Страница:
— Охотно, — ответил Бертуа. — Вот только продать не могу — это подарок. Могу лишь подарить. Если примете ружье в память обо мне, буду рад. А продать не могу.
— Что ж, принимаю! — согласился Вольфрам после недолгих колебаний. — Возьмите взамен это кольцо. Я носил его как память. Но того, кто мне его оставил, я и так не забуду. А нож? Может, и его отдадите? Мне предстоит пробираться по глухим местам, где без оружия не обойтись. Еще я попросил бы у вас пороха и свинца, вы всегда можете пополнить запасы в Дезерете, а мне теперь путь туда закрыт.
— С величайшим удовольствием! — любезно ответил француз, и его ружье, ружейные припасы и охотничий нож перекочевали к Вольфраму. — А если мне представится случай переговорить с Амелией, что ей сказать о вас?
— Ничего, ничего не говорите, сударь! — коротко ответил Вольфрам и отвернулся.
Француз начал быстро и ловко спускаться к берегу. Вольфрам в сильнейшем волнении ходил взад и вперед. Амелия была в опасности. Должен ли он позаботиться о ней? Хватит ли у него сил спасти ее? Мог ли он думать об этом?
Ничего не решив, строя все новые и новые планы, то загораясь надеждой, то приходя в отчаяние, Вольфрам не находил себе места. Так прошел остаток дня.
— Хорошо! — воскликнул он наконец. — Пусть эта ночь принесет мне решение!
Между тем уже совсем стемнело. На берегу, где находился поселок общины, не было ни огонька. Вольфрам вернулся в свою пещеру, взял хранившийся там пистолет, осмотрел его, прицепил к поясу охотничий нож и спустился к лодке.
Когда он причалил к берегу Нового Иерусалима, уже близилась полночь. Поселок лежал перед ним, погруженный в глубокий сон. Не спали только дозорные, которых мормоны выставляли со стороны суши для защиты от индейцев. У Вольфрама уже созрел план. Он направился прямо к дому, где прежде жила Амелия.
Как и предполагал Вольфрам, дом был погружен во тьму. Однако ему было известно, где находилось окно ее комнаты. Даже если дом охраняется, Вольфрам надеялся, что при помощи жерди доберется до окна и разбудит Амелию.
В поисках подходящей жерди молодой человек забрел на площадку, на которой днем работали плотники.
— Господин Вольфрам! — услышал он рядом с собой чей-то шепот. — Это вы?
Вольфрам вздрогнул и схватился за пистолет. Из темноты появился человек. Вольфрам узнал Бертуа.
— Я был уверен, что вы придете, — прошептал тот, — и должен сообщить вам неприятную новость. Амелии в этом доме нет. Его сочли недостаточно надежным. Сегодня вечером ее перевели в дом Бригема Янга.
— Черт побери! — пробормотал Вольфрам. — Этого еще не хватало!
— Не отчаивайтесь! — вновь прошептал француз. — Вам известно, как расположены комнаты в доме пророка?
— Довольно неплохо, — ответил Вольфрам. — Я часто бывал у него. Надо думать, ее поместили в комнату для жен. Ну а чтобы до нее добраться, нужно пройти через комнату, где спит сам хозяин.
— Совершенно верно, — подтвердил Бертуа. — У пророка две жены. Рядом с его спальней находится только комната первой жены. Амелию же поместили в комнате второй. Попасть туда можно из передней, а еще лучше, пожалуй, со двора. Кто поручится, что дверь в переднюю не заперта? Важно проникнуть в дом, ведь обычно он на замке. В этом я вам помогу: попрошу разбудить Бригема Янга и передать, что у меня к нему неотложное дело. Мне уж точно откроют, и вы получите возможность проскользнуть внутрь. О чем я буду говорить с пророком — мое дело. Во всяком случае, я задержу его настолько, чтобы дать вам достаточно времени для осуществления вашего замысла.
Они отправились к дому пророка. Ночная мгла уже окутала весь Новый Иерусалим. Караульных на улице не было: каждый мормон был обязан сам защищать свою семью и свое жилище. Дом главы общины был также погружен во мрак.
— Теперь спрячьтесь и ждите! — шепнул Бертуа.
Он приблизился к дому и бесцеремонно забарабанил в ставни.
Прошло довольно много времени, пока изнутри не осведомились о цели прихода ночного гостя. Потом дверь открылась, и Бертуа исчез за ней.
Вольфрам подкрался к двери и с радостным удивлением обнаружил, что ее оставили незапертой. Он безбоязненно проник в дом, прошел через переднюю, отодвинул засов на двери, ведущей во двор, и очутился на подворье, окруженном хозяйственными постройками.
Он знал, что комната второй жены пророка выходит во двор. Окна были закрыты грубыми деревянными ставнями. Стекол в них не было — подобной роскоши в то время не знал даже правитель Нового Иерусалима. Для защиты от насекомых оконный проем был затянут кисеей.
Ставни оказались подогнаны не слишком хорошо, сквозь них пробивался слабый свет — вероятно, от горевшей в комнате лампы. Вольфрам открыл ставни, которые были только притворены, и заглянул в комнату.
На кровати спала женщина — вторая жена Бригема Янга. Еще одна женщина сидела у стола, подперев голову руками. Спит она или нет, Вольфрам разобрать не мог. По длинным золотистым локонам он узнал Амелию. Больше в комнате никого не было.
Вот он, удобный случай! Молодой человек вынул нож, разрезал натянугую кисею, открыл изнутри одну створку окна и влез в комнату. Теперь оставалось предупредить Амелию, сидевшую спиной к окну, и постараться не разбудить спящую.
Молодой человек на цыпочках подкрался к француженке и шепнул:
— Не пугайтесь, Амелия, это я, Вольфрам!
От неожиданности она вздрогнула. Вольфрам повторил сказанное еще раз, задув тем временем горевшую лампу.
— Ни звука, умоляю вас, иначе разбудите соседку. Нам нужно бежать! Идите за мной к окну!
— Это вы, Вольфрам, в самом деле вы? — прошептала, вся дрожа, Амелия.
— Я, я! — повторил он. — Быстрее идите за мной! Амелия поднялась со своего места, и он увлек ее к окну.
Сначала вылез сам, а потом помог выбраться ей.
— Куда вы собираетесь вести меня, Вольфрам? — Амелия никак не могла справиться с охватившей ее дрожью.
— Сейчас никаких вопросов! — прервал ее Вольфрам. — Не отставайте от меня ни на шаг!
Он вошел в переднюю, она следом за ним. Несколько торопливых шагов — и оба очутились на улице. Кажется, самое сложное уже позади. Вольфрам взял Амелию за руку и направился к озеру.
Вдруг он резко остановился и отпрянул назад. Он увидел, как в доме, мимо которого они проходили, открылась дверь и на пороге показался человек с фонарем. Это был доктор Уипки.
Острый глаз мормона мгновенно узнал беглецов.
— Эй, в чем дело? Это ты, Вольфрам? — воскликнул он.
Молодой человек выпустил руку своей спутницы и подскочил к доктору. Стальной кулак юноши опустился на голову мормона с такой быстротой, что тот, не сумев уклониться, рухнул, оглушенный.
Не говоря ни слова, Вольфрам вновь схватил свою спутницу за руку и поспешил с ней к озеру, где была спрятана его лодка.
Только сейчас Амелия, казалось, пришла в себя. Она колебалась.
— Куда вы хотите меня везти, Вольфрам?
— Пока — на остров, — ответил он после некоторого замешательства глухим, сдавленным голосом. — Я думал только о вашем спасении. Но обещать ничего не могу. Я должен покинуть эти места. Если и вы согласитесь сопровождать меня — ваше счастье!
— Мое счастье? Если вы тот, что прежде, — вряд ли.
— Я стал другим человеком, Амелия, совсем другим! — с трудом выдавил из себя Вольфрам. — Готовы ли вы довериться мне и в горе, и в радости? Да или нет?
— И вы хотите быть моим спутником, моим спасителем, моим защитником — и ничего более?
— Если вам так угодно — ничего более!
— Пусть будет именно так, и я призываю Бога в свидетели, что вы говорите правду!
Вольфрам вошел в лодку, протянул руку Амелии и через мгновение беглецы пустились в плавание.
Плыли они недолго. Молодой человек раздумывал, стоит ли немедленно покидать остров. Так или иначе, нужно забрать оружие. Кроме того, он был не настолько знаком с озером, чтобы отважиться пересечь его глубокой ночью. Оставалось надеяться, что мормоны пустятся в погоню не сразу.
За все время переправы они не сказали друг другу ни слова. Даже теперь, высадившись на берег, Вольфрам молча помогал своей бывшей возлюбленной взбираться по скалам. Добравшись до пещеры, он зажег небольшую лампу и предложил Амелии прилечь на ложе из мха, которое соорудил для себя.
Затем он вышел из пещеры и принялся всматриваться в даль, туда, где остался Новый Иерусалим. Огней не видно. Похоже, о преследовании никто не помышлял. Он задумался, куда же бежать. Вначале следовало переплыть озеро и высадиться в каком-нибудь уединенном месте, а оттуда двигаться либо на юг, в Калифорнию, либо к северу, в Орегон, либо на восток, в Небраску и Миссури. Каждый путь был далек и опасен, каждый шел через глухие места и скалистые горы, населенные индейцами. Ближе всего было до Калифорнии, и Вольфрам решил идти именно туда. Можно, пожалуй, недели через три добраться до порта и сесть на судно, отплывающее в Европу или на восточное побережье Северной Америки. Правда, у него не было денег, поэтому придется поработать в порту.
Он вернулся в пещеру. Амелия сидела на его ложе и, встретившись с ним взглядом, невольно опустила глаза.
— Я решил бежать в Калифорнию. Добраться туда будет непросто. Вы готовы разделить со мной все трудности и лишения, Амелия?
— И вы еще спрашиваете, Вольфрам? — мягко отозвалась она. — Я согласна на все, только бы выбраться отсюда, подальше от этих людей!
— Ну что же, — промолвил он. — Нам нужно попасть в какой-нибудь порт и на пароходе отправиться в Европу или куда-то еще. К сожалению, у меня нет денег. У вас не найдется?
— Увы! — ответила Амелия и снова опустила глаза. — Еще в Нью-Йорке…
Она не закончила фразу, но лицо Вольфрама уже залил густой румянец: он вспомнил, что именно там Амелия отдала ему свои последние сбережения.
— Я стану работать! — твердо и решительно сказал он. — За месяц-полтора мне удастся накопить денег, которых хватит на то, чтобы пересечь океан.
— Вы собираетесь работать, Вольфрам? — спросила Амелия с мягкой улыбкой, которая поразила молодого человека в самое сердце. — Боюсь, после столь долгой праздности вам придется нелегко!
Ничего не ответив, он отвернулся. Пока он занимался осмотром своего оружия, Амелия улеглась на его постели, желая, вероятно, отдохнуть.
Прошло часа два. Близился рассвет. До восхода солнца им следовало покинуть остров. Кроме ружья, пороха и свинца Вольфрам захватил кирку, молоток и ягдташ, представлявшие для него теперь определенную ценность, и спустился к воде, чтобы погрузить все это в лодку.
Закончив приготовления, он опять поднялся в пещеру — разбудить Амелию, которая успела за это время крепко заснуть.
Спустя несколько минут лодка Вольфрама заскользила по синей глади Большого Соленого озера навстречу новой жизни.
IX. ИСКУШЕНИЕ
— Что ж, принимаю! — согласился Вольфрам после недолгих колебаний. — Возьмите взамен это кольцо. Я носил его как память. Но того, кто мне его оставил, я и так не забуду. А нож? Может, и его отдадите? Мне предстоит пробираться по глухим местам, где без оружия не обойтись. Еще я попросил бы у вас пороха и свинца, вы всегда можете пополнить запасы в Дезерете, а мне теперь путь туда закрыт.
— С величайшим удовольствием! — любезно ответил француз, и его ружье, ружейные припасы и охотничий нож перекочевали к Вольфраму. — А если мне представится случай переговорить с Амелией, что ей сказать о вас?
— Ничего, ничего не говорите, сударь! — коротко ответил Вольфрам и отвернулся.
Француз начал быстро и ловко спускаться к берегу. Вольфрам в сильнейшем волнении ходил взад и вперед. Амелия была в опасности. Должен ли он позаботиться о ней? Хватит ли у него сил спасти ее? Мог ли он думать об этом?
Ничего не решив, строя все новые и новые планы, то загораясь надеждой, то приходя в отчаяние, Вольфрам не находил себе места. Так прошел остаток дня.
— Хорошо! — воскликнул он наконец. — Пусть эта ночь принесет мне решение!
Между тем уже совсем стемнело. На берегу, где находился поселок общины, не было ни огонька. Вольфрам вернулся в свою пещеру, взял хранившийся там пистолет, осмотрел его, прицепил к поясу охотничий нож и спустился к лодке.
Когда он причалил к берегу Нового Иерусалима, уже близилась полночь. Поселок лежал перед ним, погруженный в глубокий сон. Не спали только дозорные, которых мормоны выставляли со стороны суши для защиты от индейцев. У Вольфрама уже созрел план. Он направился прямо к дому, где прежде жила Амелия.
Как и предполагал Вольфрам, дом был погружен во тьму. Однако ему было известно, где находилось окно ее комнаты. Даже если дом охраняется, Вольфрам надеялся, что при помощи жерди доберется до окна и разбудит Амелию.
В поисках подходящей жерди молодой человек забрел на площадку, на которой днем работали плотники.
— Господин Вольфрам! — услышал он рядом с собой чей-то шепот. — Это вы?
Вольфрам вздрогнул и схватился за пистолет. Из темноты появился человек. Вольфрам узнал Бертуа.
— Я был уверен, что вы придете, — прошептал тот, — и должен сообщить вам неприятную новость. Амелии в этом доме нет. Его сочли недостаточно надежным. Сегодня вечером ее перевели в дом Бригема Янга.
— Черт побери! — пробормотал Вольфрам. — Этого еще не хватало!
— Не отчаивайтесь! — вновь прошептал француз. — Вам известно, как расположены комнаты в доме пророка?
— Довольно неплохо, — ответил Вольфрам. — Я часто бывал у него. Надо думать, ее поместили в комнату для жен. Ну а чтобы до нее добраться, нужно пройти через комнату, где спит сам хозяин.
— Совершенно верно, — подтвердил Бертуа. — У пророка две жены. Рядом с его спальней находится только комната первой жены. Амелию же поместили в комнате второй. Попасть туда можно из передней, а еще лучше, пожалуй, со двора. Кто поручится, что дверь в переднюю не заперта? Важно проникнуть в дом, ведь обычно он на замке. В этом я вам помогу: попрошу разбудить Бригема Янга и передать, что у меня к нему неотложное дело. Мне уж точно откроют, и вы получите возможность проскользнуть внутрь. О чем я буду говорить с пророком — мое дело. Во всяком случае, я задержу его настолько, чтобы дать вам достаточно времени для осуществления вашего замысла.
Они отправились к дому пророка. Ночная мгла уже окутала весь Новый Иерусалим. Караульных на улице не было: каждый мормон был обязан сам защищать свою семью и свое жилище. Дом главы общины был также погружен во мрак.
— Теперь спрячьтесь и ждите! — шепнул Бертуа.
Он приблизился к дому и бесцеремонно забарабанил в ставни.
Прошло довольно много времени, пока изнутри не осведомились о цели прихода ночного гостя. Потом дверь открылась, и Бертуа исчез за ней.
Вольфрам подкрался к двери и с радостным удивлением обнаружил, что ее оставили незапертой. Он безбоязненно проник в дом, прошел через переднюю, отодвинул засов на двери, ведущей во двор, и очутился на подворье, окруженном хозяйственными постройками.
Он знал, что комната второй жены пророка выходит во двор. Окна были закрыты грубыми деревянными ставнями. Стекол в них не было — подобной роскоши в то время не знал даже правитель Нового Иерусалима. Для защиты от насекомых оконный проем был затянут кисеей.
Ставни оказались подогнаны не слишком хорошо, сквозь них пробивался слабый свет — вероятно, от горевшей в комнате лампы. Вольфрам открыл ставни, которые были только притворены, и заглянул в комнату.
На кровати спала женщина — вторая жена Бригема Янга. Еще одна женщина сидела у стола, подперев голову руками. Спит она или нет, Вольфрам разобрать не мог. По длинным золотистым локонам он узнал Амелию. Больше в комнате никого не было.
Вот он, удобный случай! Молодой человек вынул нож, разрезал натянугую кисею, открыл изнутри одну створку окна и влез в комнату. Теперь оставалось предупредить Амелию, сидевшую спиной к окну, и постараться не разбудить спящую.
Молодой человек на цыпочках подкрался к француженке и шепнул:
— Не пугайтесь, Амелия, это я, Вольфрам!
От неожиданности она вздрогнула. Вольфрам повторил сказанное еще раз, задув тем временем горевшую лампу.
— Ни звука, умоляю вас, иначе разбудите соседку. Нам нужно бежать! Идите за мной к окну!
— Это вы, Вольфрам, в самом деле вы? — прошептала, вся дрожа, Амелия.
— Я, я! — повторил он. — Быстрее идите за мной! Амелия поднялась со своего места, и он увлек ее к окну.
Сначала вылез сам, а потом помог выбраться ей.
— Куда вы собираетесь вести меня, Вольфрам? — Амелия никак не могла справиться с охватившей ее дрожью.
— Сейчас никаких вопросов! — прервал ее Вольфрам. — Не отставайте от меня ни на шаг!
Он вошел в переднюю, она следом за ним. Несколько торопливых шагов — и оба очутились на улице. Кажется, самое сложное уже позади. Вольфрам взял Амелию за руку и направился к озеру.
Вдруг он резко остановился и отпрянул назад. Он увидел, как в доме, мимо которого они проходили, открылась дверь и на пороге показался человек с фонарем. Это был доктор Уипки.
Острый глаз мормона мгновенно узнал беглецов.
— Эй, в чем дело? Это ты, Вольфрам? — воскликнул он.
Молодой человек выпустил руку своей спутницы и подскочил к доктору. Стальной кулак юноши опустился на голову мормона с такой быстротой, что тот, не сумев уклониться, рухнул, оглушенный.
Не говоря ни слова, Вольфрам вновь схватил свою спутницу за руку и поспешил с ней к озеру, где была спрятана его лодка.
Только сейчас Амелия, казалось, пришла в себя. Она колебалась.
— Куда вы хотите меня везти, Вольфрам?
— Пока — на остров, — ответил он после некоторого замешательства глухим, сдавленным голосом. — Я думал только о вашем спасении. Но обещать ничего не могу. Я должен покинуть эти места. Если и вы согласитесь сопровождать меня — ваше счастье!
— Мое счастье? Если вы тот, что прежде, — вряд ли.
— Я стал другим человеком, Амелия, совсем другим! — с трудом выдавил из себя Вольфрам. — Готовы ли вы довериться мне и в горе, и в радости? Да или нет?
— И вы хотите быть моим спутником, моим спасителем, моим защитником — и ничего более?
— Если вам так угодно — ничего более!
— Пусть будет именно так, и я призываю Бога в свидетели, что вы говорите правду!
Вольфрам вошел в лодку, протянул руку Амелии и через мгновение беглецы пустились в плавание.
Плыли они недолго. Молодой человек раздумывал, стоит ли немедленно покидать остров. Так или иначе, нужно забрать оружие. Кроме того, он был не настолько знаком с озером, чтобы отважиться пересечь его глубокой ночью. Оставалось надеяться, что мормоны пустятся в погоню не сразу.
За все время переправы они не сказали друг другу ни слова. Даже теперь, высадившись на берег, Вольфрам молча помогал своей бывшей возлюбленной взбираться по скалам. Добравшись до пещеры, он зажег небольшую лампу и предложил Амелии прилечь на ложе из мха, которое соорудил для себя.
Затем он вышел из пещеры и принялся всматриваться в даль, туда, где остался Новый Иерусалим. Огней не видно. Похоже, о преследовании никто не помышлял. Он задумался, куда же бежать. Вначале следовало переплыть озеро и высадиться в каком-нибудь уединенном месте, а оттуда двигаться либо на юг, в Калифорнию, либо к северу, в Орегон, либо на восток, в Небраску и Миссури. Каждый путь был далек и опасен, каждый шел через глухие места и скалистые горы, населенные индейцами. Ближе всего было до Калифорнии, и Вольфрам решил идти именно туда. Можно, пожалуй, недели через три добраться до порта и сесть на судно, отплывающее в Европу или на восточное побережье Северной Америки. Правда, у него не было денег, поэтому придется поработать в порту.
Он вернулся в пещеру. Амелия сидела на его ложе и, встретившись с ним взглядом, невольно опустила глаза.
— Я решил бежать в Калифорнию. Добраться туда будет непросто. Вы готовы разделить со мной все трудности и лишения, Амелия?
— И вы еще спрашиваете, Вольфрам? — мягко отозвалась она. — Я согласна на все, только бы выбраться отсюда, подальше от этих людей!
— Ну что же, — промолвил он. — Нам нужно попасть в какой-нибудь порт и на пароходе отправиться в Европу или куда-то еще. К сожалению, у меня нет денег. У вас не найдется?
— Увы! — ответила Амелия и снова опустила глаза. — Еще в Нью-Йорке…
Она не закончила фразу, но лицо Вольфрама уже залил густой румянец: он вспомнил, что именно там Амелия отдала ему свои последние сбережения.
— Я стану работать! — твердо и решительно сказал он. — За месяц-полтора мне удастся накопить денег, которых хватит на то, чтобы пересечь океан.
— Вы собираетесь работать, Вольфрам? — спросила Амелия с мягкой улыбкой, которая поразила молодого человека в самое сердце. — Боюсь, после столь долгой праздности вам придется нелегко!
Ничего не ответив, он отвернулся. Пока он занимался осмотром своего оружия, Амелия улеглась на его постели, желая, вероятно, отдохнуть.
Прошло часа два. Близился рассвет. До восхода солнца им следовало покинуть остров. Кроме ружья, пороха и свинца Вольфрам захватил кирку, молоток и ягдташ, представлявшие для него теперь определенную ценность, и спустился к воде, чтобы погрузить все это в лодку.
Закончив приготовления, он опять поднялся в пещеру — разбудить Амелию, которая успела за это время крепко заснуть.
Спустя несколько минут лодка Вольфрама заскользила по синей глади Большого Соленого озера навстречу новой жизни.
IX. ИСКУШЕНИЕ
Если бы Альбер Эррера, падая в бездну, не потерял сознания, если бы он хоть в малейшей степени мог оценить свое положение, он встретил бы неожиданность, вырвавшую его из лап самума, не стонами, а возгласами ликования.
Это падение спасло его и спутницу, и, когда он вновь пришел в себя, когда открыл свои воспаленные глаза, он смутно осознал это. Они находились в большой, как ему показалось, яме глубиной футов десять; впрочем, правильные ее очертания убедили его, что это не творение природы, а плод человеческих трудов. Он понял, что провалился в заброшенный колодец, какие время от времени встречаются в пустыне и служат для сбора столь драгоценной в этих местах дождевой воды.
Рядом лежала недвижимая, закутанная в свои широкие одежды Юдифь, которую он продолжал обнимать левой рукой. Под ним была лошадь, по-видимому, мертвая. Только теперь молодой человек вспомнил, да и то не слишком отчетливо, подробности, предшествовавшие его падению.
Осторожно, несмелым движением он откинул покрывало с лица Юдифи, и его пораженному взору открылось бледное лицо необычайной красоты, в котором едва угадывалось восточное происхождение. Он с восхищением смотрел на ее пышные, вьющиеся каштановые волосы, тонко очерченные брови; изящный нос мог служить предметом гордости любой гречанки, а небольшой рот был так хорош, что Альбер не помнил, встречались ли ему когда-нибудь губы столь привлекательной формы. О цвете глаз, однако, он судить не мог, ибо глаза Юдифи все еще были закрыты.
— Очнитесь, мадемуазель! — воскликнул Альбер, прикладывая руку к ее лбу. Лоб оказался холодным.
Поднимаясь, он попытался увлечь за собой и молодую девушку — в надежде, что движение пробудит в ней жизнь.
Это ему удалось. Застонав, она попробовала открыть глаза и, не имея сил, все еще не придя в сознание, склонилась на грудь французу, старавшемуся поддержать ее.
— Юдифь! — вскричал Альбер. — Очнитесь! Мы спасены!
При звуках его сильного, звонкого голоса по ее телу пробежала дрожь, и она с усилием подняла веки. На Альбера глянули прекрасные карие глаза.
— Это вы! Боже мой, где я? — вырвалось у нее, и в порыве девичьей застенчивости она испуганно отшатнулась, пытаясь высвободиться из его рук. Впрочем, она оказалась еще слишком слаба.
— Это я, француз, которого вы так самоотверженно пытались спасти и которому удалось бежать с вами! — воскликнул Альбер.
По ее непроизвольному движению он почувствовал, что она смущена, и, отдавая должное этому проявлению женской стыдливости, он, нежно и мягко опуская Юдифь, усадил ее на лежавшее рядом седло.
— Своим спасением мы обязаны случаю, — сказал он. — Мы провалились в заброшенный колодец, где скапливается дождевая вода, и буря пронеслась над нами. Возможно, мы единственные, кому удалось избежать смерти!
Юдифь вздохнула, но ничего не ответила. Альбер тоже погрузился в раздумье.
— Я собираюсь выбраться отсюда — узнать, что стало с отрядом, — сказал он, помедлив. — Оставшиеся в живых не причинят мне вреда: их будет немного, а мертвых бояться нечего!
— Вы хотите покинуть меня? — в испуге спросила Юдифь.
— Увы, но я скоро вернусь, — ответил Альбер. — Может быть, удастся отыскать что-нибудь, что пригодилось бы нам в дороге.
Вскарабкаться по стенке колодца оказалось нелегко. Но, к счастью, швы кирпичной кладки стали рыхлыми, и Альберу, хотя и с некоторым трудом, удалось, цепляясь за них, выбраться наружу. Однако, прежде чем сделать это, он осторожно высунул голову и огляделся. Ничего подозрительного; он вылез и отряхнул одежду от набившегося песка.
Печальная картина полного безлюдья, открывшаяся его взору, была ему привычна. Но при мысли, что совсем еще недавно здесь двигался отряд сильных, крепких людей, а теперь никого из них больше нет в живых, все они погребены под коварными песками, — при мысли об этом ему стало жутко.
Выяснить, с какой стороны приближался отряд к этому роковому месту, откуда налетел самум, было непросто. Альбер решил обойти спасительный колодец, описав при этом большой круг, и натолкнулся, к своей радости, на труп лошади, на которой ехала Юдифь. Эта находка помогла ему сориентироваться, и вскоре он обнаружил трупы других лошадей и всадников. Однако их оказалось меньше, чем он ожидал. И не потому, что большинство арабов спаслись от самума, нет, просто их тела занесло песком и не осталось ни малейших следов.
Неужели все лошади погибли? Альбер усомнился — в конце концов, животные выносливее людей. Правда, он не знал, как долго после его падения в колодец продолжал свирепствовать самум. Он внимательно осмотрел животных, и ему действительно повезло: сначала он отыскал одну, а затем и другую лошадь, которые еще подавали признаки жизни. Он освободил их от песка, очистил глаза, ноздри и зубы и с радостью убедился, что постепенно они начинают оправляться.
Потом он занялся поисками оружия. Эта задача оказалась более легкой. Каждый кабил имел при себе ружье и ятаган, у многих были еще и пистолеты. Альбер выбрал два ружья и несколько пистолетов, забрал порох и свинец и попытался найти съестные припасы. Однако безуспешно. Настроение Альбера упало. Как отправиться в дальний путь через пустыню, не имея запасов провианта?
Затем он попробовал отыскать погибших служанок Юдифи. Тут его ждал успех: он нашел одну из них, а когда осмотрел поклажу, которую несла ее лошадь, обнаружил шкатулку. Там оказались предметы, необходимые для туалета арабской женщины, — вероятно, шкатулка принадлежала Юдифи. Он вновь вернулся к лошадям. Животные теперь настолько окрепли, что поднимались на передние ноги. К своей неописуемой радости, Альбер нашел мешок фиников — видимо, его в отчаянии бросил, спасаясь бегством, кто-то из кабилов. Эта находка была для молодого человека более ценной, чем даже оружие, и теперь, вполне удовлетворенный, он возвратился со своими сокровищами к колодцу.
Юдифь, опустив голову, сидела на седле.
— Мадемуазель! — крикнул Альбер, наклонившись к ней. — Мы не так одиноки, как вы, может быть, думали. Уцелели еще две лошади — можно будет воспользоваться ими, — у меня тут оружие, финики и кое-что для вас! Взгляните! Это не ваша шкатулка?
Юдифь подняла свои прекрасные глаза.
— Моя. В ней мои вещи. Так мы можем продолжать путь? Но в какую сторону ехать? Из кабилов остался кто-нибудь в живых?
— Кажется, никто, — ответил Альбер. — А ехать можно в любом направлении — на север, на восток или на запад. Нельзя только на юг — там огромная пустыня. Теперь, может быть, у вас хватит сил выбраться отсюда? Я опушу вам ремень от ружья. Попытайтесь с его помощью подняться настолько, чтобы я мог протянуть вам руку!
Задача была довольно сложная, но девушка оказалась сильнее, чем он ожидал. Ухватившись обеими руками за ремень и упираясь ногами в зазоры между кирпичами, она сумела взобраться на нужную высоту. Альбер протянул Юдифи руки и вытащил наверх.
— Благодарю вас, сударь! — сказала она, оказавшись рядом с ним. — Вы сделали для меня больше любого другого человека на свете. Отныне я буду вашей рабыней!
— Рабыней?! — вскричал Альбер. — Никогда! Где еще можно встретить столько благородства и великодушия, сколько вы проявили прошлой ночью? Это я должен быть благодарен вам, ибо ради меня вы собирались пожертвовать собой. К счастью, судьба распорядилась иначе!
— Вы полагаете, что мой отец — я не смею произнести его имя в вашем присутствии, — мой отец умер или, может быть, все-таки жив?
— Право, я не в силах дать вам ответ! — сказал Альбер. — Если он находился в той пещере, возможно, что и погиб. Не думаю, чтобы кроме нас пятерых кто-то еще уцелел. Если же его там не было, он, вероятно, жив.
— А теперь вы собираетесь направиться прямо в Алжир? — вздохнув, спросила Юдифь.
— Решиться нелегко. Во всяком случае, вначале поедем на север, потому что там найдем первые оазисы. Пойду взгляну на лошадей. О, они уже на ногах! Великолепные животные! Через час можно отправляться в путь. Нужно дать им немного фиников.
Молодой офицер принялся седлать лошадей — для Юдифи отыскалось, к счастью, дамское седло — и навьючивать на них все необходимое для дальнего путешествия. Бедные животные жадно проглотили финики, которые никак нельзя было отнести к их излюбленной пище, и печально заржали.
Появились и иные признаки, указывающие, что пора уходить с этого зловещего места. Над юдолью смерти уже кружили стервятники, а вдали время от времени можно было видеть то волка, то шакала.
Альбер подвел обеих лошадей, у которых с каждой минутой прибавлялись все новые силы, к Юдифи, уже готовой отправиться в путь: пока юноша делал необходимые приготовления в дорогу, она наскоро привела в порядок и частично обновила свою одежду.
— Скоро наступит ночь, — заметил Альбер. — Но ехать придется и ночью, тогда к утру мы будем, надеюсь, недалеко от оазиса. К тому же ночевать одним в пустыне мало радости! Я, правда, отыскал два полотнища парусины, но отдыхать под сенью пальм все же приятнее!
Альбер чувствовал, что нужно ободрить Юдифь, поэтому с изяществом завзятого кавалера, улыбаясь протянул ей руку, помогая сесть в седло. Затем проверил, насколько вынослива его собственная лошадь.
— Эти кабильские лошади просто чудо! — с удовлетворением воскликнул он. — Всего час назад они были при последнем издыхании, а теперь у меня нет сомнений, что они без труда проделают весь путь!
Они поскакали бок о бок, однако так, что Альбер не видел лица спутницы. Впрочем, сейчас он и не испытывал желания разговаривать. Он был целиком занят мыслями о своем новом, так неожиданно изменившемся положении. Какие повороты судьбы довелось испытать ему в последнее время!
Несколько часоч он предавался этим мечтаниям, пока они не были прерваны мыслями о том, что ожидает его в самом ближайшем будущем. Что творилось тем временем в душе Юдифи, он не знал, не мог даже предположить. Она ни разу не повернулась к нему; к тому же верхняя половина ее лица была закрыта покрывалом. Она управляла лошадью с такой сноровкой, что не оставалось никаких сомнений: она из тех женщин, кому не в новинку путешествовать подобным образом.
— Ну, мадемуазель, — нарушил молчание Альбер, когда стало совсем темно, — у вас хватит сил всю ночь напролет провести в седле?
— Думаю, хватит, — ответила девушка. — В последние дни вы могли убедиться, что в такого рода поездках для меня нет ничего необычного, да и ночь не так длинна.
— Но она покажется вам длинной, если я буду молчать, как прежде, — заметил Альбер.
— О, — произнесла она своим нежным, мелодичным голоском, — я привыкла проводить целые дни в размышлениях, не говоря ни слова. За последние две недели я обменялась со своими служанками всего несколькими фразами.
— А разве вас не тяготит подобный аскетизм? Ведь в Оране у вас было много развлечений? — спросил Альбер. — Контраст, должно быть, немалый!
— Ничуть не тяготит — совсем наоборот! — воскликнула Юдифь. — В Оране я жила уединенно, насколько это было возможно. Я не видела никого, кроме отца и своих служанок, да и с ними разговаривала мало.
— Довольно странно! — заметил Альбер. — А между тем в этом городе вас считали одной из признанных красавиц!
— Что вас побуждает так льстить мне? — спросила Юдифь.
— Льстить?! — удивился Альбер. — Когда я находился в Оране, я только и слышал что о красоте дочери Эли Баруха Манаса да о ее добродетельности! Сам я тогда ни разу вас не видел и, признаюсь откровенно, когда впервые увидел сегодня, изумился. Я ожидал увидеть одно из тех лиц, что были воспеты поэтами Ближнего Востока, а оказывается, ваши волосы и глаза куда светлее.
— Так оно и есть, — помедлив, согласилась Юдифь. — Думаю, многим это бросилось бы в глаза. Впрочем, сударь, я объясню вам, в чем дело. Вы вправе требовать от меня искренности, и мой долг велит мне быть с вами откровенной. Поэтому открою вам одну тайну. Вы знаете моего отца. Я не смею упрекать его, но мне известен его характер. Мне кажется, он всегда говорил только о выручке и о благах добропорядочной жизни. Уже в молодости он был богат. Моя мать также унаследовала немалое состояние, и родители решили поженить молодых людей. Taк и случилось, и этот брак казался счастливым. А может быть, его и впрямь можно было считать таким. Однако перед смертью мать призналась мне — а в то время мне было уже двенадцать лет и я слыла понятливым ребенком, — что раньше любила одного англичанина и вышла замуж за отца лишь под давлением своих родителей. Она сказала, что и после свадьбы не порывала связи с тем человеком, и представила мне некоторые доказательства, что я именно его дочь, а не Эли Баруха Манаса.
Отец ничего не знал и ни о чем не догадывался. Еще когда была жива моя мать, он любил меня с прямо-таки безрассудной страстью. После ее смерти его любовь стала еще сильнее. На этом свете он ничего не желал знать, кроме золота, серебра и меня. Он настолько преодолел свою алчность, что давал мне намного больше того, что я требовала, ибо мои потребности всегда отличались умеренностью. Он нанял для меня нескольких учителей, учивших разным языкам, он дал мне воспитание намного лучше того, какое в обычаях нашего народа. Отец считал меня самым большим своим сокровищем, которое нужно показывать в самом выгодном свете, словно я была бриллиантом, нуждающимся в дорогой оправе. Насколько сильна была его любовь, вы можете судить хотя бы по тому, что из-за меня он предал вас: поставил на карту вашу жизнь, чтобы спасти свою дочь! Простите его!
Я уже говорила, мои потребности были весьма скромны, поэтому мне и в голову не приходило бездумно тратить деньги, пользуясь его пристрастием ко мне. Я вела скромную, уединенную жизнь, проводя ее за книгами, музицируя и занимаясь живописью. Я едва сознавала, что стала взрослой, и намеки отца на предстоящее мне вскоре замужество не только оставляли меня равнодушной, но и вселяли какой-то безотчетный страх. Итак, я была совершенно одинока и с тревогой ожидала того времени, когда отец начнет настаивать, чтобы я вышла замуж. Разбойное нападение кабилов положило конец моим опасениям. Не знаю, к счастью или к несчастью…
Ее рассказ поразил Альбера. Он нашел в этой девушке больше, намного больше того, чем предполагал. Случай свел его с одним из тех необычайных созданий, которые, как он раньше считал, существуют лишь в воображении поэтов.
Невольно он начал задавать ей вопрос за вопросом, стремясь глубже проникнуть в ее душу, и с каждой минутой его удивление росло. Он обнаружил ум, не только не уступавший его собственному, но, пожалуй, даже и превосходивший его, если не силой и энергией, то, во всяком случае, широтой научных познаний, зрелостью и остротой восприятия.
Это падение спасло его и спутницу, и, когда он вновь пришел в себя, когда открыл свои воспаленные глаза, он смутно осознал это. Они находились в большой, как ему показалось, яме глубиной футов десять; впрочем, правильные ее очертания убедили его, что это не творение природы, а плод человеческих трудов. Он понял, что провалился в заброшенный колодец, какие время от времени встречаются в пустыне и служат для сбора столь драгоценной в этих местах дождевой воды.
Рядом лежала недвижимая, закутанная в свои широкие одежды Юдифь, которую он продолжал обнимать левой рукой. Под ним была лошадь, по-видимому, мертвая. Только теперь молодой человек вспомнил, да и то не слишком отчетливо, подробности, предшествовавшие его падению.
Осторожно, несмелым движением он откинул покрывало с лица Юдифи, и его пораженному взору открылось бледное лицо необычайной красоты, в котором едва угадывалось восточное происхождение. Он с восхищением смотрел на ее пышные, вьющиеся каштановые волосы, тонко очерченные брови; изящный нос мог служить предметом гордости любой гречанки, а небольшой рот был так хорош, что Альбер не помнил, встречались ли ему когда-нибудь губы столь привлекательной формы. О цвете глаз, однако, он судить не мог, ибо глаза Юдифи все еще были закрыты.
— Очнитесь, мадемуазель! — воскликнул Альбер, прикладывая руку к ее лбу. Лоб оказался холодным.
Поднимаясь, он попытался увлечь за собой и молодую девушку — в надежде, что движение пробудит в ней жизнь.
Это ему удалось. Застонав, она попробовала открыть глаза и, не имея сил, все еще не придя в сознание, склонилась на грудь французу, старавшемуся поддержать ее.
— Юдифь! — вскричал Альбер. — Очнитесь! Мы спасены!
При звуках его сильного, звонкого голоса по ее телу пробежала дрожь, и она с усилием подняла веки. На Альбера глянули прекрасные карие глаза.
— Это вы! Боже мой, где я? — вырвалось у нее, и в порыве девичьей застенчивости она испуганно отшатнулась, пытаясь высвободиться из его рук. Впрочем, она оказалась еще слишком слаба.
— Это я, француз, которого вы так самоотверженно пытались спасти и которому удалось бежать с вами! — воскликнул Альбер.
По ее непроизвольному движению он почувствовал, что она смущена, и, отдавая должное этому проявлению женской стыдливости, он, нежно и мягко опуская Юдифь, усадил ее на лежавшее рядом седло.
— Своим спасением мы обязаны случаю, — сказал он. — Мы провалились в заброшенный колодец, где скапливается дождевая вода, и буря пронеслась над нами. Возможно, мы единственные, кому удалось избежать смерти!
Юдифь вздохнула, но ничего не ответила. Альбер тоже погрузился в раздумье.
— Я собираюсь выбраться отсюда — узнать, что стало с отрядом, — сказал он, помедлив. — Оставшиеся в живых не причинят мне вреда: их будет немного, а мертвых бояться нечего!
— Вы хотите покинуть меня? — в испуге спросила Юдифь.
— Увы, но я скоро вернусь, — ответил Альбер. — Может быть, удастся отыскать что-нибудь, что пригодилось бы нам в дороге.
Вскарабкаться по стенке колодца оказалось нелегко. Но, к счастью, швы кирпичной кладки стали рыхлыми, и Альберу, хотя и с некоторым трудом, удалось, цепляясь за них, выбраться наружу. Однако, прежде чем сделать это, он осторожно высунул голову и огляделся. Ничего подозрительного; он вылез и отряхнул одежду от набившегося песка.
Печальная картина полного безлюдья, открывшаяся его взору, была ему привычна. Но при мысли, что совсем еще недавно здесь двигался отряд сильных, крепких людей, а теперь никого из них больше нет в живых, все они погребены под коварными песками, — при мысли об этом ему стало жутко.
Выяснить, с какой стороны приближался отряд к этому роковому месту, откуда налетел самум, было непросто. Альбер решил обойти спасительный колодец, описав при этом большой круг, и натолкнулся, к своей радости, на труп лошади, на которой ехала Юдифь. Эта находка помогла ему сориентироваться, и вскоре он обнаружил трупы других лошадей и всадников. Однако их оказалось меньше, чем он ожидал. И не потому, что большинство арабов спаслись от самума, нет, просто их тела занесло песком и не осталось ни малейших следов.
Неужели все лошади погибли? Альбер усомнился — в конце концов, животные выносливее людей. Правда, он не знал, как долго после его падения в колодец продолжал свирепствовать самум. Он внимательно осмотрел животных, и ему действительно повезло: сначала он отыскал одну, а затем и другую лошадь, которые еще подавали признаки жизни. Он освободил их от песка, очистил глаза, ноздри и зубы и с радостью убедился, что постепенно они начинают оправляться.
Потом он занялся поисками оружия. Эта задача оказалась более легкой. Каждый кабил имел при себе ружье и ятаган, у многих были еще и пистолеты. Альбер выбрал два ружья и несколько пистолетов, забрал порох и свинец и попытался найти съестные припасы. Однако безуспешно. Настроение Альбера упало. Как отправиться в дальний путь через пустыню, не имея запасов провианта?
Затем он попробовал отыскать погибших служанок Юдифи. Тут его ждал успех: он нашел одну из них, а когда осмотрел поклажу, которую несла ее лошадь, обнаружил шкатулку. Там оказались предметы, необходимые для туалета арабской женщины, — вероятно, шкатулка принадлежала Юдифи. Он вновь вернулся к лошадям. Животные теперь настолько окрепли, что поднимались на передние ноги. К своей неописуемой радости, Альбер нашел мешок фиников — видимо, его в отчаянии бросил, спасаясь бегством, кто-то из кабилов. Эта находка была для молодого человека более ценной, чем даже оружие, и теперь, вполне удовлетворенный, он возвратился со своими сокровищами к колодцу.
Юдифь, опустив голову, сидела на седле.
— Мадемуазель! — крикнул Альбер, наклонившись к ней. — Мы не так одиноки, как вы, может быть, думали. Уцелели еще две лошади — можно будет воспользоваться ими, — у меня тут оружие, финики и кое-что для вас! Взгляните! Это не ваша шкатулка?
Юдифь подняла свои прекрасные глаза.
— Моя. В ней мои вещи. Так мы можем продолжать путь? Но в какую сторону ехать? Из кабилов остался кто-нибудь в живых?
— Кажется, никто, — ответил Альбер. — А ехать можно в любом направлении — на север, на восток или на запад. Нельзя только на юг — там огромная пустыня. Теперь, может быть, у вас хватит сил выбраться отсюда? Я опушу вам ремень от ружья. Попытайтесь с его помощью подняться настолько, чтобы я мог протянуть вам руку!
Задача была довольно сложная, но девушка оказалась сильнее, чем он ожидал. Ухватившись обеими руками за ремень и упираясь ногами в зазоры между кирпичами, она сумела взобраться на нужную высоту. Альбер протянул Юдифи руки и вытащил наверх.
— Благодарю вас, сударь! — сказала она, оказавшись рядом с ним. — Вы сделали для меня больше любого другого человека на свете. Отныне я буду вашей рабыней!
— Рабыней?! — вскричал Альбер. — Никогда! Где еще можно встретить столько благородства и великодушия, сколько вы проявили прошлой ночью? Это я должен быть благодарен вам, ибо ради меня вы собирались пожертвовать собой. К счастью, судьба распорядилась иначе!
— Вы полагаете, что мой отец — я не смею произнести его имя в вашем присутствии, — мой отец умер или, может быть, все-таки жив?
— Право, я не в силах дать вам ответ! — сказал Альбер. — Если он находился в той пещере, возможно, что и погиб. Не думаю, чтобы кроме нас пятерых кто-то еще уцелел. Если же его там не было, он, вероятно, жив.
— А теперь вы собираетесь направиться прямо в Алжир? — вздохнув, спросила Юдифь.
— Решиться нелегко. Во всяком случае, вначале поедем на север, потому что там найдем первые оазисы. Пойду взгляну на лошадей. О, они уже на ногах! Великолепные животные! Через час можно отправляться в путь. Нужно дать им немного фиников.
Молодой офицер принялся седлать лошадей — для Юдифи отыскалось, к счастью, дамское седло — и навьючивать на них все необходимое для дальнего путешествия. Бедные животные жадно проглотили финики, которые никак нельзя было отнести к их излюбленной пище, и печально заржали.
Появились и иные признаки, указывающие, что пора уходить с этого зловещего места. Над юдолью смерти уже кружили стервятники, а вдали время от времени можно было видеть то волка, то шакала.
Альбер подвел обеих лошадей, у которых с каждой минутой прибавлялись все новые силы, к Юдифи, уже готовой отправиться в путь: пока юноша делал необходимые приготовления в дорогу, она наскоро привела в порядок и частично обновила свою одежду.
— Скоро наступит ночь, — заметил Альбер. — Но ехать придется и ночью, тогда к утру мы будем, надеюсь, недалеко от оазиса. К тому же ночевать одним в пустыне мало радости! Я, правда, отыскал два полотнища парусины, но отдыхать под сенью пальм все же приятнее!
Альбер чувствовал, что нужно ободрить Юдифь, поэтому с изяществом завзятого кавалера, улыбаясь протянул ей руку, помогая сесть в седло. Затем проверил, насколько вынослива его собственная лошадь.
— Эти кабильские лошади просто чудо! — с удовлетворением воскликнул он. — Всего час назад они были при последнем издыхании, а теперь у меня нет сомнений, что они без труда проделают весь путь!
Они поскакали бок о бок, однако так, что Альбер не видел лица спутницы. Впрочем, сейчас он и не испытывал желания разговаривать. Он был целиком занят мыслями о своем новом, так неожиданно изменившемся положении. Какие повороты судьбы довелось испытать ему в последнее время!
Несколько часоч он предавался этим мечтаниям, пока они не были прерваны мыслями о том, что ожидает его в самом ближайшем будущем. Что творилось тем временем в душе Юдифи, он не знал, не мог даже предположить. Она ни разу не повернулась к нему; к тому же верхняя половина ее лица была закрыта покрывалом. Она управляла лошадью с такой сноровкой, что не оставалось никаких сомнений: она из тех женщин, кому не в новинку путешествовать подобным образом.
— Ну, мадемуазель, — нарушил молчание Альбер, когда стало совсем темно, — у вас хватит сил всю ночь напролет провести в седле?
— Думаю, хватит, — ответила девушка. — В последние дни вы могли убедиться, что в такого рода поездках для меня нет ничего необычного, да и ночь не так длинна.
— Но она покажется вам длинной, если я буду молчать, как прежде, — заметил Альбер.
— О, — произнесла она своим нежным, мелодичным голоском, — я привыкла проводить целые дни в размышлениях, не говоря ни слова. За последние две недели я обменялась со своими служанками всего несколькими фразами.
— А разве вас не тяготит подобный аскетизм? Ведь в Оране у вас было много развлечений? — спросил Альбер. — Контраст, должно быть, немалый!
— Ничуть не тяготит — совсем наоборот! — воскликнула Юдифь. — В Оране я жила уединенно, насколько это было возможно. Я не видела никого, кроме отца и своих служанок, да и с ними разговаривала мало.
— Довольно странно! — заметил Альбер. — А между тем в этом городе вас считали одной из признанных красавиц!
— Что вас побуждает так льстить мне? — спросила Юдифь.
— Льстить?! — удивился Альбер. — Когда я находился в Оране, я только и слышал что о красоте дочери Эли Баруха Манаса да о ее добродетельности! Сам я тогда ни разу вас не видел и, признаюсь откровенно, когда впервые увидел сегодня, изумился. Я ожидал увидеть одно из тех лиц, что были воспеты поэтами Ближнего Востока, а оказывается, ваши волосы и глаза куда светлее.
— Так оно и есть, — помедлив, согласилась Юдифь. — Думаю, многим это бросилось бы в глаза. Впрочем, сударь, я объясню вам, в чем дело. Вы вправе требовать от меня искренности, и мой долг велит мне быть с вами откровенной. Поэтому открою вам одну тайну. Вы знаете моего отца. Я не смею упрекать его, но мне известен его характер. Мне кажется, он всегда говорил только о выручке и о благах добропорядочной жизни. Уже в молодости он был богат. Моя мать также унаследовала немалое состояние, и родители решили поженить молодых людей. Taк и случилось, и этот брак казался счастливым. А может быть, его и впрямь можно было считать таким. Однако перед смертью мать призналась мне — а в то время мне было уже двенадцать лет и я слыла понятливым ребенком, — что раньше любила одного англичанина и вышла замуж за отца лишь под давлением своих родителей. Она сказала, что и после свадьбы не порывала связи с тем человеком, и представила мне некоторые доказательства, что я именно его дочь, а не Эли Баруха Манаса.
Отец ничего не знал и ни о чем не догадывался. Еще когда была жива моя мать, он любил меня с прямо-таки безрассудной страстью. После ее смерти его любовь стала еще сильнее. На этом свете он ничего не желал знать, кроме золота, серебра и меня. Он настолько преодолел свою алчность, что давал мне намного больше того, что я требовала, ибо мои потребности всегда отличались умеренностью. Он нанял для меня нескольких учителей, учивших разным языкам, он дал мне воспитание намного лучше того, какое в обычаях нашего народа. Отец считал меня самым большим своим сокровищем, которое нужно показывать в самом выгодном свете, словно я была бриллиантом, нуждающимся в дорогой оправе. Насколько сильна была его любовь, вы можете судить хотя бы по тому, что из-за меня он предал вас: поставил на карту вашу жизнь, чтобы спасти свою дочь! Простите его!
Я уже говорила, мои потребности были весьма скромны, поэтому мне и в голову не приходило бездумно тратить деньги, пользуясь его пристрастием ко мне. Я вела скромную, уединенную жизнь, проводя ее за книгами, музицируя и занимаясь живописью. Я едва сознавала, что стала взрослой, и намеки отца на предстоящее мне вскоре замужество не только оставляли меня равнодушной, но и вселяли какой-то безотчетный страх. Итак, я была совершенно одинока и с тревогой ожидала того времени, когда отец начнет настаивать, чтобы я вышла замуж. Разбойное нападение кабилов положило конец моим опасениям. Не знаю, к счастью или к несчастью…
Ее рассказ поразил Альбера. Он нашел в этой девушке больше, намного больше того, чем предполагал. Случай свел его с одним из тех необычайных созданий, которые, как он раньше считал, существуют лишь в воображении поэтов.
Невольно он начал задавать ей вопрос за вопросом, стремясь глубже проникнуть в ее душу, и с каждой минутой его удивление росло. Он обнаружил ум, не только не уступавший его собственному, но, пожалуй, даже и превосходивший его, если не силой и энергией, то, во всяком случае, широтой научных познаний, зрелостью и остротой восприятия.