Миняйло Виктор. Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)

   София завязала в платок четыре вареных яйца, краюху хлеба, кринку молока, подала дочери.
   - Подождешь там немного, сойдет роса, переворошишь вчерашний укос.
   Яринка вышла во двор, взяла в повети грабли с вилами и, обойдя Кудланя, что бросился к ней из будки поиграть, направилась через огород на леваду. Молодые подсолнечники толкали ее кулачками и, шурша, лизали предплечья шершавыми языками листьев. Яринка ежилась и была очень сердита. Перепрыгнула неширокую канаву, что отделяла огород от покоса, и стала осторожно окунать ноги в росистую прохладу едва заметной тропинки в высокой траве, белых и розово-синих цветов клевера, роскошных листьев весеннего чистяка. При этом она пристально смотрела под ноги - очень боялась ужей и гадюк. И обрадовалась, когда наконец за кустами увидела наймита - он стоял перед новой полосой и отдыхал, опершись на косовище.
   Он тоже заметил Яринку, несколько раз махнул косой, но потом равнодушно отвернулся и даже сел на траву.
   "Боится..." - подумала Яринка, и ей стало от этого приятно.
   - Дя-а-адько! Пора завтракать!..
   И, все еще остерегаясь змей, она запрыгала по покосу, но теперь с сознанием того, что ей, в случае чего, помогут.
   - Ох!.. - запыхавшись, села рядом с ним. - Так боюся гужей!..
   - Не "гужей", а ужей! - засмеялся он. - Да чего их бояться? За пазуху можно брать!
   - Да что вы, дядько!..
   - Зови меня Степаном.
   - Так вы же старые!
   - Ну и ну! - он снова засмеялся. - А если б мне было не двадцать шесть, а сорок?
   - Ну, тогда - совсем дед! Если б я дожила до сорока, то, верно, уже в гробу спала, как дед Игнат.
   - Сколько же тебе?
   - А уже шишнадцать. - Она слегка задумалась, сгибая пальцы. - На покров. - Взглянула на него, увидела на груди под распахнутой рубахой густые черные волосы и смутилась. - Ну, ешьте вы! День не спит, а солнце не пасется.
   - Вот ты какая хозя-а-айка! - покачал он головой, разворачивая узелок. - О, да тут на двоих молотильщиков!
   - Как для хорошего, так и одному мало.
   Он понял и улыбнулся.
   - У тебя, часом, язык не из косы?
   - Да вроде бы нет. - Яринка машинально потрогала кончик языка пальцем.
   Степан с любопытством и немного лукаво поглядывал на девушку, очищал яйца и уминал их - дай боже!
   - Поешь со мной, - произнес с полным ртом.
   Яринка промолчала. Поджала губы.
   - Если всем яйца есть... - И проглотила слюну.
   Ей очень хотелось воспользоваться его приглашением, хотя дома смотреть на яйца не могла. И поскольку он больше не упрашивал ее, даже почувствовала неприязнь к этому коротко стриженному, бледному еще от болезни человеку. Сидела и дергалась - донимали комары. А ему - хоть бы что, видать, крови мало.
   - Добрая твоя мать, - сказал он искренне. - Вот только у вас и отъелся.
   - А дома что - жинка не давала есть?
   - Голод у нас... У вас тоже в южных губерниях, но не так, как у нас... Жинки у меня нету. Была дивчина, ждала с войны, да не дождалась...
   Он помрачнел и долго смотрел на кончик косы. Потом допил молоко, поднялся на ноги. Закусил губу и, все еще глядя в одну точку, размахнулся косовищем - вж-ж! - и трава как-то незаметно укладывалась кружком и тянулась за косой. И снова, притопывая, шагал вперед, протягивая за собой ярко-зеленые тропки, он врезался косой в стену травы, а Яринка невольно переступала за ним и даже не замечала комариных укусов, так приятно было ей смотреть на хорошую работу.
   - Дядько! Дайте-ка мне!
   Степан долго не оборачивался, а девушка шагала за ним следом, как настырный ребенок, протягивая руки в злом нетерпении.
   Наконец Степан остановился.
   - А у тебя хлопец есть?
   - Фи! - застеснялась Яринка. - Скажете такое! На кой они мне сдались!
   Лицо ее приняло такое негодующее выражение, глаза сузились, губы оттопырились от неподдельного отвращения, что Степан подумал - вот-вот заплачет.
   - Дайте, говорю, косу! А то...
   - А то что?
   - Я... я... матери скажу, вот что! Ага!
   - А я твоей матери не боюсь. Деникина не боялся, Пилсудского не боялся, да вдруг бабы забояться!..
   - Брешете, мои мама - не баба! Они еще молодые! Им тридцать штыре рока.
   - Тридцать четыре года, - поправил он. И подумал: "И вправду молодая!.." Вслух же сказал: - Ну, если я дядька, то твоя мамка - старая тетка!
   - Вот и нет! Вот и нет! Вот и брешете!
   - Дядьке нельзя так говорить!
   - Дайте ко-о-су! - едва не заплакала Яринка.
   Торжественно, как подарок, он протянул ей на обеих руках косовище.
   - Становись так! Вот так держи. Носок косы не опускай низко. Переступай мелкими шажками. Да не гнись!
   Стал поодаль, руки в бока.
   - Ну, рраз!
   Подавшись вперед всем телом, Яринка широко размахнулась косой, но до конца не довела - носок наполовину вонзился в жирную влажную землю. Девушка еле вытащила косу, от напряжения живот чуть ли не коснулся спины, продолговатые красивые глаза сверкнули злостью, губы вытянулись трубочкой - ну прямо-таки разгневанная царевна.
   Степан залюбовался полудетской гибкой фигуркой Яринки, тоненькой, неоформившейся, глазами со стрельчатыми ресницами, высокими ногами с острыми коленками, обтянутыми юбкой, пока еще лишенными женской привлекательности, но сулящими большую, неисчерпаемую тайну.
   "Ну и телочка! - подумал он. - В этих краях девчата созревают как дыньки... шестнадцать лет - и уже замужняя..." И еще вспомнил Нюрку, свою зазнобу, любимую девушку, которая умерла. Подумал о том, как она внешне была похожа на эту своенравную, выхоленную девчушку.
   Срезав косой несколько кочек, Яринка совсем обессилела и, в изнеможении откинув голову, выдохнула с закрытыми глазами:
   - Ай, нате! - Потом, вскинув голову, сказала самоуверенно: - Я все равно научусь! Ведь мама умеют.
   - Ну, ну! - покровительственно улыбнулся Степан, принимая от нее косу.
   Яринка притихла и отошла в сторонку.
   Солнце припекало.
   На сенокосе становилось душно, комары попрятались, вместо них начали жужжать маленькие радужные мухи, какие-то неистовые, неимоверно быстрые и глупые - с разгона ударялись о лицо и исчезали бесследно.
   Яринка граблями ворошила скошенную траву и следила, чтобы не шмыгнула оттуда гадюка.
   Словно спросонок куковала кукушка. Яринка считала свои недожитые годы, кукушка то и дело сбивала ее со счета - запиналась, перевирала.
   Степан стал косить веселее, часто точил косу, она дзенькала и вжикала, а где-то вдали лениво и сонно вторило эхо.
   Так работали они часа три. Перед обедом появилась София, в белой кофте, в новой клетчатой юбке и, это заметила Яринка, в новой сетчатой косынке. Мать бросила одобрительный взгляд на Яринку, медленно приблизилась к наймиту и, заложив руки за спину, пошла от нечего делать с ним рядом.
   - Ну, так как оно, косарик? - вкрадчиво-приветливо спросила она. - Не притомились ли?
   Степан неуверенно улыбнулся, но работу не прекращал.
   - Может, передохнули б малость?
   - Нужно гнать, пока трава не пересохла... - ответил он сдержанно.
   - Да отдохните, верно говорю... Посидим немного вон там, в холодочке...
   Степан вздохнул, искоса взглянул на нее и вышел с покоса.
   София была очень широка в бедрах, но на удивление стройна. Степан откровенно осматривал ее, и женщина почувствовала это - шла будто для него, покачивалась в талии и локти держала у туловища, теребя краешек кофты. И он почувствовал, как хозяйка улыбается от его взгляда, знала, как смотрят на нее мужчины, и ей было приятно, что иначе смотреть на нее не могут.
   Присела на ствол поваленной вербы и указала место рядом с собой. Ему пришлось сесть выше нее, и Степан опустился осторожно, опираясь обеими руками, чтобы не прислоняться к ней.
   - Душно, - сказала София, посмотрела ему в лицо серыми влажными глазами и начала играть пуговицей кофты. Потом сложила небольшие пухлые руки на коленях. - А я, ей-ей, не могу на жаре быть. Что бы там ни говорили соседки, а не могу. В груди спирает и в голове шум...
   - Вы ж еще молодые... пошли бы к фельдшеру. Может, лишняя кровь или еще что... Пиявки поставит...
   - То-то и оно, что молодая... Ходила я... Обслушал меня, извиняйте, а потом такого наговорил... И сказать-то стыдно...
   Замялась, ожидая, чтобы он ее стал расспрашивать, но Степан думал о чем-то своем.
   - Вот и говорит он, фершал... - Женщина вздохнула, умолкла и опустила глаза. Потом спросила каким-то чужим голосом: - А скажите, иль вправду уже замирение?.. Иль, может, снова где начнут?
   - Думаю, что на этом и конец... Еще в Туркестане гоняют басмачей, бандюг по-нашему, да там недолго, главную гидру порубали.
   - Да, да, - закивала София. - Так вас уже на войну не заберут?
   - Да, наверно, нет.
   - Это хорошо. Конечно, хорошо. Докуда ж ружья носить? Распустят мужиков, земельку, слава богу, уже дали, так пускай люди работают. Немного вздохнут женщины, которые мужние, а которые вдовые? Думаете, мне сладко всю-то войну одна, только поспевай справляться, а годы сплывают, и сколько того счастья бог дал?
   Она подвинулась немного, коснулась горячим бедром его руки.
   - А вы не думайте, Степан... Работайте, сколько можете... Да поправляйтесь... Разве я вас в шею гоню? Мне лишь бы вы здоровые. Всех мужчин, которые на позиции были, жалею... Вот мой так и сложил голову... и никто его там не пожалел... никто... - София часто задышала и смахнула ресницами непрошеные слезы.
   Достала из-за пояса платочек, приложила к носу.
   - И как вы думаете - куда идти?
   - И сам не знаю. Мне и четырех лет не было, как завез нас батька в степи заволжские - на переселение. Да так все там и остались в земле. Только брат с семьей. А жинка у него - ведьма. Так что нечего мне туда соваться. Видать, останусь на родной Украине.
   - Это хорошо, ей-богу, хорошо. А тут вам дивчину или вдовушку хорошую найдем - душа отдохнет. Женщины у нас пышненькие, ласковые. И тут будет, и тут будет, - она коротко засмеялась. - Слышите? - И с грубоватой игривостью легонько толкнула его в плечо. - Такого чернобрового да молодого, и еще красивого, да чтоб не приворожили?.. А носик пряменький, остренький, и глаза как угли, и чуб вырастет, вижу, густой да красивый. Так чего вам бояться?.. Это нам, бабам, ой как нужно бояться! Чтобы не соблазнил!.. - И скосила серый ясный глаз: что-то он скажет.
   - Пойду я, хозяйка, косить, - поднялся Степан. - И так из меня работник никчемный...
   - Ну, покосите немного, покосите, а вскорости и обедать пойдем...
   ...За обедом София, налегая грудью на стол, сидела напротив Степана и угощала его как гостя.
   Он даже вспотел от такого хлебосольства.
   Но почему-то боялся поднять глаза - тревожило и пугало ее внимание. Удивило еще и то обстоятельство, что Яринка обедала не за столом, а пристроилась на подоконнике.
   После того как побывал у родственников и увидал настоящую беду-голод, после того как и сам хлебнул через край того же горя, теперь, попав к Софии Корчук, Степан кусок хлеба ценил превыше всего. И его удивляла щедрость хозяйки, София - видел он - обычно была довольно-таки прижимистая.
   "Да разве ж я заслужил, чтобы меня вот так кормить?.. Ну и чудеса!" хотелось сказать ему. Потому что ничего иного не могло прийти ему в голову - после голода, длительной болезни был он еще слишком слабый телом, чтобы влекло его к другим радостям, кроме наслаждения сытости.
   Пообедав, протяжно фукнул, поблагодарил.
   - А вы неверующий? - осторожно придвинулась София. - Конечно, кто как...
   - Да как вам сказать...
   Он пожал плечами, потом торопливо перекрестился куда-то на дверь. И самому стало стыдно за свою бесхарактерность, потому что с тех пор, как попал на войну, не осталось в его сердце ни капли веры.
   "Да, - подумал, - чего только не сделаешь ради куска хлеба... Эх-ма!.."
   А София осталась довольна. Хотя сама не была святошей, но то обстоятельство, что Степан с готовностью выполнил ее волю, значительно подняло его в ее глазах.
   "Негордый парубок, послушный... ой, хорошо!.." - И от этой мысли так расчувствовалась, что решила завтра же перестирать его белье, а перемену дать из мужниного.
   И она была так захвачена своей новой ролью благодетельницы, так умилена собственной добротой, что и не заметила, как Яринка диковато смотрит на работника, как переводит взгляд на нее, будто допытываясь, проверяя какие-то свои предположения, неясные тревоги, непонятный страх.
   Хозяйка приготовила Степану узелок с полдником, и он с новым для себя чувством собственной важности повесил его на ручку косы и степенно, как хозяин, пошел на работу.
   Косил почти до сумерек, и работа была ему в радость, потому что где-то в глубине сознания отметил, что в судьбе его произошла важная перемена. И домой пошел только после того, как из огорода окликнула Яринка. Он подумал, что девушка подождет его, и был разочарован тем, что она сразу же исчезла.
   Во дворе он сбил косу, вытер тряпкой с намерением отбить ее утром пораньше.
   София возилась у печи, а на лавке сидел какой-то широкоплечий сутуловатый человек, молодой еще, в солдатской фуражке, в защитного цвета одежде и обмотках.
   - Вот оне, - кивнула София Степану, - к вам...
   Степан сдержанно поздоровался.
   Мужчина поднялся и, держась за клапан кармана гимнастерки, спросил строго:
   - Ты давно тут?
   Степан взглянул на Софию, пожал плечами:
   - Если кого интересует, то уже с неделю. А что?
   - А то, что я должен знать, кто по селу шатается. Документы имеешь?
   Степан пожал плечами, но в ссору встревать не хотел.
   - Хозяйка, поищите мои бумаги.
   - Документы должны быть при тебе. А чтоб посторонним лицам... Или жинка она тебе?
   Степану перехватило дыхание. Он шагнул к незнакомцу ближе.
   - Кто ты такой, чтоб тут командовать?! И кого думаешь запугать? Ее, что ли?
   - А вот возьму да тебя напугаю! Отправлю по этапу в волость!
   - Попробуй!
   - Да будет вам! - протянула София документы гостю.
   - Отдайте сюда! - перехватил их Степан. - Пускай прежде доложит мне, кто он такой!
   - Эва!
   - Да вот так!
   - Степа! - немного испуганно подалась к нему хозяйка. - Не горячитесь, Степа! Это ж председатель наши... Власть...
   - А я думал, что сам военком! На! - со злостью сказал Степан, почти кидая председателю сложенный вчетверо листок.
   Тот схватил его и шагнул к каганцу. Шевеля губами, вчитывался.
   - Ку-ри-ло Сте-пан? Девяносто шестого? В чистую отставку?
   - А там написано. Иль тебе еще и прочитать?
   - Сам грамотный! А все ж таки это не по форме. - Он возвратил бумагу Степану. - Завтра же катай в уезд, пускай военком выпишет белый билет. А так ты для меня все одно что дезертир. Вот так. - Председатель перевел дух и тяжелым взглядом уставился Степану прямо в глаза. - А вы, - обратился к Софии, - прежде чем нанимать работника, должны были обратиться в Рабземлес*. Это в волости. А так - эксплуатация... одним словом, это вам не старый режим!
   _______________
   * Р а б з е м л е с - профсоюз батраков, рабочих совхозов и лесного хозяйства.
   - Ну, товарищ Полищук... уж извиняйте вы нас... - сложила руки на груди София. - Да разве ж мы...
   - Сказано!..
   - Сполним, сполним, Ригор Власович! - согласно закивала София.
   - Вы свое, а он свое.
   - Как же, как же... Может, отужинаете с нами, Ригор Власович?
   - Я при исполнении... - буркнул председатель и пожевал губами.
   - Да он сыт своей печаткой, - подал голос Степан.
   Председатель посмотрел на него тяжелым взглядом. Долго молчал.
   - Чудак человек! - произнес наконец. - Вот ты красноармеец, а порядку знать не желаешь. Этак приблудится тут какой-нибудь недобитый живоглот, "зеленый" из лесу иль лазутчик какой, наделает тут шороху, а с кого спросят? Опять же с меня. Потому как я тут представитель советской власти на селе. И должон строгость держать. Диктатура, во!.. Ясно? И с тебя спрос одинаковый - у всех у нас равные права! Ну так ясно, спрашиваю?..
   - Да ясно же! - недовольно, но тоном ниже, буркнул Степан.
   - Ну, вот и помирились! - обрадовалась София. - Так оставайтесь, Ригор Власович! Ей-богу! А я уж... - она выразительно подморгнула.
   - Гм!
   - Просите и вы, Степа, по-мущинскому, - тронула София за локоть наймита. - И пусть они не сердятся.
   - Ну, черт с тобой, оставайся! - Степан засмеялся и махнул рукой.
   Полищук выдавил из себя какой-то клекот, который тоже должен был означать смех.
   - Ну, черт с тобой, возьму и останусь! - Таково было естество Полищука, что улыбки на лице он никак не мог изобразить. - Давай пять, красноармеец! - И торжественно, но с сознанием превосходства и власти ткнул ладонь чуть ли не в грудь Степану. И только после этого снял фуражку со своей большой лохматой головы, пригладил волосы и взглянул на Софию так, словно хотел сказать: "А все равно ты меня не купишь!"
   - Вот тут садитесь, вот туточки, - вытерла София стол у красного угла.
   - Где поп и кутья... - снисходительно буркнул Полищук и, пригнувшись под образами, продвинулся по лавке на указанное место.
   Степан молча тоже сел.
   Пока София ставила закуски, была тишина. А когда появилась бутылка с желтоватой жидкостью и три граненых рюмки, Степан первым нарушил молчание:
   - Ну вот, председатель, тут мы тебя и упоим!
   Полищук махнул рукой.
   - Я только с контрой, с живоглотами всякими, не сяду пить. Не сяду есть. Тут нету таких?
   - Похоже, что нету, - сказал Степан.
   Подняли стопки, чокнулись.
   - За мировую революцию! - многозначительно провозгласил Полищук. Опрокидывая стопку, скосил глаз на Степана - как, будет пить.
   О Софии, которая, манерничая, только пригубила и сразу поставила стопку, председатель сказал:
   - Вот мне еще мелкобуржуазная стихия!
   София непонимающе уставилась на него, но переспросить не решилась.
   - Мы насчет этого, как есть женщины...
   - Всякие бывают женщины. Которые за мировую революцию, а которые за живоглотов разных, за буржуев, "зеленых" да попов с дьяками!
   - Да разве вам не все одно, какие женщины? - полуобиженно, полуигриво сказала София. - С какого боку ни подкатится, вы, мужики, не отодвинетесь. Еще и та милее, у которой руки белее... Хи-хи!
   - Тут вы, София, говорите истинную юрунду. Потому как настоящий революционер, если, к примеру, одна утопнуть может, то непременно вытянет, а которая контра - то и пальцем не шевельнет.
   София захлопала глазами, надула губы и запечалилась.
   - А меня бы вытащили? - спросила с обидой и вызовом.
   Полищук долго молчал, потом издал горлом продолжительный клекот.
   - А это вы сами подумайте. Хата справная, хозяйство на отрубе, кони, корова, телка, овцы, наймит, стало быть... Вот так... Да к тому же сказать, с чего вам тонуть? Одна, к примеру, казенная часть не даст утопнуть... Была бы сухонькая...
   - Сухая вобла только к пиву добра, - засмеялся Степан. - А вот я люблю пышных...
   София прикрыла глаза ресницами.
   - Кушайте, кушайте, - угощала она обоих мужчин, но пододвигала все к Степану. - А вы вот правду говорите, - улыбнулась работнику, - кто больше имеет, тот больше и дарит!..
   Полищук пристально смотрел на нее не моргая.
   - Ты, красноармеец, знай, за кого стоять! Кровь проливал за коммуну, а не за стихию!..
   - А я что... Я ничего... и не сказал ничего такого...
   - И не скажи. А вступай в комнезам*, ибо только на таких, как мы с тобою, наша власть держится. Иначе те живоглоты - Баланы да Прищепы обратно нас в старый режим загонят, а там опять за восьмой сноп жать станем да из наймов не вылезем до могилы. Смотри, красноармеец, гляди, чтоб не приворожила тебя вражья сила! Гляди. Нам еще воевать - ого! Для нас война еще не кончилась!
   _______________
   * К о м н е з а м - комбед. На Украине комбеды просуществовали вплоть до сплошной коллективизации.
   - А если осточертело... - поморщился Степан.
   Полищук долго не спускал с него взгляда.
   - Ох, смотри! - И поднял короткий прокуренный палец. - Смотри, красноармеец!..
   Выпили еще по одной.
   Полищук ел молча, глядя куда-то в сторону.
   Молчали и Степан с Софией.
   Когда закончили ужинать, Полищук посмотрел на руки, потом обтер их о штаны.
   - Ты, Курило, завтра же к военкому. А потом оба зайдите в Рабземлес, составите там договор. Так что прощайте.
   Он полез в карман за платком, чтобы вытереть лицо, но помешал наган. Держа оружие в левой руке, как нашкодившего котенка, взъерошил платком брови.
   - Ну, пошел... ночевку искать... - Он с откровенной завистью посмотрел сперва на Степана, а потом на широкие бедра хозяйки.
   София смутилась.
   - Заходите еще, Ригор Власович, - сказала она виноватым голосом.
   - Нечего мне тут делать. Доброй ночи.
   Полищук ушел.
   София стелила Степану на лавке. Положила в головах чистое исподнее.
   - Идите в чулан, переоденьтесь. А ваше я завтра выстираю. - Помолчала и добавила: - Завидно людям... А кому завидуют? Горемычной вдове?.. Лю-у-уди!.. Живоглоты!..
   И в сердцах швырнула подушку на топчан, где собиралась спать сама.
   ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой Иван Иванович Лановенко ведет двойную
   бухгалтерию, Ядзя Стшелецка пополняет ряды пролетариата, а
   Евфросиния Петровна хранит секрет полишинеля
   Ну до чего же, право, хорошо на свете писателям - они могут читать и перечитывать все, что вышло из-под их пера. И не позевывать, перечитывая, потому что все отпечатанное, как сказал кто-то, похоже на замужнюю дочь, и твоя она и не твоя; когда приходит в отчий дом, то вносит лишь кратковременную радость, ведь вскоре позовет ее новая привязанность, долг уведет ее в чужой дом, и ты снова лишишься ее: не живешь ты ежедневно ее болями, не слышишь ни ее голоса, ни ее плача, и в том чужом доме, что стал для нее родным, она и умнее, чем в отчем, и чужие тебе люди милее для нее и роднее.
   Не тянет меня перечитывать все записи, которые сделал я в книге, разграфленной красными линиями с каллиграфическими надписями вверху: "Приход. Расход. Остаток".
   Незаметно для самого себя я тоже веду в этой книге свою бухгалтерию: "Добро. Зло. Приговор".
   Звери, как и люди, творят добро и зло. Но и то, и другое исчезает вместе с ними.
   И только человеку, одаренному разумом и способностью писать, может, посчастливится продолжить свое существование.
   Представьте себе, что, если бы люди захотели завести большую книгу своих добрых и злых дел. И против имени каждого из нас все, кто только захотел бы, могли писать свой благодарственный приговор - за труд, за доброе сердце, за благородство души, - и достойнейшие не потребовали бы памятников. И против каждого имени, кто только пожелал бы, писал свой осуждающий приговор - за жадность, за жестокость, за властолюбие, - и не помогли бы тогда ни ссылки на добрые якобы намерения, ни памятники.
   Но и с такой Книгой Добра и Зла, скажу вам по совести, не восторжествовала бы полная справедливость - помнили бы только тех, кто сделал больше добра, и еще тех, кто содеял больше зла. И совсем не интересовались бы "средними". И тут было бы как в школе - известны лишь первые ученики и последние лодыри...
   Ну что ж, я предлагаю "средним" подумать всем сообща, как исправить и эту несправедливость с тем, чтобы достойные из них тоже были бы отмечены...
   А пока, люди, творите свое добро и зло, и запишу их в свою книгу хотя бы только я один. А вы, разной памяти люди, праведники и душегубы, святые и прелюбодеи, отдавая задаром богу душу (единственный ваш бескорыстный поступок!), уповая на милостивый суд самого пантократа, лет этак через пятьдесят будете ссылаться на эту мою книгу:
   "О боже праведный, вели своим судебным приставам сделать выписку из той самой странички, где записано, что я, Тилимон Прищепа, если и не подавал нищим, то и не травил их собаками!"
   "Гражданин бог! Ригор Полищук никогда не признавал царей ни земных, ни небесных и не ждал от них пощады. Я всегда был против мелкобуржуазной стихии и мирового капитала. И если мне за мои великие муки в наймах судилось быть в раю, но вместе с Баланом и Прищепой, так я лучше пойду к черту в ад. А о том, что я был непримирим к этим живоглотам и на земле, прописал наш учитель Иван Иванович".
   Приходится мне записать и себя в летопись, в графу "Зло". Так сказать, "самооштрафоваться", как практиковал это пан Захаржевский, управляющий имением Бубновского. Штрафовал он батраков за все - и за сломанное дышло, и за оборванные постромки, и за опоздание на работу. Но настолько был справедлив, что за неисполненную в срок работу по имению ну, не заскирдовал пшеницу вовремя или картофель сгноил в яме - накладывал штраф и на себя: случалось, что и по три рубля. А в революцию хотели было его порешить за штрафы, но не за те, конечно, что на себя накладывал, а за те, которые с людей драл...
   Так вот, когда угомонились все наши домашние после приезда Виталика, когда отошло праздничное настроение и вынесли все ветки вяза с татарником вместе, которыми украшали хату, встретились мы как-то с Виктором Сергеевичем Бубновским и решили наловить раков. А было их у нас в пруду тьма-тьмущая. До революции этот большой, десятин на триста, пруд принадлежал Бубновским. Сейчас он, кажется, числится за совнархозом.
   Старый Бубновский вылавливал эту скрежещущую живность тысячами и продавал скупщикам, а те в свою очередь - в городские пивные и рестораны. Теперь же хотя скупщики и приезжали, но не было уже больших сделок скупали только у мужиков, а те продавали даже не сотнями, а лишь десятками.
   И хотя хозяина над прудом по сути не было, но сторож, старик Клим Яременко, как и прежде, несет свою службу, хотя никто ему за это, кажется, не платит. А он днюет и ночует у пруда.
   К нему слишком привыкли наши мужики, чтобы держать на него тяжкое сердце и чтобы игнорировать его полностью. Поэтому считали за лучшее рыбачить по ночам, чтобы не укорачивать жизнь старику откровенным грабежом.
   Но не успеют зайти с рогулями и боталами в воду, ан глядь - Клим тут как тут. Стоя на корточках, ругает их с берега, а мужики только посмеиваются, загоняя рыбу в снасть.