут покупатели! — промолвил он.
— Давеча встретился я с одним знакомым, он сказывал, будто бы на орошинском караване дела зачинаются, — молвил Петр Степаныч.
— То Орошин, а то мы! — нехотя промолвил Марко Данилыч. — Всяк по своему расчету ведет дела. Орошину, значит, расчет, а нам его нет.
И вдруг замолк. Крепко стиснув зубы, пальцами стал по столу барабанить, — бурлаки у него из головы не шли. Минуты две длилось молчанье. Не по себе стало, наконец, Петру Степанычу, не может он придумать, что сталось с Марком Данилычем; всегда с ним был он ласков и разговорчив, а тут ровно что на него накатило. Не осерчал ли, что частенько ходить к нему повадился? — думает Самоквасов. И, взглянув на диван, увидал на нем шелковый голубенький платочек… Вздрогнул весь — будь он один в комнате, так бы и расцеловал его… «Не приметил ли разве чего Марко Данилыч? — продолжал он думать про себя. — Эти отцы ух какие зоркие — насквозь тебя видят… Что же?.. Разве дурное на мыслях держу?.. И она ровно бы сердитая, только вошел я — тотчас из горницы вон». И грустно и досадно стало Петру Степанычу, а на что досадно, сам того не знает.
— Вечерком опять на ярманку? — робко спросил он смолкшего Марка Данилыча.
— Еще не знаю, — мрачно отвечал ему Смолокуров. — Гости к нам будут, да еще мне съездить надо кое-куда… Ненадолго, а надобно съездить… Хотелось бы повеселить мою баловницу, — прибавил Марко Данилыч после короткого молчанья, — да не знай, удосужусь ли.
— Всем бы вместе ехать, — молвил Самоквасов, робко взглянув на угрюмого Марка Данилыча. — Дорониным и вам бы с семейством. Ежели угодно, я бы и коляски достал… У меня тут извозчики есть знакомые, а без знакомых трудно здесь хорошую коляску достать…
— На всякий случай похлопочите, — небрежно выронил слово Марко Данилыч.
— Трех четырехместных будет достаточно? — быстро спросил Петр Степаныч на радостях от ласкового взгляда Смолокурова.
— За глаза, — отвечал тот. — В самом деле, вместе-то ехать будет охотнее… Да вот не знай сам-от, удосужусь ли.
И снова подумалось Петру Степанычу, что Марко Данилыч осерчал на него… И оттого словно черная хмара разлилась по лицу его… В это самое время вошли Доронины.
— Друг любезный!.. Марко Данилыч!.. — весело и громко здоровался Зиновий Алексеич и, приняв друга в широкие объятия, трижды поликовался с ним со щеки на щеку.
— Здравствуй, Зиновий Алексеич!.. Вот где господь привел свидеться! — радостным голосом говорил Марко Данилыч. — Татьяна Андревна, здравствуйте, сударыня! Давненько с вами не видались… Барышни, Лизавета Зиновьевна, Наталья Зиновьевна!.. Выросли-то как!.. Господи!.. Да какие стали раскрасавицы!.. Дуня, а Дуня! Подь скорее, примай подружек, привечай барышен-то… Дарья Сергевна, пожалуйте-ка сюда, матушка!
Показалась в дверях Дуня и зарделась, как маков цвет. Положив здоровенную ладонь на круглое, пышное плечико дочери, Марко Данилыч подвел ее к Татьяне Андревне, а потом к дочерям ее. И Дарью Сергевну с Татьяной Андревной познакомил.
Перецеловались, как водится. Дарья Сергевна тотчас увела Татьяну Андревну в соседнюю комнату поближе к самоварчику и там разговорилась с ней о том, каково хорошо огурцы уродились и какое-то господь яблокам совершенье пошлет… Затем домовитые хозяюшки повели нескончаемую беседу про то, с чем лучше капусту рубить, с анисом аль с тмином, сколько надо селитры класть, чтобы солонина казалась пригляднее, каким способом лучше наливки настаивать, варенья варить, соленья готовить.
Дошло дело и до квасу на семи солодах и до того, как надо печь папушники, чтоб были они повсхожее да попышнее, затем перевели речь на поварское дело — тут уж ни конца, ни краю не виделось разговорам хозяюшек..
В приемной комнате девицы, усевшись на широком, хоть и не очень мягком диване, отрывисто перебрасывались тихими, скромными речами, а Марко Данилыч сел с приятелем у открытого окна и завел речь про торговые дела у Макарья. Волей-неволей и Петр Степаныч присоседился к ним. Охотней сел бы он в девичий круг, да не повелось того за обычай у людей старого завета… Зазорно у них молодому да притом еще холостому на людях в разговоры вступать с девицами, ежели с ними из старших кто-нибудь не сидит. Украдкой мечет Самоквасов на Дуню страстные взоры, а сам то и дело оглядывается, не заметил бы отец. И, когда его взоры встречались со взорами Дуни, ярким багрецом рделись свежие ее ланиты и, хмуря слегка белое, ровно кипень, чело, стыдливо глаза она опускала, либо спешила скорее в сторону их отвести.
Не может налюбоваться на Дуню Наташа, меньшая Дорониных дочь, но не может и понять, отчего так она волнуется, отчего беспокойно на месте сидит — нет-нет, да и вспыхнет вся, ровно маков цвет раскраснеется… Чиста, непорочна Наташа была, сердечных тревог еще не изведала — ее пора еще не пришла. Но Лизавета Зиновьевна, что постарше своей сестрицы была и много поопытнее, кое-что сразу приметила, — не скрылось от взоров ее ничего. С теплым, добрым участьем смотрела она то на таявшего в безмолвье Самоквасова, то на рдевшую от его взглядов Авдотью Марковну. Тихая, ясная, хоть и грустная несколько улыбка скользила по пурпурным устам старшей Дорониной. «Так вот отчего он целое утро у нас про нее одну говорил». Так думала Лизавета Зиновьевна, глядя на Дуню кроткими своими очами.
— А что, Марко Данилыч? Как у вас, примерно сказать, будет насчет тюленьего жиру? — спрашивал между тем Зиновий Алексеич у приятеля, принимая поднесенный ему стакан редкостного лянсина фу-чу-фу.
— А тебе что? — усмехнулся Марко Данилыч. — Закупать не хочешь ли?.. Не советую — дело по нонешним временам бросовое.
— Стану я на новы дела метаться!.. — степенно вскликнул Доронин. — И заведенными остаемся, славе богу, довольны.
— Так что ж тебе за дело до тюленя? — пристально посмотрев на приятеля, спросил Марко Данилыч.
— Человек у меня есть. Для него спрашиваю, — ответил Доронин, смотря на что-то в окошко.
— Что за человечек такой? — прищуря глаза, спросил Смолокуров.
— Человек хороший, — молвил Зиновий Алексеич. — На Низу у него многонько-таки этого тюленьего жиру. И рыбий есть — топил из бешенки… Да делишки-то у него маленько теперь позамялись — до сей поры не весь еще товар на баржи погружен. Разве, разве к рождеству богородицы прибудет сюда.
Не очень бы, казалось, занятен был девицам разговор про тюлений жир, но две из них смутились: Дуня оттого, что нечаянно взглядами с Самоквасовым встретилась, Лизавета Зиновьевна — кто ее знает с чего. Сидела она, наклонившись над прошивками Дуниной работы, и вдруг во весь стан выпрямилась. Широко раскрытыми голубыми глазами с незаметной для других мольбой посмотрела она на отца.
— Не след бы мне про тюлений-от жир тебе рассказывать, — сказал Марко Данилыч, — у самого этого треклятого товару целая баржа на Гребновской стоит. Да уж так и быть, ради милого дружка и сережка из ушка. Желаешь знать напрямик, по правде, то есть по чистой совести?.. Так вот что скажу: от тюленя, чтоб ему дохнуть! прибытки не прытки. Самое распоследнее дело… Плюнуть на него не стоит — вот оно что.
Лизавета Зиновьевна вдруг схватила из рук сестры зонтик и стала то открывать, то закрывать его.
Чуть-чуть покачал головой Зиновий Алексеич н крякнув с досады, крикнул жене в соседнюю комнату:
— Татьяна Андревна! А Татьяна Андревна! Подь-ка сюда на словечко.
Медленно встала со стула Татьяна Андревна, к дверям подошла, стала в них и пытливыми глазами посмотрела на мужа.
— Слышь, что Марк-от Данилыч сказал? — молвил Доронин. — Тюлень-от, слышь, плевка ноне не стоит… Вот оно что!..
На миг, на один только миг, сверкнули искры в очах Татьяны Андревны и дрогнули губы. Пригорюнилась она и тихим, чуть слышным голосом покорно промолвила:
— Власть господня! -
И затем тихою поступью пошла к Дарье Сергевне, остановившейся на какой-то кулебяке с рыбой и гречневой кашей. Закусив нижнюю губку, чуть удерживая слезы, Лизавета Зиновьевна за матерью пошла.
— Да, — продолжал Смолокуров, — этот тюлень теперича самое последнее дело. Не рад, что и польстился на такую дрянь — всего только третий год стал им займоваться… Смолоду у меня не лежало сердце к этому промыслу. Знаешь ведь, что от этого от самого тюленя брательнику моему, царство ему небесное, кончина приключилась: в море потоп…
В соседней горнице стук послышался. Чайную чашку выронила из рук Дарья Сергевна, и та разбилась вдребезги.
— Колотите больше, — усмехнулся Марко Данилыч. — Это, говорят, на счастье. Ни слова не ответила Дарья Сергевна.
— Уж как мне противен был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров.Говорить даже про него не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И вот теперь по его милости совсем я завязался. Не поверишь, Зиновий Алексеич, как не рад я тюленьему промыслу, пропадай оно совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать, а с тюленем до самой последней поры придется руки сложивши сидеть. И то половины с рук не сойдет.
— Отчего ж это так? — спросил Зиновий Алексеич.
— Новый тариф!.. — с досадой ответил Марко Данилыч.
— Какое ж в новом тарифе может быть касательство до тюленьего жира? Не из чужих краев его везут; свое добро, российское.
— Свое-то свое, да ведь не с кашей его есть, — молвил Марко Данилыч.На ситцевы фабрики жир-от идет, в краску, а с этим тарифом, — чтоб тем, кто писал его, ни дна, ни покрышки, — того и гляди, что наполовину фабрик закроется. К тому ж ноне и хлопку что-то мало в Петербург привезли, а это тюленьему жиру тоже большая вреда… Потому, куда ж его денешь, как не на ситцевы фабрики? На мыло думаешь?.. Так немца какого-то, пес его знает, бес угораздил какую-то кислоту олеинову выдумать… От стеариновых свечей остается; на выброс бы ее следовало, а немцы, бесовы дети, мыло стали из нее варить. А допрежь тюлений жир на мыло много требовался. От эвтих от самых причин в нонешнем году его и подкузьмило. Того и гляди, весь на руках останется… Понял? В коммерции-то ведь каждая вещь одна за другую цепляется, одна другой держится. Все едино, что часы, — попорть одно колесико, все станут.
— Да, поди-ка вот тут! — думчиво молвил Доронин.
— Во всем так, друг любезный, Зиновий Алексеич, во всем, до чего ни коснись, — продолжал Смолокуров. — Вечор под Главным домом повстречался я с купцом из Сундучного ряда. Здешний торговец, недальний, от Старого Макарья. Что, спрашиваю, как ваши промысла? «Какие, говорит, наши промысла, убыток один, дело хоть брось». Как так? — спрашиваю. «Да вот, говорит, в Китае не то война, не то бунт поднялся, шут их знает, а нашему брату — хоть голову в петлю клади».
— Какое же касательство может быть Китаю до сундучников? — с удивленьем и почти с недоверьем, спросил Зиновий Алексеич. — Пущай бы их там себе воевали на здоровье, нам-то какое тут дело?
— То-то вот и есть…— молвил Смолокуров. — Вот оно что означает коммерция-то. Сундуки-то к киргизам идут и дальше за ихние степи, к тем народам, что китайцу подвластны. Как пошла у них там завороха, сундуков-то им и не надо. От войны, известно дело, одно разоренье, в сундуки-то чего тогда станешь класть?.. Вот поди и распутывай дела, в Китае дерутся, а у Старого Макарья «караул» кричат. Вот оно что такое коммерция означает!
— Значит, плохо будет тюленю? — маленько помолчав, еще раз спросил Зиновий Алексеич.
— Плохо, — отозвался Марко Данилыч. — Хоть бы господь привел бы на двадцать на четыре месяца, и то бы слава богу…
Сморщился Доронин и смолк. Кинул он мимолетный взгляд на вышедшую от Дарьи Сергевны дочь, и заботливое беспокойство отразилось в глазах его. Не подходя к дивану, где сидели Дуня с Наташей, Лизавета Зиновьевна подошла к раскрытому окну и, глаз не сводя, стала смотреть на волжские струи и темно-синюю даль заволжских лесов…
— А много ль жиру-то у твоего знакомца? — немного помолчав, спросил у Доронина Марко Данилыч.
— Баржи на три… Почти весь капитал усадил, — ответил Доронин.
— Плохо, — молвил Марко Данилыч. — Здорово не выдерется… Да кто таков? Я промышленников всех знаю, и рыбных и тюленьих.
— Маркелов Никита Федорыч, саратовский, — ответил Доронин.
— Молоденький-от? Что в кургузом-то сюртучишке стал щеголять? Ровно собаки у него полы-то обгрызли? — отозвался Марко Данилыч. — Дрянцо! Ветрогон! С ног до головы никуда не годится! К тому же и в вере не крепок — повелся с колонистами, с нехристью дружбу завел, богоборную их веру похваляет… Не больно знаю его, да и знать не имею желания… Родителя его, Федора Меркулыча, знал достаточно, иной год соседями по ватагам бывали, в Юсуповских водах (Юсуповские воды находятся в Поморье, от Синего Морца к северу. Они обыкновенно сдаются на откуп участками.) участки рядом снимали. Обстоятельный был человек, благочестивый, к истинной, старой, значит, вере большую ревность имел. И деды были таковы же и прадеды. Со дней Никонова гоненья до дня блаженной кончины Федора Меркулыча у них в доме канонницы на един час не переводились, негасимую по усопшим читали, божественные службы правили. И священство древлего благочестия у Меркуловых в доме завсегда пребывало. Преисполнен был дом благочестия, а вот какому блудному сыну достался он! Да еще блудному нераскаянному! Чем бы святые, древлеписанные иконы сбирать, смехотворные картины да языческих богов изображения скупает! Чем бы хорошие книги покупать, он — скоморошные, нечестивые, богоотметные!.. Совсем пропащий человек!
Быстро откинулась от окна Лизавета Зиновьевна. Лицо ее пылало, ярым блеском глаза загорелись. Гневно окинув очами Марка Данилыча, строго, спокойно, молча прошла она к Дарье Сергевне.
— Да, Федор Меркулыч человек был мудрый и благочестивый, — продолжал Смолокуров. — Оттого и тюленём не займовался, опричь рыбы никогда ничего не лавливал. И бешенку на жир не топил, «грешно, говорил, таку погань в народ пускать, для того что вкушать ее не показано…» Сынок-от не в батюшку пошел. В тюленя весь капитал засадить… Умно, неча сказать… Променял шило на свайку… Нет, дружище, ежели и вперед он так пойдет, так, едучи в лодке, пуще, чем в бане, угорит.
— А как по-твоему? Можно поправить его дела? — спросил Зиновий Алексеич.
— Умненько надо вперед поступать, тем только и можно их поправить,ответил Марко Данилыч. — Завсегда так надо делать, чтобы каждого сорта товар хоть по сколько-нибудь, хоть по самой малости налицо был. На одном принял убыток, на другом вернешь его… Понял?.. А он ни с того ни с сего весь капитал ухнул в тюленя!.. Ну, не дурова ли голова?.. Сядет теперь малый на бобах, беспременно сядет… А капитал-от у родителя был изрядный, тысяч ста полтора, надо полагать. Много ль сыновей-то после Федора Меркулыча осталось?
— Один всего только и есть, — ответил Доронин. — Сестра еще была, да та еще при жизни родителя выделена. Матери нет… Так ему проторговаться, говоришь?
— Не миновать, — молвил Марко Данилыч. — Говорю тебе: нет на тюленя покупателей и вперед не предвидится. Пуще прежнего насупился Зиновий Алексеич.
— Неужто ж дело его совсем непоправное? — после долгого молчанья спросил Доронин.
— Как тебе сказать?.. — молвил Марко Данилыч. — Бывает, и курица петухом поет, бывает, и свинья кашлит… Может, чудом каким и найдет покупателей… Только навряд… Да у тебя векселя, что ли, на него есть?
— Какие векселя! — отозвался Зиновий Алексеич.
— Так что ж тебе сухотиться?.. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай,сказал Смолокуров.
— Парня-то было жаль. Парень-от хорош больно, — с сердечным участьем промолвил Доронин.
— Какое хорош! — с досадой сказал Марко Данилыч. — Как есть шалыган, повеса… С еретиками съякшался, с колонистами!..
— С покойным его родителем мы больше тридцати годов хлеб-соль важивали, в приятельстве были…— продолжал Зиновий Алексеич. — На моих глазах Никитушка и вырос. Жалко тоже!… А уж добрый какой да разумный.
— Разумный! — насмешливо возразил Марко Данилыч. — Где ж у него ты разум-от нашел? В том нешто, что весь капитал в тюленя усадил?
— Это уж его несчастье. Со всяким такое может случиться, — продолжал Зиновий Алексеич защищать Меркулова. — А что умен он, так умен, это уж кого хочешь спроси — на весь Саратов пошлюсь.
— Умен, да не догадлив, — усмехнулся Марко Данилыч. — А ум без догади — шут ли в нем? И по Волге плывешь, так без догади-то как раз в заманиху (Заманиха — глухое русло, ложный фарватер, глубина, замкнутая с трех сторон невидимыми подводными отмелями.) попадешь. А не хватило у самого догади (То же, что и догадка. Употребляется в нагорном Поволжье, в Пензенской и Тамбовской губерниях.), старых бы людей спросил… Посоветовался бы с кем… Так нет — мы-де, молодые, смыслим больше стариков, им-де нас не учить. А на поверку и вышло, что Никитушка, ровно молодой журавль, — взлетел высоко, а сел низенько. А все нечестие! Все оттого, что в вере повихнулся, с нехристью повязался… Безбожных, нечестивых колонистов, в истинного бога не верующих, похваляет!.. А! чего еще тебе?.. Теперь при его несчастье кто из нашего благочестия руку помощи ему протянет? Кто из беды выручит? А нечестивцы себе на уме, им бы только барыш взять, а упадшего поднять — не их дело!.. Да… Ну что бы ему с кем из нашего брата посоветоваться? Добрым словом не оставили бы… То-то и есть: молодые-то люди, что новы горшки,то и дело бьются, а наш-от старый горшок, хоть берестой повит, да три века живет. Молоды опенки, да черви в них, а стар дуб, да корень свеж… А вы, сударь Петр Степаныч, к стариковским-то речам поприслушайтесь, да, ежели вздумаете что затевать, с бывалыми людьми посоветуйтесь — не пришлось бы после плакать, как вот теперь Меркулову…
— Сами знаете, Марко Данилыч, что не падок я на новости. Дело, дедами насиженное, и то дай бог вести, — молвил Самоквасов.
— Ну, рыбну-то часть я бы вам советовал, — возразил Марко Данилыч.Очень бы даже не мешало ее испробовать… У вас же нашлись бы люди, что на первях помогли бы советом… Вы ведь не Меркулов, шалопайства за вами, кажись, не видится, опять же и в благочестии не шатаетесь… Оттого, что бы там по вашим делам ни случилось, ото всех наших во всякое время скорая вам будет помощь… В каку ямину ни попадете — на руках, батюшка, вытащим, потому что от старой веры не отшатываетесь. Будьте в том уповательны — только по греховным стопам не ходите… Только это одно.
— Нет, уж от рыбного-то дела увольте, Марко Данилыч, — весело смеясь, сказал Петр Самоквасов. — Гривна в кармане дороже рубля за морем.
— Молод телом, а старенек, видно, делом, — кивнув на Петра Степаныча, заметил Зиновий Алексеич, напрасно стараясь вызвать улыбку на затуманившемся лице своем.
— Что ж? За это хвалю, — молвил Марко Данилыч, — но все-таки, — прибавил, обращаясь к Самоквасову, — по рыбной-то части попробовать бы вам. Рыба не тюлень… На ней завсегда барыши…
— Нет уж, Марко Данилыч, какие б миллионы на рыбе ни нажить, а все-таки я буду не согласен, — с беззаботной улыбкой ответил Самоквасов.
— Напрасно, — слегка хмурясь, сказал Марко Данилыч и свел разговор на другое.
— А что, Зиновий Алексеич, возил ли хозяюшку с дочками на ярманку? — спросил он у Доронина.
— Показал маленько, — отозвался Зиновий Алексеич. — Всю, почитай, объехали: на Сибирской (Сибирская пристань на Волге, где, между прочим, разгружаются чаи.) были, Пароходную смотрели, под Главным домом раз пяток гуляли, музыку там слушали, по бульвару и по Модной линии хаживали. Показывал им и церкви иноверные, собор, армянскую, в мечеть не попали, женский пол, видишь, туда не пущают, да и смотреть-то нечего там, одни голы стены… В городу — на Откосе гуляли, с Гребешка на ярманку смотрели, по Волге катались.
— Ишь как разгулялись! — молвил Марко Данилыч. — А в театрах?
— Нет еще, а грешным делом сбираюсь, — отвечал Доронин. — Стоющие люди заверяют, что, хоша там и бесу служат, а бесчиния нет, и девицам, слышь, быть там не зазорно… Думаю повеселить дочек-то, свожу когда-нибудь… Поедем-ка вместе, Марко Данилыч!
— Со всяким моим удовольствием, — отвечал Смолокуров. — Ты без нас уж не езди. Не поверишь, сколь я рад, видевшись с тобой да с Татьяной Андревной… Видишь ли, у меня Дарья Сергевна, покойника брата Мокея невеста — по хозяйству золото, а по эвтой части совсем никуда не годится… Смиренница, постница, богомольница, что твоя инокиня… Ни за что на свете не поедет она не токма в театр, а хоша б и под Главный дом… А без старшей из женского полу как девицу в люди везти?.. А с Татьяной-то Андревной оно и можно… Ты уж сделай милость, Зиновий Алексеич, с сей минуты от нас ни на пядь… По старой дружбе не откажи, пожалуйста.
— Радехонек, Марко Данилыч, — отвечал Доронин. — И девицам-то вместе поваднее будет.
— Главное, на людях-то было бы пристойно да обычливо, — поддакнул Марко Данилыч. — Вот и Петра Степаныча прихватим, — с улыбкой прибавил он.
Быстро с места вскочил Самоквасов и с сияющими глазами стал благодарить и Марка Данилыча и Зиновья Алексеича, что не забыли его.
Решили на другой же день в театр ехать. Петр Степаныч взялся и билеты достать.
— Вот и согрешим, — с довольством потирая руки и ходя по комнате, говорил Марко Данилыч. — Наше от нас не уйдет; а воротимся домой, как-нибудь от этих грехов отмолимся. Не то керженским старицам закажем молиться. Здесь же недалече… Там, брат, на этот счет ух какие мастерицы!.. Первый сорт!..
— По-моему, и грех-от не больно велик, — отозвался Зиновий Алексеич.Опять же ярманка!
— Конечно, — согласился Марко Данилыч. — А потом выберем денек, да к ловцам рыбу ловить. Косных у меня вдоволь… Вверх по Оке махнем, не то на Волгу покатим… Уху на бережку сварганим, похлебаем на прохладе!.. Так али нет, Зиновий Алексеич? — прибавил он, хлопнув по плечу друга-приятеля.
— Идет, — весело ответил Зиновий Алексеич. — Песенников не прихватить ли?
— Можно и песенников, — согласился Смолокуров. — У Петра Степаныча ноги молодые да прыткие, а делов на ярманке нет никаких. Он нам и смастерит. Так али нет, Петр Степаныч?
Самоквасов с радостью согласился. Об одном только просил — не мешали бы ему и ни в чем не спорили. Согласились на то Смолокуров с Дорониным.
Вплоть до сумерек просидели гости у Марка Данилыча. Не удосужилось ему съездить к водяному. «Делать нечего, подумал, завтра пораньше поеду».
Только что вышли гости, показался в передней Василий Фадеев. Разрядился он в длиннополую сибирку тонкого синего сукна, с мелкими борами назади, на шею повязал красный шелковый платок с голубыми разводами, вздел зеленые замшевые перчатки, в одной руке пуховую шляпу держит, в другой «лепортицу». Ровно гусь, вытянул он из двери длинную шею свою, зорко, но робко поглядывая на хозяина, пока Марко Данилыч не сказал ему:
— Войди!
Фадеев вошел и стал глядеть по углам, отыскивая глазами икону. Увидев, наконец, под самым потолком крохотный, невзрачный образок и положив перед ним три низких поклона, еще пониже, с подобострастной ужимкой поклонился хозяину, затем, согнувши спину в три погибели, подал ему «лепортицу».
— Насчет рабочих давеча по утру приказали сготовить, — сказал он сладеньким и подленьким голосом. — Насчет, значит, ихних заборов.
Молча взял бумагу Марко Данилыч. Быстро просмотрел ее и, вскинув глазами на приказчика, строго спросил:
— Это что у тебя за отметки? Сбежал, сбежал, сбежал.
— Давеча, только что изволили съехать с баржей, они гурьбой-с!..пожимая левым плечом и слегка откинув правую руку, ответил грозному хозяину Фадеев. — Цела половина сбежалась. Шестьдесят человек.
— А пачпорты как же? — спросил Марко Данилыч.
— Слепые были-с, — не разгибая спины, но понизив голос, молвил Василий Фадеев.
— Все шестьдесят?
— Так точно-с, — ответил Фадеев. Заискивающим взором только что побитой собаки робко, умильно взглядывал он на хозяина.
— Гм! — под нос себе промычал Смолокуров и, потирая губу о губу, продолжал рассматривать «лепортицу», чистенько переписанную, разлинованную, разграфленную — хоть самому губернатору подавай.
— Более четырехсот целковых экономии-с, — хихикнул Василий Фадеев.
— Жаловаться не стали бы, — думчиво молвил Марко Данилыч.
— Как же смеют они жалобиться?.. Помилуйте-с!.. — возразил Василий Фадеев. — Ни у кого никакого вида нет-с… Жалобиться им никак невозможно. В остроге сидеть аль по этапу домой отправляться тоже не охота. Помилуйте! — говорил Фадеев.
— А другие что? — спросил Марко Данилыч.
— Смирились-с. На всю вашу волю полагаются. Оченно просят вашу милость, простили б их супротивленье, — умиленным голосом и с покорным видом наклонясь, говорил Василий Фадеев.
— А тот сызранский-от? Из Елшанки, Сидор Аверьянов? — спросил Марко Данилыч.
— Сбежал-с, — тряхнув головой и погладив прилизанные виски, быстро ответил Фадеев и, ровно в чем провинился, уставился на хозяина широкими глазами.
— Без вида был?
— Как есть-с… Замолчал Смолокуров.
— Самый буянственный человек, — на все стороны оглядываясь, говорил Василий Фадеев. — От него вся беда вышла… Он, осмелюсь доложить вашей милости, Марко Данилыч, на все художества завсегда первым заводчиком был. Чуть что не по нем, тотчас всю артель взбудоражит. Вот и теперь — только что отплыли вы, еще в виду косная-то ваша была, Сидорка, не говоря ни слова, котомку на плечи да на берег. За ним все слепые валом так и повалили.