Моравиа Альберто. Римские рассказы

   Прошло еще полчаса, клиенты все не показывались. Вдруг Раймондо бросил газету, потянулся, зевнул и сказал:
   - Послушай, Серафино... раз уж клиенты что-то не идут, давай по крайней мере поупражняйся пока: побрей-ка меня.
   Он уже не первый раз заставлял меня побрить его, но сегодня это меня особенно обозлило, потому что ведь он помешал мне поехать купаться. Не сказав ни слова, я схватил полотенце и нарочно несколько раз встряхнул перед самым его носом. Другой бы понял, но он ничего не понял. Он нахально нагнулся вперед, к зеркалу, и принялся рассматривать свой подбородок и щупать щеки.
   Паолино проворно подставил мне чашку, я развел мыло и затем, вертя кисточкой с такой силой и быстротой, как будто взбивал гоголь-моголь, намылил Раймондо все лицо до самых глаз. Я так яростно махал взад-вперед кисточкой, что скоро на щеках Раймондо образовалось два огромных шара из мыльной пены. Потом я схватил бритву и начал водить ею снизу вверх резкими толчками словно хотел зарезать своего клиента. На этот раз Раймондо испугался и сказал:
   - Потише, потише... Что это с тобой?
   Я не ответил и, запрокинув ему голову назад, одним взмахом бритвы прошелся от кадыка до ямочки на подбородке. Он не пикнул, но я чувствовал, что он дрожит. Потом я таким же манером махнул в обратном направлении, против шерсти, а потом он наклонился над раковиной и сполоснул лицо, а я вытер его несколькими бодрыми ударами полотенцем, которые, по-моему, сильно смахивали на оплеухи, и затем по его просьбе густо-густо попудрил тальком. Я думал, это все; но он, представьте, потянулся и сказал:
   - Теперь стриги.
   Я запротестовал:
   - Да ведь я тебя только позавчера стриг.
   А он спокойно ответил:
   - Стриг, это верно... но шея наверняка уже заросла... Волосы-то растут, знаешь!
   Я и на этот раз проглотил обиду и, слегка встряхнув полотенце, снова подвязал ему под подбородком. Волосы у Раймондо, признаться, роскошные густые, черные и блестящие; растут они у него низко на лбу, и он их аккуратно расчесывает и укладывает крупными волнами до самого затылка. Но сегодня эти красивые волосы были мне как-то удивительно противны, мне казалось, что в них выражается весь хвастливый и заносчивый характер этого нахала Раймондо. Он предостерег меня:
   - Поосторожнее... только подровняй, не обкорнай смотри.
   И я ответил сквозь зубы:
   - Будь спокоен.
   Пока я подрезал ему эти волоски на шее, которых и видно-то почти не было, я думал про пляж в Остии и с трудом подавлял в себе желание поглубже запустить ножницы в эту блестящую черную массу да отхватить клок побольше я не сделал этого только из любви к сестре. Раймондо тем временем снова взял со стола газету и наслаждался поскрипыванием моих ножниц, словно это было пение канарейки! Иногда он бросал беглый взгляд на свое отражение в зеркале и один раз даже сказал:
   - Знаешь, из тебя, пожалуй, выйдет превосходный парикмахер.
   "А из тебя превосходный дармоед", - хотел я ему ответить, но смолчал. В общем, я подровнял ему волосы; потом взял маленькое зеркальце и, держа за его затылком, чтобы он мог увидеть мою работу в большое зеркало, спросил вкрадчиво:
   - Может, помоем голову?.. Или освежим одеколоном? Я шутил; но он, упрямо продолжая сидеть в кресле, отвечал:
   - Освежим одеколоном.
   Тут уж я не мог удержаться и воскликнул:
   - Но, Раймондо, у нас ведь всего шесть флаконов, а ты хочешь извести один из них на себя?
   Он пожал плечами:
   - Не суйся, пожалуйста, в чужие дела... одеколон ведь куплен не на твои деньги.
   Я чуть не ответил: "Да уж скорее на мои, чем на твои", но снова решил смолчать, опять-таки из любви к сестре, которая души не чаяла в своем муже; ну что ж, я подчинился. Раймондо, наглец, захотел сам выбрать одеколон и остановился на фиалке; он велел мне смочить ему хорошенько голову и массировать снизу вверх кончиками пальцев. Пока я занимался этим массажем, я все время украдкой взглядывал на дверь - авось, думаю, подойдет хоть какой-нибудь клиент и прекратит эту комедию; но, как всегда, никакой клиент не подошел. После одеколона Раймондо еще брильянтину потребовал, да не какого-нибудь, а самого лучшего, из французского флакончика. Под конец он взял у меня из рук расческу и стал сам причесываться, да так старательно прямо волосок к волоску укладывал.
   - Вот теперь я действительно прекрасно себя чувствую, - сказал он, вставая с кресла.
   Я взглянул на часы: почти час. Я сказал:
   - Раймондо... я тебя побрил, постриг, освежил одеколоном... Отпусти меня теперь купаться... пока еще солнышко...
   Но он, снимая халат, заявил:
   - Я сейчас пойду домой обедать... Если и ты уйдешь, то кто же останется в парикмахерской?.. Я ж тебе обещал: в понедельник поедешь в Остию.
   Он надел пиджак, помахал мне на прощанье рукой и ушел, уведя с собой Паолино, который должен был принести мне завтрак из дому.
   Оставшись один, я хотел было переломать все стулья, разбить зеркала и выбросить на улицу кисточки и бритвы. Но потом подумал, что все эти вещи принадлежат в сущности моей сестре, а значит, и мне, и, подавив свой гнев и досаду, уселся поудобнее в кресло и стал ждать. На улице не было ни души; солнце слепило глаза, мостовая пылала, как печка, в парикмахерской тоже было жарко, и кругом во всех зеркалах отражался один только я, причем физиономия у меня была очень хмурая, и, уж не знаю, то ли от голода, то ли из-за зеркал этих, но у меня почему-то начала кружиться голова. Наконец, слава богу, пришел Паолино и принес мне завтрак на тарелочке, завязанной в салфетку; я отпустил мальчишку домой и ушел есть в заднюю комнату маленькую каморку за занавеской. Я сел и развязал салфетку. Сейчас, думал я, моя сестра, наверно, подает Раймондо всякие вкусные блюда, и он еще привередничает, а мне прислали только холодные макароны с сыром, батончик хлеба да бутылочку вина. Я принялся жевать, очень медленно, скорее чтобы убить время, чем чтоб утолить голод, и, жуя, все думал о том, что Раймондо нашел себе неплохую кормушку и что было просто преступлением отдать за него сестру. Только я закончил еду, как из-за двери послышался голос, заставивший меня вздрогнуть:
   - Можно?
   Я поспешил выйти из задней комнаты.
   Я не ошибся, это была Сантина, дочь привратника из дома напротив. Брюнеточка, маленькая, но ладно сложенная, с круглым личиком и озорными черными глазами. Она часто заглядывала к нам в парикмахерскую под каким-нибудь предлогом, и я по наивности думал, что это она из-за меня ходит. Сейчас ее посещение доставило мне большое удовольствие; я предложил ей присесть, и она сразу же уселась в кресло; она была такая маленькая, что ноги у нее не доставали до пола. Мы стали болтать, и для начала я заметил, что в такой день, как сегодня, на пляже, верно, чудесно. Она вздохнула и ответила, что охотно пошла бы купаться, но, к сожалению, должна идти вешать белье на террасе. Я предложил:
   - Хотите, я пойду с вами, помогу вам? А она:
   - На террасу?.. Да что вы, разве можно!.. Мать увидит - заругает.
   Она все оглядывалась вокруг, ища, о чем бы еще поговорить, и под конец спросила:
   - У вас не много клиентов, да?
   - Не много? Ни одного!..
   Она сказала:
   - Вам бы надо открыть дамскую парикмахерскую... Мы бы с подружками ходили к вам делать перманент.
   Чтобы доставить ей удовольствие, я сказал:
   - Перманент я вам, конечно, не могу сделать... но освежить лицо и волосы - это можно.
   Она кокетливо вздернула голову:
   - Ну да? А какие у вас духи? - Хорошие.
   Я взял флакон с пульверизатором и начал в шутку опрыскивать ее куда попало, а она отбивалась и кричала, что я выжгу ей глаза. В эту минуту на пороге показался Раймондо. Он проговорил строго:
   - Развлекаетесь? Прекрасно, - и, не взглянув на нас, вошел в комнату.
   Сангина встала со стула, пробормотав какое-то извинение; я поставил флакон на место. Раймондо сказал:
   - Ты ведь знаешь, что я не люблю, когда к нам в парикмахерскую заходят женщины... К тому же пульверизатор у нас только для клиентов.
   Сантина сделала недовольную гримаску:
   - Синьор Раймондо, я не знала, что вы такой злой, - и ушла, не очень, впрочем, торопясь.
   Я заметил, как Раймондо посмотрел ей вслед долгим, таким глубоким взглядом, и это пришлось мне очень не по нутру, так как я понял, что Сантина нравится ему, и вдруг, по тому, как она ответила на этот взгляд, мне стало ясно, что и он ей тоже нравится. Я сказал сердито:
   - На себя, небось, фиалку льешь, а для девушки несколько капелек одеколона пожалел. Она хоть развлекла меня немножко, пока я тут подыхал со скуки. К себе ты, видно, подходишь с одной меркой, а к людям с другой.
   Раймондо ничего не ответил и ушел в заднюю комнату снять пиджак. Так началась вторая половина дня.
   Прошло часа два в полной тишине. Солнце сильно припекало. Раймондо вначале соснул часок, откинув назад голову и открыв рот, и при этом храпел со страшной силой, даже весь побагровел. Потом это свинское хрюканье внезапно смолкло, Раймондо проснулся и битых полчаса развлекался тем, что подстригал себе волосы в носу и в ушах; в конце концов, не зная, что бы еще такое придумать, он предложил побрить меня. Когда он брил меня, я огорчался еще больше, чем когда я брил его. В самом деле, если я, мастер, побрею его - это еще куда ни шло; но чтобы он, хозяин парикмахерской, брил меня - это уж, простите, означало, что мы с ним просто два неудачника и ни одна собака в нас не нуждается. Однако, так как я тоже не знал, куда деваться от скуки, я согласился. Он уже побрил мне одну щеку и принялся было за другую, когда с улицы, представьте, снова послышался голос Сантины:
   - Можно?
   Мы обернулись - я с одной намыленной щекой, Раймондо с поднятой в воздух бритвой; Сантина, с этакой кокетливой улыбочкой поставив одну ножку на порог и подпирая бедром большую корзину, полную мокрого белья, смотрела на нас. Она сказала:
   - Простите, я так подумала, что у вас, верно, в эту пору клиентов нет, так, может, думаю, синьор Раймондо согласится помочь мне отнести эту корзину белья на террасу... Ведь сеньор Раймондо такой сильный... Простите, если побеспокоила.
   И что ж вы думаете делает Раймондо? Кладет бритву, говорит мне:
   - Серафино, вторую щеку ты уж сам побрей, - быстро сбрасывает халат и... шасть на улицу вместе с Сангиной.
   Я и опомниться не успел, как они уже исчезли в воротах дома напротив, смеясь и перебрасываясь шуточками.
   Тогда я не спеша, поскольку знал, что времени у меня будет вполне достаточно, кончил бриться, умылся, вытерся, а потом приказал Паолино:
   - Иди домой, скажи моей сестре Джузеппине, чтобы она сейчас же пришла сюда... Беги бегом.
   Вскоре пришла Джузеппина, испуганная, совсем запыхавшись. Когда я увидел ее, бедняжку, такую нескладную, кривобокую, с этим багровым родимым пятном на щеке, без которого бы верно не было нашей парикмахерской, открытой на ее деньги, - мне стало ее так жалко, что я решил было ничего ей не говорить. Но, во-первых, было уже слишком поздно, а во-вторых, я все-таки хотел отомстить Раймондо. И я сказал сестре:
   - Ты не пугайся, ничего такого не случилось... Только Раймондо вот пошел в дом напротив, помогать дочке привратника вешать белье на террасе.
   Она сказала:
   - Бедная я, бедная... Ну, сейчас я ему покажу! - и сразу же пошла через улицу к воротам дома напротив.
   Я снял халат, надел пиджак и опустил железную штору. Но прежде чем уйти, я повесил на дверь табличку, которую мы случайно прихватили вместе с умывальниками из другой парикмахерской; на ней было напечатано: "Закрыто по случаю семейного траура".
   Хулиган поневоле
   Я ударил его ножом непроизвольно, можно сказать - нечаянно. Джино увернулся, а я, не помня себя от страха, удрал домой. Там меня и арестовали. Но когда через несколько месяцев я вышел из тюрьмы, то заметил, что все смотрят на меня с восхищением, особенно в баре на виа Сан-Франческо а Рипа, где собираются тибрские лодочники. Прежде никто не обращал на меня внимания, а теперь передо мной прямо-таки распластывались. Парни наперебой набивались мне в друзья, угощали вином, заставляли рассказывать, как все случилось, расспрашивали, по-прежнему ли я зол на Джино или уже простил его. В конце концов я возгордился и сам поверил в то, что я отчаянный хулиган, из тех, кому все нипочем и кто за здорово живешь любому набьет морду. И когда мои новые дружки из бара шепнули мне, что в мое отсутствие Серафино завел шашни с Сестилией, я увидел, что все смотрят на меня, словно спрашивая: "Что теперь будет?" Не подумав, я брякнул:
   - Известно, когда кошки дома нет, у мышей праздник. Но теперь я наведу порядок.
   И только тогда сообразил, что взял на себя обязательство, выполнить которое не смогу. Я сказал: обязательство, выполнить которое не смогу. Объясню почему. Во-первых, Серафино был раза в два выше и толще меня; правда, он не казался слишком уж смелым парнем - он был весь какой-то дряблый, как мешок с тряпьем; бедра у него были очень широкие, плечи покатые, а на гладком бабьем лице не пробивалось ни единого волоска; но все же это был здоровенный парень, и я побаивался его. А во-вторых, я не так уж страстно любил Сестилию, во всяком случае не настолько, чтобы пойти из-за нее на каторгу. Она нравилась мне, это верно, но в меру. По правде говоря, я спокойно мог бы уступить ее Серафино. Просто-напросто я расхвастался. Я видел, что все меня теперь считают отчаянным хулиганом, и у меня не хватало духа заставить приятелей разочароваться во мне. И действительно, едва я заявил, что "наведу порядок", как все они поспешили ко мне со своими советами, предлагали свою помощь. Вскоре мы разработали план действий. Надо сказать, что Серафино давно должен был бы жениться на гладильщице Джулии. Было решено, что Серафино, Джулия, Сестилия, я и ребята из бара соберемся в остерии у ворот Сан-Панкрацио и отпразднуем мое освобождение. Там, выбрав удобный момент, я брошусь с ножом на Серафино и потребую, чтобы он оставил в покое Сестилию и женился как можно скорее на Джулии. Кажется, вся эта идея принадлежала брату Джулии, он кипятился больше всех. Но и все остальные, кто в большей, кто в меньшей степени, тоже имели зуб на Серафино, потому что, как они заявляли, он вел себя не по-товарищески.
   Если бы мне предложили что-нибудь подобное шесть месяцев назад, я ответил бы: "Вы с ума сошли... Как это я могу припугнуть Серафино?.. И зачем? Из-за Сестилии?" Но теперь я стал совсем другим человеком. Я был отчаянным хулиганом, я был влюблен в Сестилию - отступать было невозможно. Я напыжился и, расправляя плечи, сказал:
   - Предоставьте действовать мне...
   Я сказал это так решительно, что какой-то более благоразумный парень счел нужным предостеречь меня:
   - Но ты, того, не зарывайся. Ты должен лишь припугнуть его... И смотри не зарежь его до смерти,
   - Предоставьте действовать мне, - повторил я.
   В назначенный вечер мы отправились в остерию у ворот Сан-Панкрацио: Серафино, Джулия, Сестилия, Маурицио по прозвищу "дядя", брат Джулии Федерико, два брата Помпеи, Террибили, который принес с собой аккордеон, и я. План наш был всем известен: ребятам из бара потому, что мы вместе его разработали, Джулии и Сестилии потому, что их заранее предупредили. Даже Серафино, по-видимому, что-то подозревал. Он шел с нами очень неохотно и всю дорогу молчал. Сестилия и я ни разу не взглянули друг на друга. Мы держались холодно, как чужие. Но преисполненная радужных надежд, Джулия все время прижималась к Серафино. Она не переставая смеялась, как лошадь, обнажая десны. Остальные болтали и шутили, правда, немного принужденно, потому что в воздухе пахло грозой. Я же ужасно трусил. Время от времени я посматривал на Сестилию, надеясь, что вспыхнувшая ревность сделает меня храбрее. И не то чтобы она мне не нравилась, нет, у нее стройная фигурка, царственная походка, черные, обрамлявшие лицо локоны, большие темные глаза, злой рот. Она нравилась мне, но идти из-за нее на каторгу - это совсем другое дело. Я готов был крикнуть Серафино: "Забирай ее, если хочешь, и покончим с этим". Но это говорил во мне прежний Луиджи, Луиджи до ссоры с Джино. А новому Луиджи надо было схватиться за нож и отомстить.
   Остерия находилась в начале виа Аурелиа, как раз против стены. Мы сели за столик на террасе и заказали вина и кренделей. Ребята из бара, подвыпив, начали шумно веселиться. Они болтали, пили, кидались кренделями, пели. Террибили заиграл на аккордеоне. Так как обе девушки не захотели танцевать, ребята стали отплясывать самбу друг с другом. Если бы я не трусил, мне тоже, наверное, было бы весело. Стоило только посмотреть, как они плясали один изображал даму, при этом он вихлял бедрами и делал всякие ужимки, а другой, тот, кто изображал кавалера, хватал партнера за талию, приподнимал, кружил в воздухе, а потом швырял на землю. Все хохотали до упаду. Не смеялись только Серафино и я.
   Серафино снял пиджак и остался в белой рубашке с короткими рукавами. Я увидел, что руки у него смуглые и пухлые, как у женщины, и подумал, что одного удара такой ручищи достаточно, чтобы уложить меня на месте. При одной мысли об этом у меня тоскливо засосало под ложечкой, и, обозлившись, я шепнул Сестилии:
   - Мы еще поговорим с тобой, ведьма!
   Она пожала плечами и ничего не ответила.
   Время шло, и ребята из бара стали делать мне знаки, то пора начинать. Как будто это было так просто! Надо было припугнуть Серафино, да так, чтоб он больше не рыпался. На словах это, конечно, легко. Тому, кто привык видеть, как герои фильмов нокаутируют и стреляют друг в друга из револьверов, не причиняя при этом никакого вреда, может показаться, что припугнуть кого-нибудь - самое пустячное дело. Но это совсем не так. Чтобы испугать человека, надо заставить его поверить, что ты действительно хочешь его убить. А если ты не собираешься его убивать, как это было со мной, а хочешь только припугнуть, то это очень трудно. По счастью, все знали о моей драке с Джино; тогда это вышло нечаянно, а теперь я к этому сознательно подготовился. Я смотрел на Сестилию, и мне хотелось, чтобы она пококетничала с Серафино - это подзадорило бы меня. Но она скромно молчала и казалась обиженной. Джулия, напротив, прямо вешалась Серафино на шею и, обнажая десны, хохотала по каждому пустяку.
   Наконец, когда умолк аккордеон, я не раздумывая - возможно, именно потому, что слишком долго раздумывал перед этим - наклонился над столом и сказал Серафино:
   - Послушай, в чем дело?.. Тебя пригласили отпраздновать мое освобождение, а ты не пьешь, молчишь все... Тебя огорчает, что я не за решеткой?
   - Ну что ты, Луиджи, - ответил Серафино, - о чем ты говоришь? Просто у меня немного болит живот. Вот и все.
   - Нет, - настаивал я, - тебе это не по душе... Пока меня не было, ты увивался за Сестилией, и теперь ты недоволен, что я вернулся... Вот в чем дело!
   Я повысил голос, но про себя думал: "Пока еще я только разбегаюсь, но мне нужно взлететь, как взлетает самолет, набирающий высоту... Если я не взлечу, все пропало".
   Все сразу замолкли и с удовольствием смотрели, как я наседаю на Серафино. Я заметил, что гладкая, безбородая рожа Серафино даже не побледнела, а как-то посерела. Тогда я еще больше перегнулся через стол, схватил его за рубашку и свирепо сказал:
   - Оставь Сестилию в покое, понял? Оставь ее в покое, потому что мы с ней любим друг друга.
   Серафино взглянул на Сестилию, словно ожидая, что она опровергнет меня. Но эта ведьма только сокрушенно потупила глаза. А Джулия схватила Серафино за рукав со словами:
   - Идем, Серафино... Пошли отсюда.
   Бедняжка старалась извлечь выгоду из создавшегося положения и пустить воду на свою мельницу.
   Пробормотав что-то невнятное, Серафино поднялся и сказал:
   - Я ухожу... Я не желаю, чтобы меня оскорбляли.
   Джулия тоже вскочила и радостно воскликнула:
   - Я тоже иду!
   Но Серафино остановил ее:
   - Оставайся... Ты мне не нужна.
   Он взял пиджак и пошел к выходу.
   Парни смотрели на меня, ожидая, что я теперь сделаю. А брат Джулии сказал:
   - Он уходит, Луиджи... Чего ты ждешь?
   Я поднял руку, словно говоря: "Спокойно", и подождал, пока Серафино выйдет из остерии. Потом бросился следом за ним. Я догнал его на бульваре делле Муре Аурелие. Он шел один по темной улице - огромный, высокий. Мне опять стало страшно. Но раз уж я решил! Я подошел к нему, схватил его за руку и, переводя дух, сказал:
   - Погоди, мне надо с тобой поговорить...
   Я почувствовал, что рука у него толстая, но дряблая и словно без мускулов. Он поупирался, но дал затащить себя в темную нишу в стене. Ой, мамочка моя, помоги! Мне было по-настоящему страшно. Но я все-таки прижал его к стене и, замахнувшись ножом, заявил:
   - Сейчас я тебя зарежу.
   Если бы в эту минуту он схватил меня за руку, я моментально был бы обезоружен. Я твердо решил, что скорее дам себя обезоружить, чем совершу какую-нибудь глупость. Но я вдруг почувствовал, что Серафино сползает вдоль стены.
   - Мамочка моя... - пролепетал он, как идиот.
   Это были те самые слова, которыми я только что пытался подбодрить себя. Он смотрел на меня растерянно, и я понял, что одержал над ним верх.
   Я опустил нож и сказал:
   - Ты знаешь, что я сделал с Джино?
   - Да.
   - Ты знаешь, что я могу сделать то же самое с тобой и уже без шуток?
   - Да.
   - Тогда оставь в покое Сестилию.
   - Но я с ней даже не вижусь, - сказал он, несколько приободрившись.
   - Это еще не все, - заявил я. - Ты должен в ближайшее время узаконить свои отношения с Джулией... Понял?
   Я снова замахнулся на него ножом.
   - Я сделаю это, Луиджи, - ответил он, дрожа всем телом, - только отпусти меня.
   - Помни, - повторил я, - если ты не женишься на Джулии, я тебя убью. Не сегодня, так завтра, но убью.
   - Я женюсь на Джулии, - обещал он.
   - А теперь позови ее, - приказал я.
   Он сложил руки рупором и закричал:
   - Джулия! Джулия!
   Бедняжка примчалась со всех ног.
   - Серафино хочет поговорить с тобой, - сказал я. - Ну идите... А я вернусь в остерию.
   Они ушли вместе, я посмотрел им вслед и затем вернулся на террасу.
   Я был весь в поту и едва стоял на ногах - совсем как Серафино, когда я замахнулся на него ножом. Но ребята встретили меня аплодисментами:
   - Да здравствует чемпион!
   Террибили заиграл на аккордеоне самбу, ребята опять стали паясничать, а Сестилия тихо сказала мне:
   - Потанцуем, Луиджи.
   Мы пошли танцевать, и она шепнула мне:
   - Ты вправду поверил, что я тебя больше не люблю?
   Я сделал круг пошире, отвел ее в темный угол и там поцеловал. Так мы помирились.
   На следующий день я подумал, что Серафино, наверно, уже забыл о своем страхе. Но войдя в бар, я увидел, что он смотрит на меня с ужасом.
   Он предложил мне выпить и сказал:
   - Давай помиримся, а? - А потом принялся рассказывать о себе и о Джулии и всякими намеками давал мне понять, что они решили пожениться. Я почти не верил своим ушам: Серафино женится, испугавшись меня! Мне хотелось сказать ему: "Опомнись, будь посмелее, или ты не видишь, что мы сделаны из одного теста?" Но я не мог этого сказать: я был хулиган, из тех, кто носит в кармане нож и может любому набить морду. Серафино верил в это так же, как и все прочие.
   И они поженились, и меня пригласили на свадьбу, а брат Джулии сказал, что это целиком моя заслуга. Потом настал мой черед жениться. Всю эту историю я затеял из-за Сестилии и теперь должен был доказать, что это действительно так. Мне совсем не хотелось жениться на Сестилии, хотя бы уже потому, что в мое отсутствие она строила глазки Серафино. Но мне некуда было податься. Когда мы поженились, к нам зашел Серафино с Джулией, которая уже ждала ребенка. Бедняга обнял меня и сказал:
   - Молодец, Луиджи.
   "Молодец, - подумал я, - черта с два!"
   Но ножа я больше с собой не ношу.
   Транжира
   Все наши размолвки с женой происходили из-за денег.
   Я держал лавку, где продавались плиты и другие обогревательные приборы, а также всевозможное электрическое оборудование. Лавка эта находилась далеко не в таком аристократическом районе, как Сан-Джованни, и поэтому у меня никогда не было твердой уверенности в своем заработке.
   Бывали, правда, счастливые дни, когда я продавал плиту за сорок тысяч лир, но случались и такие, когда, кроме какой-нибудь лампочки за триста лир, мне ничего не удавалось продать. Но Валентина не хотела понимать этого. Она считала, что я просто скуп. Между тем вся моя скупость выражалась только в том, что я старался жить по средствам, аккуратно записывал приход и расход, а если мне ничего не удавалось выручить, я так ей об этом и говорил. Тогда она кричала мне:
   - Скряга... я вышла замуж за скрягу!
   Я отвечал:
   - Почему ты называешь меня скрягой? Ты ведь не знаешь, как идут мои дела... Почему ты никогда не зайдешь в лавку или в банк? Ты бы смогла там увидеть своими собственными глазами, что я продаю и что мне не удается продать. Ты бы увидела, что мой счет в банке тает с каждым днем...
   Но она говорила, что и не подумает идти в лавку, потому что она не торговка, а дочь государственного служащего. А в банке ей делать нечего, потому что в этих делах она ничего не смыслит, и вообще лучше бы я оставил ее в покое. А потом уже более мирным тоном добавляла: