Моравиа Альберто. Римские рассказы

   Он сообщил мне всевозможные сведения о доме, улице, расположении квартиры. А я пока помалкивал, взвешивая все за и против. С одной стороны, дело с кольцом казалось очень заманчивым, но, с другой стороны, Сильвано один из самых неудачливых людей, каких я только знал. Невезение было у него просто на лбу написано, и если судьба иногда улыбалась ему, то только для того, чтобы заманить в ловушку и швырнуть еще глубже в пучину несчастий. Особенно выдавал его злосчастную долю нос: кривой, свинцово-синий, похожий на сливу, с этакой клецкой на конце, на которой красовалось безобразное, коричневое родимое пятно. Этот нос одним своим видом наводил на вас уныние. Каково же было его владельцу! Я, конечно, беден, плохо одет и в черные дни могу тоже сойти за бродягу. Но такой зловонной нищеты - нищеты завсегдатаев ночлежек и любителей монастырской похлебки, - которой разило от Сильвано, я не знал никогда. Окурка, выброшенного из машины, я никогда не поднимал. Обо всем этом я думал, пока Сильвано говорил, и он, как будто почувствовав, что я гляжу на его нос, почесал его, потом даже поковырял в нем пальцем. Тогда, сразу приняв решение, я сказал:
   - Спасибо за идею, но... это невозможно.
   - Почему?
   - Потому что "потому" кончается на "у".
   Я увидел, что он побледнел, опустил голову. Потом - поверите ли начал плакать. Хныча, он сказал:
   - Какой я несчастный! Один раз подвернулся случай, и то не могу им воспользоваться.
   Я ответил:
   - Проверни это сам, тебе не придется ни с кем делиться, и ты станешь богачом.
   - У меня не хватит храбрости, - признался он, продолжая хныкать. - Я боюсь покойников. А ты ничего не боишься, и я так надеялся...
   Тут я поднялся, давая понять, что разговор окончен, сказал, что в таком случае кольцо останется у покойника, и ушел. Был канун Феррагосто, и я провел его в городских садах, перебираясь с одной скамейки на другую. Всюду было пусто: только пыль, обрывки бумаги да духота городского лета, унылая, как поношенная одежда. И пока я слонялся со скамейки на скамейку, мной овладела такая тоска, что и выразить невозможно. Праздники нужно справлять, иначе начинаешь чувствовать, как тобой овладевает уныние. Но я знал, что для меня лучшим праздником было бы забрать кольцо у мертвеца, и в то же время понимал, что после того как я отказался помочь Сильвано, воспользоваться его сведениями было бы подло. Но в конце концов тоска взяла верх над щепетильностью и я решился. По правде сказать, у меня мелькнула мысль дать знать Сильвано, что я передумал, но я сразу же сообразил, что понятия не имею, где он живет. Бедный Сильвано! И тут ему не повезло: встретить единственного среди своих коллег порядочного человека и не извлечь из. этого никакой выгоды!
   Я пошел домой, в каморку, которую сдавал мне старый мраморщик, и вытащил из тайничка свои инструменты: большое кольцо со множеством ключей разной величины и всякими приспособлениями, длинный гвоздь, загнутый по-особому, - мое собственное изобретение, отмычку, напильник. Потом я сунул в карман полбатона. Уже вечерело. Я поехал трамваем по адресу, который дал мне Сильвано.
   Дом я нашел без труда, это неподалеку от бульвара Париоли. Он показался мне не особенно роскошным, и я даже был слегка разочарован. Я полагал, что такое важное лицо живет в богатом особняке, а это был простой дом, хотя и в современном стиле, с фасадом из красного кирпича и белыми балконами, похожими на мыльницы. По моим расчетам, привратник должен был в это время ужинать, и действительно, я вошел никем не замеченный и направился прямо к квартире номер три, которую занимал покойный. Так как покойный жил один в квартире, дверь была не на засове, а заперта на обычный пружинный замок. Быстро, но без суеты я перепробовал все ключи. Говорят, что для каждого из этих современных замков нужен особый ключ, но это неправда: есть каких-нибудь два десятка типов, самое большее. В общем, замки - как женщины: нужный ключ, как и нужное чувство, находишь не головой, а нюхом. Правда, ни один из моих ключей не подходил, но, перепробовав их с дюжину, я уже знал, какие зубцы лишние, какие должны быть насечки, вернее, даже не знал, а чувствовал инстинктивно. Глаз вора подобен глазу хирурга: сразу определит, на сколько миллиметров он может промахнуться.
   Сообразив, какой тут нужен ключ, я не торопясь поднялся по лестнице на балкон. Здесь была простая деревянная дверь с замком старого типа. Я всунул в скважину свой гвоздь, зацепил кончиком пружину, повернул, и дверь открылась. Я притворил ее за собой и оглядел балкон. Это был один из тех новомодных балконов, которые похожи на коробки без крышек, - голый, чистый, пустой, без мебели, за которую можно спрятаться, не сообщавшийся с другими балконами или крышами - на случай, если придется удирать. Луна ярко светила, и на балконе было светло, как в зале для танцев. Все же я нашел угол, затененный выступом крыши, присел на корточки, вытащил напильник и принялся подгонять ключ. Я чутьем угадывал, где и насколько его надо сточить. К тому же главное сейчас было - подпилить его с обеих сторон; окончательно довести бородку я должен был потом, у двери... Когда ключ, на мой взгляд, приобрел нужную форму, я прилег отдохнуть, съел свои полбатона и выкурил папиросу. У меня было еще, самое малое, четыре часа в запасе. Я бросил окурок, притулился в уголке и вскоре заснул. Проснулся я как раз через четыре часа и почувствовал, что сон пошел мне на пользу. К лестнице я направился со спокойствием чиновника, который идет на службу: хладнокровно, без нервозности, со свежей и ясной головой. Тихонько спустился к квартире номер три и попробовал свой ключ. Я не ошибся, он почти подходил, и стоило лишь разок провести по нему напильником, как он повернулся и дверь отворилась мягко и легко, словно по маслу.
   Квартира была скромная, это я заметил с первого взгляда, - просто обставленные четыре комнаты с кухней. Такие квартиры обычно для вора не представляют интереса. А ведь здесь жила важная персона, это было ясно из газеты. Я прошел из передней в коридор: одна дверь была открыта, и оттуда шел скудный свет, непохожий на свет лампы. Оказалось, это был свет луны, который проникал в комнату через открытое окно, выходившее в сад. Освещен был только подоконник, вся остальная комната была погружена в темноту. Я вытащил карманный фонарик и начал разведку. Прежде всего я увидел множество шкафов, набитых книгами, затем массивный резной стол на львиных лапах и, наконец, - цветы. Их здесь была пропасть, самых разнообразных, больше всего роз, гвоздик и гладиолусов. Вдруг среди цветов я увидел лицо покойника; у него были усы, борода, седые, блестящие, как шелк, волосы, розовое, упитанное лицо, опущенные прозрачные веки. Это был человек лет семидесяти, полный, внушительный, сытый, с аристократической внешностью. Знатный покойник, настоящий синьор. Я постепенно опускал фонарик. На покойнике был черный фрак с красно-желтой лентой на груди. Из-под фрака виднелась белоснежная сорочка с красиво завязанным белым галстуком под серебристой, острой бородкой. А вот и руки, скрещенные на груди, розовые, чистые, слегка веснушчатые, с холеными ногтями. Перстень был здесь: зеленый изумруд сверкал на коротком, немного распухшем пальце. Я взял фонарик в левую руку, нагнулся и, ухватив кольцо двумя пальцами, стал, поворачивая, стаскивать его. Оно не поддавалось. Тогда я дернул сильнее, и оно осталось у меня в руке. Но мне показалось, что толчок потревожил покойника. Я поднял фонарик. Действительно, рот у него открылся, и под моржовыми усами отчетливо виднелось множество золотых зубов. Тут легкий свист заставил меня вздрогнуть. Я резко повернулся и в окне, над самым подоконником, увидел комичную физиономию Сильвано. Он был бледнее мертвеца и глядел на меня широко раскрытыми глазами. Потом он сказал вполголоса:
   - А, ты здесь...
   Прошло всего лишь мгновение, но в это мгновение я решил, что обману его.
   Я ответил спокойно:
   - Да, я пришел, но кольца нет.
   Он скорчил отвратительную гримасу и прошептал сдавленным голосом:
   - Не может быть.
   - Иди посмотри сам, - ответил я.
   С трудом подтянувшись на руках, он вскарабкался и сел на подоконник, потом повернулся и соскочил в комнату. Не говоря ни слова, я направил свет фонарика на руки покойника, лишенные драгоценностей. Вдруг Сильвано сказал дрожа:
   - Кольцо у тебя, руки-то сдвинуты.
   - Не будь дураком...
   - Да... оно у тебя... Вор!
   - Ну, ну, потише.
   Но он молча набросился на меня, стараясь ухватить за карман брюк, где как раз и лежало кольцо. Я сделал шаг назад, в темноту, говоря:
   - Берегись, нас заметят.
   Однако он, видно, совсем потерял голову и снова кинулся на меня. Входя, я заметил дверь позади стола: должно быть, она вела в переднюю. Пока Сильвано в полумраке, вытянув руки, приближался ко мне, я обошел стол, проворно открыл дверь и исчез за ней. Однако не настолько быстро, чтобы он при свете моего фонарика не успел заметить, что это дверь кладовой, не имеющей другого выхода. Пока я вертелся среди кучи пальто и шляп, висевших на вешалке, я услышал, как ключ в замке повернулся и Сильвано громко сказал:
   - Отдай кольцо, а то я тебя не выпущу.
   Я был вне себя от бешенства, потому что, кроме всего прочего, в этой конуре была страшная жара и духота, от которой я задыхался, и ответил, что кольцо ему не отдам. Тогда он отошел от двери, и я услышал, как он зажег лампу и двигается по комнате. Я решил, что он, должно быть, ищет, что бы такое украсть взамен кольца, и не ошибся. Внезапно раздался пронзительный вопль и крик:
   - Он кусается!
   Затем шаги, голоса в саду, в доме, хлопанье дверей, оклики, приказания. Наконец открылась дверь кладовой. Комната была освещена; несколько человек держали Сильвано за руки, а передо мной, как и следовало ожидать, стояли полицейские.
   Уже потом я сообразил, что произошло. Несчастный глупец Сильвано, любой ценой желая возместить потерю, запустил пальцы в рот покойнику, чтобы вырвать золотые зубы, - как будто это были цветы, которые можно сорвать просто так, без щипцов дантиста! От сотрясения рот у покойника закрылся, и Сильвано в ужасе завопил.
   Но обо всем этом я уже раздумывал потом, в комиссариате. А тогда я только посмотрел на Сильвано, вложив в этот взгляд всю свою ярость, и покачал головой: пропащее дело связываться с человеком, у которого такой нос. Я сам кругом виноват, что не понял этого раньше.
   Здесь не поживитесь...
   Хотел бы я знать, почему так бывает: когда нравится женщина, то в конце концов начинают нравиться даже ее недостатки. Хотел бы я знать, почему, хотя я давно уже понял, что Пина мне не пара, почему я все-таки женюсь на ней через месяц-другой.
   Все достоинства Пины - это ее внешность. Миниатюрная, смуглая, крепкая, как свежий плод, с мальчишеским лицом и мужской прической, она держит меня под башмаком, потому что есть у нее несколько привычек, которые действуют на меня с неизменным успехом: мне нравится, как она быстро, словно танцуя, перебирает при ходьбе ногами под длинными юбками, сильно стянутыми в талии; как она смотрит на меня искоса, пристально, не моргая, круглыми, точно у совы, глазами или как она вдруг поворачивается ко мне спиной и говорит: "Застегни-ка мне молнию", и я, застегивая ей молнию, вижу смуглую шею, которая переходит в смуглые плечи, покрытые, подобно персику, чуть заметным пушком. Все это как будто пустяки, но если бы не эти ее привычки, очарованию скоро пришел бы конец. Но тут я ничего не могу поделать, и она об этом прекрасно знает, а я кончу тем, что женюсь на ней.
   Теперь поговорим о недостатках Пины, вернее, о главном ее недостатке, потому что этот недостаток довольно серьезен: это ее дурные манеры. Дурные манеры - это еще мягко сказано, надо бы сказать - хамские манеры. Бывают люди, которые ходят тихим шагом, другие бегут рысью, а некоторые скачут галопом; так вот, Пина несется галопом. Она держит себя так, точно хочет сказать: "Меньше слов, больше дела; я не собираюсь терять время попусту". И ее манеры словно подтверждают это впечатление: так и кажется, что она бежит, расталкивая всех локтями, чтобы расчистить себе дорогу, нетерпеливая, горячая, резкая, непримиримая.
   Я же, наоборот, уродился с хорошими манерами. А ведь, казалось бы, мне пристало быть грубым, потому что я большого роста, здоровяк, сильный, как бык; в свои двадцать восемь лет я вешу девяносто пять килограммов; в механической мастерской, где я работаю, я один могу поднять малолитражный автомобиль. Но именно потому, что я такой сильный, я всегда внимательно слежу за своими поступками, за своими словами. Оно понятно: чем сильнее человек, тем благороднее должен он быть, стараться не злоупотреблять своей силой. А вот Пина, которая мне едва по грудь и вся сила которой заключается в ее низком и хрипловатом голосе (что мне тоже нравится в ней, я забыл об этом сказать), возможно, именно поэтому чувствует необходимость действовать нахальством.
   Но делать нечего, я все-таки женюсь на ней. Правда, иногда мне хочется послать к черту и Пину и ее дурные манеры. Например, так было не далее как позавчера, во время поездки в Остию.
   Было жарко, как только может быть жарко в Риме на Феррагосто, да еще когда жара стоит уже два месяца. Пина, наверное от жары, была в то утро зла, как ведьма. Она сразу же поставила меня об этом в известность, как только мы встретились на улице перед ее домом:
   - Сегодня неудачный день... я тебя предупреждаю
   - Что-нибудь случилось? А?
   - Ворона-кума... А что может случиться? Ничего.
   - Тогда почему же сегодня неудачный день?
   - Потому что "потому" кончается на "у".
   Мы пришли к поезду в Сан-Паоло в половине двенадцатого, народу в это время всегда бывает много. Вагон, в который мы вошли, был полон, оставалось только одно свободное место. Пина стрелой бросилась туда и села как раз в тот момент, когда какая-то девушка постарше ее, бледная и худая, тихая и скромная, полная противоположность Пине, тоже собиралась сесть на это место. Нужно сказать, что Пина не просто села, она прямо-таки проскользнула под девушку именно в ту минуту, когда та, как человек хорошо воспитанный, медленно опускалась на скамейку. Получилось так, что бедняжка чуть не села на колени к Пине. Она тотчас же подскочила и смущенно сказала:
   - Это мое место.
   - Нет мое... ведь сижу на нем я.
   - Но вы заняли его как раз, когда я садилась... Все это видели. Как можно так вести себя?
   - Как надо, так и веду.
   - Синьорина, - голос девушки был мягок, но решителен, - встаньте, не то я позову контролера.
   Угроза вызвать контролера в этой тесноте была просто смехотворной. И Пина в самом деле громко расхохоталась. Тогда девушка, пытаясь взять ее за руку, сказала:
   - Встаньте, синьорина!
   Но Пина больно ударила ее по руке:
   - Руки прочь!
   Тут вмешался отец девушки - старик с седыми усами, в рубашке с отложным воротником, обнажавшей его морщинистую шею.
   - Синьорина, вы поступили очень дурно, ударив мою дочь... тем более, что она права... так что встаньте.
   - А ты кто такой?
   - Человек, который мог бы быть вашим отцом.
   - Моим отцом? Ты хочешь сказать - моим дедушкой? Что нужно от меня этому старикашке? - она обращалась к тем, кто смотрел на эту сцену и, как я заметил, вовсе не смеялся.
   - Синьорина, вы должны уступить место, - теперь старик властно повысил голос.
   И тотчас же Пина пронзительно закричала:
   - Маурицио!
   Маурицио - это я. Нехотя, понимая, что Пина неправа - а впрочем, даже если бы она и была права, все равно мне приходилось выступать против старого человека и выглядеть нахалом, - я подошел к нему и вяло проговорил:
   - Послушайте, я советую вам не настаивать.
   Он посмотрел на меня, пораженный, покачал головой, потом сказал:
   - Ну, что ж... Видно, нет уже на свете воспитанных людей. - И он вернулся к своей дочери.
   Вокруг нас поднялся возмущенный ропот. Кто-то сказал:
   - Хорошенькое дело... спорить со старым человеком... Уж хоть бы с возрастом посчитался.
   Какой-то юноша встал и уступил девушке место:
   - Синьорина, прошу вас, садитесь, - и посмотрел на меня с вызовом.
   Я ничего не сказал, но весь кипел от злости, я был зол не столько на юношу, который, в конце концов, лишь показал свою воспитанность, сколько на Пину. Так, в молчании, под недобрыми взглядами всех пассажиров, мы с божьей помощью добрались до Остии.
   На набережной я сказал Пине:
   - Имей в виду, роль нахала мне вовсе не нравится... Все смотрели на нас со злобой и были правы.
   - А мне на всех наплевать! Захотела сесть и села.
   Мы подошли к купальням. Господи Иисусе, сколько народу! С каким трудом мы пробирались между голых тел, лежавших на солнце: буквально некуда было ступить. Служитель при купальнях предупредил нас, что нам придется устроиться в одной кабине с какими-то людьми. Пина нахмурилась, но ничего не сказала. Мы подошли к кабине. Она была занята семейством: отец и мать, оба толстые и пожилые, и двое детей - хорошенькая девушка, тоненькая, как тростиночка, и смуглый юноша лет двадцати. Они оказались очень милыми людьми и тотчас же наперебой принялись приглашать нас: пожалуйста, устраивайтесь, входите. Пина, которой не понравилось, что она должна делить с кем-то кабину, резко ответила:
   - Мы и без вашего приглашения устроились бы.
   Все четверо раскрыли рты от изумления. Девушка ехидно заметила:
   - Какая принцесса пожаловала!
   Пина оставалась некоторое время в кабине, а как только она вышла, раздался крик девушки:
   - Мое платье!
   Я увидел, что Пина, чтобы повесить свои вещи, бросила платье девушки на стул, скомкав его. Девушка вошла в кабину, взяла свое платье и повесила его поверх вещей Пины. Тогда Пина схватила ее платье и бросила на землю:
   - Я не желаю, чтобы эти тряпки висели на моих вещах.
   - Поднимите мое платье! - сказала девушка дрожащим голосом.
   - Да ты, деточка, просто дура... И пальцем не пошевелю.
   - Нет, вы поднимете!
   Они стояли друг против друга, как два молодых петушка, и обе были очень хороши. Родители вскочили. Мать сказала:
   - Как пришла, так только и знает, что скандалить.
   Отец ворчал:
   - Что это за манеры... Куда мы попали?
   На этот раз я понял, что Пина зашла слишком далеко. Я вошел в кабину, поднял платье и спросил у девушки:
   - Синьорина, куда прикажете его повесить?
   Девушка, смягчившись, сказала, чтобы я повесил его на платье матери. Так я и сделал. Потом я закрылся в кабине и переоделся. Когда я вышел, то увидел, что Пина направляется к морю вместе с братом девушки. Они разговаривали и смеялись. Я понял, что Пина обозлилась за то, что я поднял платье, и хочет наказать меня. Но я все-таки подошел к ним и предложил:
   - Пина, пойдем искупаемся?
   - Иди сам... я пойду с... между прочим, как вас зовут?
   - Лучано.
   - Я пойду с Лучано.
   Я ничего не сказал и пошел купаться один. Они побрели по пляжу вдоль берега и скоро скрылись из глаз. После купанья я обсох на песке и вернулся к кабине. Семья уже сидела за столом, на котором было полно всяких свертков, и завтракала. В сторонке Пина листала журнал. Она спросила обычным голосом:
   - Может быть, мы тоже поедим?
   Я взял сверток с завтраком и сел возле нее на ступеньки кабины. Развернул пакет, дал ей бутерброд, она его раскрыла и возмущенным голосом сказала:
   - Что это такое? Ведь ты знаешь, что я не люблю ветчины!
   - Но, Пина...
   - Нет, я не стану есть!
   - Синьорина, сделайте одолжение. - Юноша, под неодобрительными взглядами семьи, протянул ей бутерброд с холодной телятиной.
   Заметили ли вы, что когда грубые люди стараются быть вежливыми, они выглядят просто смешными? Так и Пина с этим навязчивым парнем: она с улыбкой, больше похожей на гримасу, взяла бутерброд и откусила от него, продолжая улыбаться. Потом сказала, что ей тут неудобно, и пошла завтракать в тень за кабину. Я остался один. Вдруг до меня донесся ее голос:
   - Дай мне что-нибудь попить! Ты что, хочешь, чтобы я подавилась?
   Я встал и отнес ей бутылку вина. Она отпила немного, потом вдруг выплюнула все вино фонтаном на песок:
   - Что это за гадость? Настоящий уксус!
   - Но, Пина...
   - Надоел: Пина, Пина.
   - Синьорина, может быть, не откажется попробовать нашего?
   Опять этот юноша, он протягивал ей бутылку вина. Она тотчас же согласилась и опять улыбнулась своей чарующей, насквозь фальшивой улыбкой. Я отодвинулся, а парень, воспользовавшись этим, устроился возле Пины. Тогда я встал и пошел к воде. Уселся на песок и стал смотреть на море. Я был вне себя и вдруг подумал: "Хватит, кончено, вернусь сегодня в Рим один... больше никогда ее не увижу".
   Это решение успокоило меня. Теперь, если мне было угодно, я мог видеть торчащие за кабиной две пары ног, вытянувшихся рядом: ног Пины и этого парня; но мне показалось, что все это не имеет для меня больше никакого значения. Я растянулся на песке и очень скоро заснул.
   Проспал я порядочно, а когда, наконец, проснулся, то первым делом увидел эту парочку, направлявшуюся к морю купаться. Они разговаривали и, казалось, уже обо всем договорились. Сердце мое сжалось от ревности. Море, было неспокойно, и когда они входили в воду, волна накрыла их. Пина вскрикнула и отскочила назад. Юноша, чтобы поддержать ее, естественно, схватил ее за руку, правда, немножко высоко, прямо под мышку. И тут я услышал голос Пины:
   - Вы хотите воспользоваться случаем, чтобы подобраться ко мне... Очень сожалею, но только здесь не поживитесь... я вам это сразу сказала: держите руки подальше.
   - Но я...
   - Нечего якать... уберите прочь руки... что я, по-китайски говорю?.. И вообще... оставьте меня одну... идите к своей сестре, зачем терять со мной время попусту?
   Парень обиделся, тем более, что, видимо, она уже не в первый раз отвечала ему подобным образом. Он смущенно сказал:
   - Пожалуйста, как хотите... я вас оставлю одну.
   - Вот и хорошо... оставьте меня... до свидания и спасибо за компанию.
   Он отошел от нее, но все время оборачивался, словно надеялся, что она вновь позовет его. А Пина, совсем одна, вошла в море, держась за спасательный канат. Я долго смотрел ей вслед, и мне уже хотелось догнать ее и помириться. Но я сказал себе: "Маурицио, это очень подходящий случай, другого такого никогда не представится" - и немного погодя вернулся в кабину, оделся, сказал соседям, чтоб предупредили Пину, заплатил и ушел.
   Я побродил еще немного по Остии, сам не знаю зачем, может быть, в надежде встретить Пину. Потом пошел на станцию и в толкотне и суматохе сел в поезд. В вагоне было полно народу, я устроился в углу, смирившись с тем, что всю дорогу мне придется стоять. И вдруг в толпе я услышал голос Пины:
   - А мне на это наплевать!
   - Синьорина, это место заняла я, все это видели, тут была моя сумка.
   - А теперь тут мой зад.
   - Грубиянка!
   - От грубиянки слышу.
   - Короче говоря, встаньте... сейчас же.
   - Маурицио!
   В этой толпе Пина все-таки заметила меня и тотчас же позвала, чтоб я поддержал ее нахальную выходку. Я не хотел было подходить, но меня потянуло, как магнитом. Я выбрался из своего угла и подошел. На этот раз Пина поспорила с пожилой синьорой, довольно интеллигентной, страдающей подагрой, с шапкой седых волос на голове. Я как можно мягче проговорил:
   - Синьора, советую вам не настаивать.
   - А вы кто такой?
   - Я жених синьорины.
   И дальше все пошло как по-писаному: кто-то предложил синьоре место, и все косо смотрели на меня, а Пина осталась сидеть. Но знаете, что сказала эта синьора, когда садилась:
   - Так вы жених?.. Бедняга... Я сочувствую вам всем сердцем.
   И она была права.