Страница:
— Хорошо, тогда слушайте. Как меня похитили и что мне до сих пор приходится терпеть, вас вряд ли заинтересует. К тому же я должна спешить. Короче говоря, до недавнего времени я не видела иного способа спастись, кроме как принять смерть. Я узнала, что кабил собирается к Ахмед-бею, и подумала, что, как только мы к нему доберемся, я пропала. Наконец несколько дней назад у меня неожиданно появилась некоторая надежда. Я заметила, что один из слуг кабила бросает на меня такие взгляды, которые не вызывают никаких сомнений в его намерениях. Мне удалось поговорить с ним наедине, и он признался, что любит меня и решил спасти, если я соглашусь стать его женой. Я испытываю к нему не меньшее отвращение, чем к его господину, однако его предложение приняла. Это казалось мне единственным способом вновь вернуться к отцу, на родину. Вчера мы долго разговаривали с ним тайком и обо всем договорились. Мы собирались вернуться в обжитые места, и оттуда я должна была написать отцу, чтобы он отыскал меня и привез мне денег. Бежать мы условились сегодня ночью, взяв лошадей моего жениха и его господина.
И вот теперь произошел случай, который открыл мне глаза на то, кто вы и в каком незавидном положении оказались из-за предательства моего отца. У меня сразу же созрело решение. Вечером, как мы договорились со слугой, я подмешала в воду, которую имеет обыкновение пить на ночь мой похититель, усыпляющий напиток. Теперь он спит так крепко, как не спал ни разу в жизни. Потом я закуталась в самый длинный и самый плотный плащ и, пользуясь темнотой, проскользнула сюда. Теперь ваше спасение в ваших руках!
— Но я пока не вижу для этого никакой возможности, — прошептал Альбер, с изумлением слушавший рассказ Юдифи.
— О, это совсем просто, — тихо сказала она. — Вы закутываетесь в мой плащ и исчезаете таким же способом, каким попала сюда я. В тысяче шагов от палатки, где мы ночуем, ждет кабил с двумя лошадьми. В темноте он не узнает вас в этом наряде, если вы к тому же немного сгорбитесь. Вы убежите вместе с ним, а утром сами решите, как избавиться от нежеланного попутчика.
— Благодарю вас, мадемуазель! — ответил молодой Француз. — А вы? Что будет с вами?
— Со мной? Я останусь здесь, вместо вас.
— Как вы благородны, как великодушны! — мягко сказал Альбер. Потом немного помолчал. — Будь я вооружен, я мог бы принять ваш план, — продолжал он. — Я разыскал бы кабила и, не долго думая, убил бы его как врага моего отечества. Потом подошли бы вы, и мы убежали бы вместе. Но принять ваш план таким, как вы предложили, я не могу.
— О, не говорите так! — умоляюще прошептала девушка. — Не беспокойтесь обо мне. Вы спасете себя, а со мной ничего дурного не случится, можете быть уверены! Не отказывайтесь от моего предложения!
— Есть, пожалуй, еще одна возможность! — заметил Альбер. — Будь у кабила три лошади или сумей он захватить меня с собой, мы могли бы убежать втроем.
— Нет, нет, я не думаю, чтобы он пошел на это! — прошептала Юдифь. — Прошу, умоляю вас, не теряйте драгоценного времени!
— Один я не побегу, — решительно заявил Альбер. — Совесть не позволит мне так поступить. И все же я благодарен вам, благодарен от всей души!
— Вы отказываете мне! Это жестоко! — вздохнула Юдифь. — Вы пренебрегаете моим советом точно так же, как презираете мой народ!
— Нет, клянусь Богом, нет, — уверял ее Альбер. — Но решение мое твердо, ничто не в силах его поколебать. Без вас я отсюда не уйду.
— Вы лишаете меня последней надежды на то, чтобы изгладить из вашей памяти поступок моего отца! — укоризненно сказала Юдифь.
— О нет, мадемуазель, никто лучше меня не может оценить чувство, которое подсказало вам ваше сердце, но даю вам слово, я прощаю вашего отца ради его дочери. Не настаивайте на своем. Отсюда я не уйду, разве что узнаю и о вашем спасении.
— В таком случае я тоже остаюсь! — почти в полный голос твердо заявила Юдифь.
— Прошу вас, не жертвуйте собой напрасно! — продолжал настаивать Альбер. — Спасайте себя! Позже вы убедитесь, что моя счастливая звезда не покинула меня. Я тоже увижу свое отечество.
— Так вы отказываете мне? — повторила Юдифь.
— Я не в силах пойти на это ни при каких условиях, как бы мне ни было больно! — ответил Альбер.
— Тогда прощайте! — прошептала девушка и быстро растаяла во мраке ночи.
IX. САМУМ
X. МАКСИМИЛИАН МОРРЕЛЬ
XI. ВАЛЕНТИНА
И вот теперь произошел случай, который открыл мне глаза на то, кто вы и в каком незавидном положении оказались из-за предательства моего отца. У меня сразу же созрело решение. Вечером, как мы договорились со слугой, я подмешала в воду, которую имеет обыкновение пить на ночь мой похититель, усыпляющий напиток. Теперь он спит так крепко, как не спал ни разу в жизни. Потом я закуталась в самый длинный и самый плотный плащ и, пользуясь темнотой, проскользнула сюда. Теперь ваше спасение в ваших руках!
— Но я пока не вижу для этого никакой возможности, — прошептал Альбер, с изумлением слушавший рассказ Юдифи.
— О, это совсем просто, — тихо сказала она. — Вы закутываетесь в мой плащ и исчезаете таким же способом, каким попала сюда я. В тысяче шагов от палатки, где мы ночуем, ждет кабил с двумя лошадьми. В темноте он не узнает вас в этом наряде, если вы к тому же немного сгорбитесь. Вы убежите вместе с ним, а утром сами решите, как избавиться от нежеланного попутчика.
— Благодарю вас, мадемуазель! — ответил молодой Француз. — А вы? Что будет с вами?
— Со мной? Я останусь здесь, вместо вас.
— Как вы благородны, как великодушны! — мягко сказал Альбер. Потом немного помолчал. — Будь я вооружен, я мог бы принять ваш план, — продолжал он. — Я разыскал бы кабила и, не долго думая, убил бы его как врага моего отечества. Потом подошли бы вы, и мы убежали бы вместе. Но принять ваш план таким, как вы предложили, я не могу.
— О, не говорите так! — умоляюще прошептала девушка. — Не беспокойтесь обо мне. Вы спасете себя, а со мной ничего дурного не случится, можете быть уверены! Не отказывайтесь от моего предложения!
— Есть, пожалуй, еще одна возможность! — заметил Альбер. — Будь у кабила три лошади или сумей он захватить меня с собой, мы могли бы убежать втроем.
— Нет, нет, я не думаю, чтобы он пошел на это! — прошептала Юдифь. — Прошу, умоляю вас, не теряйте драгоценного времени!
— Один я не побегу, — решительно заявил Альбер. — Совесть не позволит мне так поступить. И все же я благодарен вам, благодарен от всей души!
— Вы отказываете мне! Это жестоко! — вздохнула Юдифь. — Вы пренебрегаете моим советом точно так же, как презираете мой народ!
— Нет, клянусь Богом, нет, — уверял ее Альбер. — Но решение мое твердо, ничто не в силах его поколебать. Без вас я отсюда не уйду.
— Вы лишаете меня последней надежды на то, чтобы изгладить из вашей памяти поступок моего отца! — укоризненно сказала Юдифь.
— О нет, мадемуазель, никто лучше меня не может оценить чувство, которое подсказало вам ваше сердце, но даю вам слово, я прощаю вашего отца ради его дочери. Не настаивайте на своем. Отсюда я не уйду, разве что узнаю и о вашем спасении.
— В таком случае я тоже остаюсь! — почти в полный голос твердо заявила Юдифь.
— Прошу вас, не жертвуйте собой напрасно! — продолжал настаивать Альбер. — Спасайте себя! Позже вы убедитесь, что моя счастливая звезда не покинула меня. Я тоже увижу свое отечество.
— Так вы отказываете мне? — повторила Юдифь.
— Я не в силах пойти на это ни при каких условиях, как бы мне ни было больно! — ответил Альбер.
— Тогда прощайте! — прошептала девушка и быстро растаяла во мраке ночи.
IX. САМУМ
Наверное, ни один отряд никогда не угнетала такая жуткая тишина, какая давила на тот, в котором находился Альбер, в полдень следующего дня. Вряд ли когда-либо оказавшиеся в пустыне люди так напоминали призраков, были так мрачны и молчаливы, как входившие в этот отряд кабилы. Отряд производил теперь поистине зловещее впечатление, рождавшее самые мрачные предчувствия.
Раскаленный воздух дрожит, будто нагретый пламенем свечи, с трудом пропуская даже солнечный свет. Этот свет, обычно ослепительно яркий, был сейчас тусклым и отбрасывал едва заметные тени. Суеверный вообразил бы, что нарушился привычный порядок вещей и бренный мир движется навстречу своему концу.
Такая перемена в погоде наступила не сразу. Еще ночью, когда Юдифь покинула Альбера и он принялся размышлять о своем разговоре с дочерью Манаса, молодой человек ощутил невыносимую духоту. Он приписал это внутреннему жару, охватившему его беспокойству и в конце концов заснул, погрузившись в тяжелые, кошмарные сновидения. Проснувшись наутро, он почувствовал, что те своеобразные изменения в атмосфере, о которых мы упоминали, уже произошли. Альбер едва дышал, одежда прилипала к телу, при малейшем движении пот лил с него градом.
Он слышал, как некоторые из кабилов предлагали остаться в пальмовой рощице и переждать тот природный катаклизм, какой предвещала наступившая духота. Командир был против. Ему якобы по опыту известно, что такого рода явления нередко продолжаются несколько дней, и он вполне уверен, что до наступления бури, если она вообще разразится, можно добраться до большого оазиса, расположенного в северном направлении. Его слово оказалось решающим. Кабилы собрались в путь, и Альбер опять сел в седло.
Взгляд его был устремлен на небольшую группку людей, обыкновенно державшуюся в арьергарде основного отряда, — группку, где находилась Юдифь. Сегодня, как и всегда, Альбер насчитал четырех мужчин и трех женщин. Выходит, Юдифь сдержала слово — отказалась бежать.
Кабилы оставили рощицу далеко позади и очутились на плоской равнине. Куда ни глянь, повсюду тяжелый дрожащий воздух, красноватое небо, бледный диск солнца. Даже всадники впереди были почти неразличимы. Альберу представлялось, что он смотрит на окружающее сквозь толстое цветное стекло. Он предчувствовал, что произойдет нечто ужасное — вероятно, разразится один из тех страшных ураганов, которые губят целые караваны, не одну сотню людей.
Лошади забеспокоились. Воздух сотрясал то какой-то жалобный вопль, то непонятный, вселяющий ужас глухой звук. Прямо перед носом у кабилов, ехавших в середине отряда, вдруг стрелой промчалась антилопа, словно по пятам за ней гнался демон. Стороной, словно тени, пронеслись другие животные. Взметнулась пыль. Зной нарастал с каждым мгновением. Ряды всадников вновь пересекли животные — газели, пантеры, антилопы. Пронесся даже жираф.
— Самум! Самум! — со страхом передавали из уст в уста.
Спустя минуту все пришло в ужасное смятение. Люди бросились к мулам, навьюченным кожаными мешками с водой. Мешки были моментально разрезаны. Каждый смачивал платок в тепловатой жидкости. Все лица были полны ужаса, мертвенно-бледны и мокры от обильного пота. Альбер тоже бросился к мулу и намочил в воде весь бурнус, мгновенно сорвав его с себя.
Внезапно налетел порыв ветра, но прохлады не принес. Казалось, он шел из раскаленной печи. За первым порывом последовал второй, а с ним на отряд обрушилось облако пыли. В воздухе возник неясный гул, с каждой секундой делаясь все сильнее.
— Самум! — снова пронеслось по рядам, и отряд рассеялся.
Вдруг до Альбера долетели приглушенные женские голоса. Их жалобный тон напомнил ему о той, которую он забыл в этом разгуле стихии. Он подумал о красавице еврейке и сразу же почувствовал прилив сил.
— Юдифь! — громко крикнул Альбер по-французски. — Если вы живы, дайте мне знать!
— Я здесь! — услышал он в ответ. — Освободите меня! Кабил не дает мне двинуться с места!
В этой гнетущей обстановке, когда вокруг не было ничего, кроме туч раскаленного песка, вселяющей страх полутьмы, рева самума, стонов и жалоб людей и животных, — ничего, кроме предчувствия неминуемой смерти, — Альбер, принуждая к повиновению свою храпящую, дрожащую, поднимающуюся от страха на дыбы лошадь, пробивался вперед, до боли напрягая глаза — их и без того жгло словно огнем, — пытаясь хоть что-то разглядеть, что-то различить в окружающем его мрачном хаосе.
Неожиданно он увидел впереди темную массу, очертаниями напоминающую всадника, и рядом с ним еще одну фигуру. Ему показалось, они борются друг с другом. Он пришпорил лошадь, спеша приблизиться.
— Ты умрешь, умрешь, как и я! Тебе не уйти! — долетел до него мужской голос, и он узнал похитившего Юдифь араба.
— Оставь меня, чудовище! — умоляла негодяя дочь Манаса. — На помощь!
Теперь Альбер воочию увидел Юдифь и кабила: кабил пытался перетянуть девушку на свою лошадь. Молодому французу оба показались тенями, они тоже не замечали Альбера, хотя он находился от них в каких-нибудь двух шагах. Вдруг справа от него что-то блеснуло — это был ятаган в руке кабила.
— Оставь меня, безумец! — кричала Юдифь. — На помощь! Он убьет меня!
Альбер успел перехватить ятаган. Лезвие сверкнуло, рассекая воздух, — раздался крик раненого кабила. Все еще пытаясь удержать Юдифь, он упал и со стоном исчез под копытами своего коня.
Это я, Юдифь! Сюда! — вскричал Альбер. — Дайте мне поводья вашей лошади! Все в порядке — я держу их!
Левой рукой он схватил поводья лошади, за холку которой судорожно цеплялась девушка, а в правой по-прежнему сжимал окровавленный ятаган. Альбер снова дал шпоры лошади, направляя ее вперед. Тучи раскаленного песка, которые обрушивались на него, становились все плотнее.
Между тем рядом с Юдифью выросла, словно тень, еще одна фигура. Альбер увидел, как к девушке опять потянулись чьи-то руки. Что это? Неужели ангел смерти не хочет упустить свою добычу? Юдифь вскрикнула.
Это оказался второй кабил — тот, что собирался бежать с ней.
— Прочь! Оставь меня в покое! У тебя нет никаких прав на меня!
Альбер снова сделался свидетелем единоборства, в его руке вновь сверкнула сталь ятагана, и опять темная фигура рухнула наземь и исчезла из глаз. Сдавленный крик на мгновение заглушил рев урагана.
Куда же теперь? Путь свободен, а что дальше? Альбер пришпорил лошадь. Он был готов бежать, но куда? Повсюду свирепствовал самум. Но и оставаться здесь он не мог. Он увлек за собой лошадь Юдифи. Похоже, животные сами чувствовали, что нужно спасаться, — их гнал инстинкт.
Вскоре лошадь под Юдифью пала. Альбер пытался поднять ее, но безуспешно. Времени на раздумья не было, он обхватил девушку левой рукой и перенес к себе, не выпуская из правой ятагана. А теперь вперед!
Настала ночь. Тучи песка словно пытались пригнуть Альбера к земле. Его лошадь храпела все сильнее. Скоро она падет. Тогда Альберу, а с ним и Юдифи конец. В смертельном страхе она обхватила его руками. Альбер смотрел на ее бледное лицо, закрытые глаза, черные, разметавшиеся от ветра волосы. Он чувствовал биение ее сердца. Внезапно его охватил жар, кровь бросилась в лицо, голова раскалывалась, перед глазами поплыли разноцветные круги. Его лошадь вязла в песке, но пока плелась. Сколько она еще протянет? Может быть, минуту. А что дальше?
Неожиданно он рухнул в бездну, в абсолютный мрак. Из груди Юдифи вырвался крик, Альбер почувствовал, как лошадь под ним забилась. Потом он потерял сознание.
Раскаленный воздух дрожит, будто нагретый пламенем свечи, с трудом пропуская даже солнечный свет. Этот свет, обычно ослепительно яркий, был сейчас тусклым и отбрасывал едва заметные тени. Суеверный вообразил бы, что нарушился привычный порядок вещей и бренный мир движется навстречу своему концу.
Такая перемена в погоде наступила не сразу. Еще ночью, когда Юдифь покинула Альбера и он принялся размышлять о своем разговоре с дочерью Манаса, молодой человек ощутил невыносимую духоту. Он приписал это внутреннему жару, охватившему его беспокойству и в конце концов заснул, погрузившись в тяжелые, кошмарные сновидения. Проснувшись наутро, он почувствовал, что те своеобразные изменения в атмосфере, о которых мы упоминали, уже произошли. Альбер едва дышал, одежда прилипала к телу, при малейшем движении пот лил с него градом.
Он слышал, как некоторые из кабилов предлагали остаться в пальмовой рощице и переждать тот природный катаклизм, какой предвещала наступившая духота. Командир был против. Ему якобы по опыту известно, что такого рода явления нередко продолжаются несколько дней, и он вполне уверен, что до наступления бури, если она вообще разразится, можно добраться до большого оазиса, расположенного в северном направлении. Его слово оказалось решающим. Кабилы собрались в путь, и Альбер опять сел в седло.
Взгляд его был устремлен на небольшую группку людей, обыкновенно державшуюся в арьергарде основного отряда, — группку, где находилась Юдифь. Сегодня, как и всегда, Альбер насчитал четырех мужчин и трех женщин. Выходит, Юдифь сдержала слово — отказалась бежать.
Кабилы оставили рощицу далеко позади и очутились на плоской равнине. Куда ни глянь, повсюду тяжелый дрожащий воздух, красноватое небо, бледный диск солнца. Даже всадники впереди были почти неразличимы. Альберу представлялось, что он смотрит на окружающее сквозь толстое цветное стекло. Он предчувствовал, что произойдет нечто ужасное — вероятно, разразится один из тех страшных ураганов, которые губят целые караваны, не одну сотню людей.
Лошади забеспокоились. Воздух сотрясал то какой-то жалобный вопль, то непонятный, вселяющий ужас глухой звук. Прямо перед носом у кабилов, ехавших в середине отряда, вдруг стрелой промчалась антилопа, словно по пятам за ней гнался демон. Стороной, словно тени, пронеслись другие животные. Взметнулась пыль. Зной нарастал с каждым мгновением. Ряды всадников вновь пересекли животные — газели, пантеры, антилопы. Пронесся даже жираф.
— Самум! Самум! — со страхом передавали из уст в уста.
Спустя минуту все пришло в ужасное смятение. Люди бросились к мулам, навьюченным кожаными мешками с водой. Мешки были моментально разрезаны. Каждый смачивал платок в тепловатой жидкости. Все лица были полны ужаса, мертвенно-бледны и мокры от обильного пота. Альбер тоже бросился к мулу и намочил в воде весь бурнус, мгновенно сорвав его с себя.
Внезапно налетел порыв ветра, но прохлады не принес. Казалось, он шел из раскаленной печи. За первым порывом последовал второй, а с ним на отряд обрушилось облако пыли. В воздухе возник неясный гул, с каждой секундой делаясь все сильнее.
— Самум! — снова пронеслось по рядам, и отряд рассеялся.
Вдруг до Альбера долетели приглушенные женские голоса. Их жалобный тон напомнил ему о той, которую он забыл в этом разгуле стихии. Он подумал о красавице еврейке и сразу же почувствовал прилив сил.
— Юдифь! — громко крикнул Альбер по-французски. — Если вы живы, дайте мне знать!
— Я здесь! — услышал он в ответ. — Освободите меня! Кабил не дает мне двинуться с места!
В этой гнетущей обстановке, когда вокруг не было ничего, кроме туч раскаленного песка, вселяющей страх полутьмы, рева самума, стонов и жалоб людей и животных, — ничего, кроме предчувствия неминуемой смерти, — Альбер, принуждая к повиновению свою храпящую, дрожащую, поднимающуюся от страха на дыбы лошадь, пробивался вперед, до боли напрягая глаза — их и без того жгло словно огнем, — пытаясь хоть что-то разглядеть, что-то различить в окружающем его мрачном хаосе.
Неожиданно он увидел впереди темную массу, очертаниями напоминающую всадника, и рядом с ним еще одну фигуру. Ему показалось, они борются друг с другом. Он пришпорил лошадь, спеша приблизиться.
— Ты умрешь, умрешь, как и я! Тебе не уйти! — долетел до него мужской голос, и он узнал похитившего Юдифь араба.
— Оставь меня, чудовище! — умоляла негодяя дочь Манаса. — На помощь!
Теперь Альбер воочию увидел Юдифь и кабила: кабил пытался перетянуть девушку на свою лошадь. Молодому французу оба показались тенями, они тоже не замечали Альбера, хотя он находился от них в каких-нибудь двух шагах. Вдруг справа от него что-то блеснуло — это был ятаган в руке кабила.
— Оставь меня, безумец! — кричала Юдифь. — На помощь! Он убьет меня!
Альбер успел перехватить ятаган. Лезвие сверкнуло, рассекая воздух, — раздался крик раненого кабила. Все еще пытаясь удержать Юдифь, он упал и со стоном исчез под копытами своего коня.
Это я, Юдифь! Сюда! — вскричал Альбер. — Дайте мне поводья вашей лошади! Все в порядке — я держу их!
Левой рукой он схватил поводья лошади, за холку которой судорожно цеплялась девушка, а в правой по-прежнему сжимал окровавленный ятаган. Альбер снова дал шпоры лошади, направляя ее вперед. Тучи раскаленного песка, которые обрушивались на него, становились все плотнее.
Между тем рядом с Юдифью выросла, словно тень, еще одна фигура. Альбер увидел, как к девушке опять потянулись чьи-то руки. Что это? Неужели ангел смерти не хочет упустить свою добычу? Юдифь вскрикнула.
Это оказался второй кабил — тот, что собирался бежать с ней.
— Прочь! Оставь меня в покое! У тебя нет никаких прав на меня!
Альбер снова сделался свидетелем единоборства, в его руке вновь сверкнула сталь ятагана, и опять темная фигура рухнула наземь и исчезла из глаз. Сдавленный крик на мгновение заглушил рев урагана.
Куда же теперь? Путь свободен, а что дальше? Альбер пришпорил лошадь. Он был готов бежать, но куда? Повсюду свирепствовал самум. Но и оставаться здесь он не мог. Он увлек за собой лошадь Юдифи. Похоже, животные сами чувствовали, что нужно спасаться, — их гнал инстинкт.
Вскоре лошадь под Юдифью пала. Альбер пытался поднять ее, но безуспешно. Времени на раздумья не было, он обхватил девушку левой рукой и перенес к себе, не выпуская из правой ятагана. А теперь вперед!
Настала ночь. Тучи песка словно пытались пригнуть Альбера к земле. Его лошадь храпела все сильнее. Скоро она падет. Тогда Альберу, а с ним и Юдифи конец. В смертельном страхе она обхватила его руками. Альбер смотрел на ее бледное лицо, закрытые глаза, черные, разметавшиеся от ветра волосы. Он чувствовал биение ее сердца. Внезапно его охватил жар, кровь бросилась в лицо, голова раскалывалась, перед глазами поплыли разноцветные круги. Его лошадь вязла в песке, но пока плелась. Сколько она еще протянет? Может быть, минуту. А что дальше?
Неожиданно он рухнул в бездну, в абсолютный мрак. Из груди Юдифи вырвался крик, Альбер почувствовал, как лошадь под ним забилась. Потом он потерял сознание.
X. МАКСИМИЛИАН МОРРЕЛЬ
Трибуны большого зала заседаний Палаты пэров Франции редко бывали заполнены так, как 28 сентября 1840 года. Предстояло разбирательство серьезного обвинения. На узких сиденьях трибун теснилась элита парижского общества. Все взоры были устремлены в зал — тот самый зал, который в свое время был свидетелем вынесения обвинительного приговора генералу де Морсеру, пэру Франции.
В зале царила мертвая тишина. Там, внизу, сидел канцлер Пакье, президент Палаты пэров, сбоку от него — королевский прокурор Фран-Карре, перед ними широким полукругом располагались примерно двести человек, все в изысканных костюмах или блестящих мундирах, люди в большинстве своем уже немолодые. Это были пэры Франции — цвет французского дворянства.
По другую сторону от канцлера можно было видеть небольшую группу, насчитывающую девятнадцать человек; некоторые из них были в мундирах, большая часть — в штатском. Почти все взгляды, однако, приковывал к себе один из них.
Роста он был чуть ниже среднего, бледный, с каштановыми волосами и бородкой, крупным носом, одетый просто, без претензий. Он задумчиво смотрел прямо перед собой, почти не обращая внимания на то, что происходило вокруг. Лишь иногда он оборачивался к своему защитнику — человеку, которого знал весь Париж. Это был Беррье, знаменитый адвокат. Временами он шепотом обменивался несколькими словами с седовласым стариком в генеральском мундире, также занимавшим место на скамье подсудимых.
Слово взял королевский прокурор. Он произнес длинную речь. Но то ли факты, содержащиеся в обвинении, были уже известны присутствующим, то ли им не уделяли должного внимания, а только его слова были едва слышны на трибунах, где слушатели перешептывались друг с другом и обменивались мнениями.
Наконец прокурор снова занял свое место, и поднялся первый из обвиняемых — тот самый молодой человек, немногим старше тридцати, насколько можно было судить по его внешности. В зале воцарилась гробовая тишина.
— Впервые в жизни, — начал он, — мне наконец позволено говорить во Франции и открыто обратиться к соотечественникам…
После этой вступительной фразы он спокойно и уверенно, немного взволнованным голосом заговорил о своем великом родственнике, своем дяде, об интересах Франции. Каждая его фраза была веской и содержательной.
— Как участник политического дела, — закончил он свое выступление, — я не признаю за политическим судом права судить мои намерения и поступки. Ваши формальности никого не введут в заблуждение. В той борьбе, которая начинается, существуют только победитель и побежденный. Если вы на стороне победителя, мне нечего ждать от вас справедливости, а в великодушии я не нуждаюсь!
Он сел на свое место. Это был Луи Наполеон Бонапарт, третий сын бывшего короля Голландии. Он предстал перед судом за вооруженную высадку в Булони, за повторную попытку добиться того, чего позже ему все-таки удастся достигнуть, — власти над страной, первым императором которой был его дядя.
Затем начался процесс и специальный допрос, затянувшийся до самого вечера. Наконец зал опустел, слушатели покинули трибуны. Первое заседание суда закончилось.
Однако канцлер Пакье и королевский прокурор Фран-Карре оставались в Люксембургском дворце. За легким ужином они оживленно обменивались мнениями по поводу прошедшего дня, после чего перешли в один из внутренних покоев дворца. Канцлер занял место за огромным столом, покрытым зеленым сукном. Прокурор уселся на некотором расстоянии от него.
Вслед за тем судебные приставы ввели в комнату молодого человека и оставили наедине с блюстителями правосудия. Вошедший оказался крупным, статным человеком приблизительно тридцати лет от роду.
— Господин Максимилиан Моррель, если не ошибаюсь? — спросил канцлер Пакье.
— Да, сударь, — ответил молодой человек. — Капитан Моррель. Но, прежде чем ответить на ваши вопросы, позвольте мне в свою очередь задать вопрос вам. Я слышал, сегодня начался процесс по обвинению участников Булонского дела. Почему меня не предали суду Палаты пэров?
— Разные причины побудили нас сделать в отношении вас исключение, — ответил канцлер. — Для начала мы считаем необходимым побеседовать с вами наедине. Что будет дальше — зависит от результатов этой беседы. Итак, к делу. Ваше имя нам известно. Так же как и ваше прежнее положение. Теперь, как мы выяснили, вы больше не занимаете никакой должности. Вы — частное лицо, не так ли?
— Я владелец дома на Елисейских Полях и замка в Трепоре.
— Вы женаты?
— Да, господин канцлер.
— На ком?
— На Валентине де Вильфор, дочери прежнего королевского прокурора.
В эту минуту прокурор прошептал канцлеру на ухо несколько слов, и какое-то время оба тихо переговаривались друг с другом.
— Вы утверждаете, что женаты на Валентине де Вильфор, дочери прежнего королевского прокурора? — спросил канцлер.
— Сударь, — едва не вспылив, быстро ответил Моррель, — я не утверждаю этого, я и в самом деле ее муж.
— Но никакой Валентины де Вильфор больше не существует, она умерла, — спокойно заявил канцлер, уверенный в своей правоте.
— Она и была мертва, по крайней мере все так считали, — сказал капитан, подняв глаза кверху, словно желая поблагодарить небо. — Ее считали мертвой, но ее спас некто, кого я ставлю первым после Бога. Впрочем, я полагаю, господин канцлер, к делу это не относится. Моя жена не имела никакого касательства к известному вам делу.
— Речь идет лишь о выяснении ваших семейных обстоятельств, — сказал Пакье, похоже не вполне удовлетворенный ответом Морреля. — Продолжайте, пожалуйста! Вы были французским офицером. Почему вы ушли в отставку?
— Во-первых, я взял отпуск в Алжире, чтобы залечить полученное там ранение, — ответил капитан. — К тому же во Франции меня задержала женитьба, и наконец, моя супруга просила меня оставить службу и жить только для нее. Это и решило мою дальнейшую судьбу.
— Но что побудило вас сделаться сторонником Бонапарта? — почти по-дружески поинтересовался канцлер.
— Мой отец был приверженцем Наполеона, дед моей жены, Нуартье де Вильфор, тоже, видимо, знаком вам как бонапартист. Таким образом, дух бонапартизма живет в нашей семье. Кроме того, я действовал согласно желанию одного человека, которому мой отец обязан своим спасением, а я — жизнью своей жены. Согласно желанию того самого человека, о котором я уже упоминал. А его желания при всех обстоятельствах будут для меня законом.
— Это граничит с безумием! — вполголоса пробормотал канцлер. — И кто же он, этот человек?
— Граф Монте-Кристо! — с гордостью ответил Максимилиан.
Канцлер был удивлен ответом и взглянул на королевского прокурора с почти насмешливой улыбкой.
— Граф Монте-Кристо? Кто это? Где он находится? — недоверчиво спросил Пакье. — Я никогда о нем не слышал!
— Возможно, и не слышали, я сам не знаю, где он теперь, — сказал капитан. — Однако такой человек существует. Разве вам не приходилось слышать о нем, когда он несколько лет назад был в Париже? О графе говорили все.
— В самом деле, я что-то смутно припоминаю, — согласился канцлер. — Вероятно, какой-то авантюрист или что-то в этом роде.
— Господин канцлер! — едва сдержался молодой человек. — Не судите о том, кого не знаете! На свете нет более благородного человека!
— Вы, кажется, очень высокого мнения о нем — прекрасно! — пожал плечами Пакье. — Следовательно, именно граф Монте-Кристо поручил вам примкнуть к сторонникам Наполеона. Почему он это сделал?
— Вы требуете от меня слишком многого — я не знаю, — ответил Моррель. — В июле меня разыскал некто, мне неизвестный. Он передал привет от графа Монте-Кристо и сказал, что граф помнит меня. Потом от имени графа он велел мне отправиться в банкирский дом Ротшильда и получить некую сумму, которую мне вручат, когда я удостоверю свою личность. Он заметил также, что графу будет приятно, если я примкну к тому делу, которому служит человек, ожидающий от меня этих денег. Я спросил, что это за дело. Посланец графа ответил, что я это узнаю. Я отправился к братьям Ротшильд и, представившись, получил значительную сумму. С этими деньгами я вместе с женой выехал в Лондон, ибо человек, которому мне надлежало передать деньги, находился там. Взяв их, он сказал, что они предназначены Луи Наполеону и его делу. Я счел своим долгом также присоединиться к этому делу, тем более что питал симпатии к принцу.
— А кто был этот человек в Лондоне?
— Его имени я вам не назову, — ответил капитан. — Среди обвиняемых его нет, и участия в осуществлении плана он не принимал. Это просто один из друзей принца.
— А кто был другой — тот, что привез вам поручение графа Монте-Кристо? — спросил канцлер.
— Даю вам слово, что не знаю его. Я никогда его не видел — ни до того, ни после.
— Довольно странно, — с неудовольствием заметил Пакье. — А вы не можете сказать, имел ли тот лондонский господин отношение к графу, и если имел, то какое?
— Нет, господин канцлер. Я никогда об этом не спрашивал.
— Можете вы назвать по крайней мере сумму, которую граф переправил с вами в Лондон?
— И это мне запрещено. Могу только сказать, что это была немалая сумма.
— Больше миллиона?
— Конечно! Намного больше.
— В таком случае этот граф Монте-Кристо должен быть богат!
— Несомненно. Я считаю его одним из самых богатых людей на свете.
— А откуда он получил эти несметные сокровища? Мне никогда не приходилось слышать о таком состоятельном семействе — Монте-Кристо.
— На этот счет не могу вам сказать ничего определенного — ответил Моррель. — Я уважаю графа как лучшего и благороднейшего из смертных, как спасителя моей семьи. Я никогда не спрашивал, откуда у него эти богатства. Кроме того, по-моему, это к делу не относится. Обратитесь к графу сами.
— Побольше откровенности, капитан Моррель, и вам вернут свободу. Назовите нам человека, которому вы передали деньги.
— Ни в коем случае! — возразил Моррель. — К тому же этот человек, насколько мне известно, еще находится в Лондоне.
— Если вы будете упорствовать, нам придется проявить строгость, — предостерег канцлер. — Из заключения вас освободят не раньше, чем вы назовете имя, которое нас интересует.
Кровь бросилась в лицо капитану. Казалось, он с трудом сдерживает себя.
— Вы шутите, господин канцлер, — сказал он. — Надеюсь, во Франции еще существует справедливость. Пусть меня предадут суду Палаты пэров, суду присяжных, какому угодно другому суду. Пусть суд вынесет мне приговор, и я буду отбывать наказание, как все прочие участники этого дела.
— Посмотрим! — сказал канцлер загадочным тоном. — Мы вас больше не задерживаем!
Он позвонил. Появились судебные приставы. Под их конвоем Моррель покинул комнату, холодно попрощавшись. Когда он ушел, канцлер с недоумением взглянул на королевского прокурора и покачал головой.
— Ну, что вы скажете обо всем этом? Мистификация это или правда? Существует ли такой граф — Монте-Кристо? Правду сказал капитан или солгал?
— Я внимательно следил за его поведением и выражением лица, — ответил Фран-Карре. — Похоже, он говорит правду. А о графе Монте-Кристо я немало слышал несколько лет назад. Однажды я даже видел его в доме де Вильфора, который прежде занимал мою теперешнюю должность. Впрочем, я полагаю, есть довольно простой и надежный способ узнать правду. Супруга Морреля живет здесь, в Париже, в доме, который принадлежит зятю капитана. Поскольку она была с мужем в Лондоне, ей тоже известно, с кем встречался там Моррель. Если я обрисую ей участь, ожидающую ее супруга, в самых мрачных тонах, она выложит нам все как есть. Завтра же и отправлюсь к ней.
— Верно, неплохая мысль! — одобрил Пакье. — Разыщите госпожу Моррель и постарайтесь также разузнать все что возможно, об этом графе Монте-Кристо. Неизвестно кто скрывается под этим именем!
В зале царила мертвая тишина. Там, внизу, сидел канцлер Пакье, президент Палаты пэров, сбоку от него — королевский прокурор Фран-Карре, перед ними широким полукругом располагались примерно двести человек, все в изысканных костюмах или блестящих мундирах, люди в большинстве своем уже немолодые. Это были пэры Франции — цвет французского дворянства.
По другую сторону от канцлера можно было видеть небольшую группу, насчитывающую девятнадцать человек; некоторые из них были в мундирах, большая часть — в штатском. Почти все взгляды, однако, приковывал к себе один из них.
Роста он был чуть ниже среднего, бледный, с каштановыми волосами и бородкой, крупным носом, одетый просто, без претензий. Он задумчиво смотрел прямо перед собой, почти не обращая внимания на то, что происходило вокруг. Лишь иногда он оборачивался к своему защитнику — человеку, которого знал весь Париж. Это был Беррье, знаменитый адвокат. Временами он шепотом обменивался несколькими словами с седовласым стариком в генеральском мундире, также занимавшим место на скамье подсудимых.
Слово взял королевский прокурор. Он произнес длинную речь. Но то ли факты, содержащиеся в обвинении, были уже известны присутствующим, то ли им не уделяли должного внимания, а только его слова были едва слышны на трибунах, где слушатели перешептывались друг с другом и обменивались мнениями.
Наконец прокурор снова занял свое место, и поднялся первый из обвиняемых — тот самый молодой человек, немногим старше тридцати, насколько можно было судить по его внешности. В зале воцарилась гробовая тишина.
— Впервые в жизни, — начал он, — мне наконец позволено говорить во Франции и открыто обратиться к соотечественникам…
После этой вступительной фразы он спокойно и уверенно, немного взволнованным голосом заговорил о своем великом родственнике, своем дяде, об интересах Франции. Каждая его фраза была веской и содержательной.
— Как участник политического дела, — закончил он свое выступление, — я не признаю за политическим судом права судить мои намерения и поступки. Ваши формальности никого не введут в заблуждение. В той борьбе, которая начинается, существуют только победитель и побежденный. Если вы на стороне победителя, мне нечего ждать от вас справедливости, а в великодушии я не нуждаюсь!
Он сел на свое место. Это был Луи Наполеон Бонапарт, третий сын бывшего короля Голландии. Он предстал перед судом за вооруженную высадку в Булони, за повторную попытку добиться того, чего позже ему все-таки удастся достигнуть, — власти над страной, первым императором которой был его дядя.
Затем начался процесс и специальный допрос, затянувшийся до самого вечера. Наконец зал опустел, слушатели покинули трибуны. Первое заседание суда закончилось.
Однако канцлер Пакье и королевский прокурор Фран-Карре оставались в Люксембургском дворце. За легким ужином они оживленно обменивались мнениями по поводу прошедшего дня, после чего перешли в один из внутренних покоев дворца. Канцлер занял место за огромным столом, покрытым зеленым сукном. Прокурор уселся на некотором расстоянии от него.
Вслед за тем судебные приставы ввели в комнату молодого человека и оставили наедине с блюстителями правосудия. Вошедший оказался крупным, статным человеком приблизительно тридцати лет от роду.
— Господин Максимилиан Моррель, если не ошибаюсь? — спросил канцлер Пакье.
— Да, сударь, — ответил молодой человек. — Капитан Моррель. Но, прежде чем ответить на ваши вопросы, позвольте мне в свою очередь задать вопрос вам. Я слышал, сегодня начался процесс по обвинению участников Булонского дела. Почему меня не предали суду Палаты пэров?
— Разные причины побудили нас сделать в отношении вас исключение, — ответил канцлер. — Для начала мы считаем необходимым побеседовать с вами наедине. Что будет дальше — зависит от результатов этой беседы. Итак, к делу. Ваше имя нам известно. Так же как и ваше прежнее положение. Теперь, как мы выяснили, вы больше не занимаете никакой должности. Вы — частное лицо, не так ли?
— Я владелец дома на Елисейских Полях и замка в Трепоре.
— Вы женаты?
— Да, господин канцлер.
— На ком?
— На Валентине де Вильфор, дочери прежнего королевского прокурора.
В эту минуту прокурор прошептал канцлеру на ухо несколько слов, и какое-то время оба тихо переговаривались друг с другом.
— Вы утверждаете, что женаты на Валентине де Вильфор, дочери прежнего королевского прокурора? — спросил канцлер.
— Сударь, — едва не вспылив, быстро ответил Моррель, — я не утверждаю этого, я и в самом деле ее муж.
— Но никакой Валентины де Вильфор больше не существует, она умерла, — спокойно заявил канцлер, уверенный в своей правоте.
— Она и была мертва, по крайней мере все так считали, — сказал капитан, подняв глаза кверху, словно желая поблагодарить небо. — Ее считали мертвой, но ее спас некто, кого я ставлю первым после Бога. Впрочем, я полагаю, господин канцлер, к делу это не относится. Моя жена не имела никакого касательства к известному вам делу.
— Речь идет лишь о выяснении ваших семейных обстоятельств, — сказал Пакье, похоже не вполне удовлетворенный ответом Морреля. — Продолжайте, пожалуйста! Вы были французским офицером. Почему вы ушли в отставку?
— Во-первых, я взял отпуск в Алжире, чтобы залечить полученное там ранение, — ответил капитан. — К тому же во Франции меня задержала женитьба, и наконец, моя супруга просила меня оставить службу и жить только для нее. Это и решило мою дальнейшую судьбу.
— Но что побудило вас сделаться сторонником Бонапарта? — почти по-дружески поинтересовался канцлер.
— Мой отец был приверженцем Наполеона, дед моей жены, Нуартье де Вильфор, тоже, видимо, знаком вам как бонапартист. Таким образом, дух бонапартизма живет в нашей семье. Кроме того, я действовал согласно желанию одного человека, которому мой отец обязан своим спасением, а я — жизнью своей жены. Согласно желанию того самого человека, о котором я уже упоминал. А его желания при всех обстоятельствах будут для меня законом.
— Это граничит с безумием! — вполголоса пробормотал канцлер. — И кто же он, этот человек?
— Граф Монте-Кристо! — с гордостью ответил Максимилиан.
Канцлер был удивлен ответом и взглянул на королевского прокурора с почти насмешливой улыбкой.
— Граф Монте-Кристо? Кто это? Где он находится? — недоверчиво спросил Пакье. — Я никогда о нем не слышал!
— Возможно, и не слышали, я сам не знаю, где он теперь, — сказал капитан. — Однако такой человек существует. Разве вам не приходилось слышать о нем, когда он несколько лет назад был в Париже? О графе говорили все.
— В самом деле, я что-то смутно припоминаю, — согласился канцлер. — Вероятно, какой-то авантюрист или что-то в этом роде.
— Господин канцлер! — едва сдержался молодой человек. — Не судите о том, кого не знаете! На свете нет более благородного человека!
— Вы, кажется, очень высокого мнения о нем — прекрасно! — пожал плечами Пакье. — Следовательно, именно граф Монте-Кристо поручил вам примкнуть к сторонникам Наполеона. Почему он это сделал?
— Вы требуете от меня слишком многого — я не знаю, — ответил Моррель. — В июле меня разыскал некто, мне неизвестный. Он передал привет от графа Монте-Кристо и сказал, что граф помнит меня. Потом от имени графа он велел мне отправиться в банкирский дом Ротшильда и получить некую сумму, которую мне вручат, когда я удостоверю свою личность. Он заметил также, что графу будет приятно, если я примкну к тому делу, которому служит человек, ожидающий от меня этих денег. Я спросил, что это за дело. Посланец графа ответил, что я это узнаю. Я отправился к братьям Ротшильд и, представившись, получил значительную сумму. С этими деньгами я вместе с женой выехал в Лондон, ибо человек, которому мне надлежало передать деньги, находился там. Взяв их, он сказал, что они предназначены Луи Наполеону и его делу. Я счел своим долгом также присоединиться к этому делу, тем более что питал симпатии к принцу.
— А кто был этот человек в Лондоне?
— Его имени я вам не назову, — ответил капитан. — Среди обвиняемых его нет, и участия в осуществлении плана он не принимал. Это просто один из друзей принца.
— А кто был другой — тот, что привез вам поручение графа Монте-Кристо? — спросил канцлер.
— Даю вам слово, что не знаю его. Я никогда его не видел — ни до того, ни после.
— Довольно странно, — с неудовольствием заметил Пакье. — А вы не можете сказать, имел ли тот лондонский господин отношение к графу, и если имел, то какое?
— Нет, господин канцлер. Я никогда об этом не спрашивал.
— Можете вы назвать по крайней мере сумму, которую граф переправил с вами в Лондон?
— И это мне запрещено. Могу только сказать, что это была немалая сумма.
— Больше миллиона?
— Конечно! Намного больше.
— В таком случае этот граф Монте-Кристо должен быть богат!
— Несомненно. Я считаю его одним из самых богатых людей на свете.
— А откуда он получил эти несметные сокровища? Мне никогда не приходилось слышать о таком состоятельном семействе — Монте-Кристо.
— На этот счет не могу вам сказать ничего определенного — ответил Моррель. — Я уважаю графа как лучшего и благороднейшего из смертных, как спасителя моей семьи. Я никогда не спрашивал, откуда у него эти богатства. Кроме того, по-моему, это к делу не относится. Обратитесь к графу сами.
— Побольше откровенности, капитан Моррель, и вам вернут свободу. Назовите нам человека, которому вы передали деньги.
— Ни в коем случае! — возразил Моррель. — К тому же этот человек, насколько мне известно, еще находится в Лондоне.
— Если вы будете упорствовать, нам придется проявить строгость, — предостерег канцлер. — Из заключения вас освободят не раньше, чем вы назовете имя, которое нас интересует.
Кровь бросилась в лицо капитану. Казалось, он с трудом сдерживает себя.
— Вы шутите, господин канцлер, — сказал он. — Надеюсь, во Франции еще существует справедливость. Пусть меня предадут суду Палаты пэров, суду присяжных, какому угодно другому суду. Пусть суд вынесет мне приговор, и я буду отбывать наказание, как все прочие участники этого дела.
— Посмотрим! — сказал канцлер загадочным тоном. — Мы вас больше не задерживаем!
Он позвонил. Появились судебные приставы. Под их конвоем Моррель покинул комнату, холодно попрощавшись. Когда он ушел, канцлер с недоумением взглянул на королевского прокурора и покачал головой.
— Ну, что вы скажете обо всем этом? Мистификация это или правда? Существует ли такой граф — Монте-Кристо? Правду сказал капитан или солгал?
— Я внимательно следил за его поведением и выражением лица, — ответил Фран-Карре. — Похоже, он говорит правду. А о графе Монте-Кристо я немало слышал несколько лет назад. Однажды я даже видел его в доме де Вильфора, который прежде занимал мою теперешнюю должность. Впрочем, я полагаю, есть довольно простой и надежный способ узнать правду. Супруга Морреля живет здесь, в Париже, в доме, который принадлежит зятю капитана. Поскольку она была с мужем в Лондоне, ей тоже известно, с кем встречался там Моррель. Если я обрисую ей участь, ожидающую ее супруга, в самых мрачных тонах, она выложит нам все как есть. Завтра же и отправлюсь к ней.
— Верно, неплохая мысль! — одобрил Пакье. — Разыщите госпожу Моррель и постарайтесь также разузнать все что возможно, об этом графе Монте-Кристо. Неизвестно кто скрывается под этим именем!
XI. ВАЛЕНТИНА
Утром следующего дня в одной из комнат приветливого дома на улице Меле можно было наблюдать такую картину. У окна за вышиванием сидела сестра капитана Морреля, Жюли. Ее муж, Эмманюель Эрбо, устроившись напротив, углубился в газету. Маленькая девочка, пристроив у себя на коленях куклу, заставляла ее танцевать: белокурый ребенок безуспешно пытался привлечь внимание отца к своим невинным забавам. Но сегодня Эмманюель читал, не замечая ничего вокруг, как и вторая молодая женщина, сидевшая на софе. Одной рукой она прижимала к себе маленького сына, а в другой держала газету.
У нее было нежное выразительное лицо, тонкость черт и аристократическую прелесть которого еще более подчеркивало ее черное платье. Она выглядела несколько бледной, но эта бледность не производила впечатления нездоровья. Впрочем, взгляд ее был слегка печален, а темный наряд вносил некий диссонанс в семейную идиллию, царившую в доме Эрбо.
Это была Валентина, жена Морреля, с маленьким Эдмоном. Со времени ареста мужа она оставила дом на Елисейских Полях, где чувствовала себя слишком одиноко, и перебралась к Эмманюелю и Жюли, с которыми могла по крайней мере поговорить о Максимилиане: чета Эрбо разделяла горе Валентины. Молодая, любящая женщина облачилась в черное платье, чтобы даже внешне подчеркнуть, как глубоко она переживает временную потерю своего Максимилиана.
В эту минуту в комнату вошел старый слуга Пенелон, оьшший матрос, в прошлом — искусный мореход, который служил еще отцу Максимилиана и Жюли. Пенелон передал молодой женщине какую-то записку.
У нее было нежное выразительное лицо, тонкость черт и аристократическую прелесть которого еще более подчеркивало ее черное платье. Она выглядела несколько бледной, но эта бледность не производила впечатления нездоровья. Впрочем, взгляд ее был слегка печален, а темный наряд вносил некий диссонанс в семейную идиллию, царившую в доме Эрбо.
Это была Валентина, жена Морреля, с маленьким Эдмоном. Со времени ареста мужа она оставила дом на Елисейских Полях, где чувствовала себя слишком одиноко, и перебралась к Эмманюелю и Жюли, с которыми могла по крайней мере поговорить о Максимилиане: чета Эрбо разделяла горе Валентины. Молодая, любящая женщина облачилась в черное платье, чтобы даже внешне подчеркнуть, как глубоко она переживает временную потерю своего Максимилиана.
В эту минуту в комнату вошел старый слуга Пенелон, оьшший матрос, в прошлом — искусный мореход, который служил еще отцу Максимилиана и Жюли. Пенелон передал молодой женщине какую-то записку.