Миняйло Виктор. Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)

   Конечно, всех этих слов, написанных мною только что, не было в моем сознании. Потому что знаю по собственному опыту, что человек мыслит не словами. Но как бы там ни было, а думал я именно об этом.
   - А-а, - обрадовался Ригор Власович, завидев меня. - Так что там с читальней?
   - Не закончили, Ригор Власович. Еще бы на один день...
   Председатель разочарованно пожевал губами. Постучал пальцами по столу.
   - На следующей неделе созовем еще раз. И бедный класс, и живоглотов. А с сегодняшнего дня вы, Иван Иванович, вместе со своими учительницами разберите библиотеку Бубновского. Там все в конюшне, в маштарке*. Ключ я вам сейчас дам. Вы сами знаете, что нужное, а что вредное для пролетариату. Только вот сумнение меня берет: товарищ Ленин запретил и "ять" и "ер". Как тут быть?
   _______________
   * М а ш т а р к а - кладовая в конюшне, где хранится упряжь и фураж.
   - Ничего, Ригор Власович. Товарищ Ленин пока что и сам читает старые книги. Это я точно знаю. Нам инспектор уездного культпросвета говорил.
   Ригор Власович пристально посмотрел на меня, как бы взвешивая мою искренность.
   - Вам я верю.
   Я выразительно моргнул на дверь в другую комнату.
   - Вот что, - сказал Полищук, - ты, Федор, пиши себе, а мне надо посоветоваться с Иваном Ивановичем. - И подтолкнул меня к двери своего кабинета.
   Слушал Ригор Власович с невозмутимым лицом.
   - Так, - сказал он, - так... Узнали обоих?
   - Шкарбаненко, - ответил я.
   - А второй живоглот?
   Я долго молчал, потом вздохнул.
   - Не видел.
   На этот раз надолго замолчал Полищук.
   - Ох, смотрите, Иван Иванович. Иногда полправды лучше полной. Если ее, ту, полную правду, не высказать совсем... - И взглянул мне прямо в глаза.
   - Не знаю, не знаю, Ригор Власович... Пускай уж особый отдел... А я чего не видел, того не знаю!
   - В особом отделе-то не святые сидят! Которые видют и невидимое.
   - Вот то-то и оно, что не святые, потому я и не говорю, лишь бы только сказать...
   - Гм! - покрутил головой Ригор Власович. - Стало быть, что в лоб, что по лбу - все равно больно... Эх, интеллигенция!.. Попозже и вы, Иван Иванович, сами уразумеете, что такое - классовая борьба!
   - Конечно, вам виднее, Ригор Власович... - сказал я с особенной интонацией.
   Полищук понял. Лицо его приобрело землистый цвет. Он снова посмотрел мне в глаза.
   - Над кем смеются, те в люди выходят, Иван Иванович!
   Я улыбнулся.
   - Ну ладно, - сказал Полищук, - спасибо и на этом... Но обидно мне, Иван Иванович: не во всем вы стоите за бедный класс!
   Теперь обиделся я.
   - Ну, знаете, Ригор Власович... - И, не попрощавшись, вышел.
   На пороге сельсовета почувствовал раскаяние и, если бы Полищук позвал меня, я, может, и вернулся бы...
   Данько Котосмал лежал на подводе навзничь, накрыв лицо картузом. Небольшая и крепкая его фигура казалась воплощением ленивой силы и грубой красоты.
   "А может, и не он..." - снова подумал я. Но мысль эта не принесла мне успокоения, не сняла тяжести с души.
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, где автор рассказывает, как Яринку Корчук
   поставили пред свершившимся фактом
   В ту ночь Яринку мучил полоз. Вот так: вроде сидит она у окна, а на печи притаился он. И стоит только девушке забыться, как гад тянется с печи через всю хату прямо к лицу. Девушка с омерзением жмурится - и змея моментально прячется за дымоходом. Завороженная его изумрудными глазами, Яринка не может тронуться с места, вся она точно окаменела, и знает, что должна непрерывно помнить о своем враге, чтобы тот внезапно не ударил ее своей мерзкой ледяной головой. А думать о нем - еще большая мука. И видит Яринка свою мать на лежанке. Она прядет, подложив под себя доску с прилаженной к ней куделью, и веретено вертится, как волчок, опускаясь до самого пола.
   Но мать смотрит только на бесконечную нить в своих пальцах.
   "Мама, спаси меня!.." - мысленно умоляет Яринка, потому как и губы не разжать от извечного страха.
   А мать не слышит ее призыва. И снова и снова тянется к девушке полоз, и снова отгоняет она его своей ненавистью... А нить все течет и течет из материнских пальцев, бесконечная, как чужая жизнь...
   И все же какая-то милосердная сила освободила Яринку от чар.
   Был рассвет, как все летние рассветы. Черными молниями проносились ласточки перед окном, пищали их птенцы в гнездах, блеяли овцы в хлеву, кротко мычала корова, кудахтали куры. А в хате было тихо. И хотя реденькие сумерки еще затягивали серой кисеей образа, отчего смуглые лики святых вызывали в Яринке еще больший страх, однако она знала - время уже позднее. И удивляло то, что не звякает дойница и мать не покрикивает на корову "стой, негодница", не клохчут куры, прокравшись в сени, не слышно напевного и степенного голоса наймита Степана. Будто во дворе и людей не было.
   И Яринке от мысли о полозе, от того, что с икон пристально, с молчаливым укором, смотрели на нее круглые глаза святых, что мать так и не пришла освободить ее от злых чар, снова стало жутко.
   Но вдруг Яринка услышала голос матери. Она еле слышно пела в кухне свою любимую песню.
   Тихо, тихо Дунай воду несет,
   Еще тише девка косу чешет...
   И тогда Яринка соскочила с постели и в одной сорочке кинулась к матери. Порывисто распахнула дверь, на миг остановилась. Мать подметала комнату - глиняный пол был весь усеян рябинками разбрызганной изо рта воды.
   Мать обернулась к ней, и лицо ее показалось Яринке веселым и лукавым. Будто собиралась сказать дочке что-то очень приятное. Девушка обняла мать за талию и с какой-то злой нежностью прижалась к ней всем телом.
   - Ой, мамочка моя!..
   Ее подмывало рассказать матери о своем страхе, о полозе, который мучил ее всю ночь, упрекнуть мать за то, что она не спасала ее от гадины. Но потом сообразила, что не следует говорить об этом, и даже отругала себя мысленно - вот дурная я, ведь мама ни сном ни духом не ведала об этом противном полозе! И Яринка только сказала:
   - Ой, какие вы, мама, какие вы!..
   И от слов этих смутилась София, опустила глаза, и Яринка заметила глубокие синие тени под глазами матери, и, жалея ее, дочь разгладила пальцами эти синие круги.
   - Ой, что это вы, мама, больны? Или плакали?
   София еще сильнее застеснялась, пробормотала что-то вполголоса и сама обняла Яринку. И так стояли они, обнявшись, и покачивались медленно, счастливые оттого, что существуют на свете одна для другой.
   - А где ж наймит?
   - Ш-ш! - приложила мать палец к губам. - Дядька Степан спит...
   Девушка повела глазами по хате, удивляясь, почему не видит наймита на обычном месте, на лавке, и, только случайно взглянув на постель матери на нарах, увидела там Степана, который укрылся от мух рядном с головой. И синяя молния сверкнула в глазах Яринки, когда она посмотрела на мать.
   Но на этот раз мать не опустила глаза. Мало того, - в ее взгляде засветилась тихая угроза, упрямство и еще что-то настолько жестокое и непримиримое, что у Яринки мороз пробежал по спине.
   София это, очевидно, почувствовала, ибо прошептала виновато:
   - Пошли, что ль, в ту комнату... - И, придерживая дочку за талию, легонько, но настойчиво, повлекла ее к двери.
   - До-о-ченька моя! - сказала мать протяжно и трагично, словно жалуясь, точно оплакивая свою судьбу и одновременно как бы утешаясь чем-то. - До-о-ченька моя-а-а! Не суди свою мать - ибо грех!
   - А как же наш тата? - сквозь зубы сказала Яринка. - Они еще, может, придут!.. - И зарыдала без слез - злостно, одним только прерывистым дыханием-стоном, всем дрожащим телом, своей страстной ненавистью, которая обезобразила ее лицо.
   - Не придет наш батя никогда... - глухо промолвила София и перекрестилась. - Мир праху его и в вышних покой! Не придет наш тата, доченька, семь лет прошло, как нет его. Если б был, то и безногий, а дополз бы до своего порога... А нам с тобою хозяин нужен, мужской глаз да рука твердая...
   - А без него мы разве бедовали? Дяди мои разве не помогали нам?
   - В печенках у меня сидит эта помощь твоих дядек! - в сердцах сказала София. - За ту их помощь у меня аж плечи трещат на отработках, дядьки твои такие добрые да ладные, что и сорочки с себя не пожалеют, только бы с тебя потом содрать сорочку вместе со шкурой!.. Да и не монашка я, обета такого не давала. Хотя, может, и поздно, но хочу счастья изведать!
   - А я? А я? - крепко зажмурив глаза, закричала в отчаянии Яринка.
   София зажала ей рот ладонью.
   - Чш! - почти с ненавистью зашипела. - Цыц, дурная! Как подрастешь, узнаешь, где правда. Ты все о себе... для своей пользы... своего покоя... а мать пусть мучается всю жизнь, пусть сердце ее леденеет... - И София сама разрыдалась.
   И они стояли и плакали, ропща друг на друга. И обе понимали: правда в их словах обоюдная и обида каждой одинаково весома. И это, возможно, в какой-то мере примирило их хотя бы временно.
   Постепенно стихал плач, вздыхали глубоко, обиженно, а затем и вовсе умолкли. Смотрели каждая в какое-то местечко на стене, уйдя в свои мысли, которые словами не выскажешь, ушами не услышишь, которые щемят душу.
   Потом София сказала негромко и спокойно:
   - Выйду я за него замуж, что б ты там ни говорила. Татом можешь его не звать, а отцом чтоб считала. Любить не приневолю, а уважать должна. Запомни, что сказала. Вот так! - закончила она твердо. И вышла из комнаты.
   Яринка выбежала следом за ней. В первой комнате, где спал Степан, она нарочно опрокинула пустое ведро и хлопнула дверью так, что вокруг арцабы* осыпалась глина.
   _______________
   * А р ц а б а - короб дверного проема (укр.).
   Степан рывком стянул с себя рядно, бессмысленно оглядывая комнату. Потом широко улыбнулся Софии.
   - Приснилось - на фронте артиллерия бьет...
   - Вставай ужо. Поздно... - мягко, но озабоченным тоном произнесла София. - Я и так тебя не будила - пусть, думаю, поспит... Ты же так наработался... - улыбнулась она.
   - А верно, копны четыре смолотил, - Степан слегка подморгнул ей. - И еще бы обколачивал!
   - Всего стожка за раз не вымолотишь. Умаешься.
   - Да, но стремиться к этому надо!
   Он сидел на краю постели и позевывал, разводя руки.
   - Иди сюда! - приказал с ласковой угрозой. - Кому говорю?
   София подошла. Медленно, с материнской снисходительностью. Степан, поднявшись, обнял ее и спрятал голову у нее на груди. Зажмурился, долго молчал.
   - Ты пахучая, - сказал наконец. - И красивая. И сладкая.
   - А ты глупенький.
   Минуту спустя София мягко освободилась из объятий, потом потрепала его короткие волосы.
   - О мужчины, мужчины! - произнесла тоном матери, мудрой и снисходительной.
   Он снова потянулся к ней. София отступила.
   - Яринка войдет.
   Степан отпрянул и стал одеваться с торопливостью солдата после побудки.
   - Готов. - И, подкравшись к ней, воровски поцеловал в шею.
   - Н-ну! - шутя замахнулась София. - Как оса на сладкое!
   Вошла в хату Яринка, обожгла Степана взглядом - горячим, черным и настороженным.
   Степан улыбнулся смущенно и как-то глуповато.
   София заметила их немой разговор, но притворилась, что это ее не интересует.
   - Доченька, бычка сегодня не пускай с коровой, вчера, окаянный, все вымя ежом* поколол. Сегодня доиться не давала. Нарубишь ему картошки помельче и засыплешь грисом**.
   _______________
   * Е ж - колючий намордник, надеваемый теленку, чтобы корова не подпускала его к вымени.
   ** Г р и с - пшеничные отруби.
   - Ладно, - сквозь зубы процедила Яринка. - Вы все бы на меня взвалили.
   - Аль тяжко?
   - На черта оно мне. Чужое.
   - Ты помни, о чем говорили! - с угрозой, понятной лишь им, сказала София.
   - Уже позабыла! - сухим, как кремень, взглядом полоснула ее Яринка.
   София со Степаном быстро пообедали и спустя каких-то полчаса поехали на поле. Сегодня они изрядно запоздали.
   Мать не успела прибрать постель на нарах. Яринка взглянула на тугие подушки, с вмятинами от двух голов, на рядно, которым мать укрывалась с ним, и ей почему-то стало неимоверно стыдно. И вспомнила Марию Гринчишину на возу с Фаном, и мурлыкающий голос парубка: "Ой, не спится, не лежится", и свое, загнанное в самую глубину сознания, жгучее, затаенное от всех и самой себя любопытство - "а что оно, что оно?".
   И что странно: девушка могла представить Степана на месте Фана, а себя - Марии, а вот мать... Нет, не могла она ёжиться и отбиваться от жадных рук Степана. Мать ее лежала спокойно, неприкосновенная и святая!.. Но зачем она пустила к себе Степана, она же не Мария, которая боится одна спать на возу!..
   И Яринка, крепко зажмурившись и закусив губу, заплакала.
   Потом, икая, долго тряслась в нервной лихорадке.
   - Ну, погодите! - встряхнула головой.
   Где-то в конце улицы заиграл рожок пастуха.
   Яринка вытерла ладонями слезы и побежала к хлеву. Открыла кошару. Пучеглазый, со стеклянным взглядом, баран прыгнул через высокий порог. За ним поочередно слепо прыгали овечки. Ягненок, в самозабвении присосавшийся к вымени матки, тянулся за нею до самого порога, споткнулся, перевернулся, и по нему семенили все остальные ярки и ягнята.
   Ворота Яринка еще не открывала. Нагнув голову, баран выжидательно стоял у забора, терпеливо и важно. Овечки метались, блеяли, сбившись в единый живой кожух. И казалось, что под этим вывернутым кожухом бегают и шалят дети.
   Как только голова сельской отары, неся на себе пепельно-серую тучу пыли, поравнялась с ее двором, девушка открыла ворота, и овцы, едва не сбив ее с ног, выкатились на улицу. Так же вовремя выпустила Яринка и корову.
   Лыска долго стояла в воротах, вертела головой и ревела, зовя теленка. Яринка стегнула ее хворостиной, и корова, сердито взметнув рогами и отмахнувшись хвостом, присоединилась к стаду.
   За час с небольшим девушка управилась по хозяйству и побежала к теткам. Надеялась застать хотя бы одну, рассказать о своей обиде, а те найдут управу и на мать и на того бродягу Степана.
   Во дворе дядьки Олексы Яринка застала одного только деда Игната. Он горбился на солнцепеке в драном соломенном бриле и в валенках. Хата была заперта, - видимо, не полагались на дедову бдительность.
   В холодочке под кустом георгина стоял глиняный горшочек, прикрытый ржаной горбушкой. Над хлебом вился рой мух. Вероятно, и стерег дед Игнат этот самый горшочек с кашей от мух и собак.
   Дед казался Яринке вечным. Ведь вон сколько живет она на свете, но всегда помнит его таким. Всегда в валенках и в бриле. В одних и тех же широченных штанах, подпоясанных очкуром, с мотней чуть ли не до колен. И та же самая пожелтевшая дремучая борода, из которой выглядывает, точно луковица, желто-сизый нос, и небольшие выцветшие голубые глаза, и еще губы, похожие цветом на окорок, который продержали в рассоле недели две перед тем, как повесить вялиться в трубу.
   Дед был большим чудаком. Лет ему уже... а и вправду, сколько же? Никто не знал. Спрашивали самого деда.
   - Годы - не грльоши, и дурак тот, кто их сцитает! - сердито бубнил дед. - Кто сцитает, сколько прльозил, тот рльано сконцается. И сколько б ни прльозил, так того, цто остается, никогда целовеку не хватает...
   Яринка, да не только она, а и старые люди побаивались деда из-за его мудреных пророчеств. Вот придут, мол, времена, что брат пойдет на брата, а сын на отца своего. И бога, мол, забудут, и праведные кости повыкидывают из могил на глумление детишкам. И ходить будут между стогов без маковой росинки во рту. И разверзнется геенна огненная и... и... - всего того страшного и не удержишь в голове. И стоит только Яринке завидеть где-либо деда Игната, так ей мерещится, как дети на выгоне играют в лапту человеческими костями...
   Года два назад похоронил дед Игнат младшего, своего семидесятилетнего сына, деда Савку, и доживает теперь свой век у внука - дядьки Олексы. Зимою лежал на печи, а летом покашливал на солнышке. И здоровьем, не сглазить бы, был еще ничего - зимой до получасу мог высидеть за клуней. Вот только истома какая-то одолевала его, - "крузение головы", как говорил сам дед Игнат. Поэтому и не любил ни шуму, ни гомону. Когда во дворе дядьки Олексы собирается молодежь поиграть и потанцевать, тогда дед Игнат выходит на открытое место, втыкает в землю свою клюку и, развязав очкур, присаживается за палкой на корточки.
   Как завидят девчата деда Игната, вот так примостившегося, подымается визг и вся девичья компания чуть ли не кувырком летит через перелаз. За девчатами и парубки, посмеиваясь и незлобно ругая деда.
   - Зачем это вы, деда, не разогнуло б вас, девок нам распугали?
   - Тьфу, нецистые создания, и как они скрозь дереву видют?
   Когда Яринка подошла к деду Игнату, рябая курочка подкралась к горшочку и начала клевать хлеб. Дед стегнул ее хворостиной, которую держал под рукой.
   - Кыш, сатана! Загрльизи тебя хорль!
   - Добрый день, дедушка!
   Дед Игнат выставил в ее сторону бороду, пожевал вялыми губами, но ничего не ответил.
   - Деда, вы меня слышите?
   - А поцему бы нет... Цто я - глухой? Ты ведь Сопиина, еге з? - А потом подумал, шевельнул губами: - Вот заставили стерец хату... - Снова задумался и добавил: - Укрльадь мне у матерльи пару яицек... - И, сам не веря в такую возможность, безнадежно произнес: - Аль сметаны прльинеси... Сами все едят, а мне - пшенную кашу с карльтошкой... Отзил ты, говорят, дедка, свое, отъел.
   И взгляд его погас. Дед только вяло махал хворостиной, будто задумавшись, будто был в полном одиночестве.
   Яринка почувствовала себя совсем плохо. "И ты у них будешь совета спрашивать?.."
   Ни слова не говоря, побежала к своему дому. Полезла в погреб, собрала в ковшик сметаны из двух кувшинов, отмахнула изрядную краюху свежей паляницы. Прикрыв еду фартуком, прокралась огородами к усадьбе Корчуков.
   - Нате, дедуня, - подала несмело.
   Беззвучно шевеля губами, дед долго смотрел на сметану и на краюху белого хлеба в своей руке. Потом словно нехотя начал есть, жуя деснами. А затем так разошелся, будто боялся, что у него отнимут. Выскреб ковшик ложкой, а оставшуюся сметану собрал согнутым пальцем и облизал его. С большой неохотой отдал Яринке ковшик и ложку, облизнул усы.
   - Вот теперь я поздорльовею. А то слабость и крузение в голове. Дай тебе господи хорльошую парльу.
   Стал помахивать веточкой весело, будто забавляясь.
   - Так ты, гляди, никому! - крикнул вдогонку Яринке.
   - Ни-икому! - пообещала Яринка и юркнула на улицу.
   Печаль, что душила девушку, стала еще более жгучей. И некому было ее развеять.
   А что, если пойти к дядьке Петру, может, хотя бы бабка Секлета дома? Она-то уж такая разумная, как попадья. Неспроста ведь она шептуха да еще и просвирница. И хотя батюшка ругал с амвона Секлету за знахарство, зато за просвирки хвалил и всем бабам в пример ставил.
   Оглянувшись на безлюдное село, что дрожало в текучем мареве, Яринка спрятала ковшик и ложку в бурьяне под чьим-то плетнем и побежала к дядьке Петру.
   Бабку Секлету застала в саду под яблоней. Задрав голову и разглядывая отяжелевшие от белого налива ветви, она брала из подола яблоки, вытирала их фартуком и грызла уголком рта.
   Заслышав Яринкин голос, мигом выбросила из подола яблоки.
   - Тьфу, тьфу! - сплюнула она. И, не давая Яринке даже поздороваться, стала оправдываться: - Это мальчишки прокрались к яблоне... а я их поймала... А спаса-то еще не было! Кто ж до спаса яблоки ест? И что они в них находят? Ну, трава травой. Взяла вот, попробовать, какое же оно теперь, да только зря рот опоганила, прости, господи!.. Тьфу, тьфу!.. Никогда не ешь, детка, яблок до спаса! Грех!.. Такой грех!..
   Яринку очень подмывало загнать бабку за явный обман в угол, но побоялась прогневить - ведь пришла за советом.
   - Не буду, бабуся, и не погляжу в ту сторону!
   Бабка немного успокоилась. Вытерла губы пальцами, потом по-хозяйски подперла рогатиной обвисшую ветку.
   - Ох, урожай какой в этом году на фрукты!
   - А уж так.
   - Твоя мать поехала жать?
   - Сегодня уже второй день.
   - А ты чего дома?
   - На хозяйстве, - вздохнула Яринка. - Ой, бабусь! - покачала она головой.
   - А что?
   - Да такое, бабуся, что и говорить не хочется!..
   Секлета вся подалась к ней. Темные глаза ее чуть ли не пронизывали Яринку насквозь.
   - Ну, ну, говори! - сжала плечо девушке.
   - Ой, тако-о-о-е! - всхлипнула Яринка. - Сдурели мои мать, вовсе стыд потеряли, замуж выходят!
   - А за кого? - всплеснула руками Секлета.
   - За наймита. За Степана... А знаете, - зашептала Яринка горячо, уже и стелются вместе, чтоб мне провалиться!.. Только вы, бабуня, никому ни-ни!
   - Ма-а-ту-ушки мои! - снова всплеснула руками Секлета. - Ой, срамота какая! Позор! Помешать, разладить это! А то ведь хозяйство кому достанется?! Какому-то москалю... А наш род, родная кровь - по миру?! Перейти им дорогу! Бедная моя де-е-еточка! Бедная моя сироти-и-инка! заголосила Секлета, обняв Яринку за плечи и качая головой.
   Девушка тоже заплакала.
   Потом Секлета умолкла на полуслове и, подумав немного, произнесла совсем спокойно:
   - А ты, детка, не тужи. Я уже знаю, как это дело до ума довести. Иди домой, а я все улажу. Я им обоим такого отворотного зелья дам!..
   - Ой, господи! Отравите!.. - испугалась Яринка.
   - Да ты что?! Мое зелье - от слова божьего! - торжественно изрекла Секлета. - Вот увидишь! Все будет ладненько, и дома веди себя так, будто ничего не случилось. А там уже моя забота. - И, чтобы придать своим речам большую значимость, легонько подтолкнула Яринку. - Иди и примечай!
   Дрожа от радостного возбуждения, Яринка побежала домой.
   День тянулся нестерпимо долго, так и хотелось подогнать медлительное солнце.
   Уже над улицами села зависли золотистые облака вечерней пылищи, уже стояли в воротах хозяйки, высматривая разморенных дневным зноем манек да лысок с настороженными ушами и прозрачными ниточками слюны, свисающей с их нежных губ, засыпала уже на завалинках набегавшаяся за день малышня, беззвучно взвивались в небо серо-сизые струйки дымов из труб, тарахтели на крутом спуске подводы, едущие с поля, босоногие пареньки в сермягах ехали в ночное, а матери с наймитом все не было.
   Приехали - когда совсем стемнело. Яринка не захотела и ворота открыть, и мать, медленно сойдя с телеги, пошатываясь от усталости, сделала это сама.
   - Сегодня, пожалуй, поведешь коней на ночь, - сказала Степану.
   Коротко посмеиваясь, тот ответил что-то неразборчивое.
   София тоже засмеялась и покачала головой.
   - Не все коту масленица, будет и великий пост. Поезжай, поезжай!
   Как раз в это время появилась поповская наймичка. Долго стояла молча возле перелаза, будто заснула, потом крикнула:
   - Сопия, подите, что-то скажу!
   - А что? Заходи сюда.
   - Да-а!.. Некогда.
   София подошла к ней. Наймичка, повиснув руками на столбике, говорила что-то протяжно-вялым, будто голодным голосом.
   - Ладно, - согласилась София. - Скажи - сейчас буду.
   Наймичка долго еще висела там, словно ожидая приглашения войти в дом.
   - Что там? - спросил Степан, распрягая лошадей.
   - Да поп чего-то кличет.
   - Когда попу надо, так пускай сам сюда идет! - пробурчал Степан.
   - Ой, что ты! Надо идти... А ты ужинай да веди коней... Яринка! позвала София. И хотя разглядела фигурку дочери в тени под вишней, но почему-то не решилась окликнуть вторично. - Никого не жди, - велела Степану, - сам найдешь в печи. Слыхал?..
   И ушла.
   Степан повесил косу на грушу, грабли положил на хлев, остальное, сняв с телеги, занес в хату.
   Яринка, молчаливая и сердитая, пошла за ним. Была тихой, как тень его, как совесть, как упрек, как неумолимая и злая его судьба.
   Настороженно поглядывая на девушку, Степан напился воды и начал нервно сновать по кухне, словно ища что-то по углам. Яринка не сходила с места, и он то и дело натыкался на нее, обходил осторожно и опасливо.
   Яринка со злорадством убедилась, что Степан сам в печь не заглянет. И даже зубы сжимала от злой гордости - "знай, хозяйка здесь я!".
   Потом Степан долго сидел, пригорюнясь, на скамье. Потом подошел к посудной полке, отрезал краюху паляницы и положил за пазуху.
   Но тут влетела в хату София. Лицо ее пылало, губы плотно сжаты, глаза покалывали короткими искрами.
   - Ты еще не ужинал?
   - Не хочу, - ответил сдержанно, с затаенной обидой Степан.
   - Так я сейчас, - искоса глянула на дочь.
   - Да не нужно, - скривился он.
   - Я тут хозяйка! - прикрикнула София. - Садись!
   И быстренько подала ужин. Сама стояла рядом с ним, опираясь локтями на стол.
   - Почему не спросишь?
   Степан молча пожал плечами.
   - Так вот, пошла уже брехня по селу, - со злостью сказала София. - Я так и знала... Завидущие души, живоглоты!.. Так вот, пришла я к батюшке, а матушка на меня вытаращилась, как баран на новые ворота. Чего это ты, думаю. Но чтобы тихо-мирно, поцеловала у нее ручку - очень она любит это да и спрашиваю: "Чего это, мол, батюшка звали?" А матушка губы сжала и головой покачивает. "А того, говорит, что вы, Сопия, прелюбодействуете! Пусть бы кто-нибудь, а не вы!" А я говорю: "Вы что, матушка, у меня в головах стояли?.." - "Верные люди, отвечает, донесли". Вот оно что!.. "А я, говорю, начхала на ваших "верных людей". Потому как я сочетаюсь законным браком..." - "Ой, говорит, Сопия, какой же законный брак при живом муже?!" - "Как это, говорю, при живом? Иль он воскрес? Ведь еще в шестнадцатом была от воинского начальника бумага, что пропал Никола без вести". - "А семь лет с тех пор прошло? А раз не прошло, то по закону, говорит, он еще живой!" Вот как! "И вы, говорит, Сопия, выбросьте это из головы, а не то батюшка эпитимью наложит!" Тут меня такое зло взяло. "Вы, говорю, матушка, не очень-то накладывайте, а то как я наложу - возом не вывезете!" Ан тут батюшка из другой хаты: "Вы, София, да вы, София..." словно украл у меня что-то. "Батюшка, говорю, я свою голову на плечах имею, и не учите меня, говорю, а не то и без вас обойдусь... Вот пойдем со Степаном к Ригору, так он нас серпом и молотом обвенчает и вокруг стола обведет!" Батюшка аж глазами захлопал: "Того, этого, как его... да зачем, София, горячиться?.. Мы-то, мол, с вами советуемся... И если вы, как говорите, ту бумагу от самого воинского начальника получили, так, значит, правда то, что вы сказали. Так пускай, говорит, придет ваш суженый, да и договоримся о венчании..." Вот так... Но мне все равно. Хотелось бы только знать, что за дрянная образина разносит это по селу? - И пристально посмотрела на Яринку.