Миняйло Виктор. Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)

   - Ну, иди, - прогнусавила Мария, - мать, не кто-нибудь, кличут.
   - А как же, - подала голос и Гринчишиха, - грех мать не слушать.
   Не попрощавшись, Яринка вышла.
   Девушка не торопилась, и, пока дошла до дома, мать с наймитом (Яринка все еще думала о нем так) уже выезжали со двора.
   София вела себя, словно ничего не произошло. Не выказала дочери ни недовольства, ни радости, и даже той нехитрой льстивости, к которой прибегает мать, чтобы помириться с капризным ребенком, не было ни в ее взгляде, ни в ее голосе.
   - Будешь подпускать теленка к корове - давай ему одну титьку. Прошла коту масленица.
   Яринка не ответила, но мать не обратила на это внимания. Сидела со Степаном на передке телеги и (вот бесстыжая!) клонилась к его плечу.
   - И что с девкой делать? - спросила София мужа, когда отъехали подальше.
   Степан различил в ее голосе не только сомнение, но и затаенное от него и от самой себя готовое решение, а может, и лукавое испытание для него.
   Он помолчал, замахнулся кнутом на ленивого бороздного коня, потом сказал:
   - Аа-а!.. Не обращай внимания. Ребенок она еще.
   И снова проверяла София мужа:
   - Ребенок-то ребенок, но с норовом каким!
   И снова помолчал Степан. Потом повернул к ней улыбающееся лицо.
   - А должно статься, и ты не лучше была! - и ущипнул ее за тугой бок.
   София сморщилась, тихонько взвизгнула и шутя ударила его кулаком по плечу.
   - Ой, эти мужчины! Им бы только жинку помять! - И игриво, с воркованием посмеиваясь, она с радостью включилась в игру, когда Степан в ответ на женин вызов стал донимать ее двусмысленностями. Так они, примиренные в несостоявшейся размолвке, доехали до своего поля.
   Пока Степан распрягал коней, София, осторожно переступая по стерне занемевшими ногами, обошла свои полукопешки.
   - Эй, Степан! - вдруг позвала она. - Иди-ка сюда! - А поскольку он не очень торопился, взорвалась: - Иди сюда, чертов увалень, кому говорю!..
   "Ого!" - подумал он. Однако, чтобы все обошлось миром, не торопясь пошел к жене.
   София была мрачнее тучи.
   - Смотри! - кивнула она на полукопну.
   - А что? - моргал глазами Степан.
   - Ты что, слепой? Два снопа вымолотили, вот что!
   Действительно, полукопешка была скособочена, словно калека, а рядом лежали два снопа с вымолоченными колосками.
   - И правда... - промямлил Степан и почесал затылок. - Ну, такое свинство!..
   - Так этого оставлять нельзя! - сказала она жестко. - Поезжай к Ригору, пускай вызывает из волости собаку. Пускай три целковых заплачу, а то и все пять, но ворюгу выловлю!
   Степан даже съежился.
   - Ну-у... Стоит ли из-за двух снопов?..
   - Тебя не касается?! Всю хату растащат - ты и пальцем не шевельнешь... Потому... потому...
   - Что "потому"? - прищурился и покраснел Степан.
   - Потому... потому... - София запнулась. - "Потому что не ты заработал", - хотелось уколоть его, но вовремя сдержалась. - Потому что ты не хазяин! - Это хотя и обижало его, но не так, чтобы он не простил.
   - А что я могу сделать? - сдерживая раздражение, защищался он. Ригор поднимет на смех и меня, и тебя! Да и кто тебе ту собаку привезет?.. Подумай только!
   София распалилась. Обходя соседские участки, заметила кражу и там.
   - Ну ты гляди! - заламывала руки. Затем ее словно осенило. - А знаешь, не будем никому говорить об этом, чтобы не спугнуть этого ирода. А ты засядешь ночью и... уж намолотишь его!.. Да не жалей! Он-то нас не жалел!
   "Неужели тебе всего этого мало?.." - подумал Степан, но только поморщился.
   - Ладно, - вздохнул он. - Понятное дело, надо наказать.
   - Чтоб до новых веников помнил, - погрозила София пальцем. И, все еще клокоча от злости и кляня на чем свет стоит проклятого вора, пошла за Степаном работать.
   Он думал, что до вечера жена успокоится. Но, даже полумертвая от усталости, она торопилась, как шальная, чтобы сегодня же оставить на делянке "дедову бороду"*. Хриплым от изнеможения голосом София еле выдавила из себя:
   - Ну, слава богу, теперь только бы свезти, чтоб не досталось ворюгам... А пока свезем, ты постережешь. Там в торбе еще есть харчи... так я поеду, а ты побудь тут. И не милуй ни старого, ни малого!.. Ой, рученьки мои... ой, ноженьки!.. Если бы не нужно было порядок дома наводить, так и я с тобою... чтоб эту чертову образину застукать!..
   _______________
   * По окончании жатвы крестьяне обычно оставляют нескошенным небольшой (около квадратного метра) участочек - "деду на бороду".
   И поехала домой, похлестывая вожжами беспокойных коней, над которыми тучей висели мошкара и комары.
   Степан чувствовал себя обиженным и покинутым. Как будто остался один-одинешенек на всем свете - никто не ждет его, не к кому пойти. Только падающие звезды напоминали о людях - вот еще отлетела чья-то душа, может, последняя из тех, что оставалась на земле. Ныло сердце.
   "Кто ты есть? - спрашивал сам себя. - Ну что изменилось в твоей жизни от того, что ты ходил в церковь с женщиной, которая была и осталась для тебя загадкой? И зачем ты ей сдался? Чтобы вместе спать? Или сидеть здесь под небом с трехрожковыми вилами? Стоило ли ради этого Давать обет? Не мог, что ли, без этого батрачить?"
   И хотя изнуренное от каторжной работы и дневной жары тело требовало отдыха, он как неприкаянный бродил между копнами, словно продолжал искать еще работу, новые заботы, тяжкий непокой.
   Потом ходил по воду. Дорога до Войной долины показалась ему неимоверно долгой.
   Сошел в долину - еще тоскливей. Стало будто еще темнее вокруг, будто земля прогибалась под ним, засасывая в себя. Нашел родничок в бетоне. Вода тихо лепетала и плескалась, сливаясь из трубки в озерцо. Напился, наполнил узкогорлый кувшин и долго стоял в тупой задумчивости, слушая тоскливое кваканье лягушек в осоке.
   Почему-то вспомнился Полищук - насупленный, суровый, рука в кармане, где у него наган. "Гляди, красноармеец!.." Крепко сжатые челюсти, глаза острые льдинки... "Чего ты хочешь от меня? Новой войны? А я хочу мира, счастья хочу, слышишь, Ригор?! Покоя для души..." "Для нас война еще не кончилась. Нам еще воевать - ого!" "А, оставь ты меня в покое!.."
   И когда мысленно высказал все это Ригору, стало вроде легче. Потому что спорил с живым, пускай далеким человеком, и потому прошло ощущение одиночества.
   Возвращался обратно быстрее, тихонько посвистывая. Долго искал вымолоченные снопы, расстелил сторновку и улегся под копной. От усталости не хотелось и ужинать. Долго пил глазами синюю глубину неба, звезды пушистыми ресницами-лучиками касались его ресниц, веки наливались сладостной тяжестью сна.
   - Не хочу... - бормотал Степан и сам не знал, кому и о чем.
   Проснулся под утро. Даже окоченел от предутренней сырости. Подумал было укрыться снопами, но сначала нужно было согреться. Выбивая дробь зубами, стал быстро ходить по полю. Скорее бы рассвет... На западе беззвучно смеялись зарницы. Большой воз* почти упирался дышлом в землю. Степан злился на Софию. Должно быть, третий сон видит на мягкой подушке, а ты тут, дурень, мерзни черт знает зачем... А, так ты же хозяин... Да какой там, к черту, хозяин! Так, сбоку припека... И дочка ее, Яринка, гм... падчерица! - наверно, смеется над тобой: "Ха-ха-хозяин!.."
   _______________
   * Б о л ь ш о й в о з - украинское название созвездия Большой Медведицы.
   Но тут он услышал какой-то шорох. Будто ходил кто-то по полю: туп-туп-туп! Будто билось чье-то сердце тяжело, с перебоями. Будто в тишине глубокой пещеры глухо капала на пол вода. Звук затихал. И снова такой же размеренный, негромкий, дразнящий.
   Степан подхватил вилы и осторожно пошел на звук. Это, по всей видимости, и есть тот, кого он должен застукать на месте... Но, как ни странно, Степану хотелось, чтобы тот оказался далеко-далеко, чтобы идти и идти к нему до самого рассвета. Степан даже остановился и, холодея от собственной решительности, громко кашлянул. Но его не услышали. Когда он сам прислушался - в поле раздавалось все то же буханье.
   "Что ж, такая, видать, судьба!"
   И, наливаясь злою силой, до боли в пальцах сжал древко вил. И раззадоривал себя злостью - за промозглый холод, от которого коченел под копной, за чистую постель, на которой спит сейчас София - без него. Ну-ну, помолоти!
   Ночного молотильщика Степан отыскал на четвертой или пятой делянке. На цыпочках перебегая от копны к копне, он подкрался к нему сзади. Вор сидел на рядне и вымолачивал сноп скалкой.
   Тихо, подобно ночному хищнику, Степан приблизился к нему почти вплотную. И только тогда заметил, что это женщина. Но тут встала за его спиной София и сказала: "Ты же хозяин! Бей!.."
   Женщина повалилась на сноп, даже не вскрикнув.
   Степан и сам едва не лишился чувств - подумал: убил. И уже не знал бежать ли ему куда глаза глядят или стоять недвижимо, пока подойдут люди. Берите меня, вяжите: я - хозяин - убил! Я испокон веку душегуб и зверюга, не тронь моего - убью!
   Стоял потерянный и сам почти не живой.
   И вдруг женщина застонала.
   От бурной радости, от злобы к себе, от злости на Софию за пережитый страх Степан проникся и вправду ярой ненавистью к человеку, которого едва не убил.
   - Вставай! Такую и макогоном не добьешь!
   Опершись грудью на рукоять вил, ждал, пока она поднимется. Женщина тихонько всхлипывала. Хозяин, так и клокотавший в нем, съязвил:
   - Может, тебе водички?.. Иль валерьяновки?..
   И тот же хозяин, муж Софии, стал рассуждать вслух:
   - Ишь, совестится!.. А ну-ка, повернись сюда!.. Обернись, кому говорю?! Вот так... И что мне теперь с тобою делать?.. Иль просадить тебя вилами и оттащить в канаву? И рядом положить эти снопы и рядно?.. И всяк, кто увидит, скажет: "Собаке - собачья смерть". Конечно, только так скажет... Иль бить тебя, пока кровью изойдешь? Иль отрубить тебе руки?.. Жаль, что нет топора... Но тогда ты подашь в суд... Ну, и дадут мне тюрьму. А за кого? За воровку, что на чужой труд зарится?.. А и правда, скажи-ка мне, как тебя за такое покарать?..
   И почувствовал, что правда хозяйская понятна не только ему, но и этой женщине. Потому что всю свою жизнь она тоже стремилась стать хозяйкой. И он продолжал свое:
   - А надо бы тебя проткнуть вилами. Вот так и думаю: свидетелей нет, да если б и случились, никто не пошел бы за тебя свидетельствовать. Ну, милиция там, собаки... но и от этого можно уберечься. Да у тебя небось и дети? Так пойдут по миру, а там и сами станут красть...
   Женщина затряслась вся в плаче, сложив руки, как на молитву:
   - И вправду дети! Пожалейте... добрый человек, отпустите...
   - Нельзя тебя отпускать! - изрек Степан-хозяин. - Чтоб другим повадно не было. А сделаю я с тобою вот как: поведу по селу с этими снопами, чтобы всякий тебя видел. Скручивай перевясло, связывай снопы, вешай на шею. И вот так пойдешь!
   Женщина обессиленно опустилась на рядно.
   - Никуда я не пойду.
   Степан поднес вилы к ее груди.
   - Говорю - пойдешь. Убью!
   И так и сам решил - убью!
   И она тоже увидела его готовность убить. Защищаясь, замахала поднятыми руками - я пойду, пойду... Зажав один конец под мышкой, в торопливом отчаянии скручивала перевясло...
   Роста она была небольшого - снопы волочились по стерне. Спотыкалась, наступая на колосья.
   - Чтоб тебе так свою беду нести!
   - Иди!
   Покачивался позади нее хозяин с вилами под мышкой. И хотя был вроде бы доволен: вот, сделал все, что и любой владелец учинил бы, но сжигала тоска, щемило сердце.
   И так ему стало нудно от одиночества, что, словно не замечая женщины, не считая ее живым существом, будто бы сам с собой, начал разговор:
   - Эй, как там тебя?
   Женщина молчала. Только шелестела ее позорная ноша, да босые ноги шлепали по дороге, да слышалось ее дыхание - с присвистом.
   Еще не старая, лет под тридцать, кудрявая, чернобровая, худенькая, с короткими круглыми руками. Девкой, наверно, была певучей и лукавой. И когда Степан шел рядом и поглядывал сбоку - видел затененные глаза, полные тоски безысходной, таинственной загадки.
   - Чего молчишь? Дорога далекая.
   Она остановилась. Дышала часто, словно всхлипывала, потом, запинаясь, выдавила из себя с надеждой, с плохо скрытой ненавистью:
   - Ппусти... я согласна с тобой...
   Степан опешил.
   - Ну-у... - протянул растерянно. - У меня и своя есть... - Немного погодя покачал головой: - Иди! Иди, говорю! Ишь, хитра! Сказала бы насильничал!..
   - И так скажу.
   - Не скажешь - рядно у меня.
   - Так я свои снопы носила. Коней нету.
   - А скалка!..
   - В глаза не видела! Чья она? Свидетели есть?
   - Я т-тебе покажу свидетелей!
   Долго шли молча.
   - Скажу твоей Сопии - знался со мной, к тебе я ходила.
   - Дурная! Так чего бы я тебя гнал сейчас?..
   - Потому... потому... - женщина растерялась. Затем вроде бы сообразила: - Потому что другую заприметил. Ага! - злорадно, со злостью отчаяния засмеялась она. - А Сопия своего из рук не выпустит! Да как-нибудь сонного и выхолостит. Как бычка!
   Степана передернуло от ее ненависти.
   - Ну, ты! Змеюга!
   - А ты - живоглот! Не зря с Сопией снюхался!
   - Брешешь! Я - за большевиков, за коммуну воевал!
   - Ты?! - Она остановилась, лицо ее исказилось от брезгливости. - За коммуну, говоришь?.. Ты, банда? Ну, убивай! Ничипора убили и меня убивай!
   Кровь ударила Степану в лицо.
   - Эй ты, кто твоего Ничипора убивал!..
   - Такие, как ты, живоглоты, паны, ироды!
   Степану дух перехватило. Бросил вилы наземь. Долго не сводил с нее удивленного взгляда.
   - М-меня так?! Две раны... контузия...
   - Ты себе одну конфузию имеешь - Сопию, а у меня три конфузии голодных! Да еще мать сухорукая!
   - А огород? А поле?..
   - А пахать - ногтями? По стерне сеять? Много уродит? Да и за боронки вам, живоглотам, плати!
   - Да погоди, говори толком!.. А комбед? А каведе*?
   _______________
   * К В Д - касса вазимодопомоги (взаимопомощи).
   - Твой комбед сам после рождества зубами щелкает... Ну, дадут пуд, ну два... Где возьмут больше?.. А твое каведе задаром не дает... Ты за меня, что ли, отдашь? Небось не ко мне в приймы пошел, а к Сопии. Потому как богатейка!..
   - Да какая она богатейка!.. - с досадой произнес Степан. - Как и все...
   - А поди ж, паляницы наминает до нового... Да салом тебя кормит, чтоб рядом с нею не спал, как чурбан! А мне вот приходится у вас, живоглотов, воровать! Воровать!.. О боже милосердный!.. Ты думаешь, легко это воровать? Да эти снопы на себе нести... Носить бы тебе мое горе до смерти!
   - Погодите, погодите... Не тарахтите... Ну, тише, говорю!.. Кабы я знал!.. - Степан порывисто снял с ее плеч сторновки и в сердцах отбросил прочь. - Погодите, дайте сказать!.. Если б я знал, говорю!.. Слышьте, будьте добры, простите меня, дурного! Совсем ума решился, послушал жинку... Ну, побейте, если хотите, все стерплю!
   - Пусть тебя гром побьет!.. Ой, да каждый из вас на твоем месте так же поступил бы... Потому как у богатого и сила, и правда... Ну, дожить бы мне, чтоб на вас, куркулей, еще одну революцию...
   - Говорите, говорите что хотите! Все говорите! Все, что наболело. Но только я теперь вас без помощи не оставлю. Вот придет пора сеять - и вспашу и засею. Чтоб у меня язык отсох, если брешу!
   Женщина печально покачала головой.
   - Ой, сколько на свете добрых! Да только не хватит вас на всех вдов, да калек, да убогих! А говорили - революция вам все даст!..
   - Ну что мне делать?
   - Если б я знала!..
   - Простите, прошу!
   Женщина долго молчала.
   - Бог простит... - вздохнула. - Да и вы, человек добрый, простите меня!
   - Так пойдемте вместе. Я сам понесу ваше рядно с житом до села. Как-никак, а фунтов десять будет.
   Женщина не ответила, только всхлипнула. Брела поодаль, маленькая и настороженная, как диковатая девчушка.
   - Сопии скажете? - спросила исплаканным голосом.
   - Нет.
   - Так не говорите. А не то в пух разнесет. А я уж больше никогда, никогда не пойду. Пусть и погибну с детьми.
   - И не ходите. Что-нибудь придумаем.
   - И забудьте, что я вам тогда сказала. Чего только не скажешь с отчаяния.
   Он не понял.
   - А что?
   - Мужчин я не принимаю.
   - Да, да... А как вас звать?
   - Да Василина ж. Одинец Василина. А моего убили. Он вместе с Ригором служил. А на детей что-нибудь будет, не скажете? А не то - хоть в петлю лезь...
   - Да, верно, что-либо назначат. Нужно к Ригору...
   - А я из-за горя своего даже не подумала.
   - Я сам спрошу.
   Когда подошли к селу, уже развиднелось. То ли от зеленоватого отсвета, то ли от усталости лицо Василины казалось серым, словно бы размытым. Степан поглядывал на нее сбоку, видел опущенные от переносицы к вискам темные брови, чуть вздернутый кончик носа, выпяченные губы. И еще на виске локон - большим кольцом. И серебряные сережки с затейливым черным узором были чуть ли не больше самих ушей. И тонкая высокая шея, от вида которой становилось почему-то щекотно. Не ребенок ли? Какая ж она мать троим детям? Только и отличали ее от девчушки-подростка широкие для ее фигурки бедра да чуть выпуклый живот.
   - Вы идите сами, а я огородами, - потупилась женщина.
   Пошла тропинкой между подсолнечниками и, пока Степан мог видеть ее, все оглядывалась, будто хотела сказать еще что-то.
   Он знал, что это за слова могли быть.
   - Иди, иди... - шептал Степан.
   И, приближаясь к своему (а к своему ли?) двору, нагнетал в себе злобу. Мысленно видел Софию с разморенным от сна сырым телом, которое, пожалуй, и боли никогда не ощущало. Никогда не жаждало ни сна, ни отдыха, не донимала его жара, не студил мороз. Тело, в котором он не видел сейчас ничего живого.
   От злости и его собственное тело становилось словно железным. Злость остуживала мысль, и он даже почувствовал ее в голове каким-то неопределенным застывшим сгустком. И от этой беспричинной, казалось бы, злости чувствовал еще пустоту в животе, похожую на голод. И хотя ему не хватало воздуха, не мог разжать челюсти, чтобы поглубже вдохнуть воздух ртом.
   София уже возилась во дворе. Он видел ее и не видел. А когда она глянула на него, веселая и счастливая в своем неведении, в своей бездумной радости существования и деятельности, и увидела его лицо, то вдруг задрожала в сладостном предчувствии его злости, железной власти. У нее опустились руки, она задышала часто, как доведенная до изнеможения влюбленная девушка.
   - Степочка... - защебетала в подсознательной льстивости, - а я тебя заждалась... И зачем было оставаться в поле, ну скажи!.. Ох уж эти мужчины!.. Страсть как упрямы!..
   Степан мысленно взорвался руганью. И даже видел ее, эту ругань, разлеталась брызгами его окровавленных мускулов. И даже слышал ее щелкала раздавленными щучьими пузырями. И отводил кулак и бил жену смертным боем, а она бесчувственно улыбалась ему серыми глазами в пушистых ресницах и позванивала серебристыми блестками слов о чем-то далеком, чужом и непонятном.
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, где Иван Иванович рассказывает, каким
   большим спросом пользуется папиросная бумага "Колокол", как его
   невестушка одолевает барьер несовместимости, как следствию
   предшествует суд и чем кончился поход Македонского
   Обиженный недоверием нашего сельского вождя Ригора Власовича, я не очень торопился с оборудованием хаты-читальни.
   Но частые посещения Полищука, которые заканчивались тем, что чистая панна Ядзя становилась его ангелом-хранителем от нашего Шайтана, свидетельствовали о том, что обвинения Ригора Власовича, будто я, Иван Иванович Лановенко, не до конца отстаиваю интересы беднейшего класса, были высказаны, так сказать, в полемическом задоре.
   Так вот, посоветовавшись с нашими учительницами, решил я назначить еще одну толоку в помещении бывшей монопольки.
   А перед этим мы все вместе просидели дня три в маштарке бывшей конюшни Бубновских, разбирая наваленные кипами книги.
   Нина Витольдовна даже дрожала от возбуждения, обтирая тряпкой переплеты и тисненные золотом корешки.
   - Смотрите, смотрите, мой Мопассан! - говорила она нам, поднимая над головой голубой томик.
   Мы с Евфросинией Петровной осторожно улыбались.
   - Ах, простите, я и забыла, что вы по-французски не очень... разочарованно вздыхала учительница и откладывала книжку в отдельную стопку. - Вы знаете, я напишу прошение в уезд, чтобы разрешили учить наших детей французскому. Да, да, это будет совсем не плохо и вполне в духе революции!..
   Святая ее наивность забавляла нас с Евфросинией Петровной, но не настолько, чтобы наша коллега заметила это...
   Я попросил Ригора Власовича, чтобы он позволил Бубновской перенести французские книги к себе домой. Посмеиваясь, рассказал ему и о намерении Нины Витольдовны обучать детей французскому языку. Полищука это заинтересовало.
   - Надо подумать. Вот как произойдет во Франции революция, то кто из нас, неучей, будет ими руководить?.. Когда поедете, Иван Иванович, в уезд, то так им и скажите. И еще скажете, что и я, и комбед Сашко препятствия не имеем. Пролетариату надо иметь разные языки. Интернационал!
   Возражать ему я не стал.
   Идея обучения наших ребятишек иностранным языкам почти примирила Ригора Власовича с классовым происхождением новой учительницы, и он на следующий день велел кому-то из живоглотов в порядке трудгужповинности привезти Бубновским из лесу хвороста, оставшегося на делянках после самовольных порубок.
   Правда, привезли и нам с Евфросинией Петровной, но во вторую очередь. Здесь, наверно, сыграло то обстоятельство, что Ригор Власович считал нас чуть ли не родственниками и не хотел, чтобы его обвинили в "семейственности".
   Но погоди же, любезный зятек, как только Евфросиния Петровна станет "тещей", приберет она тебя к рукам!..
   В воскресенье мы вместе с сельскими парнями и девчатами привели в порядок хату-читальню, перенесли туда в мешках книги. "Божественные", как назвал некоторые из них Ригор Власович, приказано было никому и не показывать, а продать попу. На вырученные же деньги подписаться на "Известия Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета" и уездную газету "Молот и плуг". Таким образом, отцу Никифору должны были достаться репродукции картин Рафаэля, "Божественная комедия" Данте Алигьери, "Утраченный рай" Мильтона и другие. Я нарушил святую заповедь и, откровенно говоря, утащил все это "божественное" из-под самого носа Полищука...
   Из сельсовета принесли еще две подшивки газет, и в тот же вечер хата-читальня была торжественно открыта.
   В заключение своей коротенькой речи по этому случаю Ригор Власович сказал:
   - Так что, граждане, пролетариат широко открывает двери в культуру и дает вам бесплатно духовную, как говорят, пищу!
   На это один мужик заметил негромко:
   - Нехай бы лучше он дал нам задарма по стакану рыковки.
   Мы никогда не думали, что открытие читальни соберет столько людей. Были здесь и девчата с семечками в подолах, и парубки в поскрипывающих сапогах-гармошках, и степенные мужики в картузах с кожаными козырьками, и даже старые деды.
   Я с воодушевлением читал вслух шевченковскую "Катерину". Мужики растроганно сморкались, девчата плакали.
   Потом Нина Витольдовна серебристым голоском читала:
   ...Тятя, тятя, наши сети
   притащили мертвеца!
   И все шло хорошо, пока мы, выпроводив гостей, не стали наводить порядок в читальне.
   Такую мелочь, как полпуда шелухи от семечек, мы и не замечали. А бросилось в глаза то, что нас всех очень огорчило. Исчезли обе подшивки газет и десятка два книжек. Только присутствие наших очаровательных дам заставило меня сдержаться от энергичных высказываний.
   Ну и ну! Что тут поделаешь!
   На следующий день пожаловался я председателю:
   - Мы же всех просили: когда берете читать, записывайтесь!
   Ригор Власович от досады крякнул:
   - Вы, Иван Иванович, должно, с неба свалились! Да кой там черт их будет читать?! На курево разобрали! Стихия!
   - Так что же делать?
   Ригор Власович долго думал. Потом улыбнулся одними глазами.
   - В кооперации залежалась папиросная бумага. В таких вот книжечках. "Колокол" называется. По пятаку или по шестаку*. Так выдавайте книжки тем парубкам, которые покажут с десяток "Колоколов".
   _______________
   * Ш е с т а к - три копейки.
   - Тогда не станут ходить в читальню.
   - Пойдут! Еще как! Девчатам читайте шевченковские "Катерину", "Тополь" да еще "Безумную" - так они и про ужин забудут. А от парубков отбою не будет. И только тех пускайте, кто книжки будет читать. А чтобы не искурили их, сукины дети, так пускай накупят "Колокола". Вот так.
   Мы не вмешивались в дела нашей кооперации. Но на следующий день, прежде чем разложить книжки и газеты, я предупредил парней: если они не будут читать, то нечего им сюда и показываться.
   Парни загудели, но я их угомонил - девчата, мол, обойдутся и без них.
   - И вправду! Как же! - лукаво поддержали меня девушки.
   Возмущенные парубки двинулись из читальни, а Евфросиния Петровна начала читать кулишовскую "Орисю".
   Слушательницы то и дело оглядывались на окна, в которых торчали расплюснутые рожи парней. Те громко кашляли, вызывая своих подруг.
   - Ярина! Эй, поди сюда! Что-то скажу!
   - Манька, бери зонтик да пойдем на леваду читать! Гага-га!
   - Одарка, иди, начитаю тебе романа на возу! Ха-ха-ха!
   Девчата ежились, прыскали, но выходить не решались.
   Я погрозил пакостникам пальцем, но это еще больше развеселило их.
   - Иван Иванович, - кричали мне, - ваша хата горит!
   Тогда я достал карандаш и, нацеливаясь им в расплющенные на стекле рожи, начал записывать фамилии.
   - Удирай! Записывает!.. - и парубки затопотали сапогами куда-то в темень.
   Только после этого смогли мы спокойно читать. Я до сих пор вижу широко раскрытые от восторга карие, серые и голубые глаза-звезды наших юных слушательниц. Сколько счастья, радости и неподдельного страха было на лицах молодых представительниц лучшей, так сказать, половины рода человеческого. Парубки, конечно, испортили бы все впечатление дерзкими репликами, насмешливыми и двусмысленными замечаниями, а сейчас было настоящее чувство, внимание, искренняя вера в достоверность всего написанного.