Миняйло Виктор. Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)

   Та не опустила глаз. И так они смотрели друг на друга - остро, со страстным нетерпением - ну-ка, кто одержит верх?!
   И сказала мать:
   - Ты?!
   И сказала дочь:
   - Я!
   - Ну так вот! - со значением отрубила мать. И, чтобы оставить за собой последнее слово, обратилась к Степану: - Завтра или послезавтра пойдешь к батюшке, договоришься...
   Степан вздохнул и тяжело поднялся из-за стола. Он сейчас избегал смотреть в глаза обеим хозяйкам. На краешке стола нарезал табака от папуши*, ссыпал в карман.
   _______________
   * П а п у ш а - связка табачных листьев.
   - Я поехал.
   При свете каганца София еще долго возилась в доме, потом чистила картофель на завтрашний обед.
   Сверкая глазами, Яринка молча сидела на скамье. Ноги подогнула под скамью, а сама так и кипела.
   - Спать иди! - сказала София и начала раздеваться. Чтобы подчеркнуть свою независимость, со злостью бросила в изголовье две подушки. Да еще и умяла кулаком каждую.
   - Погасишь каганец.
   Яринка дунула на горелку, не прикрытую стеклом, и продолжала сидеть в темноте. Это длилось долго-долго. Потом, затаив дыхание, девушка подошла к постели матери. Прислушивалась. Ждала слова.
   "Почему вы, мама, не позовете лечь с собой? Вы же сами считаете меня еще маленькой. А мне так страшно в хате, будто она теперь и не моя! И кто вам сейчас роднее? Тот, чужой, или своя кровь?.."
   Молчала мать. И Яринка вся горела от жгучей тоски, от сухих слез. И голос ее усох.
   Потом она тихо прилегла на нары рядом с матерью и с какой-то тоскливой болью во всем теле прижалась к ней.
   - Мамочка! - зашептала с молитвенной страстью. И, поднявшись на локоть, стала целовать материнскую прохладную щеку. - Мамочка, ох какие вы, какие!..
   София повернулась к ней лицом и обняла.
   - Доченька моя!
   И они обе понимали друг друга.
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой интриги караются большими
   убытками, живоглоты остаются ни с чем, Иван Иванович раздумывает о
   мезальянсе, Македонский теряет своего Буцефала, а Ригор Власович
   выбивает шпагу из рук противника
   У нас в селе новость за новостью. Как в классическом романе: живут себе люди размеренно и тихо, не замечая течения времени, и - и вдруг!.. Происходит какое-то событие, что всколыхнет весь застывший мир, разожжет страсти, столкнет кого-то друг с другом - и вот вам нужный конфликт! И начинается такая кутерьма, что автору не хватает страниц, и вот тебе "Три мушкетера", "Двадцать лет спустя", "Десять лет спустя"...
   Ну, конечно, страсти наши мельче. Разве наш поп отец Никифор похож на кардинала Ришелье или на его преемника Мазарини? А вот какая-никакая миледи может найтись и у нас и наплетет таких интриг, что разнесут палками не одну шибку, да не из какого-то там - бемского стекла. Или еще какую-либо шутку выкинут... И убытки вырастают, если по ценам двадцатого года, не в один десяток миллионов!..
   Так вот, в среду проснулась наша ближайшая соседка София Корчук в хорошем настроении - за два дня вместе с наймитом Степаном скосила и связала полделянки ржи, - отворила ворота, пропуская подводу, и... ой, горюшко!.. ой, живоглоты!.. все ворота, как у девки, щедрой на ласки, измазаны дегтем!.. Едва чувств не лишилась бедная вдовушка возле собственного тына. Хорошо еще, что наймит, не мешкая, те ворота снял с петель и занес за хлев. Но что это за двор без ворот?..
   Нашли тут же в бурьяне и квач с черепком из-под дегтя. Итак, правосудие имело уже и вещественные доказательства. Оставалось только привести приговор в исполнение. Но над кем? Здесь выручила юридическая присказка: "Было бы дело, а человека найдем!"
   Схватила София квач и побежала почему-то к теще мужниного брата бабке Секлете.
   И случилось так, что как раз в это время та готовила во дворе крошево для поросенка. Подошла к ней София очень тихо, так что бабка - сама потом рассказывала - не успела убежать, хотя внутри у нее все оборвалось.
   - Будьте здоровы, бабушка! - сказала София, пристально глядя на Секлету и держа руки за спиной.
   - Ходи и ты здорова! - тихо ответила бабка, не поднимая глаз. София потом объясняла - это потому, что Секлета, бесстыжая, у пса очи взяла взаймы.
   - И что бы это вам глаза от меня прятать? - София бабке.
   - А с чего б это я на тебя глазела? Иль ты икона святая?
   - Да уж святая иль не святая, да не черноротая!
   - Да о ком бы это? Не о дрянной ли дочке твоего батьки?
   - Нет, это вчера батюшка так сказывали про одну просвирницу, что прибегала к нему на добрых людей наговаривать!
   - Бре-е-шешь! - бабка даже нож выпустила из рук.
   - А я и сама примечала, что давно вам во рту сажу не чистили! Что рот у вас как у кобеля!
   - Бре-е-ешешь! - завопила Секлета от такого злостного наговора. И высунула язык - к унижению Софии.
   А Софии только того и надо было: не успела бабка и глазом моргнуть, как та клятая лахудра - это так Секлета про Софию - заткнула ей рот квачом. По подбородку стекает деготь, а старуху как заклял кто - воздела руки к небесам, не шевельнется и караул не крикнет.
   А София тем временем схватила коромысло и давай молотить по горшкам и кринкам, что висели на колу.
   - Это вам за мои кривды! За вашу обдираловку! За позор! Не Корчучка я больше! Не родня я вам! Побила горшки*. На черепки! Вот! Вот!
   _______________
   * П о б и т ь г о р ш к и - рассориться.
   А бедолага Секлета, выплюнув наконец квач, и вправду стала черноротой, но от бессилья и гнева лишь ругалась, разбрызгивая изо рта деготь.
   София так разошлась, что в тот же день решила стать на рушник.
   Вот представляется мне, как Степан везет к попу ярку и пять целковых - договариваться о срочном венчании. А как трудно найти в жатву двух парубков в шафера! Подружек не будут приглашать - замуж выходит вдова.
   На венчание сбежится всего с десяток ребятишек, да и те будут боязливо жаться в притворе...
   Будет бубнить жиденьким тенорком отец Никифор что-то из евангелия, София от гнева не станет прислушиваться, только будет бегло поглядывать на серьезное, неподвижное лицо Степана. Будет очень благодарна батюшке, что не затянет службу. И на вопрос, добровольно ли выходит замуж, не оставит ли мужа своего в беде или болезни до самой смерти, твердо ответит - да. И причастие примет благоговейно, со страхом, и замрет от страха и священного трепета, когда батюшка наденет ей и Степану на кончики пальцев кольца, и поменяется ими со Степаном.
   "Венчается раб божий Степан рабе божьей Софии... Венчается раба божья София рабу божьему Степану..."
   Вот-вот произойдет то, что снимет с нее вдовство, оговор, зависть. Не будет таиться она ни с лаской своей, ни свободой своей... Вот сейчас... сейчас...
   "В знак взаимной любви и преданности поцелуйтесь..."
   Уже затекли руки у шаферов. Железный позолоченный венец легонько касается ее головы.
   Но и этому настанет конец. Отец Никифор свяжет их руки платочком и трижды обведет вокруг аналоя. Все... Теперь этот чернобровый, розово-смуглый парубок - не стыд ее, не грех вдовий, а законный муж, ее собственность. Теперь уже не только работящие руки, а и душа его, тело его, сила его мужская будут принадлежать только ей. И никому больше!
   Представляю, как смотрит теперь на своего мужа София. С нежностью, но с какой!.. Со строгой лаской хозяйки, влюбленной в свое добро. И я, мол, буду принадлежать тебе. Но только для того, чтобы ты не воровал себя от меня, чтобы верил в наше равенство, чтобы тебе хотя бы мерещилась твоя власть надо мной...
   А это уже я, учитель Иван Иванович, говорю тебе: ой, Степан, Степан, знаешь ли ты, что такое мезальянс?.. Ну конечно, не знаешь. Ты только в песнях слышал, что существует "неровня".
   ...Зря просить отца и маму
   За меня не отдадут...
   Но, гляди ж, отдали. Тебя за нее. Но ты тоже неровня. У тебя ни кола ни двора, ты - примак, а в приймах, как знаешь, и пес хвоста лишился... В приймах, братец, вместо подушки на венике спишь, кошку на "вы" величаешь...
   Вот какие у нас на Украине приймы, голубчик... И хотя новый закон о браке и гарантирует тебе право на половину имущества, но село не признает за тобой этого права, испокон веков так - в приймах жена госпожа и всему голова! Разве что с первых же дней супружества так взорвешься, чтоб она сама в бурьян пряталась. Но все это зависит от нее: слабая характером покорится, а иной - палец в рот не клади... (по локоть руку отхватит!).
   Ну что ж, живите, молодые, я желаю вам счастья. Пусть хата полнится добром, а амбар зерном. Пускай простодушный аист, возвращаясь из теплых краев к своему колесу на клуне, сбрасывает вам на печь писклявые подарки, то-то кутерьма будет!.. Пускай корова телится лишь телочкой, пусть кони ваши будут справны и пусть лиходейский глаз конокрада минует вашу конюшню! Ну, что еще можно пожелать мужику?..
   И еще одна новость на селе. Вы знаете Петра Македона, у которого жинка хроменькая? Да его все знают. Был он сиротой и сызмала батрачил у Бубновского. Старый пан как-то шутя окрестил его Македонским. Крестьяне хотя и не знали, что это за важная птица такая, но кличку подхватили и очень этим тешились. Бывало, детишки встретят Петра и донимают: "Эй, пан Македонский, вон у вас коза соломенную стельку жует!.."
   Неразговорчивый, белесый, с воловьей силой, рослый парень не очень-то и сердился за это. Да и как сердиться наймиту? Ходил Петр неженатым лет до тридцати. Кто пойдет за бобыля? Даже наймички и те стараются найти хозяина.
   Но вот приглянулся он Парасе хроменькой, тоже сироте, но с хатой и огородом. И красивая была девушка, белолицая такая и чернобровая, веселая и лукавая, только в детстве - надо же такое - коленце выбила. Вот они как-то незаметно для всех и сошлись. Петра на войну не взяли, нашли изъян какой-то, и он, оженившись, начал с Парасей на печи воевать с германцем. За первый год пополнили они российские потери двумя казаками. А там и пошло. Полтора-два года - и дает бог Парасе двойню. По одному уже и родить стеснялась. И до того дошло, что Петр им счет потерял и, бывало, зовет своих: "А ну-ка, ты, с оборванными помочами..." - или: "Петрик... тьфу! Иваник... да нет... Эй, Парася, как во-он того кличут?.."
   Чем они питались, те солдаты запасного полка, уму непостижимо. Летом цветов акации наедятся, калачиков, осенью - яблок из чужого сада, а то еще вишневого клея, и вы думаете - животами болели? Все на доброе здоровье идет, да и правду сказать, ледащему и вареничек повредит, а здоровяку и палка не помешает. А зимой - когда-никогда картошка бывает, иногда и капуста, чаще сидят просто тесным кружком, хлопают глазенками да сосут грязные кулачки.
   Когда свершилась революция и начался раздел имения Бубновского, выделил комбед Македонскому восемь десятин поля, к тому же коня еще и корову хорошую краснонемецкой породы. Ну, теперь дела у Петра пошли на поправку. В супряге с такими же, как сам, с грехом пополам засевал. Правда, все делалось не в пору, но голодными не сидели. Однако сапог тут не справишь - нечего на базар везти. Поэтому зимой сопливые его солдаты замотают ноги в тряпье, привяжут потом кости и ковыляют на лед скользить. А те, что поменьше, неспособные к этому, выскакивают босиком на снег и, спрятав сложенные ладошки между колен и потряхивая задками, осматривают мир божий, пока ноги выдержат.
   И вот у этого Македонского позапрошлой ночью украли его Буцефала. Из-под самого носа увели. Повел Петр своего Гнедка в ночное и стерег, сказать бы, не спуская глаз, но под утро сморил его сон и - не стало коня. Обошел все околицы, опрашивая людей, - никто не видел и не слышал. И уйти конь никуда не мог - стреноженный.
   Петр посинел весь. Светлые глаза налились кровью, губы дрожат, ни с кем не здоровается, ничего не слышит. Ходил к председателю комбеда Сашко Безуглому, тот только руками развел - эх, как же ты так? Ну откуда я тебе коня возьму или своего отдам?.. Иди, мол, к Ригору...
   Представляю себе, как Ригор Власович только кивает большой головой, слушая бессвязный пространный рассказ Македона. Долго молчит. Потом говорит словно сам себе:
   - Это живоглоты-куркуляки. Только они. Надо посылать в волость за милицией. А ты иди. Если не найдут коня и милицейские, ну, сам знаешь... и разводит руками. Но, возможно, скажет и так: - Ну, а ты все одно надейся.
   А может, и вправду что-нибудь сделает для Македона?..
   И снова я вспоминаю ночной разговор Шкарбаненко с Данилой (но он ли это был?). И что мне делать? Идти к Полищуку и сказать о своих подозрениях? Для этого большого ума не нужно. Ну, а если тот собеседник шкарбаненковский не Данько? И вот заберут его в милицию, а он там, может быть, признается во всем, что было и чего не было? Или убедят его в провинности так называемыми косвенными уликами? Как я тогда смогу посмотреть в глаза Нине Витольдовне? Или как докажу справедливость своего обвинения, если за дело возьмется объективный следователь, и к тому ж показания второго свидетеля - Нины Витольдовны - не совпадут с моими?
   И я снова решил для себя - молчать о Данько.
   Милиция приезжала к нам в тот же день. Привезли даже казенную собаку. Дали ей понюхать веревочные путы, которыми был стреножен конь, и милиционер, распустив длинный ременный поводок, побежал за своим четырехногим помощником, постепенно освобождаясь то от фуражки, то от ремня, а потом уже, задыхаясь, и гимнастерку стянул с себя. Но собака, добежав до дороги на Половцы, закружилась на месте, жалобно заскулила и виновато опустила голову от раздраженных слов своего хозяина. И как ни стегал ее проводник поводком, собака дальше не шла. Милиционер с побелевшими от усталости глазами солоно выругался, вытер лоб рукавом нижней рубахи и пошел в обратный путь, подбирая у ребятишек, что бежали следом за ним, все свои брошенные вещи.
   Петру Македону, который несмело плелся за собаководом и смотрел на него виновато и жалобно, тот сказал сердито:
   - Ну, чего ходишь? Иль я тебе бог? Иль я твоего коня проспал?
   Петр даже всхлипывал от жалости к самому себе.
   - Ну погодите!.. - хлюпал носом. - Ежели что... так не судите. - И погрозил кулаком то ли милиционеру, то ли кому-то неведомому.
   Милиционер пристально посмотрел на него, тяжело вздохнул (он, очевидно, тоже был из крестьян), но смолчал.
   Затем приезжие зашли в сельсовет, долго разговаривали с председателем, а Петр все время стоял и чего-то ждал. И только после того, как милиционеры, устало поставив карабины между коленями, уселись на бричке, а собака, пристально всматриваясь в толпу (Петр даже искал взглядом - кого пес выглядывает), несколько раз гавкнула, а милиционеры даже не оглянулись на ее лай (вот вам какая правда на свете!), только после этого понял Петр - на милицию он уже не может полагаться.
   В тот же день Петр Македон, закинув за плечи торбу с харчами, ушел из села. Но, верно, найдет он от своего коня лишь прошлогоднее и-го-го...
   А в сумерки, сказывают, собрал Полищук самых важных хозяев. Мужики сидели на скамьях, а Ригор Власович долго ходил перед ними, так долго, что у них шеи заболели следить за ним.
   - Так вот, - обвел он пристальным взглядом бородатые и безбородые, сухие и лоснящиеся, хитрые и простодушные лица. - Обижаете вы, граждане куркули, наш бедный класс.
   Богатеи смолчали.
   - Значит, так, - сказал Ригор Власович, - советую вам и прошу вас, люди добрые, всем гуртом скинуться и, стало быть, купить на ярманке конягу. Слыхали?
   - То есть как?
   - А вот так. Купить и подарить нашему сельскому пролетарию Петру Македону. Другого выхода я не вижу.
   - А кто же это говорит? - с непонятной усмешкой спросил лавочник Микола Фокиевич.
   - Это говорю я, Ригор Полищук, а вы меня знаете.
   - Во-от как! - закивал головой Тубол. - То есть, значит, вы лично, Ригор Власович... А я, грешным делом, подумал, что это нас просит наша родная совецка власть. Ну, для такой власти мы и скинулись бы по полтиннику, чего ж... Или даже последнюю дырявую сорочку пожертвовали б... Надыть - так надыть...
   - Ой, Тубол, ну и хитрый ты живоглот!.. Конечно, советская власть этого тебе не скажет. Потому как закон один для всех. Но в законе не написано и того, чтоб красть коней у бедняков. Стало быть, вы, куркули, первые порушили закон!
   - Чего ты тут нам следствие разводишь?! - взъерепенился Тубол. Ежели что - так пальцем укажи! Это тебе не осьмнадцатый годик! Чтоб селян притеснять... Мы и в волость пропишем... в уезд... а то в сам Харьков! Кому какое дело, что у раззявы цыганы коня украли?!
   - А почему те цыганы у тебя не украли? И с коих это пор Шкарбаненко в цыганы записался, а? Глядите мне, не брешите на цыган из бедного классу! Этого вам пролетариат не простит!.. А что касаемо вашей жалобы, то можете прописывать. Я ж вам не пишу директиву, а только прошу! Слышите, прошу! И даю вам на эту мою просьбу, несознательные вы живоглоты, две недели.
   - А позвольте, добродей-товарищ, узнать, - спросил ворчливым от вежливости голосом ктитор Тилимон Прищепа, - что ж это нам от власти будет, если не купим тую клячу?
   - Ну-у... - развел руками Ригор Власович. - Советская власть за это вам ничего плохого не сделает. Да только мне, - Полищук ткнул себя пальцем в грудь, - да только мне известно, что кое-кто из вас не все имущество вписал в обязательную страховку, а кое-кто, стало быть, нарушает наш земельный закон и берет у бедного класса землю в аренду... - Ригор Власович достал из кармана тетрадь и постучал по ней пальцем. - Тут у меня все прописано!
   - А-а-а...
   Хозяева переглянулись. Тубол вытянул губы трубочкой и присвистнул.
   Ригор Власович хлопнул тетрадкой по ладони и спрятал ее в карман.
   Тубол положил руки на широко расставленные колени и растерянно оглядел всю компанию.
   - Нам та кляча ни к чему, - произнес он. - Но, по крайности, ежели нас власть очень просит... Так как, добродеи? Скинемся? А?
   Хозяева морщились, словно среда на пятницу, и молчали.
   - Как хотите, - пожал плечами Ригор Власович. - Разве я вас неволю?
   - Вот, вот, - сказал Микола Фокиевич. - Мы по доброй воле.
   - Ну, так не будет жалоб в вышестоящие органы? - спросил Полищук.
   - Нет, нет!
   - Ладно, идите себе, - махнул рукой Ригор Власович, - да не забывайте про мировую революцию!
   После этой беседы Ригор Власович заходил к нам. Рассказывал, как всегда, сельские новости, а сам поглядывал искоса на нашу белокурую панну. От этого серьезного и мрачного взгляда Ядзе, вероятно, было не по себе и немного страшно. Невинные круглые глаза ее избегали смотреть на нашего могущественного гостя.
   С тех пор как Ригор Власович приметил девушку, они так и не перемолвились ни словом. Придут ли к согласию они в конце концов?..
   Меня уже клонило в сон, Евфросиния Петровна откровенно зевала.
   Я воспользовался паузой, наступившей в разговоре, и сказал:
   - Ядзя, проводи Ригора Власовича, чтобы собака не порвала.
   Полищук бросил на девушку тревожно-радостный взгляд.
   - А и правда, Явдошка...
   Окно у нас открыто. Слышно, как Ригор Власович смущенно покашливает у перелаза. А Ядзя, как всегда, молчит. И я знаю - такая милая беседа продлится чуть ли не до третьих петухов.
   "Дубина стоеросовая, - думаю с сочувствием и некоторым пренебрежением, - в твои годы я давно знал пути неисповедимые к девичьей пазухе..." - И засыпаю...
   В ту ночь в Полищука кто-то стрелял. И хотя выпалили из обреза, стрелок, по-видимому, был меткий - пуля продырявила гимнастерку и обожгла Ригору Власовичу предплечье.
   Стрелял из нагана и Полищук, но не попал.
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой автор рассказывает, как Степан
   Курило из наймита превратился в хозяина
   Проснулся Степан уже не наймитом, не любовником своей госпожи, а ее мужем, хозяином.
   Его немного мутило от перепоя, - с двумя парубками, что были у него шаферами, выпили они вчера четверть пригорелого самогона. Соседей и родичей София не звала - припомнила, как поносили они ее с законным теперь мужем. Приглашала только учительницу с ее Иваном Ивановичем, но он в это время был в уезде, и Евфросиния Петровна под этим предлогом не пришла. Так и сидели за столом вчетвером, - Яринка от большого стыда за мать (подумаешь, какая!..) убежала к Гринчишиным, там и ночевала.
   Яринкино отсутствие Софию не беспокоило, наоборот, - выпроводив парубков, она повеселела - ну, чисто тебе озорная дивчина. И, осуществляя свое супружеское право, была так ненасытна, что сейчас у Степана, когда он смотрел на нее, кроме гордости за себя и нежности к супруге, холодок пробегал по спине. Он сейчас даже побаивался, что она откроет глаза и своими белыми, теплыми от сна руками потянется к нему. Степан быстренько оделся. Чтобы не разбудить жену топаньем заскорузлых опорок, остановился поодаль и долго и внимательно всматривался в ее лицо, озаренное мягким рассеянным светом раннего утра. Низкий широкий лоб ее был сейчас безоблачным и чистым - без единой морщинки. Слегка отекшее от безудержной страсти лицо было милым своей безмятежностью, своим счастьем - отсутствием желаний. Все на свете имела теперь женщина, не пожелает она стать даже царицей... От взгляда на ее зацелованные, запекшиеся губы Степан почувствовал жажду. Даже на расстоянии они присасывались к нему до истомы, до пустоты в груди.
   И в теперешнем своем страхе перед женой он знал, что все повторится снова - любовь, желание и разочарование удовлетворенности. Боже, и зачем ты сотворил женщину? Зачем ты вложил не в лучшее из своих созданий столько щемящих тайн, что познанию их нет конца?..
   Ну что ж, пора уже и будить.
   - София, голубка... - позвал он тихо.
   И она сразу открыла глаза. И подсознательно потянулась-таки к нему руками, и разочарованно протянула их вдоль тела, заметив, что муж уже одет. Снова закрыла глаза - от счастья, отсутствия всех желаний, от радости здорового человека, который не ощущает своего тела.
   - Я сейчас... - бормотала пересохшими губами. - Ты меня убаюкал...
   Потом опять открыла глаза и долго смотрела на него без всякого выражения на лице, прислушиваясь к тишине в своей душе, созерцая Степана как часть своего тела, не способную ничем удивить ее. Затем вздохнула неизвестно почему и с неожиданной для своего налитого тела легкостью поднялась и быстренько нырнула в юбку. И, приводя в порядок длинные, по самый пояс, косы, зажав шпильки в зубах, искоса продолжала посматривать на него загадочным взглядом - спокойным? призывным? удивленным? равнодушным? И была ли в ее взгляде нежность? Пожалуй, нет. Она была расчетливая, умная крестьянка и знала - нежностью можно одаривать мужа только ночью. Днем за ее ласки он должен работать. Себя София полностью исключала из любовной игры. И знала - чем дальше, тем меньше она будет выказывать мужу нежность, чтобы он жаждал ее как снисходительной божьей милости. И поэтому она никогда не утратит его...
   В этот день собирались выгнать зайца с ржаного поля. А там, через несколько дней, готова пшеница, работы приспеет столько - некогда будет и словом перекинуться. И праздник их единения уступит будням без конца и края...
   Умывшись из ладони, София побежала к Гринчишиным за Яринкой.
   Соседи уже торопливо обедали. Горделивую и стеснительную Яринку хозяевам так и не удалось уговорить поесть, и она, страдая от голода и одиночества, сидела на скамье у окна - отвернулась от всех и не смела идти домой. Лицо девушки пылало, словно от чьей-то молчаливой, невысказанной хулы. Сидела напряженная, изболевшая, и, когда мать скрипнула дверью и стала на пороге, Яринка вскочила с места и сжала кулачки.
   - Добрый день, приятного аппетита!
   - Садись, Сопия, с нами, - подвинулся хозяин на лавке.
   - Спасибо, ой спешу. Вот девку свою заберу, чтоб не обтирала углы... Ради доброй компании, говорят, от отца-матери отречешься...
   - Чего на свадьбу не позвала? - исподлобья глянул на нее хозяин - то ли лукаво, то ли с осуждением, то ли с обидой.
   - Ай, какая там вдовья свадьба! Да еще в жатву. Для порядка сбежались два парубка, Степановы бояры, вот и все гулянье. Вот как-нибудь соберемся по-соседски, а сейчас работать надо.
   - Это ты правду... когда-никогда собраться надо. - Хозяин отложил ложку и вытащил из кармана кисет.
   - Да разве у меня мужик на уме, - отвела София глаза, - небось не девка... Мне хозяин нужен, докуда на родичей полагаться, да и не очень-то они святые...
   - А твоя правда, Сопия, - снова подтвердил Остап Гринчишин, - ну, чего стоит женщина без мужской головы?.. - И было ему так приятно высказывать это, что даже не взглянул на нее, а, перекидывая козью ножку во рту, долго и неторопливо высекал огонь. - А как же... - продолжал он, попыхивая сизым дымком, - када без мужской... пх... пх... головы... то пропадешь... Потому как мужик... пх-пх... он всему... голова. Без головы... не проживешь...
   И, так высказав свою мудрость, Гринчишин перекрестился цигаркой на образа и, отставив толстый зад, вперевалку направился к выходу.
   - Марушка, - позвала Гринчишиха дочку, - ты положи ему в торбу мантачку*, а то батя со своей мужской головой никогда не догадается.
   _______________
   * М а н т а ч к а - брусок для заточки косы (укр.).
   - Яринка, - сказала София, - погуляла у Маруси малость, пора и домой. Чтоб все в порядке было!
   - Ай!
   - Ну, прощайте, - София слегка поклонилась хозяйке. И, даже не оглянувшись на дочку, направилась домой.
   Поникшая Яринка теребила краешек блузки.