«Вот сукины дети, – думал Милов. – Зажали в угол. Прямо хоть начинай каяться, разыгрывай явку с повинной. Но не дождутся. Потому что я им не верю. В том, что касается третьего варианта. Так легко они меня не выпустят – даже на тот свет. Нюх у них имеется, слов нет. Они чуют. Но пока еще ничего не знают. И будут мурыжить меня еще и еще, чтобы хоть что-то выяснить наверняка. Нет, покаяния не будет, розовые вы мои подштаннички…»
Дверь отворилась и снова возник Куза – утоленный аппетит, похоже, не сделал его ни терпеливее, ни сдержаннее.
– Что ты скажешь – он все молчит, падло? – возмущенно выговорил Куза. – Вот упрямый тип, банные ворота. Нет, я все-таки протру ему панель, чтобы заблестела.
И он встал с кресла – воплощенная угроза. И стиснул массивные кулаки.
– Потерпи еще, собрат, – в очередной раз удержал его вежливый. – Знаешь, я технет любознательный. И мне все-таки очень хочется узнать, кто же этот, как ты выразился, тип: человек или технет. Вот что: давай-ка проведем испытание. Выясним этот вопрос досконально. И уж тогда…
– Да чего ради? – Куза, кажется, всерьез удивился. – Падаль все равно падаль, технет он там или кто.
– Жаль, что ты выходил, – ответил на это вежливый. – Я в это время как раз ознакомил нашего клиента с некоторыми правовыми аспектами его положения, и тебе тоже не вредно было бы их услышать.
– Да вот еще! – произнес Куза едва ли не возмущенно. – Что мне нужно, я все знаю.
– Ах, коллега, – укоризненно сказал вежливый. – Жизнь постоянно учит нас: нельзя жить вчерашним днем. А нам, технетам, этого и вовсе не полагается. Это вчера, собрат, вчера было все равно, из чего приготовлена протоплазма. Но увы – прекрасные дни миновали. Теперь, как известно, мы играем с людьми в увлекательную игру, называемую «Я тебя вижу, ты меня – нет». Ныне, коллега, нам не все равно, что представляет собою этот индивид, с тупым видом позирующий перед нами. Если он и вправду наш с тобой собрат, тогда он – бесспорное сырье для протоплазмы или, как ты грубо, но тем не менее точно определяешь – падаль. Но если он все же человек… Да еще не наш, не реликтовый, вымирающий, а пришелец оттуда, из того неправдоподобного мира, где все они, конечно, тоже вымирают, однако, надо признать, обставляют это унылое действие всяческим комфортом – и не спешат, очень не спешат… Так вот, если этот экземпляр залетел к нам оттуда, а мы обойдемся с ним недостаточно бережно – не предотвратим вовремя слишком близкое наступление того исхода, какой в конце концов уготован любому существу и любой вещи, – то люди по ту сторону контрольной полосы могут обидеться, если сведения об этом до них дойдут. А информация к ним попадет, я тебе ручаюсь, потому что в великой Технеции что-то слишком уж много развелось той эвентуальной падали, что нарушает наши законы и установления, проявляет излишнее любопытство и не придерживает свои акустические устройства. Итак, когда до людей во внешнем мире такие сведения дойдут, то – ставлю все будущее Технеции против дюжины носовых платков – окажется, что он вовсе не бродяга, не прохвост и уж конечно не заслан к нам с целями, как говорится у людей, несовместимыми со статусом, но является кристально чистым, благородным, светло мыслящим и мухи не обижающим представителем мира науки, или искусства, чемпионом благотворительности, или главой фирмы по изготовлению сахарной ваты, который забрел к нам совершенно случайно, незаметно для себя перейдя границу во время собирания в густом лесу бледных поганок – его любимое блюдо в это время года, – а наша пограничная служба, со всей ее электроникой и автоматикой, по странному совпадению, как раз в это самое время в полном составе увлеченно смотрела на экран, где развивалась очередная неурядица в благородном американском семействе – незаконно поймав эту передачу из недружественной нам России при помощи спутниковой антенны – по каковой причине наш грибник и не был своевременно остановлен. Вот как окажется, дорогой мой собрат, и тогда с нас с тобою, простодушных технетов, снимут не только эту нашу столь приятную для глаза внешнюю оболочку, но и несменяемую внутреннюю, и не сразу, а лоскуточками. Вот почему, собрат, я все же считаю необходимым узнать – кто он такой на самом деле.
– Чего же ты всё это прямо при нем? – забеспокоился Куза.
– А пусть слушает. Если он умен, то не хуже нас все знает, а если глуп – ему никакая информация не поможет. А каков он на самом деле – мы с тобой узнаем уже очень скоро. Угадай: как?
Куза некоторое время подумал.
– Так все очень просто, – сказал он. – Если он человек, да еще оттуда, то у него нет вечного номера. А если технет, то номер у него должен быть на установленном месте.
– Да нет, коллега, номер-то у него наверняка есть, – невесело сказал вежливый. – Разве что он в самом деле собирал грибы… Ну ладно, убедись, посмотри своими глазами.
Куза таким рывком приблизился к Милову, что тому нелегко оказалось сохранить внешнее спокойствие, не отпрянуть, не принять защитную стойку. Однако, пока что обошлось без встряски. Куза в два счета обнажил то место на теле Милова, где должен был находиться вытатуированный вечный номер технета.
– Смотри-ка, да он атлет, – сказал вежливый удивленно. – А так, по виду, не скажешь… Что же, это интересно. Ну, что же там с номером? Убедился?
Милов старался сохранять полное спокойствие, хотя у него были сейчас все поводы для волнения. Быть номер у него был, однако не хватало уверенности в том, что он выглядел, как настоящий – потому, разумеется, что настоящим он и не был. У Хоксуорта, понятно, нашелся мастер по таким художествам, однако хорошего образца у них не было. Так что…
– Да есть номер, – мрачно проговорил Куза, – и совпадает с карточкой. Ладно, одевайся…
– Значит, так, – помолчав еще, сказал вежливый. – Все это очень интересно, и могут возникнуть всяческие варианты, относительно которых решать будут не на нашем с тобой уровне. Придется отправить его на серьезное обследование и установление, раз уж он сам не выражает желания помочь нам. В конце концов, кому нужно лишнее беспокойство ради такого вот непонятного типа? Я думаю, собрат мой Куза, кинем-ка его на Базу, в ремонтное подразделение; ну, в крайнем случае, выругают нас за то, что сами не разобрались – но у нас с тобой от этого сети не сгорят. Не наше это дело – заниматься такими вот операциями; наша забота – исправность, а тут – никакой ясности. Верно я рассуждаю? – Он повернулся к Милову. – Слушай ты, покойник, спрашиваю тебя в последний раз: ты будешь говорить, прока ты еще на этом свете?
Кажется, ни один из них ответа не ожидал. Но Милов успел уже принять решение, на первый взгляд показавшееся сумасшедшим даже ему самому.
– Буду, – ответил он, сохраняя невозмутимое выражение лица.
– Куза, что ты скажешь, а? Смотри-ка! Оказывается, он умеет говорить! А я уже совсем было разочаровался… Ах ты, ненаглядный мой молчун! Ну, говори, говори, дай нам порадоваться вволю! Что же приятного ты нам скажешь? Куза, запись!
– Я буду говорить, – повторил Милов тем же ровным голосом. – Но не с вами.
– О, какое горе, я не переживу этого! Я бесконечно разочарован! Но кого же ты удостоишь беседой, грязь ты помойная?
– Я буду говорить с Клеврецем, – сказал Милов.
– Ого! – пробормотал Куза.
– Вот как, – сказал вежливый теперь уже нормальным голосом. – А ты понимаешь…
– Я все понимаю.
– Ну что ж… Тогда обожди. Я доложу.
Он вернулся через пару минут.
– Ладно, ты сам захотел. Куза, организуй всё.
– Пошли, – сказал вместо ответа Куза и, как бы опасаясь, что Милов не поймет команды, положил чугунную руку на его плечо, повернул и подтолкнул.
Милов послушно двинулся в указанном направлении – не к той двери, в которую вошел, а к другой, маленькой, в дальней стене комнаты.
Глава шестая
1
(110 часов до)
«Если уж я – столь важная персона, – думал Милов полушутя-полусерьезно, – то могли бы и на этот раз обеспечить персональным транспортом. А то как-то несолидно получается…»
Персональным транспортом действительно не пахло. Прямо с допроса его отправили на вокзал – пешочком, благо – было это недалеко, – а там поместили в какой-то подвальный закоулок, где находилось уже с десяток технетов (наверное, тоже каким-то образом проштрафившихся или просто уличенных в неисправности), и там на неопределенное время словно бы забыли. Одним словом, все так и происходило, как пророчил разлаженный технет совсем еще недавно. Приткнувшись на корточках спиной к стене, Милов даже подремал немного, чуть ли не радуясь тому, что можно ни о чем конкретном не думать и никаких действий до выяснения перспективы не предпринимать; но потом и дремота прошла, и захотелось чем-то заниматься, – бездействуя, он слабел и настроение быстро портилось, а это, как он давно знал, ни к чему хорошему не приводило, – но тут можно было разве что разгуливать из угла в угол – только и всего. Да и ходить становилось все труднее, потому что народу постепенно прибавлялось; вероятно, здесь должны были накопить определенное количество задержанных, чтобы потом отправлять их дальше. Сколько же? Вокзал был железнодорожным, следовательно, этапируют их поездом, тогда, скорее всего, должны были насобирать на целый вагон. На какой только: пассажирский или товарный? И сколько еще недоставало для одного и для другого? Такова была, пожалуй, единственная задача, которой можно было отвлечь себя в эти вязкие минуты и часы.
Вагон, как в конце концов все-таки выяснилось, был нормальный вагонзак; в этом отношении цивилизация технетов ничем не отличалась от людской. И – как и в родной стране – пассажиров в этот вагон набили больше, чем полагалось по нормам; впрочем, нормы тут как раз могли быть другими. Технеты, пока их выводили и грузили, вели себя тихо и спокойно, принимая все происходящее, надо полагать, как должное и совершенно естественное. И то, что есть не давали, тоже, кажется, никого не смущало и не расстраивало даже. Милов постарался отнестись к этим мелким неурядицам философски, чтобы, во всяком случае, не выделяться из общего ряда. Утешал он себя тем, что слишком больших расстояний в этой стране не было, а значит, теснота была явлением быстропреходящим, и ее можно было потерпеть. Что же касается настойчивого желания съесть что-нибудь, то обуздывать его Милов научился давным-давно, еще в ранней молодости.
Вагон немного погоняли по рельсам туда-сюда, потом все-таки прицепили к чему-то – и поехали. Когда тронулись, была уже ночь, и пришлось примириться с тем, что никакой информации о направлении, в котором их везли, он не получит; правда, увидеть он, благодаря конструкции вагона, ничего не сумел бы и средь бела дня, но тогда можно было бы что-то если не услышать, то хоть угадать по звукам, которых в рабочее время всегда больше и которые громче; а сейчас была тишина, во всяком случае в вагон ничего не долетало, и оставалось, как это было сказано в давнем романе, ждать и надеяться.
Проехали, с остановками на разъездах, около пяти часов; потом остановились и долго ждали чего-то после того, как их отцепили от поезда. Наконец, приказали выходить. Снаружи уже светлело, однако сразу сориентироваться не удалось: им дали команду ложиться на землю, рылом в траву, и не шевелиться, а если кому что нужно – терпеть, а если уж стерпеть никак нельзя – позвать ближайшего караульного. Один немедленно воспользовался этим разрешением, и ему действительно позволили совершить требуемое, однако при этом бедняге досталось не менее десятка раз прикладом по спине и кулаком по шее и в разные другие места, так что на свое место вернулся он в согнутом состоянии. Урока хватило, и еще полчаса – столько пришлось пролежать, поеживаясь от рассветной свежести – все терпели с истинно технетской выдержкой. Для Милова же этот эпизод послужил источником новой информации, а именно: процесс дешлакизации у технетов ничем не отличался от такого же у людей, во всяком случае внешними проявлениями не отличался, а там кто его знает.
Наконец кто-то приехал и что-то приказал. Привезенных подняли, построили в колонну и повели по приятному проселку. Тут уж никак нельзя было помешать Милову смотреть и соображать, однако и глядя он не увидел особенностей, что позволили бы ему определить, в какие же это места их завезли: дорога не была оборудована никакими указателями или знаками, местность же была такой, что вполне могла относиться к любому району бывшей Каспарии; как говорится – ткни пальцем, и не ошибешься.
Шли около часа; следовательно, находились километрах в пяти от места, где из выгрузили, когда в окружавшей их картине стали замечаться какие-то изменения. Исчезли часто попадавшиеся группы деревьев, что никак не означало, что из климатической зоны лесостепи они переместились в степную, но говорило лишь о том, что тут в свое время позаботились вырубить все, что росло, – вероятно, для того, чтобы улучшить обзор и лишить какого-либо укрытия тех, кому таковое могло понадобиться; однако известно, что укрытие может требоваться лишь неблагонамеренным, законопослушные же ничего не скрывают и не имеют поводов укрываться даже от налоговой инспекции, не говоря уже о прочих инстанциях. Значит, в этих местах признавалось возможным появление неблагонадежных существ; это стоило взять на заметку. Дальше стало еще интереснее: раз и другой невдалеке от дороги попались характерные бугорки, в которых привычный взгляд Милова без осечки опознал неплохо расположенные для контроля над местностью и удовлетворительно замаскированные пулеметные дзоты, сиречь дерево-земляные огневые точки; амбразуры их были деликатно укрыты кустиками, которые, судя по желтизне листочков, ухитрялись расти тут без корней. Можно было предположить, что вновь доставленные постепенно приближались к объекту достаточно важному для того, чтобы охранять его при помощи фортификационных сооружений. «Что же, – подумал Милов, – возможно, мне следует поблагодарить тех, кто постарался запихнуть меня в эти края даже и таким непрестижным образом: на какие только жертвы не пойдешь ради информации». А тут она имелась, это он чуял, как говорится, верхним чутьем. База – ничем другим это не могло быть. То есть, его сюда доставили, как он и хотел, за казенный счет и без всякой волокиты с оформлением пропуска.
Прошли еще километра два – и жаждущему информации взгляду открылась наконец цель утомительного похода: ограждение из колючей проволоки в несколько рядов, сторожевые вышки и – прямо впереди – ворота с караулом. Хорошо знакомая, – пришлось признать, – картина.
Однако это оказался не лагерь. Ни в коем случае. Заведение называлось «Центральная производственно-ремонтная база». Так, во всяком случае, следовало из надписи на щите, помещавшемся непосредственно перед самыми воротами.
«Ладно, – подумал Милов, когда колонну остановили у ворот и стали выполнять какие-то формальности. – Некоторые любят покруче…»
2
(108 часов до)
Впустив, вновь прибывших вывели на плац и там на полчаса оставили – до прибытия начальства, – приказав только сесть на утоптанную землю впритык один к другому. Двигаться было нельзя, зато разговаривать не возбранялось. Милов, правда, этой возможностью не воспользовался, предпочитая слушать. И не напрасно: не столь уж далеким прошлым вдруг повеяло на него от разговора, что происходи вполголоса человека за четыре до него, правее и сзади:
– По какой ходке тут?
– По третьей. Бакс тридцать два по-новому. Под шорой сейчас.
– Да он уже давно не новый… Чалить долго собираешься?
– Свиньи скажут. Если западло – ванькой буду. А сам?
– Сколько есть – все мои. Корешей тут имеешь?
– Да пока в дыму. Ничего: обнюхаемся.
– А как, если стать на лыжи?
– Не канается. Я же на воле вертун, и тут не загнусь.
– Станешь вкалывать? Ты что: бык-рогомет?
– Давить клопа мне безвыгодно. Продал свободу, так что сейчас – самый раз тут припухнуть. Усек?
– Ты не шансонетка – самому виднее. Может, зонта уже увидел?
– Да уж не знаю… Вроде срисовал одного – только навыворот. Мусор, а может, и шарик – в давние дни пересекались. Засундучил меня, было дело.
– Барином здесь?
– Да нет! Может, он капустник был, или политик – только он тоже вроде бы попал на банк. Тут он, в садиловке.
– Точно всё?
– Проверить еще надо. Но если он – не упущу. Вальну его, век свободы не видать. Он – закоцанный, мне горбатого не слепит.
– Вентилируй. Если не закуришь – бякни. Сголдим блатных.
– Клево…
Тут прозвучала команда – встать и строиться, и диалог нарушился, добавив Милову немало озабоченности. О нем ведь шла речь, вряд ли могло быть такое совпадение – чтобы в этом этапе оказался и еще один каспарский милицейский. А сам он – да, с немалым количеством блатных пришлось ему пообщаться за годы службы в этих краях, и у многих из них были, конечно, поводы на него обижаться; а родичи и кустари – народ злопамятный. И примета у него действительно есть – к счастью, не на лице, так что его еще раздеть надо, чтобы проверить – а это не так уж просто…
Он не стал вертеть головой, чтобы углядеть говоривших: сейчас самым разумным было – ничего не видеть, ничего не слышать, но как можно больше знать и еще больше – предвидеть. Занял свое место в строю и стал ожидать дальнейшего – в общем уже зная, конечно, что сейчас должно произойти: первичная сортировка.
И в самом деле, начальство вышло с сопроводительными списками в руках, и началась унылая перекличка. Все как у людей – только, в отличие от обычного лагерного порядка, здесь статей не называли, а выкликали неисправность, и не было фамилий – одни лишь номера.
– Слабо выраженное локальное разрегулирование с наладкой в процессе элементарного функционирования – номера…
Цифры, цифры. После каждой числовой комбинации один технет выбегал из строя и рысцой следовал к месту нового построения.
– Полифункциональное расстройство со стационарным ремонтом…
Номера, номера. По одному, по одному – но вокруг Милова соседей оставалось все меньше. И это ему не нравилось: тот, кому хочется опознать его, теперь, незримый в толпе, сможет сделать это, ни на что не отвлекаясь. Самому же ему оставалось лишь стараться загнать в память как можно больше лиц (про себя он не называл это «верхними панелями») из тех, что виднелись теперь уже напротив, в самой большой группе «локально разрегулированных»; диагноз этот, как подумалось ему, обозначал скорее всего просто-напросто роботов-уголовников. Значит, и такие имелись – и не одни лишь редкие единицы. Но вот говорившие за его спиной несколько минут тому назад, свободно ботавшие по фене – они никак технетами не могли быть вроде бы? Технетов ему арестовывать не приходилось: в его времена их вовсе не было. Или уже существовали – просто маскировались под людей? При желании, это было бы очень несложно. Словом, чем дальше, тем больше неясностей возникало в его новом положении…
Тем временем он остался и совсем один.
– Общее разрегулирование с углубленной иллюзией излишнего времени…
Вот, значит, как называется его неисправность. Иллюзия излишнего времени? Любопытно: с чем эту хворобу едят?
Зазвучали цифры. Он и так знал их наизусть, но все же проверял, повторяя про себя. Никаких ошибок: то был номер, нанесенный не так давно на его грудь, в области сердца, – номер, обманувший (пока еще) искушенного, надо полагать, Кузу.
– Я! – крикнул он, как и следовало откликнуться.
– Остаться на месте! Службам – развести остальных!
Команды тут выполнялись быстро. И вскоре Милов остался на плацу один – если не считать охраны.
«А для них время действительно как бы выпало, – пришло ему в голову. – Лет этак с полсотни. Форма у всех теперь та же, что была именно столько лет тому назад – до всяких крупных событий. Ну что же, небольшая хитрость – представить, что полувека вообще не было. Только у соседей-то это время было, и они вовсе не спали… Да, любопытно. Значит, чем-то я показал, что у меня – другой отсчет времени, не тот, что у них. Ладно, посмотрим, во что все это выльется. Память они мне отбивать станут, что ли? Или действительно – решат, что овчинка выделки не стоит, и шарахнут куда-нибудь в крематорий – или утилизатор, черт знает, как это у них сейчас называется. Нет, до обидного хлипкой информацией располагали о Технеции – и не одни только американцы…»
Наконец-то и к нему подошли.
– Технет, следуйте за нами.
Двое. Значит, и сейчас еще побаиваются. А почему, собственно? Он ведь никакого активного сопротивления не оказывал. Что-то знают? Что? Откуда? Хотя – если какой-то урка опознал или почти опознал его, то почему не могло это получиться у других – гораздо лучше снаряженных и информированных? Или, может быть, такие почести полагались ему по той причине, что он потребовал разговора с Клеврецем – в новом государстве, надо полагать, достаточно высокопоставленной личностью?
Они втроем неторопливо пересекли плац, прошли мимо нескольких бараков и остановились перед небольшим двухэтажным кирпичным домиком. Из единственной двери его вышел вооруженный автоматом технет.
– Получите доставленного, – сказал один из приведших Милова.
Вооруженный не сказал ни слова – только мотнул головой, приглашая войти. Милов на всякий случай покосился на конвоиров и, после разрешающего жеста, поднялся по четырем ступенькам крыльца.
Дверь за ним затворилась беззвучно, однако три замка потом звякнули, один за другим – гулко, внушительно, словно запирался старинный банковский сейф со звоном.
3
(107 часов до)
«Смахивает на детектор лжи, – подумал Милов, пока ему, усаженному в неудобное, высокое кресло прикрепляли датчики не только к голове, но и к груди, спине, обхватывали манжетами запястья, лодыжки… – И все же это не полиграф; новая встреча с воистину непредсказуемой технетской цивилизацией. Непредсказуемой – потому что там, где от нее ждешь чудес, она вдруг оказывается вчерашним днем мирового уровня, даже позавчерашним, ну а вот сейчас может оказаться совсем наоборот. Так что лучше будет приготовиться к любым неприятностям – даже к тем, которых по теории и быть не должно. И поменьше размышлять, но полагаться на интуицию, действовать рефлекторно – пусть это даже покажется глупым любому, наблюдающему со стороны. А вообще-то эта процедура заставляет вспомнить то, о чем меня предупреждали заблаговременно…»
Однако времени для того, чтобы погрузиться в воспоминания, у Милова уже не осталось. Те, кто усаживал его и снаряжал, закончили свою работу и без единого слова или лишнего движения (истинно по-технетски, – не утерпел он, чтобы не подумать) отошли к двери и там застыли, словно выключились. Прошла минута – и оба встрепенулись, повернулись фронтом к двери и вытянулись в струнку перед вошедшим – начальником, видимо, обладавшим плотной, чтобы не сказать – хорошо упитанной, фигурой, румяной верхней панелью с крупным носом и большими карими видеодатчиками, в которых – или это Милову только почудилось? – где-то на донышке таился даже юмор. Руки были крупные, белые, ухоженные. Халат, в который упитанная фигура была облачена – накрахмален до скрипа. Одним словом, существо обладало хрестоматийно-профессорским обликом, и даже странным показалось, что вошел он сюда в одиночку, без свиты ординаторов, ассистентов, сестер и прочих, кому в таких случаях полагается быть. Тем не менее, он был действительно один, и даже обоих приветствовавших его легким движением головы выдворил из помещения, и они улетучились беззвучно, словно выпорхнули на антигравах.
«Постарел немного, – подумал Милов без всякого удивления, потому что и сам не помолодел за те годы, что они не виделись. – Сдал немного, бывший майор милиции Клеврец; бывший майор, а ныне кто же: технет? Или сотрудничающий человек? Или маскирующийся под технета? Но в любом случае – Клеврец, старый дружок. Нет, никак не друг, но именно – дружок. Ладно, посмотрим, каким боком повернется нынешняя наша встреча…»
Он старался понять: а Клеврец опознал его? Но по выражению лица (или верхней панели) вошедшего понять это было невозможно. Самодовольная, невозмутимая харя…
4
(106 часов до)
Когда дверь за стражами затворилась, Клеврец повернулся к Милову и заговорил таким тоном, словно оба они сидели за чашкой чая – непринужденно и доброжелательно, однако без малейшего намека – словом или хотя бы интонацией – на то, что встречаются они не впервые в жизни, и даже не в сотый, наверное, раз: