Он уселся в середине скамьи, на равном расстоянии от одного и другого, чтобы можно было боковым зрением наблюдать сразу за обоими, в случае каких-то их действий успеть принять контрмеры, а если такой надобности не возникнет – просто привыкнуть к соседству человекоподобных механизмов, научиться воспринимать их, как нечто естественное и дружественное, если же он заметит какие-то специфические их особенности – жесты, слова и тому подобное, – постараться запомнить их и взять на вооружение. До ближайшего поезда, как сообщило висевшее на стене расписание, оставалось более трех часов, так что времени для привыкания было вполне достаточно.
Милов хотел оставаться совершенно спокойным; внешне это ему, похоже, удавалось, но внутренне он был напряжен, казалось, до мыслимого предела. Потому что рядом с ним сидели вроде бы люди – но на самом деле они не были людьми. Ему было бы гораздо легче, если бы они не были похожи на людей, и чем меньше были бы похожи, тем он был бы спокойнее – хотя это сразу выдало бы его первому встречному, а он ведь не знал, каким был сейчас тут статус людей, и никто вовне не знал: может быть, им вовсе не полагалось пользоваться железной дорогой, или входить в здание вокзала, или, как существам подчиненным, полагалось каким-то образом приветствовать технетов – хозяев этого маленького провинциального мирка, но тем не менее хозяев… Однако на взгляд это были люди, натуральные люди; они никак не походили на серийные изделия, напротив – обликом разительно отличались один от другого, что было бы совершенно естественно у людей и казалось неверным, ненужным, невероятным – у машин. Не поворачивая глаз, Милов наблюдал так пристально, что уже глаза заболели, отмечал всякое случайное движение, пытался найти признак, по которому можно было бы безошибочно отличать технета от человека – и не находил. Вероятно, творцам этих биологических аппаратов было свойственно определенное эстетическое чувство, и они понимали, что сотни тысяч и даже миллионы одинаковых фигур вызывали бы уныние не только у посторонних, но и у самих технетов – не исключено, что и им было свойственно ощущение личности, и уж во всяком случае (об этом Милова предупреждали) пока что, не создав оригинальной структуры своего общества, они в очень многом просто подражали людям, пользовались готовыми стереотипами и алгоритмами. И тем не менее, надо было смотреть и искать…
Три часа протекли спокойно; за сто восемьдесят минут и один, и другой пассажир не произнесли ни слова; один из них выкурил три сигареты – из чего следовало заключить, что технеты, в числе прочего, унаследовали от людей и их – во всяком случае, некоторые – пороки; в основном же и тот и другой дремали, и Милову пришлось немало постараться, чтобы не последовать их примеру и остаться бдительным до конца. В шесть часов утра открылась касса: совершенной расе приходилось оплачивать проезд точно так же, как ее предшественникам, теперь неизвестно куда канувшим. Милов, услыхав какое-то шевеление за пока еще закрытым окошком, неторопливо поднялся и вышел на перрон, в то время как соседи его подошли к окошку и замерли в ожидании. Потом вошел снова и встал за ними. Жаль было тратить местные деньги на билет, – денег ему дали очень, очень немного, – но еще глупее было бы рисковать; сейчас задачей было – не выделяться среди технетов, и раз они брали билеты, следовало взять и ему. Кто знает – может быть, они сохранили, среди прочих достижений цивилизации, и билетных контролеров?
Поезд подошел без опоздания – самый обыкновенный поезд, какие и раньше здесь ходили, не с креслами самолетного типа, но с давно и прочно знакомыми жесткими полками. Билетов никто не проверял, да это было бы весьма затруднительно в плотно набитом вагоне; в нормальной обстановке Милов избегал толчеи, но сейчас теснота его обрадовала: он почувствовал себя растворенным в массе, невидимым, а значит – находящимся в безопасности.
Всё было, как у людей – если не считать молчания, полного безмолвия, в котором проходила поездка. Каждый (чувствовалось) был здесь сам по себе, обособлен и одинок, и до всех остальных ему не было никакого дела, гори они синим огнем. «В общем, не удивительно, – подумал об этом Милов, – все-таки, только людям свойственно сочувствие и сопереживание, ну, еще собакам, может быть, но уж никак не механизмам».
До Текниса поезд шел три часа, дольше, чем в старые времена, останавливаясь, как говорится, у каждого столба; с каждой остановкой народу всё прибавлялось, так что под конец даже дышать стало затруднительно. Это, кстати, убедило Милова в том, что технеты вдыхают и выдыхают воздух точно так же, как люди; весь этот механизм был скопирован идеально точно. Но еще более поразило Милова то, что роботы эти обладали – как если бы они были людьми – каждый своим обликом, отличаясь от других и фигурой, и чертами лица; технеты вовсе не походили друг на друга, как походят продукты крупносерийного производства, они действительно были – каждый сам по себе. Это было приятно, но и опасно: совсем немного нужно было расслабиться, чтобы поверить, что ты находишься в нормальном человеческом окружении – и внутренне разоружиться; а этого делать было никак нельзя.
И только глаза напоминали о том, что это все же не люди: даже не равнодушный, но по-настоящему пустой взгляд ничего не выражающих глаз, которые у технетов вряд ли можно было назвать зеркалом души. Да у них и души, надо полагать, не было. Если только она не является всего лишь производным достаточно сложно организованных тканей – на чем продолжают настаивать убежденные материалисты.
(Но – каждому воздастся по вере его…)
Когда поезд остановился, наконец, у столичного перрона, пассажиры стали выходить без лишней толкотни, старались не мешать один другому; возможно, и здесь сказывалось стремление к обособленности. На вокзале не было никакого контроля (чего Милов в глубине души опасался), всё было тихо-спокойно, не чувствовалось, что в этой стране чего-то боятся. Да, собственно, бояться им было и нечего.
Кроме, быть может, самих себя? Трудно сказать. До сих пор и в поведении человеческих масс слишком много неясного, а поведение массы андроидов никто до сих пор вообще не изучал – по причине отсутствия предмета исследования.
Так или иначе, Милов благополучно покинул вокзал (ничуть не изменившийся с той поры, когда он уезжал отсюда в последний раз) и, старательно подражая окружающим, направился к недалекому отсюда центру.
Глава третья
1
(164 часа до)
В последний, двадцать восьмой, день месяца Сетей, иными словами, в канун первой Недели Провозглашения, в двадцать два часа с минутами в Текнисе, на углу Шестой Юго-Восточной Спицы и Третьего Внутреннего Обода (в том месте, где он носит название Сквера Четырех Единиц), случилось необычное. На широком тротуаре, по которому двигалось еще довольно много прохожих (движение в столице иссякает обычно к двадцати трем), вдруг возникла какая-то сутолока. Шагавшая по своей стороне тротуара, среди многих других, техналь первого рабочего срока, чей вид не вызывал никаких сомнений относительно ее состояния, оказалась на деле неисправной; внезапно, ни с того ни с сего, она участила ритм дыхания, сбилась с нормального темпа движения, создавая тем самым неудобства для двигавшихся вслед за ней, несколько раз, уже совсем остановившись, переступила ногами – и медленно опустилась на тротуар; мгновение удержалась в сидячем положении, а затем и вовсе улеглась горизонтально – не то чтобы поперек тротуара, но наискось, так что приходилось переступать через нее, чтобы задержка движения не стала серьезной.
Несколько шедших позади нее технетов и техналей так и сделали, и это было вполне обычно и естественно, потому что никто из них не принадлежал к Службе исправности. Однако шедший в нескольких метрах за ними технет неожиданно и неоправданно увеличил скорость и опасно устремился вперед, для чего ему пришлось войти в соприкосновение с передними; они еще не успели отреагировать на его действия, как он уже поравнялся с упавшей техналью, резко остановился, опустился на колени, обнял ее за плечи и начал приподнимать с тротуара – хотя ничто в его облике, начиная с цвета комбинезона, не говорило о принадлежности ни к Службе исправности, ни к Системе порядка. Да, именно опустился на колени рядом с нею, окончательно прервав движение по тротуару, обнял и начал поднимать, не имея на то никакого права.
Он подсунул ладони под плечи упавшей и ощутил тепло ее тела. Приподнял ее, чтобы удержать в сидячем положении; сильно подул ей в лицо – ничего другого и не сделать было. Она медленно открыла глаза, большие, карие.
– Вам плохо? – Но тут же он поправился: – Вы неисправны?
– Я… Трудно дышать… я… – Но тут во взгляде ее зажегся страх. – Я исправна, совершенно исправна, прошу вас…
– Я помогу вам.
– Прошу вас… Это случайность, у меня все в порядке, уверяю…
– Но я ведь ничего…
Ее взгляд, только что еще туманный, прояснился.
– Вы… не слис? Нет, вижу… И не сипо? Но тогда…
От нее исходил тонкий, горьковатый запах, и технет, стоявший на коленях, невольно вдохнул поглубже. Кто-то, чтобы пройти, толкнул его коленом, чья-то куртка мазнула по голове.
– Вставайте, вы можете? Поднимитесь же! Как вас зовут?
– Нет, голова кружится… Но вам нельзя…
– Я провожу вас – вам снова может стать дурно…
Кто-то с силой сжал его плечо. Технет поднял голову. То был слис. Второй остановился в двух шагах. Слисы всегда прибывали не позже чем через пять-шесть минут после проявления неисправности. И всегда не менее чем вдвоем.
– Встаньте, – голос слиса был, как и полагается, ровен и негромок. – Ваш номер? Постоянное место? Когда возникла неисправность? При каких обстоятельствах?
Слис смотрел не на техналь, а на него – и спрашивал, следовательно, о его неисправности.
– Я в порядке, слис.
– Вы неисправны. Номер? Место Реализации Смысла?
Он еще стоял на коленях, ни слова не говоря в ответ.
Пальцы слиса на плече технета сжались жестче.
– Встать.
– Слис, я…
Второй слис шагнул к нему.
– Встать!
Тут и произошло, собственно, необычное – потому что неисправность, постигшая технета прямо на улице, вовсе не такая уж большая редкость. Невероятное заключалось не в этом.
Коленопреклоненный технет осторожно снял ладони с плеч неисправной технали – она не опустилась после этого на тротуар, но усидела, опершись на руки, – и начал подниматься во весь рост.
Но вместо того, чтобы выпрямиться и застыть, ожидая дальнейших указаний слиса, технет, разгибая колени и еще согнутый в пояснице, неожиданно и резко, головой вперед, рванулся в сторону, пружинно оттолкнувшись ногами.
Это было – да, это было неповиновение. Серьезнейшая неисправность, которая могла, и даже должна была привести к…
Нарушая общепринятый и привычно размеренный ритм пешего хождения, неисправный технет мчался по тротуару, петляя и все же натыкаясь на идущих, выскакивая то и дело на полосу встречного хождения, пугая горожан резкостью и непредсказуемостью движений, тем более странных, что лицо бегущего стремглав технета сохраняло общепринятое невозмутимое выражение, и только глаза метались. Лишь несколько долей секунды истекло с мгновения, когда он рванулся – и оба слиса кинулись вдогон ему, почти точно повторяя его маневры, без стеснения проламываясь сквозь колонну и не произнося при этом ни звука в свое извинение. Лица их были точно так же невозмутимы, как и у бежавшего, лишь чиркали подошвы по асфальту и отработанный воздух с громким шорохом вырывался из предназначенных для окислительного процесса отверстий на лицах в наступившей вдруг тишине; по сторонам все уже остановились, не рискуя продолжать движение в такой непонятности. Но за те доли секунды, на которые беглец опередил слисов, он успел вырваться вперед на десяток метров, и еще потом чуть увеличил дистанцию, пока те двое набирали скорость; зато потом расстояние между ними стало заметно сокращаться, и ясно было, что надолго эта погоня не затянется.
Так и получилось – вернее, если быть по-технетски точным, не совсем, но почти так. Убегавший, вынесшись уже на самое острие угла Спицы и Обода, вдруг каменно застыл на месте, сколь бы это ни представлялось невероятным при его скорости; застыл, и только как бы волна от его движения покатилась дальше, а сам он словно сложился вдруг, присел на корточки, сразу же скрывшись от наблюдения поверх голов – и исчез, совсем исчез. Во всяком случае, когда слисы подбежали и тоже остановились – не так, впрочем, круто, – и стали смотреть сперва под ноги, а потом по сторонам, его уже не было видно. Это при том, что по проезжей части машины шли в затылок одна другой (близился час покоя, и все, кто еще не был в местах нерабочего пребывания, торопились туда) и ни одной подворотни не случилось по соседству, куда беглец мог бы укрыться. Был, правда, подъезд – но дверь его все время так и оставалась закрытой и, кто знает, может быть даже запертой. И тем не менее, аварийный технет исчез, вопреки всем вероятностям. Осмотревшись, слисы встретились взглядами; не будь они технетами, во взглядах наверняка мелькнула бы растерянность, – но они были, и глаза их выразили всего лишь признание факта, приятие неудачи. Постояв на месте менее двух секунд, они согласно повернулись и двинулись от Сквера обратно – туда, где неисправная техналь нуждалась в помощи. Теперь они шагали столь же размеренно, как и все остальные, как бы невольно попав в такт неслышимой музыке. Все было хорошо, мерно, ровно, однако невезение есть род беды, и потому тоже не приходит в одиночку; применительно к сегодняшним событиям это означает, что неисправной технали на месте также не оказалось, и никакого следа, а спросить было не у кого, очевидцев не нашлось, потому что технетам быть очевидцами не полагается; если же им нужно что-то увидеть, их об этом предупреждают заранее, и чаще всего достаточно оказывается самого предупреждения, а видеть становится не обязательным. Так или иначе, слисы на сей раз не смогли похвалиться успехом. Но и неудач своих они не скрывают, и можно быть уверенным, что в их сегодняшнем отчете будут и сведения о двух неисправных технетах разного пола, уклонившихся от оказания помощи. Это значит, что начнется розыск нарушителей, так что инцидент никак нельзя полагать исчерпанным.
Пока же больше ничего не произошло, если не считать того не шепота даже, но как бы дуновения, что побежало сразу во все стороны от перекрестка: «Человек это был! Человек!» – и один-другой технет рискнул оглянуться, как бы случайно, невзначай, потому что порядочный технет смотрит только перед собой, и никак не в стороны. Оглядывались; но все спокойно было вокруг.
2
(162 часа до)
Он осторожно втиснулся между невысокой кирпичной стенкой и мусорными контейнерами, опустился на грязный асфальт, перевел дыхание. Прислушался, но вокруг было тихо – а погоня не бывает беззвучной, – и ощутил вдруг, как мелко задрожали руки, и позволил себе на несколько минут расслабиться: нервы требовали. Только на лице по-прежнему висело безразличие – как вывеска, свидетельствующая о полном благополучии. Он даже прикрыл глаза, хотя сейчас ему лучше бы двигаться, давая выход волнению; однако технеты не совершают лишних действий, и потому им не свойственно метаться по улице из конца в конец; глаз вокруг много, заметят и сообщат…
«На грани провала, – думал Милов о себе, пытаясь увидеть все так, словно не сам он то был, но кто-то другой, незнакомый, далекий, а ему следовало лишь спокойно оценить ситуацию и сделать вывод. Не получалось, однако же; все-таки с ним это происходило, а не с воображаемым чужаком. – На грани провала, а может быть, уже и за гранью. И как все просто оказалось! Тебе чудилось, что ты полностью сумел забыть все, что полагалось забыть, отрешиться от того, от чего необходимо было отрешиться. Но есть же что-то такое – человеческое – от чего избавиться нельзя, можно подавить в себе усилием – но для этого надо успеть осознать надобность такого подавления, а если не успеваешь – действует автоматизм, не технетский – наш, человеческий автоматизм; и вот ты бросаешься на помощь упавшей женщине, и в этот миг куда-то проваливается твердое знание того, что технеты так не поступают, каждый технет знает о себе и всех остальных, что они – лишь машины, и если в какой-то из них возникла неисправность, заботы надо предоставить специалистам, самим же – спокойно следовать своим путем: все, что происходит за пределами твоих предписаний, тебя не касается – вот альфа и омега, вот стержень технецианской мудрости, их конституция, их священное писание. А исправностью технетов занимаются слисы и ремсы – Служба исправности и Ремонтная служба. Слисы и ремсы. Твое же дело – спокойно пройти мимо…
Вот черт, – подумал Милов, – вот всю жизнь так: когда нужно поторопиться, на тебя нападает стих размышлять; шевелишь мозгами, когда нужно шевелить ногами, а бывает и наоборот. Сейчас надо исходить из того, что внешний номер твой запомнили, и с минуты на минуту нагрянут, чтобы забрать тебя и сдать в ремонт. А уж там в два счета разберутся в том, кто ты таков на самом деле: это ведь только мне кажется, что разницы нет, а она есть, просто я ее не улавливаю. Давай, давай, в темпе, думать будешь потом, в безопасности…»
Где обретет он эту безопасность, Милов совершенно не знал, однако было ему ясно, что сейчас более опасного места, чем этот вот закоулок, ему во всем Текнисе (ранее называвшемся Омнисом) не найти. Правда, закоулок этот был не первым горячим местечком; пожалуй, самой большой опасности Милов подвергался (или мог подвергнуться) полчаса тому назад, когда, оказавшись, наконец, в городе, пешком направился по тому адресу, где его должны были ждать, принять, снабдить необходимой информацией и прочим, что могло ему понадобиться. Он шел не прямым путем, сворачивая по давно знакомым улицам вправо, влево, и снова вправо, и опять влево, привычно стараясь выделить из прохожих возможного преследователя; хвоста он, однако же, не обнаружил и благополучно добрался до нужного места – старого особнячка в запрудной части Текниса. Но тут везение и кончилось. Дом был явно нежилым, он кричал об этом заколоченными дверьми и окнами, дорожка, что вела к нему от калитки, заросла травой, створки ворот были чуть ли не навек соединены строительными скобами – ну, и так далее. Конечно, это само по себе могло ничего плохого и не значить: явка на исключалась и в необитаемом доме – но только не в этом случае: Милов был заранее предупрежден, что в доме живут, и хорошо помнил, что ему понадобится сказать при встрече и что услышать в ответ, прежде чем довериться. Но тут некому было сказать и не от кого услышать, а это могло означать лишь, что явка перестала существовать уже достаточно давно. Тротуар перед воротами был выщерблен; очень удобно, чтобы слегка споткнуться и, восстанавливая равновесие, метнуть взгляд назад. Никого; только какое-то существо женского пола метрах в тридцати позади него – шагает, тупо глядя перед собой. Милов постоял, отряхивая с колен воображаемую пыль. Когда взглянул снова – женщины не оказалось более: свернула в переулок, надо полагать. Позади – чисто.
Он оценил обстановку и принял решение, не замедляя шага, прошел мимо домика и двинулся дальше, чтобы найти вторую связь (и последнюю), на которую мог рассчитывать в этом городе. Встреча должна была состояться в центре, и именно туда он и направлялся, когда случился этот эпизод с неисправной техналью, в результате которого Милов оказался в помойном закоулке, куда, к счастью, погоня за ним не последовала.
Он медленно встал. Отряхнулся. Проверил, хранит ли его лицо выражение спокойного равнодушия ко всему на свете; оно хранило. Хоть этому успел научиться… Близ свалки не было ничего подозрительного – прохожих виднелось мало, дисциплинированные технеты выполняли предписанные им в этот час действия в установленных для этого местах. Милов глубоко втянул воздух и пошел – ритмично, размеренно, как здесь только и полагалось.
3
(162 часа до)
Двигался он по направлению к центру города. Надо было добраться до мест, где технетов на улицах больше: в толпе легче исчезнуть, а другого укрытия у него сейчас не было. Он не очень понимал, откуда берется на центральных улицах такое множество технетов – в часы, официально называвшиеся Временем Реализации Смысла, они должны были находиться при своем деле – и тем не менее, тут весь день колыхалась толпа. Однако что он вообще успел узнать о здешней жизни? Самые азы, да и то не все. Так что спешить с выводами не следовало.
Он спокойно, загнав тревогу глубоко в подсознание, шагал, не нагоняя впереди идущих и не отставая от них. Глаза – строго вперед, голова гордо поднята: ты горд уже тем, что являешься технетом, независимо от того, какое место занимаешь в технетском обществе. А в процессе перемещения тебя интересуют только две вещи: пункт, из которого ты вышел, и тот, куда должен прибыть в назначенное время. Все остальное – не твое дело. Поэтому даже простое человеческое любопытство удовлетворять приходилось украдкой, скашивая глаза в стороны или вверх до последнего предела, до боли.
Тем не менее, он успевал увидеть многое – и увиденное заставляло думать больше и быстрее – настолько оно порой оказывалось неожиданным.
То был тот самый город, в котором он прожил десятки лет – и совершенно другой в то же время, до боли знакомый – и до боли чужой. Не так, как бывает знакомым и одновременно чужим встреченный через десятилетия человек, в лице которого знакомые черты не сразу угадываются за резкой ретушью возраста; но, скажем, скорее так, как узнаешь – и все же не узнаешь человека, с которым вместе носил солдатскую форму, стиравшую социальные различия, а потом вдруг увидел его в штатском, после дембеля, – и понял вдруг, что вы совсем из разных этажей жизни, и равенство ваше перед законом и сержантом было хрупким, а скорее – его и вовсе не было, оно лишь мерещилось. Так и с этим городом оказалось. Он как бы переоделся в то, что ему более пристало – и стал высокомерным и чужим, и не для одного лишь Милова (что было бы вполне естественным), но и для всего того технетства, что дефилировало сейчас по улицам, ничего не выражающим взглядом проскальзывая по неожиданно богатым витринам, по шуршавшим мимо автомобилям – американским, немецким, японским, французским, итальянским (кто в них разъезжает, интересно? – мельком подумалось ему), по фигурам полицейских на перекрестках (они назывались здесь регсами, Регулировочной службой, это Милов уже успел узнать, как и немало других полезных вещей). Словом, город похож был на любую другую столицу маленького государства, населенного людьми; только на улицах – и в магазинах, и в автомобилях – были не люди. Милов впервые по-настоящему не то что понял это (понимал он и раньше – теоретически), но почувствовал кожей и всем нутром, как чувствуешь, выйдя на улицу, что стоит мороз – хотя ты узнал это раньше, поглядев на градусник за окном; понял – и отчего-то ему на миг стало страшно.
Он успел уже, в этих впечатлениях и размышлениях, дойти до центра, и сейчас все тем же размеренным шагом миновал Центральный фонтан, который в городе всегда называли просто Фонтаном, хотя был он далеко не единственным. Неожиданно вспомнилось, как давным-давно, в прошлой жизни (которой, быть может, на самом деле и не было вовсе?) он назначил милой девушке из своей школы свидание вот у этого самого фонтана – и забегался по городу, забыл и не пришел, а потом спохватился и кинулся к ней домой, долго скребся под дверью, слыша, что она дома, – но она не отворила; много всяких воспоминаний можно было бы сейчас вызвать из небытия, но этого совершенно не нужно было делать, напротив – следовало забыть о мысли, что этот город когда-то был твоим, а помнить, что нынче он чужой, враждебный, угрожающий, и всё, что ты знаешь о нем, есть всего лишь оперативная информация, нужная по делу, и только так можно ею пользоваться.
Информации же вокруг имелось в избытке. Можно было просто-таки купаться в ней, есть ее, пить, поглощать гектолитрами.
Судя по множеству изречений и транспарантов, в изобилии украшавших улицы, все технеты были равны, поскольку были произведены на свет одним и тем же образом, не имели ни родителей, ни детей, и общим родителем, от которого все они наследовали одно и то же, считалось государство, не знавшее любимых или нелюбимых сыновей и дочерей – все были одинаковы. И им самим, каждому технету, наследовало тоже государство, они ничего не копили, потому что в конечном итоге всё возвращалось к истоку, причине и обладателю всего – к Технеции. Это была, безусловно, очень ценная информация, потому что психология жителей любой страны основывается прежде всего на их отношении к собственности; у технетов же должно было иметься что-то вроде психологии; пусть они были всего лишь подобием людей – значит, хотя бы подобие психологии тоже существовало. И проявлялось наверняка и в этих самых лозунгах – хотя, как прекрасно знал Милов, содержание официальных формулировок нередко не только не соответствует истинным мыслям населения, но прямо противоречит им. И все-таки в любом случае начинать следовало с официального, чтобы потом либо принимать его как истину, либо же использовать от противного. То, что он видел на улицах, не очень вязалось с идеей равенства и ненакопительства. Конечно, не для такого анализа был он сюда заслан, но и эту информацию никак нельзя было назвать излишней.