Миняйло Виктор. Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)

   И учительницы, и я чувствовали себя счастливыми. Сколько сердец открылось нам добротой своей и лаской!..
   А где-то неподалеку, на улице, парубки горланили песни. С присвистом, переиначивая слова на похабщину.
   - Вот проклятые бугаи! - возмущались девушки. И жались друг к дружке, и не было среди них сейчас ни зависти, ни соперничества - чувствовали только плечи добрых сестриц...
   Гонору парней хватило ненадолго. В раскрытых дверях показался один, видимо, разведчик. Стоит, опершись о косяк, руки в карманах, облизывает губы, поглядывает на девчат.
   Я делаю знак Евфросинии Петровне, и она прекращает чтение.
   - Ну, так что скажешь, Петро?
   Парень пожимает плечами и улыбается - немного глуповато, немного насмешливо.
   - А-а!.. Куда конь с копытом, туда и рак с клешней... Записывайте уж... - И сдвигает картуз на затылок.
   - А читать будешь?
   - А-а... ежли вам так приспичило...
   - Книжки не изведешь на курево? Шестак у тебя есть на папиросную бумагу?
   - У меня?! Гы-ы!.. Как надо, то и полтину найду!
   - Ого! - говорю я. - Так ты хозяин! Ну, значит, можешь читать! Заходи.
   Парень, удовлетворенно поводя плечами, заходит в хату, садится рядом со своей дивчиной и обнимает ее за плечи - теперь это его право.
   За первым, громко переговариваясь, двинулись и другие парубки.
   Я, конечно, исповедал и их, припугнул, что за одну искуренную книжку должен будет каждый привести из дому по овце. И парубки, гордые тем, что их считают солидными хозяевами и они могут взять на себя такую значительную ответственность, расселись между девчатами - кто взяв свою суженую за руку, кто обняв за талию, а кто поскромнее - только положив ладонь на ее колено.
   Под конец я читал им "Известия...", и ребята только головами качали: "Ну и англичаны! Вот заразы!.."
   Чтобы не переборщить, на этом и закончили - к превеликой радости парубков, которые, разобрав своих возлюбленных, толпясь и поторапливая друг друга, с гомоном высыпали во двор, а потом... разбредутся парами и до рассвета простоят у перелазов рядом со своим неприступным, горячим и жестоким счастьем.
   И когда только они будут спать, эти неутомимые язычники? Как будут завтра работать после неистового жара плоти? Или они двужильные? Или, может, пожизненная каторга брака легче любовного изнеможения двух влюбленных, которым старый обычай велит держать себя в чистоте... Может, именно потому наши мудрые предки, столетние деды и бабуси, и выдумали эту самую добрачную мораль, чтобы молодежь стремилась к браку, как жаждущий к воде? Ведь если бы они сближались прежде, чем поп обведет их вокруг аналоя, ничто уже не заманило бы их в брачный ад, где "женился и зажурился - и ложкой, и миской, и третьей колыской...".
   О, я как-нибудь пренебрегу всеми заветами предков и открою молодежи всю правду о браке! Пусть тогда меня изжарят на костре или, что пострашнее, проведает об этом моя любимая женушка!.. Вот только вопрос послушают ли меня молодые?..
   Не послушают... Стоят себе, как завороженные, позасовывав руки в пазухи своим возлюбленным, и мечтают... как бы уподобиться богу в шестой день его великой работы. И благоговеют перед своими возлюбленными, и продлится это еще с месяц, самое большее с год после того, как сорочку любимой вынесут на всеобщий обзор.
   Они и завтра придут в читальню, как на посиделки. Возможно, опять будем читать "Известия...", а в них "Письма из деревни" Остапа Вишни. Вы скажете - это не Диккенс, не Марк Твен, не Джером К. Джером!.. Ну, согласен, но лучшего у нас пока что никто не написал. И будут же смеяться!.. А это, безусловно, лучше, чем - тоже для смеха! - привязать кошке к хвосту банку и после этого в три пальца свистнуть!
   Спустя несколько дней после того, как открыли читальню, удалось мне наконец примирить Виталика с фактом существования его нареченной - озорной девчушки в коротеньком платьице - Кати Бубновской. Нина Витольдовна побаивается оставлять поздно свою дочку одну и берет ее с собою в читальню. Поначалу девочка сидит возле матери очень степенно, даже торжественно - голова высоко поднята, глаза опущены долу, руки прикрывают голые коленки. А вскоре начинается вот что. Сперва потихоньку протянет по полу ногой, затем второй, потом начинает ими размахивать, затем насмешливо осмотрит всех собравшихся, а когда какой-либо из парубков подморгнет соседу, - смотри, мол, какой барчонок, - Катя тайком от матери прищурит глаз и покажет кончик языка. В хате конечно же поднимается смех. Нина Витольдовна удивленно осматривает все общество, а Катя снова принимает благообразно-невинный вид, а когда обратит взгляд своих васильковых глаз к потолку, становится просто воплощением трех христианских добродетелей: здесь и вера - в свое превосходство, и надежда - что мать никогда не заметит ее каверз, и любовь - к игре, ко всему веселому миру. И парни не решаются обидеть ее или хотя бы подразнить. Может, благодаря матери, которую все село уважало, даже в худшие для нее времена.
   Я люблю свою маленькую "невестушку". Может, и удастся мне каким-либо образом укротить норовистого Виталика, который до слезной паники остерегается своей шаловливой судьбы.
   - Ты у нас хорошо читаешь, - говорю сыну, - а мы все очень устаем. Так, может, пойдешь со мной сегодня в хату-читальню?
   Сын горделиво опускает глаза.
   - Хорошо, отец, - отвечает он вроде бы равнодушно.
   Но я вижу: Виталику приятно сознавать, что его в какой-то мере выделяют среди людей. Возможно, так же гордился собою и тот школяр, которого за гнусаво-певучий голос нанимали читать псалтырь...
   Я нарочно немного запоздал с сыном. Когда мы с Виталиком вошли в читальню, там уже было много людей. За столом сидели - наша любимая мамочка, Нина Витольдовна и... Сын так и отшатнулся, но моя рука, которой я обнял его за плечи, нежно, но твердо придержала его.
   - Вот, - говорю я всем, - и сын мой хочет нам что-нибудь почитать.
   И Виталик, вспыхнув у всех на глазах, вынужден был сесть рядом с этой невыносимой девчонкой.
   А она, эта моя невестушка, даже глазами заморгала, с шаловливым вниманием - снизу вверх - разглядывая своего "нареченного". Я знаю, ей, должно быть, очень хотелось тайком ущипнуть его. Но она чувствовала, что Виталик сейчас ненавидит ее, а это тревожило и обижало девчушку, и она (о премудрая Евина дочка!) сразу же нашла верный тон:
   - А мы все так ждали тебя! Говорят, что ты ужасно хорошо читаешь! Лучше всех в селе!
   Виталик вздохнул тяжело, посмотрел на нее диковатым взглядом.
   - Кто? Я?!
   Катя закивала головой, и взгляд ее был невинным и голубым - весь сонм чертиков, поджав хвосты, попрятался в глубине ее зрачков.
   - Ты, наверно, много стихов знаешь на память. А я быстро забываю.
   Виталик взглянул на нее теперь уже удивленно, недоверчиво.
   - Х-ха!
   С воодушевлением, в котором больше гордости, чем истинного чувства, Виталик читает нам "Сон". Полный триумф. Катя хлопает в ладоши. Парни и девчата еще не знают такого способа проявления чувств, но тоже начинают похлопывать, помогая босыми пятками.
   Вечер в разгаре, но детей пора отправлять по домам.
   Я говорю Виталику:
   - Катя боится одна идти домой.
   - Да, да, одна я буду бояться.
   Мой сын хмурит брови.
   - Хе! - И, по-рыцарски идя позади нее, выполняет этим самым свой мужской долг и отцовскую волю.
   Я представляю, как дети идут по тихой ночной улице, как вздрагивают Катины плечики от прохлады и страха. И сын мой тоже, кажется, чувствует это. И потому рассеивает ее страх спокойной и рассудительной беседой.
   - Как ты закончила третью группу?
   - Четыре "хор" и три "очхор".
   - Рисование и пение?
   - "Очхор".
   - Х-ха! - должен сказать мой сын. Ведь у него, как помните, все "очхор".
   - Ты не партийная?
   - Я?.. Н-не...
   - А почему не записалась в октябрята?
   - Меня не принимают.
   - А ты отрекись от родителей. Вот так - выйди перед всеми и скажи: "Я - за рабочих и крестьян, а родители мои - классовые враги!"
   - Нет, от родителей я не отрекусь! Я их люблю. - Так ответит она.
   И пусть меня станет презирать глашатай сельского пролетариата Ригор Власович, но за это я еще больше буду любить свою маленькую невестушку.
   Я не уверен, что дети вот так сразу и подружатся. Но думаю: протянется между ними ниточка - тоненькая и крепкая, которая поначалу будет тревожить и раздражать их обоих, затем они привыкнут к ней, а потом... Дай боже! Потому что я и сам до сих пор не имел счастья почувствовать ненасытность познания близкого человека, что открылся бы тебе в новом освещении, который волновал непознаваемостью и теми чертами, что присущи и тебе самому.
   Существует ли на свете великая любовь? Вероятно, да. И возможна она, пожалуй, потому, что обоих вечно сжигает жажда познания взаимной неисчерпаемости. Люди добрые, будьте глубокими!..
   Вот так и течет наша жизнь - к вечности? к забвению? - не знаю. Так страница за страницей заполняется моя Книга Добра и Зла. Я пишу ее добросовестно, хотя частенько и подмывает вырвать ту или иную страницу. Хотя бы о Македоне. Это о том, у которого на прошлой неделе пропала кобыла, а жинка его - хромая.
   Как вы уже слышали, уговорил наш Ригор Власович хозяев подарить Македону лошадь. Как они этому обрадовались - и дураку ясно. Так вот, дней через пять после разговора с председателем привел Прищепа понурую вороную клячу во двор к Македону; причмокивая и потряхивая головой от жалости к себе, сказал Парасе:
   - Вот, женчина, берите и владейте... По доброй воле все хазяи отцедили вам своей кровушки...
   Передал повод и паспорт в руки растерянной Парасе и ушел не оглядываясь.
   А женщина понятия не имела, что с этой лошадкой делать. Рожь осыпается, а мужа до сих пор дома нет. И куда он запропастился? Терялась в сомнениях Парася, предчувствуя беду...
   В воскресенье поехали мы с Евфросинией Петровной в город, на ярмарку. Остановились, по привычке, у Шлеминой Сарры. Хозяйка расспрашивала про наших односельчан - про матушку (ах, какая солидная женщина, ах, какая полная и красивая кобита*!), про больного солдата, который несколько дней жил у нее (ну, знаете, Сарра, он теперь такой хозяин!), а потом поведала, что в субботу появился у них наш Македон, ночевал, а с утра пораньше ушел на ярмарку.
   _______________
   * К о б и т а - женщина, хозяйка (польск.).
   А, это он кобылу свою будет искать!.. Жаль мне, человече, твоих ног, хотя, кто знает, как поступил бы я сам...
   На ярмарке мы с Евфросинией Петровной разошлись в разные стороны, каждый сам по себе. Она к лавкам с тканями, я к скотине - должен был купить, представьте себе, нет, не рысака, а поросенка.
   И, боже ж ты мой, чего только на ярмарке не было!..
   Хочешь сладостей - так тут тебе и золотистый мед в липовых бочонках, и медовые пряники, коврижки, и красные, и желтые леденцовые петухи на палочках, и коржики в сахарной пудре, и надо всем этим - тучные краснощекие торговки-перекупщицы с сахарными улыбками и медовыми речами, пока не начнете с ними торговаться.
   Высоко задирая юбку (не ужасайтесь - под нею еще штуки три!), чтобы вытащить сдачу с серебряного рубля, возмущенная вашей неуступчивостью, торговка смотрит на вас, словно переодетый женщиной гайдамак, который вот-вот выхватит из-под своих многочисленных целомудренных юбок заряженный пистолет.
   Здесь же и мужик с усами как просяные веники высится над мешками с яблоками. И, убеждая недоверчивых покупателей - какие ж это спелые и мякенькие яблоки, - не только дает пробовать, но и давит их в кулаке, как помидоры.
   А если захотите рыбы, то, заткнув нос, покупайте сома да зовите на помощь соседа и несите его вдвоем (не соседа, а сома!) на свою подводу. Только отрубите прежде чудищу хвост, чтоб не волочился по дороге...
   Ну а свиньи - так это свиньи! Таких у нас откармливают, что как-то, рассказывают, нашли школьники кости, понесли к фельдшеру Диодору Микитовичу, а тот и говорит - вроде мамонтовые...
   Но - кому что нравится: есть и такие свиньи, что резвее и худущее борзых...
   Так вот стою я и жду, пока хозяин вытащит за заднюю ногу напоказ упрямого свиненка из-под воза, как вдруг сквозь шум и гам, царящий вокруг, послышался крик.
   Ну, мало ли отчего могут кричать и вопить на ярмарке. Может, ловкие воры вытащили у бабы Приськи корову из-за пазухи, может, сцепились две подвыпившие торговки или подрались мужики из-за места для подводы, - одним словом, на ярмарке коза и та блеет.
   И то, что на крик стали сбегаться отовсюду люди, меня тоже не удивило. Не удивился потом и мужик, у которого я покупал поросенка, когда я тоже, махнув рукой, подался за всеми.
   Толпа собралась такая, что никто не мог протолкаться вперед, и любопытные начали взбираться на подводы.
   Сначала в том крике слышались божба и мольба. Потом он стал отчаянным, без веры и надежды.
   - Что такое? Что? - спрашивал я мужиков.
   Одни не слышали моих вопросов и, поднимаясь на цыпочки, крутили головой, чтобы увидеть хотя бы что-нибудь, другие отмахивались, - а иди ты, мил человек, и только один мужик, выглядывая из сплошной лохматой бороды, сказал протяжно и скрипуче:
   - А-а ничо-ого та-ако-ого. - И, вздернув победно бороду вверх, радостно пояснил: - Наро-од конокра-а-ада су-удит.
   Я начал торопливо проталкиваться в середину толпы:
   - Стойте, дурные, стойте! Я из милиции!..
   - Ты чего пихаешься?! - угрожающе поворачивались ко мне мужики, и глаза их были очень недобрые. Волчьи.
   - Человека убивают, а вы!.. Спас-и-ите! Мили-и-иция!
   - А-ах так, зараза! Степан, ты поближе, дай ему в зубы, чтоб не лез не в свое дело! Ишь!
   Сильный подзатыльник сбил у меня с головы картуз.
   - Тащи его сюда! Должно, сообчник!
   - Знамо дело! Перепрятывал!
   - Да, может, и нет... В очках...
   - Это из тех каналий! Такие только и уводят коней! Потому как работать не шибко способны!..
   Темные пасти хищно оскалились, узловатые лапы потянулись ко мне схватить, вытрясти душу.
   И - каюсь - я попятился, съежился, вобрал голову в плечи.
   Взобравшись на какой-то воз, глянул поверх голов.
   В тесном кругу дюжие мужики убивали цыгана. Тот уже не кричал, а хрипло стонал, прикрывая тело локтями. Били сапогами, с размахом, резко ахая, как рубят дрова.
   И то, что цыган не в состоянии был уже кричать, разъяряло неправедных судей до исступления.
   Вдруг белобрысый мужик растолкал своих сообщников.
   - Разойдись! Так его не доймешь. Держи за руки и за ноги! Та-ак. Разведи ноги!
   Он повернулся в мою сторону лицом, и я узнал Петра Македона.
   - Пе-е-етро! - в отчаянии закричал я.
   Но он сейчас не услышал бы ни бога, ни дьявола.
   Пружинисто подпрыгнул и всей своей озверевшей тяжестью, двумя сапожищами ударил цыгана в пах.
   И небо разверзлось от дикого воя.
   - Ва-а-а-а! Ва-а-а!
   А Македон, оскалив зубы, крутил каблуками, отдирая от тела этот нечеловеческий вопль.
   От дикой боли я схватился за живот и тоже закричал, упал, забился в припадке. Кажется, меня стошнило.
   А толпа хозяев гудела одобрительно и невозмутимо, железно и злобно.
   - Га-га-га!
   - Так, так его!
   - До-онял!
   Кажется, на мгновение я потерял сознание...
   А потом озверевшие неправедные судьи брали цыгана за руки и за ноги, били его о землю. Сколько раз? Кто знает. Никто не считал.
   Но вот в толпу врезались конные милиционеры, стреляя вверх.
   Падая и топча друг друга, преступники бросились врассыпную.
   С десяток ближайших Петровых подручных конники согнали в тесную гурьбу.
   Македон обвел конников улыбчивым злорадным взглядом.
   - Я же вам говорил! Говорил!.. - лающим голосом убеждал он их в чем-то.
   Два милиционера спешились, ловко связали одуревших вершителей самосуда и, подталкивая конями, повели их в околоток.
   Подвода, на которой я лежал, закрыв лицо руками, была самой ближней к месту расправы, и труп принесли к ней.
   - Эй, ты, убирайся, - нетерпеливо толкнул меня в спину милиционер рукояткой нагайки.
   - Я свидетель...
   - Давай, давай! Пошел за нами!
   Я едва сполз и стал рядом с телегой, держась за люшню.
   Тело положили на подводу, и хозяин ее, боязливо оглядываясь на труп и повисая на уздечке бороздного коня, повел лошадей через плац, заставленный возами.
   Я плелся позади словно угорелый. Чувство равной с "судьями" вины сгибало мои плечи.
   За подводой потянулась было толпа, но конные, выхватив из ножен сабли, стали на пути.
   Толпа заухала, загудела и подалась назад.
   - Петренко! - крикнул командир наряда. - Забери клячу цыгана на предмет опознания!
   Возле самой милиции задержанные мужики начали было дергаться, но милиционеры с плохо сдерживаемой злостью так уняли нескольких, что все быстро успокоились.
   Во дворе преступников посадили на траву, около них остался всадник с наганом в руке, остальные милиционеры спешились и начали заводить лошадей в конюшню. Старший наряда побежал докладывать начальнику. Подводу с убитым закатили в густую тень, под грушу. Коня цыгана привязали возле крыльца.
   Я стоял в группе свидетелей и с болезненным любопытством разглядывал Македона.
   Я не думал ни о чем. Голова - словно ватой набита, а тело все так и гудело от повсеместной боли.
   С теми же дикими и улыбающимися глазами Петр Македон вертел головой, ища поддержки у своих поникших сообщников. Но им теперь было не до него.
   И вдруг взгляд Македона остановился на привязанном около крыльца коне.
   Петр на мгновение потупился, потер лоб о согнутую в локте руку. Затем посмотрел на коня снова. Заморгал, словно ему запорошило глаза. Вскочил на ноги и завопил что есть духу:
   - Ме-е-ерин! Мерин! - И затрясся в рыданиях. - А у меня была-а-а... ох!.. кобы-ы-ыла!..
   Мне тут же захотелось выхватить у милиционера наган и уложить Македона на месте.
   "Эх, Ригор, Ригор!.."
   Сообщники Петра тоже повскакивали, загомонили.
   Милиционер поднялся на стременах и гаркнул:
   - Садись, сволочи! Застрелю!
   И прицелился в одного из них. Мужики брякнулись на землю, как подкошенные.
   На крыльцо вышел начальник в широченных красных галифе и в сбитой набекрень фуражке. Потирая щеку ладонью, осмотрел "судей", потом приблизился к убитому, зачем-то ткнул его пальцем, крякнул и, заложив руки за спину, направился в помещение.
   - Труп на вскрытие. Гадов в предварилку. Свидетелей по одному - ко мне.
   Так и не купил я в тот день поросенка.
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой автор повествует о том, что София
   Курилиха не уверена в своем муже, что Степана зовут трубы, а батька
   Шкарбаненко пытается устранить разницу между городом и деревней
   После происшествия с обмолоченными снопами София с неделю ухаживала за Степаном, как за надоедливой болячкой. А он будто не замечал ее заискивания.
   Женщина прямо-таки терялась в догадках, пытаясь найти причину отчуждения Степана.
   "Неужели с кем-нибудь спознался? - страдала она. - Н-ну, только бы узнать, кто это!.. Косы выдеру!.. Глаза выцарапаю!.."
   И частенько посреди сладкой беседы сухой колючкой обронит словцо-другое, которые могли понудить его на отпор, а с ним и на злую откровенность: вот, мол, говорили соседки - красивый муж у тебя... ха-ха!.. - солдатки говорили... Вот, мол, подкатился бы ко мне... А я говорю - ну, пускай подкатывается!.. И с игриво-злой улыбкой смотрела Степану в глаза - выдержит ли он ее взгляд, не увидит ли она в его зрачках той проклятущей разлучницы, что запала ему в сердце...
   Степан молча бросал взгляд на нее - с мрачной насмешливостью, с упрямством - вот что знаю, не скажу! - стискивал зубы и, ссутулясь, отворачивался.
   И так в поле, и дома.
   София кипела от ревности, от неистового желания исцарапать его до крови, искусать - чтобы кричал от боли, чтобы выдал свою тайну.
   А по ночам, опершись на локоть, шептала ему над самым ухом - сквозь зубы, хлестко шипящее:
   - Ну, с-с кем? С-с кем с-спал тогда на с-снопах? - И рассыпалась смешком, да таким жестоким, что саму мороз пробирал.
   - Отстань. Я спать хочу.
   - Ах, он хочет с-спатоньки!.. С жинкой хочешь с-спатоньки? Со своей или с-с чужой?.. Со своей, Степушка, со своей!.. Хотя бы свою ниву обсеял!..
   У нее хватало умения принудить его к покорности. Но это ее не утешало - не было в его ласках пыла и искренности. Засыпала обиженная и разочарованная. Но руку оставляла на его плече - вот мой, даже во сне не пущу его никуда...
   И та настороженность и осмотрительность, с которой Степан относился к Яринке, каждый пристальный взгляд, который тайком кидал он на падчерицу, заставляли Софию страдать и мечтать, чтобы дочь так и осталась нерасцветшим ребенком. И самое большее, что печалило мать, это неумолимость времени, которое превращает ее ребенка в женщину. С грустной улыбкой вспомнила София, как еще весной была напугана и встревожена Яринка, как жаловалась шепотом матери, прикасаясь к грудям: вот тут, мамочка, щемит...
   Ой, что же делать, чем отвести взоры мужа от нерасцветшей еще веточки?..
   Только, очевидно, лаской, да такой горячей, чтобы весь был опустошен, да еще морить его работой, чтобы осталось одно желание - заснуть...
   Ей и в мысли не приходило, что рано или поздно поселятся в сердце Степана отцовские чувства и это превратит ее ребенка в святыню для него. С таким трудом завладев им, женщина очень боялась потери, чтобы верить в его здравый смысл.
   Ой, что же делать?..
   И по ночам, вслушиваясь в спокойное дыхание мужа, думала и гадала и надумала. Но решила пока что держать все в тайне. Так лучше. А что касается тех солдаток, что зарятся на лакомый кусочек, так она отобьет им охоту к скоромному. Здесь уже София знала, как действовать. Осторожненько распустит слух, что Степан на ласки не очень способен и даже она, мол, не много от него имеет... Что же вам, молодицы, останется - ха-ха!.. Не будут о нем и думать... А то, что начнут посмеиваться над Степаном, так его от этого не убудет...
   А если он разлюбил ее, так мучиться ли ей?.. Только бы она его любила и владела им для работы и утехи.
   На этом и успокоилась.
   Но вторгались в их жизнь и другие, не подвластные ей силы.
   Не закончили еще свозить с поля пшеницу, как приплелся из сельсовета Улас Бескровный, который в то время был за рассыльного.
   - Здрасте! Ого, какие у вас стожки!.. Все ли уже свезли?
   - Да еще копен шесть осталось.
   Улас сдвинул на затылок соломенный бриль, почесал свой медный чуб, а худощавое, красно-мясистого цвета, в глубоких морщинах лицо еще больше сморщилось - то ли от зависти, то ли от вежливого удивления.
   - Эге-эге, - произнес он, лишь бы сказать что-то. Помолчал, покряхтел и, будучи большим охотником сообщать всем неприятные новости, подошел к хозяйке, которая подавала вилами снопы с воза на стожок: - Ну, Сопия, такого тебе, должно, и не снилось!
   - А что?
   - Эе-е! - прищурился Улас. - Эе-е!
   - Ну, говорите!..
   - Эе-е! Останешься ты, должно, без Степана!
   София так и обмякла вся, опустила вилы, и сноп упал вниз.
   - Ну, говорите... - пролепетала она. - Не мучьте!
   - Выпадает, должно, твоему мужу идти в солдаты.
   - Ох! - София обессиленно села на телегу.
   Степан съехал на штанах со стожка и, подавляя волнение, воскликнул с деланным задором:
   - Ну и пойдем! Ну и послужим советской власти! "Смело мы в бой пойдем за власть Советов!.."
   После того как нагнал холода на Софию, Бескровный уже совершенно серьезно протянул Степану обложку какой-то книжки, в которой носил бумаги.
   - Вот тут, должно, и твоя бумаженция... Ищи сам, потому как я темный...
   Бумажка была от военкома. Вызывали Степана на завтра в уезд - на врачебную комиссию.
   - Вот тебе на! - раздосадовался Курило. - Жатва идет, а они...
   - Распишись вот туточки... - подал Улас список и огрызок химического карандаша с никелированным наконечником. - Ну, я, должно, пошел. Прощайте покамест.
   - Многих вызывают, - сказал Степан погрустневшей жене. - Вон и Ригора, и Безуглого...
   - Так что же будет? - от необычного волнения София стянула с головы косынку и стала обмахивать ею лицо.
   - Да-а... Пустое! - успокаивающе махнул рукою Степан. - Как всех, так и меня... Ну, будут проверять... не выросло ли четыре руки... Какой уж из меня солдат! И раны, и контузия...
   - А что, может, Польша опять воевать нас будет?
   - Н-ну! Наложили им и в хвост и в гриву! Хотя буржуи рады бы нас в ложке воды утопить... А еще и басмачи, и на Дальнем Востоке... - Последнее муж говорил уже не ей, просто рассуждал вслух.
   Они молча принялись за работу и еще с полчаса укладывали стожок. Накрыв незавершенную часть старыми снопиками, пошли домой.
   - Напеку тебе коржиков, - озабоченно сказала София.
   - Да зачем? Я, наверно, завтра же и вернусь.
   - Ну, это ты не говори... Собираешься на день, а харчей бери на неделю.
   За какой-нибудь час София упаковала съестное в вещевой мешок, который Степан привез с фронта.
   - Вот теперь порядок, - она затянула мешок шнуром.
   Поздно вечером забежал председатель сельсовета Полищук и наказал, чтобы Степан готовил на завтра подводу.
   - А почему мою? - забурчал Степан.
   - А вот потому!.. - Ригор поднял вверх палец.
   Степан крякнул, вздохнул, но смолчал. Потом будто без интереса спросил:
   - А зачем это мы, калеки, понадобились? Иль у кого из нас ноги повырастали?
   - Стало быть, есть надобность! - безапелляционно ответил Ригор, хотя по всему было видно, что он и сам толком ничего не знает.
   - Может, поужинаешь с нами? - не очень уверенно предложил Степан, показав Софии ладонями расстояние с пол-аршина.
   Женщина кивнула.
   Неспешно, но решительно Полищук отказался.
   - Надо идти.
   Подошел к свету, проверил патроны в нагане.
   - К четырем чтоб был! - приказал Степану в дверях.