Мютцельбург Адольф. Властелин мира

   «Я с сожалением узнала, что за одну ночь вы стали бедняком, дон Лотарио», — сказала она.
   Ее слова поразили меня в самое сердце — они были такими безжалостными. Она сказала мне «вы», хотя мы всегда говорили друг другу «ты»!
   «Ошибаешься, Росальба! — воскликнул я. — Пока у меня есть ты, я не беден! Я еще самый богатый человек на земле!»
   «Будь благоразумен, — сказал дон Рамирес и встал между мной и своей дочерью, потому что я поспешил к ней, — будь благоразумен, Лотарио. Расставим все по своим местам. Теперь тебе и думать нечего о женитьбе, это так. В сравнении с тобой я теперь богат, как Крез. Сам видишь, прежнего Лотарио больше не существует. Пусть моя дочь поступает, как ей угодно, но мой долг — долг отца — напомнить ей, что тот, кому она собирается отдать свою Руку. — всего лишь бедный идальго».
   «Более того, — вставила донна Росальба, — теперь дону Лотарио самому нужно искать богатую невесту».
   Голова у меня пошла кругом. Лоб пылал. Я ничего не мог понять. Я был близок к беспамятству.
   «Выходит, донна Росальба возвращает мне свое слово?» — пробормотал я, запинаясь.
   «Разумеется; и для вашего же блага, дон Лотарио, — сказала Росальба. — В Мехико вам не составит труда найти состоятельную невесту, ибо не везде еще известно о вашем несчастье. Ну а мне — мне нечего бояться. Мое будущее обеспечено. В жены бедному идальго я не гожусь — для этого я слишком избалованна. Но здесь поблизости есть люди, слава Богу, тоже не слепые. Скажу только, что ваш друг лорд, например, сказал мне немало…»
   Она запнулась — вспыхнувшая во мне злость, вероятно, испугала ее. Она вскрикнула и исчезла. И это женская честь, милорд? Неужели все люди таковы?
   Слезы текли по щекам молодого испанца. Он тяжело и судорожно всхлипывал.
   — Я предвидел это, — спокойно, но участливо заметил лорд. — Когда я говорил вам, дон Лотарио, что донна Росальба единственная в своем роде, я хотел сказать, что на свете для нее существует только голый расчет. Именно расчет заставил ее стать вашей невестой, именно расчет руководил ею, когда она говорила мне такие вещи, которые я не стал бы слушать, если бы не стремился постичь ее сущность, именно расчет побудил ее теперь отказать вам. Расстаться с такой женщиной — благо для вас, дон Лотарио. Она сделала бы вас несчастным!
   — О Боже, Боже, как тяжело, удар оказался слишком жесток! — стонал испанец.
   — Время исцелит вас! — утешал его лорд. — Однако продолжайте, мой друг.
   — Что еще рассказывать? — воскликнул дон Лотарио. — Я вернулся на свою разоренную гасиенду, бродил по пепелищу, плакал, проклинал жизнь, все и вся. О, милорд, сегодня я просто не могу понять, как тогда не сошел с ума. Наступил вечер, я бросился на землю, у меня не было даже крыши над головой. Мои люди остались на гасиенде дона Рамиреса, а я не хотел, не мог оставаться там даже одну ночь. Я лежал без сна на влажной от росы земле и ждал рассвета. Наконец настало утро. Я поплелся к дону Рамиресу. Я все еще надеялся, все еще считал, что меня не решатся прогнать, как одряхлевшую, ставшую бесполезной собаку. Но я ошибся. Он принял меня холодно и равнодушно сказал, что Росальба немного нездорова, но просила пожелать мне счастья; он посоветовал мне отправиться в Мехико и продать там свои земли. Впрочем, дон Рамирес сказал, что и сам не прочь купить их за тридцать тысяч долларов.
   Теперь я знал достаточно, милорд. Но я не подал виду и остался спокоен. Я только попросил его дать мне на время лошадь, и он великодушно подарил мне одну, самую старую и плохую. Я подумал тогда о вас, милорд. Мы знакомы не так давно, однако мне показалось, что нужно спешить именно к вам. Ведь, помнится, вы признались, что желаете мне только добра.
   — Я и сегодня повторю это, Лотарио, — сказал лорд, снова кладя руку на его плечо. — Вы и сами не так давно сожалели о том, что вам пришлось жить в этой глуши, что вы не научились ничему путному. Теперь весь мир к вашим услугам, дон Лотарио!
   — Да, но раньше я был самостоятельным, богатым человеком, а что я теперь? — вздохнул испанец.
   — Будьте моим учеником, моим сыном! — воскликнул лорд.
   — О, милорд, — молодой человек глубоко вздохнул, — это, пожалуй, единственное, что могло бы меня утешить!
   — Так вы согласны? Замечательно! Забудем все! Не думайте больше о своей жизни на гасиенде, где такому молодому человеку, как вы, суждено зачахнуть, не думайте больше о донне Росальбе, которая сделала бы вас несчастным. Обратите свой взор в будущее. Вы сказали, что теперь бедны. Сколько же стоило прежде ваше имение, дон Лотарио, но только откровенно?
   — Четыреста пятьдесят тысяч долларов, если по-честному, — ответил испанец.
   — Прекрасно, даю вам за него четыреста тысяч долларов. Вы довольны?
   — Если бы я не знал, милорд, что вы самый хладнокровный человек на свете, я бы подумал, что вы бредите или Решили разыграть меня! — почти с испугом воскликнул дон Лотарио. — Помилуйте, за гасиенду, которая более не стоит пятидесяти тысяч, — нет, никогда!
   — Но речь идет только о стоимости участка земли, — возразил лорд с полнейшей невозмутимостью. — Я обнаружил на нем следы древних рудников.
   — В самом деле? — с сомнением спросил испанец. — Нет, нет, вы намеренно не говорите мне правды. Ваше великодушие глубоко меня трогает. Я всегда буду вам благодарен, но воспользоваться им не смогу.
   — Черт побери! — воскликнул лорд. — При чем тут великодушие? Угодно вам сделать мне одолжение — продать вашу собственность за четыреста тысяч долларов — или нет?
   — Бог мой, если дело обстоит так, я, пожалуй, соглашусь, — смущенно пробормотал дон Лотарио.
   — Вот и договорились. Я незамедлительно выдам вам долговое обязательство, ибо предполагаю, что вы не захотите получить всю сумму наличными. Впрочем, если вам угодно… может быть, двадцать тысяч долларов наличными? Их будет достаточно для ваших нужд, пока вам не представится удобный случай вложить свое состояние. Вот вам на первое время двадцать тысяч долларов.
   — Мне кажется, я грежу, — пролепетал дон Лотарио, машинально принимая двадцать тысячедолларовых банкнотов, которые вручил ему лорд. — Неужели это не сон! Я все еще богат!
   Тем временем лорд набросал несколько строк на большом листе бумаги.
   — Вот, дон Лотарио, — пояснил он, — это чек на триста восемьдесят тысяч долларов. Банкирский дом братьев Ротшильд в Лондоне, Париже и Вене ручается за сумму долга, которую я указываю здесь на свое имя.
   Мгновение дон Лотарио невидящим взором смотрел на подпись, потом скатал бумагу и сунул ее в карман. Между тем лорд сел рядом с ним.
   — Ну, вот и договорились! — сказал он с улыбкой. — Тогда предлагаю вам отправиться путешествовать. Вы должны познакомиться с жизнью, узнать людей. Вы еще слишком молоды, чтобы понапрасну тратить время. Вам надо увидеть другие страны, познакомиться с иными нравами и обычаями, набраться опыта, приготовить себя к чему-нибудь дельному.
   — Да, да, это и мое желание, — согласился с ним дон Лотарио. — А куда я должен ехать: в Нью-Йорк, в Париж?
   — Нет, в Берлин, — ответил лорд.
   — В Берлин? — спросил молодой испанец, сделав круглые глаза. — Черт побери, этот город мне известен разве что по названию. Кажется, это столица…
   — …Пруссии! — закончил за него лорд. — Туда я и хотел бы вас послать. Вначале вы поедете в Нью-Йорк и пробудете там полтора месяца, затем в Париж, где останетесь на три месяца, потом в Лондон, где сможете прожить столько же, после чего отправитесь в Берлин. В Париже и Лондоне вы познакомитесь с миром политики, а в Берлине вам предстоит изучать науки. Спокойнее всего заниматься этим именно в Берлине. Когда я был в Индии, в Калькутте, я познакомился с молодым немецким ученым, которому оказал одну услугу. Из газет я узнал, что он уже вышел в профессора, надеюсь, он еще жив. В Берлине он будет вашим наставником.
   — Я сделаю все, что вы прикажете!
   — Кроме того, в Берлине у меня будет для вас еще одно поручение, — сказал лорд. — Возьмите эти бумаги. В них содержатся сведения, которые вам необходимо знать. Речь идет о некоем семействе, по фамилии Бюхтинг, разыщите его. Глава семьи давно уехал в Америку, оставив в Берлине жену и двоих детей — сына и дочь. Правда, в Берлине у меня есть свой агент, но я не хотел бы обременять его этим поручением. Если семейство бедствует, вам следует время от времени посылать ему некоторые суммы. Во всяком случае, известите меня, в каком положении находятся эти люди. Это ваше особое задание, остальное вы все знаете. Вот вам еще одна бумага. В ней я перечислил те принципы, какими рекомендовал бы вам руководствоваться в жизни. Не забывайте ежедневно заглядывать в эту бумагу.
   Дон Лотарио взял поданную лордом бумагу словно святыню и положил вместе с долговым обязательством.
   — Теперь еще одно! Если вы будете экономны и бережливы, двадцати тысяч долларов вам должно хватить на год-полтора. Если не уложитесь в эту сумму, вам достаточно обратиться с этим чеком к любому крупному банкиру.
   — Но, милорд, у вас ведь еще нет никакого документа, которым я бы подтвердил, что мое владение принадлежит теперь вам! — воскликнул дон Лотарио.
   — При случае вы составите для меня такой документ, — успокоил его лорд.
   — Хорошо, — пробормотал испанец, невольно покачав головой. — А когда я должен ехать?
   — Немедленно, сегодня же!
   — Немедленно? — испуганно вскричал юноша. — Но позвольте, милорд…
   — Разве вас что-то еще здесь удерживает? Вам будет полезно отвлечься и рассеяться. Можете взять из моего гардероба все, что окажется вам впору и придется по вкусу. Мой пароход уже стоит под парами. Через час он направится в Нью-Йорк забрать оттуда кое-что, в чем я испытываю нужду. По пути зайдет в перуанский порт Кальяо, там вы сможете сделать необходимые покупки. Не забудьте немного подучиться морскому делу у штурмана. В жизни все может пригодиться. Если мне потребуется отправить вам письма, вы найдете их в банкирском доме братьев Ротшильд, а в Берлине — у моего агента, который представится вам, как только вы туда прибудете. Итак, все в порядке?
   — Все, милорд! — ответил дон Лотарио.
   Спустя час он уже находился на пароходе, который покидал морской залив. Дону Лотарио все еще казалось, что он грезит.

V. АЛЬБЕР ЭРРЕРА

   — Прощайте, лейтенант Эррера! До скорой встречи!
   — До свидания, дружище! Не робей!
   — Смерть кабилам! Да здравствует Франция!
   Такие возгласы выделялись из общего гомона, напутствуя того, кому предстоял нелегкий путь. Именно к нему тянулись руки с наполненными вином бокалами. Вино искрилось, солнце смеялось, глаза провожавших блестели.
   Кому же предназначались эти напутственные слова? Не одному ли из тех самых кабилов? В это нетрудно было поверить, ибо тот, к кому тянулись все руки, был молодой человек в белом бурнусе с откинутым капюшоном. Под бурнусом виднелся пояс, из-за которого торчал кривой ятаган. В руке юноша держал длинноствольное бедуинское ружье. У него было смуглое лицо, темные волосы, такого же цвета борода и усы, серьезные задумчивые глаза. Однако, несмотря на его наряд, приветственные крики друзей недвусмысленно свидетельствовали о том, что перед нами — сын Франции.
   Молодой человек сердечно благодарил провожавших. Иногда на его губах появлялась улыбка, но глаза оставались серьезными. Временами он озабоченно посматривал на палатку командира. Палатка ярко блестела в лучах солнца, а над ней был укреплен национальный флаг Франции, бессильно повисший в царящем безветрии. Невдалеке от палатки взбивал копытом желтый песок великолепный конь, взнузданный и украшенный по обычаям кабилов.
   Вскоре толпа провожавших раскололась надвое: друзья лейтенанта потеснились и образовали проход, отдавая честь старшему по званию офицеру, который направлялся к ним от командирской палатки. Он был высокого роста, статный, крепко сложенный; усы и борода клином придавали ему по-настоящему бравый вид. Это был полковник Пелисье^[4], тогдашний командир батальона расквартированной в Мостаганеме французской дивизии.
   — Итак, вы готовы, мой юный друг? — спросил он юношу. — Черт возьми! Ваше счастье, что мы не встретили вас в часе езды отсюда, между скал. Мы определенно приняли бы вас за кабила и расстреляли. Тем лучше. Вы введете в заблуждение самого проницательного человека. Вы что же, лейтенант Эррера, и в самом деле настолько хорошо усвоили язык кабилов, что не вызовете у них подозрений?
 
   — Я полагаю, господин полковник! — ответил Альбер. — Пока я имел честь сражаться под знаменами моего отечества против сынов пустыни, я изучил язык наших врагов и, надеюсь, знаю его в совершенстве.
   — Вы ведь три месяца были однажды в плену, не так ли? Там у вас и правда была возможность познакомиться с нравами и языком этих безбожников. Значит, вы надеетесь на успех операции?
   — Я должен надеяться, и я надеюсь, господин полковник.
   — В таком случае никаких препятствий для вашего отъезда нет, — заметил Пелисье. — С Богом, лейтенант Эррера! Если вы благополучно вернетесь, родина не забудет ваших заслуг!
   — Благодарю вас, господин полковник! Но у меня есть одна просьба. Могу я сказать вам несколько слов наедине?
   — С удовольствием выполню вашу просьбу, лейтенант! — ответил полковник и направился назад в свою палатку. Молодой человек последовал за ним.
   — Господин полковник, — сказал юноша, когда они остались одни, — мне нужен человек, которому я могу доверить последнюю просьбу. А кого мне следует просить об этом одолжении в первую очередь, как не моего командира? Я сознаю, что пускаюсь в предприятие, из которого могу вернуться живым лишь при самом благоприятном стечении обстоятельств. Я не испытываю страха, господин полковник, — я рад оказанному мне доверию, я горжусь этим знаком признания. Я хотел только просить вас, если не вернусь с задания, переслать это письмо моей матери, Мерседес Эррере, в Марсель. Адрес указан на конверте.
   И еще одно. Я доверяю вам свою тайну, господин полковник. Дело в том, что Эррера не моя фамилия — это девичья фамилия моей матери. Я — сын человека, небезызвестного и для вас, — человека, память о котором я не в силах избавить от бремени лежащего на нем бесчестья. Но в свое время он занимал в обществе весьма достойное положение, и мой долг — вернуть фамилии покойного, ибо она по праву является и моей фамилией, былую славу. Если я благополучно вернусь, господин полковник, полагаюсь на то, что вы сохраните мою тайну, ибо я еще весьма далек от мысли вновь брать фамилию отца. Если же я погибну за родину, скажите тому, кто спросит о моем имени, что эту услугу отечеству оказал сын несчастного генерала де Морсе-ра.
   — Как? — с удивлением воскликнул Пелисье. — Вы — Альбер де Морсер, сын генерала? Если не ошибаюсь, вы прибыли к нам вместо кого-то другого и начинали службу в самом низком звании?
   — На все это есть свои причины, — печально, но с достоинством ответил Альбер. — Немало людей упрекало мою мать и меня за то, как мы поступили. Но мы не могли иначе, не хотели сохранить наследство, над которым тяготело предательство и еще одна, более ранняя вина, неизвестная большинству тех, кто нас осуждал. Моя мать распродала все, а деньги раздала беднякам. Сам же я решил, что если когда-нибудь и добьюсь чего-то в жизни, то буду обязан этим только самому себе. Даже фамилия моего отца не должна ни помогать, ни мешать моим собственным усилиям. Поэтому я и взял девичью фамилию матери. Судьба оказалась ко мне благосклоннее, чем я ожидал. Я лейтенант французской армии, мои товарищи любят меня, мои командиры не раз выказывали мне свое расположение.
   — Хорошо! — сказал полковник Пелисье. — Пусть будет так. Если вы погибнете, чего я не допускаю, родина узнает, кто пролил за нее кровь. Если вы возвратитесь… тогда…
   — …тогда, господин полковник, — быстро прервал командира Альбер, — тогда, повторяю еще раз, я не кто иной, как лейтенант Эррера. И для вас, и для всех остальных. Прощайте, господин полковник! Благодарю вас!
   — Прощайте, лейтенант Эррера! — сказал Пелисье, протягивая ему руку. — Мне будет приятнее вновь увидеть нашего старого друга, нежели известить мир о гибели Альбера де Морсера!
   Молодой человек с признательностью взглянул на полковника и вышел из палатки.
   Лошадь нетерпеливо била копытом песок, товарищи еще теснее окружили Альбера. Снова зазвучали добрые напутствия, со всех сторон слышались пожелания успеха. Альбер Эррера был уже в седле. Белоснежный бурнус окутывал его подобно облаку.
   — Прощайте, друзья! — закричал он. — Дайте дорогу! Прощайте! Смерть кабилам! Да здравствует франция!
   — Да здравствует Франция! — загремело отовсюду. Лошадь поднялась на дыбы, потом рванулась вперед.
   Альбер на прощание взмахнул рукой. Еще раз огласили окрестности приветственные клики. Бурнус всадника затрепетал на скаку, потом Альбера окутало облако песка, и через несколько минут он уже исчез за низким кустарником, который покрывал равнину и тянулся до самых предгорий Атласских гор, синеющих вдали.
   Спустя час лошадь сменила галоп на размеренную рысь, и Альбер оказался один среди бескрайней равнины, один с ятаганом, пистолетами, верным конем и сердцем, полным мужества и веры, один под темно-синим небом, горячим солнцем, окруженный низкорослыми кустами, над которыми тут и там возвышались вершины скал — предвестники синеющего на юге горного массива.
   Ему было поручено обнаружить убежища, в которых укрывались кабилы, уходя от преследования французов после неудачной атаки. На открытых пространствах французы всегда брали над ними верх. Но чего стоили эти победы, если разбитый неприятель успевал на своих лошадях оторваться от преследования и укрывался в горах, откуда мог в любой момент вновь нанести неожиданный удар? Сколько сражений проиграли кабилы, сколько героизма проявили французы, предводительствуемые такими командирами, как Вале, Бюжо, Кавеньяк, Шангарнье, Бедо и Ламорисьер! И тем не менее враг был снова готов к борьбе, почти так же силен. Отряды кабилов вновь и вновь блокировали пути передвижения французов, громили их обозы и уничтожали небольшие формирования французской армии. Французы ожесточились сверх всякой меры. В провинции Оран находился сейчас, как утверждали, сам неутомимый эмир Абд аль-Кадир, там же пребывал его союзник Бу Маза. Ходили слухи, что готовится совместное нападение на французов. Лень ото дня возрастала дерзость кабилов, все дальше их отряды углублялись во французские тылы, и тем не менее застигнуть значительное число кабильских воинов, сосредоточенных в одном месте, было невозможно. Предгорья Атласа с их ущельями, пещерами, недоступными вершинами всегда предоставляли уходящим от преследователей сынам пустыни надежное укрытие. Горы служили им сборными пунктами, естественными укреплениями и складами, и проникновение туда было бесполезным и безрассудным делом до тех пор, пока с полной определенностью не будет известно, где следует искать кабилов. Неподготовленный поход в эти горы мог обернуться для французских войск огромными бессмысленными потерями.
   Именно поэтому Альбер Эррера и держал теперь путь в горы. Ему было поручено разузнать, куда скрываются отступающие отряды кабилов, ему предстояло, рискуя жизнью, действовать в одиночку среди тысяч хитрых, кровожадных врагов. Задание представлялось настолько опасным, что пойти на это мог лишь человек безрассудной храбрости. Но когда речь зашла о подобном разведчике, Альбер вызвался добровольно, и полковник Пелисье, отчаянный и неразборчивый в выборе средств, принял предложение молодого способного офицера.
   Неожиданно путь Альберу преградила небольшая река.
   Молодой человек решил немного передохнуть, напоить лошадь и подыскать подходящее место для переправы. Но это оказалось не так легко, как он предполагал. Берега были очень высоки и круты. Возможно, где-то и существовал удобный брод, но Альберу никак не удавалось его обнаружить. Проискав напрасно четверть часа, он надумал поехать вверх по течению в надежде встретить место, где берег пониже и более пологий.
   В этот момент он заметил на противоположном берегу всадника. Судя по одежде, это не был кабил: с первого взгляда лейтенант определил, что перед ним алжирский еврей. Иудей тоже ехал вдоль берега, вероятно, как и Альбер, в поисках удобной переправы. Француза он еще не заметил, и Альбер мог без помех за ним понаблюдать.
   Он был среднего роста, тощий, с тронутой сединой черной бородой; согнувшись, он сидел на невзрачном муле, время от времени боязливо посматривая на юг, на горы, словно подозревал, что там находятся враги. Это бросилось в глаза лейтенанту. Он был слишком хорошо знаком с обстановкой в Алжире и знал, что почти все евреи — на стороне французов и нередко соглашаются на роль соглядатаев и осведомителей.
   Может быть, и этот еврей — шпион, пытающийся отыскать французов.
   Похоже, трудная миссия, которую взял на себя Альбер, должна была начаться с минуты на минуту. Он был одет каоилом и хотел, чтобы его принимали за сына пустыни, следовательно, еврей не должен доверять ему. Между тем Альберу не терпелось узнать, где находится ближайший лагерь кабилов и на какое племя он наткнется. Это облегчило бы ему задачу.
   Тем временем еврей отыскал брод и въехал в реку. Альбер уже принял решение повстречаться с ним. Во-первых, ему хотелось выведать у еврея как можно больше, во-вторых, он стремился подвергнуться проверке и убедиться, действительно ли первый встречный примет его в этом наряде за кабила.
   Он резво поскакал вдоль берега. Еврей находился уже посередине реки, когда заметил Альбера, и лейтенант отчетливо увидел, как испугался бедный иудей и придержал своего мула. Избежать встречи было уже невозможно.
   — Дай мне дорогу! — повелительно закричал Альбер. — Мне нужно на ту сторону!
   Еврей принялся понукать своего мула, потом слез с него и с трудом вытащил заупрямившееся животное на берег, где находился Альбер.
   — Откуда ты взялся? — спросил молодой француз, смерив его испытующим взглядом и приняв горделивую осанку, которая характерна для коренных жителей этих мест, мусульман, при общении с евреями. — Ты направляешься из лагеря правоверных?
   — Я еду с гор, это верно, но не оттуда, откуда ты думаешь.
   — Может быть, тебе известно, где Бу Маза? — продолжал Альбер. — Отвечай, мне нужно к нему.
   Казалось, еврей колеблется. Ведь он находился на территории, разделявшей две враждующие стороны. Задавать вопросы, касающиеся такой известной личности, как Бу Маза, следовало с осторожностью.
   — Я слышал о нем, — ответил наконец еврей. — Он со своими людьми двигался через горы.
   — Куда ты направляешься, нечестивец? — воскликнул Альбер. — Я знаю, что ты задумал! Ты хочешь выдать франкам убежища в горах, где скрываются правоверные! Покажи свой фирман!
   Еврей, подавленный, похоже, огромным горем, медленно извлек из кармана бумагу, испещренную арабскими письменами. Она была составлена заместителем Абд аль-Кадира. Едва пробежав первые строки, лейтенант стал внимательнее, так как имя владельца фирмана было ему знакомо. Документ был выдан Эли Баруху Манасу, торговцу из Орана, и разрешал ему отправиться в горы на поиски своей дочери. Еще со времени пребывания в Оране Альбер знал, что Эли Барух Манас — один из богатейших купцов города. Его единственная дочь славилась красотой. Таким образом, перед молодым офицером оказалась не совсем обычная личность. Альберу приходилось слышать и о том, что этот еврей друг французов. Большинство офицеров связывали с ним денежные дела.
   — Эли Барух Манас? — спросил Альбер, нахмурив лоб. — Я знаю, ты друг франков.
   — Но еще больше — друг правоверных, — несмело заметил еврей. — Хотя Бог не покарал бы меня, если бы я водил дружбу с франками, ведь правоверные причинили мне немало горя.
   — Что ты хочешь этим сказать, гяур? — прикрикнул на него Альбер. — Что значат твои предательские слова?
   — Как Бог свят, я не предатель! — вскричал еврей. — Я бедный, несчастный отец, у которого, вопреки закону и справедливости, похитили родное дитя! Моя несчастная, моя любимая дочь, моя Юдифь! Она была прекрасна, как дочери Сиона, и мудра, как царица Савская! Я пропащий человек!
   Слезы брызнули у него из глаз. Это был неподдельный крик души.
   — Расскажи, как это случилось. Я хочу знать! — сказал лейтенант. — Что с твоей дочерью?
   — Ее украли, похитили! — воскликнул иудей. — О, моя бедная Юдифь! Разве не была она самой прекрасной девушкой на свете?! Разве сами господа французские офицеры не простаивали сутками под окнами моего дома, чтобы хоть разок поймать взгляд ее черных глаз?! Но она была гордой, чистой девушкой, не отвечала на их призывные взоры. «Отец, — часто говорила она мне,. — не приводи мне женихов ни нашей, ни чужой нам крови, я хочу сама отыскать того, кто мне понравится.» Господи, она была моим единственным ребенком! Я не смел обрекать ее на страх и на муки. И чего я только не делал для нее! Все, что способен сделать для своей дочери какой-нибудь барон или даже принц. Разве она не говорила по-французски и по-английски, разве не играла на фортепьяно и не пела как соловей? Если бы я захотел вывезти мою Юдифь в свет, она затмила бы всех французских дам и могла бы выйти замуж за генерала — ведь у меня, кроме того, водятся деньги! Но она не хотела этого, она стремилась к уединению, и я делал все для нее, ведь она была моим единственным ребенком. Однако злой дух внес смятение в ее душу: она попросила меня отправить ее к тетке, Ребекке, жене моего брата, в Маскару на месяц. Тетка написала, что больна и хотела бы повидаться с Юдифью. Я просил Юдифь подождать еще две недели, пока я сам не смогу сопровождать ее, потому что у меня были неотложные дела в Алжире. «Отец, — сказала она в ответ на мои просьбы, — зачем тебе утруждать себя? На дорогах все спокойно, а Маскара недалеко. Я отправлюсь одна!» И она отправилась…