Мютцельбург Адольф. Властелин мира

   Адрес графа был ему неизвестен, и потому он отправился к знакомому, который поддерживал отношения с прусской аристократией, за необходимыми сведениями. Узнать ему удалось сравнительно немного.
   Граф Аренберг оказался единственным потомком древнего рода. Воспитывался он в большой строгости и готовился к военной карьере, к которой из-за мягкости характера не проявлял ни малейшей склонности. По этой причине у него начались нелады с отцом. Отец угрожал лишить его наследства и какое-то время держал чуть ли не в заточении, пытаясь подчинить его своей воле. Вероятно, именно эта пора в жизни графа наградила его меланхолией и набожностью, которые определили его характер, когда он стал взрослым. В двадцать пять лет граф сделался наследником значительного состояния, оставшегося после смерти отца. Но с тех пор о нем почти ничего не было слышно. Он проводил жизнь в путешествиях по Италии, России, Франции и Англии, в своих поместьях в Саксонии или в уединенном берлинском доме. Утверждали, что он якобы основатель или по крайней мере последователь какой-то религиозной секты, которая отличалась весьма своеобразными догматами и нигде не получила поддержки. Граф никого не принимал и сам редко появлялся на приемах. В то же время он делал немало добра беднякам; утверждали даже, что половину своего состояния он пожертвовал на благотворительные цели. Ходили слухи о его связях при дворе. Упорно говорили как о достоверном факте, что он поддерживает отношения с ближайшим окружением царствующих особ.
   О том, что Тереза находится у графа, знакомый дона Лотарио, как видно, не знал. Зато ему был известен номер дома, где жил Аренберг.
   Когда на город опустились зимние сумерки, дон Лотарио и отправился по этому адресу. Особняк графа располагался на Вильгельмштрассе в глубине двора, отгороженный от улицы высокой стеной со старинным орнаментом, посередине которой были устроены большие ворота с гербом Аренбергов. Ворота оказались накрепко запертыми, а сама стена, возвышавшаяся между прекрасными особняками, что располагались вдоль улицы, производила странное впечатление уединения и отрешенности от земной суеты. Рядом с воротами была небольшая калитка. На звонок молодого человека появился слуга, которого испанец помнил по Парижу.
   — Господин граф принимает? — поинтересовался наш герой. — Вот моя визитная карточка.
   — Дон Лотарио де Толедо, если не ошибаюсь! — поклонившись, сказал старый слуга. — Господин граф поручил мне сегодня же разыскать вас в Берлине!
   — А мадемуазель Тереза? Она принимает? — снова спросил испанец.
   — Она чувствует себя хорошо, и я полагаю, она у господина графа, — ответил слуга.
   Внутреннее убранство дома отличалось простотой и сдержанностью, однако не было лишено известного старомодного изящества, напоминавшего, пожалуй, о прошлом столетии.
   Слуга доложил о приходе нашего героя, и спустя минуту-другую дон Лотарио очутился в просторной, ярко освещенной комнате. Граф и Тереза сидели у камина. Видимо, они были заняты чтением, ибо на столике возле них были разложены книги и журналы.
   — Добро пожаловать в Берлин! — промолвил граф, вставая навстречу гостю и пожимая ему руку. — Мы только сегодня узнали, что вы здесь. Почему же вы не пришли раньше?
   Едва взглянув на Терезу, которая поднялась со своего места одновременно с графом, дон Лотарио побледнел. Однако приветствие графа вернуло ему спокойствие и самообладание.
   — Прежде чем позволить себе нарушить покой других, я хотел вначале успокоиться сам и закончить свои дела. Я рад, что вы не изменились, граф. А вы, мадемуазель, надеюсь…
   — Вы правы, дон Лотарио, я, слава Богу, чувствую себя здесь, на родине, много лучше! — прервала его Тереза, радушно протягивая ему руку, которой испанец коснулся губами, не в силах преодолеть охватившее его волнение. — Прежде всего извините меня, сударь! Мы так поспешно покинули Париж, что даже не успели проститься с вами. Впрочем, довольно об этом! Но смерть моей единственной подруги, госпожи Данглар, настолько потрясла меня, что Париж стал мне в тягость. Мне казалось, город вот-вот рухнет и погребет меня под своими обломками! Граф Аренберг счел за благо, чтобы я возвратилась в родные края, и я согласилась с ним. И в самом деле, здесь я снова обрела душевное равновесие.
   Тем временем дон Лотарио тоже сел у камина и, охваченный беспокойством, не мог оторвать глаза от лица Терезы. Оно совершенно не изменилось, только щеки, казалось, чуть посвежели, а взор прояснился. Впрочем, это можно было объяснить влиянием зимнего воздуха или пылавшего в камине огня. В остальном лицо девушки выглядело умиротворенным, речь лилась плавно и была полна доброжелательности, всегда ее отличавшей. Напрасно дон Лотарио пытался разглядеть в ней ту, что описал ему профессор.
   — Письмо аббата уведомило нас, что вы направились в Лондон, — сказал граф. — Вы говорили, что намерены пробыть там месяца три, поэтому в Берлине мы ожидали вас позже. Итак, Лондон вам не понравился?
   — Да, мои лондонские воспоминания — весьма мрачного свойства, — ответил дон Лотарио. — Я рад, что покинул этот город. Однако для отъезда у меня была еще одна причина. Жизнь там была бы мне не по карману. Лорд Хоуп, от которого зависит все мое благополучие, объявил себя почти полным банкротом.
   Графу не терпелось узнать подробности, и дон Лотарио обрисовал ему положение дел, умолчав, разумеется, о своих связях с Обществом самоубийц. Граф покачивал головой и, похоже, не очень верил рассказу молодого испанца.
   — То, что вы поведали, повергает меня в изумление, — заметил он. — Аббат описывал мне лорда как человека настолько богатого, что разорение не могло ему грозить. Впрочем, если он написал вам это, значит, так и есть. Он — честный человек.
   — В нем я уверен, — ответил испанец. — Короче говоря, раз я лишился возможности целиком отдаться изучению наук в Лондоне, а также сносно жить там на свои скромные доходы, мне пришлось перебраться в Берлин, чему я весьма рад. Ничто не отвлекает меня от занятий, да и деньги тают не слишком быстро.
   — Вероятно, вы настолько прилежный ученик, что вряд ли можно надеяться часто видеть вас? — заметил граф.
   — Напротив, если я не слишком докучливый визитер, я не упущу случая навестить вас, — ответил молодой человек. — Для себя я уже решил, что ваш дом и дом профессора Веделя единственные, где я буду появляться, разумеется, если вы не имеете ничего против.
   Дон Лотарио ждал, что его спросят о профессоре, и, произнося его имя, впился глазами в лицо Терезы. Она осталась совершенно невозмутимой, и никаких вопросов не последовало.
   — Надеюсь, вы не откажетесь поужинать с нами? — сказал граф Аренберг. — Однако вам придется извинить меня — я вынужден на полчаса оставить вас вдвоем с Терезой. Аббат ждет от меня скорого ответа, и я намерен написать ему сегодня же.
   — Если мадемуазель Тереза не погнушается моим обществом! — ответил дон Лотарио, не веря исполнению самого страстного своего желания.
   — Наоборот, я собираюсь кое о чем спросить вас, — ответила Тереза. — Я остаюсь с вами.
   Граф ушел, а дон Лотарио продолжал сидеть у камина вдвоем с Терезой. Минута, которой он так страшился и так ждал, минута, когда после разлуки в Париже он снова будет один на один с Терезой, — эта минута настала!
   — Вы, кажется, хотели о чем-то спросить меня? — начал молодой человек.
   — Да, хотела. А поскольку я, как вам известно, не выношу недомолвок и с первых же минут нашего странного знакомства была с вами откровенна, то и сейчас не стану увиливать. Я видела вас еще вчера вечером!
   — Вчера вечером? — вскричал дон Лотарио. — А я вас — нет! Где это было?
   — Вы, кажется, были слишком заняты своей очаровательной соседкой, — с милой непосредственностью пошутила Тереза. — Я имею в виду госпожу Ведель!
   — Как, вы были в зимнем саду? — удивился молодой человек. — Я вас не заметил.
   — Мы сидели в ложе, — пояснила Тереза. — Я видела вас вместе с профессором Веделем. Скажите откровенно, он когда-нибудь говорил с вами обо мне?
   — Говорил, — сознался молодой человек, не ожидавший, что этот разговор примет столь своеобразный, столь важный для него оборот. — Говорил, и не далее, как сегодня утром.
   — И он сказал вам, в каких отношениях мы когда-то были?
   — Да, — ответил дон Лотарио. — Он мне все рассказал.
   — Все? — переспросила Тереза. — В каких же выражениях он говорил обо мне? Только ничего не скрывайте!
   — У меня и в мыслях нет скрывать! Он говорил о вас с величайшим уважением, с величайшим участием. И казался очень взволнованным. Похоже, воспоминания захватили его целиком.
   — А вы убеждены, что он счастлив вообще и в браке в частности?
   — Совершенно убежден. Судя по всему, что я видел за время моего пребывания в Берлине — а в семействе профессора я бывал ежедневно, — должен сказать, что его супружество — одно из самых счастливых, какие бывают на свете.
   — Прекрасно! Искренне рада слышать это! — сказала Тереза.
   Дон Лотарио не сводил с нее глаз. Смотрел и не мог наглядеться. А ее лицо, если не считать легкого возбуждения, оставалось спокойным и невозмутимым.
   — Вы сказали, что профессор ничего не утаил от вас. Следовательно, и вы проникли в мою тайну. А вы сообщили ему, что знакомы со мной и вновь меня увидите?
   — Да, я признался ему, что немного знаю вас по Парижу.
   — А не ждет ли он, что вы будете говорить со мной о наших с ним отношениях?
   — Ждет или нет — не знаю, об этом он не проронил ни слова. Но раз уж вы требуете от меня откровенности — извольте, буду говорить начистоту. Он просил меня узнать о вашем настроении, успокоилось ли ваше сердце.
   — Я так и думала. Я знаю Пауля, знаю, что ему непременно захочется это выяснить. Так вот, я тоже буду откровенна с вами и разрешаю вам передать ему то, что я вам расскажу, но передать только ему одному. Для этого мне тоже придется вернуться в прошлое и показать его вам с другой стороны. Вы готовы выслушать меня сейчас или отложим до другого раза?…
   — Нет, нет, говорите, прошу вас! — воскликнул дон Лотарио.
   — Тогда слушайте. Постараюсь вспомнить, какой я была в то время, — начала свой рассказ Тереза. — А это не так легко. Ведь я стала совсем, совсем другой. Тогда я была молоденькой девушкой, которая получила весьма поверхностное образование, немного играла на фортепьяно, почти не читала и обожала наряды, я была счастлива, когда на меня обращали внимание молодые люди, что, впрочем, случалось очень часто, ибо все мои подруги были еще ничтожнее меня, поэтому среди них я чувствовала себя настоящей королевой.
   Лишь в одном я опережала своих подружек. В кондитерской, которую держала моя мать, я нередко сталкивалась с мужчинами, я даже была обязана занимать их разговором, когда они заходили к нам, и выслушивать их комплименты. Мать с детства приучила меня к осторожности, а поскольку я унаследовала от нее изрядную долю смекалки, я всегда умела держать мужчин в подобающих им рамках. Ни один из них покуда не произвел на меня впечатления.
   Приблизительно такой я была, когда познакомилась с Паулем. Зная мой тогдашний характер, вы поймете, что на первых порах он почти не привлек моего внимания. Слишком уж он не походил на тех молодых людей, какие мне в то время нравились. Он был серьезнее, сдержаннее их, но постепенно заинтересовал меня. Я видела, что в общении он непринужденнее, благороднее всех прочих молодых людей, заметила, что те добровольно сдают свои позиции и удаляются, когда он заводит со мной разговор. В его речах для меня также таилось своеобразное очарование, потому что он умел находить в самых прозаических предметах'совершенно особую сторону. Это веселило меня и в то же время побуждало к размышлениям. Его суждения поражали своей меткостью. Казалось, он лучше меня самой знает мое сердце. И потом, он был красив. Я знала, что уже из-за этого подруги завидуют мне. Знала и то, что он был вхож в самые аристократические круги Берлина, но нередко пренебрегал ими, чтобы поболтать со мной. Все это, вместе взятое, вскоре вытеснило из моей головы самую мысль о каком-либо другом мужчине.
   Пауль уехал в небольшое путешествие. Тем временем моей руки стал домогаться один молодой человек, который нравился мне, хотя я его, пожалуй, и не любила. Когда Пауль вернулся, я поняла, как ужасно он страдает, и здесь мне впервые пришла мысль, что он слишком любит меня и не уступит другому. Мы, женщины, странные создания, а я в ту пору ничем не отличалась от большинства молодых девушек. Пока я боялась потерять Пауля, я старалась удержать его. Но лишь только увидела, что он очарован мной, сразу стала с ним холоднее. Я сказала ему, что нашей связи нужно положить конец, поскольку речь идет о моем будущем. Ведь рано или поздно мне придется делать выбор, пояснила я, так почему бы не теперь.
   В итоге Пауль добился моей руки, и я стала его невестой. Я была безмерно счастлива, как может быть счастлива любая семнадцатилетняя девушка оттого, что она невеста и все подружки завидуют ей. Моя мать, напротив, не была расположена к Паулю, да и самой мне больше нравилось, когда он просто развлекал меня, не пытаясь учить. В то время я была глупа, не скрою. Пауль иногда намекал, что, имея такого жениха, мне следует гордиться, но я не могла предположить, что он говорит истинную правду. Мне нравились в нем лишь внешность и благородство души, а вовсе не его светлая голова, которая открывала ему блестящее будущее. Скажу откровенно, я прислушивалась к тому, что говорила мне мать, больше, чем следовало. Я злила его по пустякам. Я забывала, что мне следует не просто удержать возлюбленного, но сберечь верное, преданное сердце. Признаюсь, в том, что он ушел от меня, — моя вина. Он не мог не разочароваться во мне.
   Мать моя внезапно умерла, но неприязнь к Паулю не покидала ее до самой кончины. Я осталась одна на целом свете, не имея понятия, где находится мой старший брат. Тогда-то со мной и познакомился граф Аренберг — к счастью или к несчастью для меня, судить пока не берусь — и стал заботиться обо мне.
   Оказалось, один из друзей графа в молодости любил мою ныне покойную мать. По этой причине и потому, что был одинок, граф привязался ко мне всей душой. Он взял меня к себе, а когда обнаружил у меня некоторые способности, принялся их развивать. Меня обучали лучшие учителя… Впрочем, это к делу не относится.
   Прежде я смотрела на уход Пауля как на расставание с неверным любовником и вскоре, как уже говорила вам, нашла бы утешение с другим, только бы доказать Паулю, что я еще в силах пробудить любовь. Но постепенно я начала осознавать, кем был тот, кто мог бы принадлежать мне. До меня доходили слухи о Пауле. Я видела, всем тем мужчинам, что заводили знакомство со мной и пользовались уважением в обществе, далеко до Пауля Я уже не говорю о его личном обаянии. Я слышала, с какой почтительностью отзывались о нем, видела общество достойнейших людей, где он был желанным гостем, и постепенно со всей отчетливостью поняла, что это за человек, и смогла оценить всю безмерность утраты.
   С тех пор меня и настигла моя болезнь. Я с наслаждением упивалась всеми муками, всеми страданиями, какие способна причинить память. Пауль стоял перед моим внутренним взором во всем своем величии. Не проходило дня, чтобы я не говорила себе, каким безграничным могло быть мое счастье, если бы в то время я была в состоянии оценить его так, как ценила теперь. Но поздно. Я гонялась за призраком, я мечтала о несбыточном. Даже к графу, моему надежному покровителю, я не испытывала должной благодарности. Если бы не знакомство с ним, я не стала бы такой, какой сделалась благодаря его стараниям, — способной осознать всю незаурядность Пауля — и мои мучения не были бы столь ужасны.
   Правда, со временем острота переживаний несколько притупилась. Но мне казалось, мое сердце разбито. Малейшее воспоминание, любая, самая ничтожная деталь, вызывавшая в памяти его образ, приводили меня в состояние крайне болезненного возбуждения, которое проявлялось в тех ужасных приступах, что вы однажды наблюдали в Париже. Я и подумать не могла о ком-то другом или хотя бы только сравнить его с Паулем. Я считала, что сама, собственными руками разрушила свое счастье. Сознание этого делало меня глубоко несчастной!
   Чего только не предпринимал граф, чтобы отвлечь меня от подобных мыслей! Он знакомил меня с красивыми, остроумными молодыми людьми, показывал мне чужие страны. В конце концов он убедился, что все это лишь еще больше возбуждает меня и самое правильное — оставить меня наедине с моими переживаниями и набраться терпения, пока лучший в мире лекарь — время — не исцелит мою душу.
   По мере выздоровления у меня зародилась надежда, что бремя этих воспоминаний постепенно перестанет терзать мое сердце. Надежда придала мне бодрости. Не могу сказать, чтобы какой-то мужчина привлек мое внимание, однако к представителям вашего пола я уже не отношусь с отвращением, какое не в силах была побороть прежде, когда думала только о Пауле. Короче говоря, дон Лотарио, надеюсь, я полностью излечилась от той страсти. Вчера я видела профессора и осталась совершенно спокойной. Он тоже сильно изменился. Если бы мы встретились впервые, возможно, я вновь полюбила бы его. Но теперь об этом нечего и думать. С тех пор прошли годы, и мои желания, мои взгляды и требования стали совершенно иными. Теперь даже более близкое знакомство с ним оставило бы меня, пожалуй, совершенно равнодушной. В то время наша связь не могла продолжаться долго — она была обречена: Пауль слишком превосходил меня во всех отношениях. А сегодня я предъявляю к мужчине совсем иные требования. Кто знает, подошел бы Пауль мне теперь?
   Так что передавайте ему, что я спокойна, совершенно спокойна, что после долгой борьбы с собой и полного осознания того, что потеряла, я наконец обрела способность трезво смотреть на жизнь.
   Тереза замолчала. Дон Лотарио, слушавший рассказ молодой женщины с лихорадочным вниманием, сидел опустив голову и не проронил ни слова. Он все понял. Душа Терезы перестала быть для него загадкой. Но возможно ли, чтобы Тереза могла теперь полюбить другого? Или же она обманывала себя? Да и кто мог быть тем счастливцем, который займет в ее сердце место Пауля Веделя? Неужели он, дон Лотарио? Поверить этому он не смел!

VI. ГОСПОДИН ДЕ РАТУР

   Тем временем вернулся граф. Он мельком посмотрел на молодых людей, которые сидели задумавшись, глядя на пылавший в камине огонь.
   — Однако я замешкался, — бросил он. — Зато письмо написано, и аббат обрадуется, узнав, что дон Лотарио разыскал нас. Вечером, дорогая Тереза, у нас будет еще один гость. Господин де Ратур просил передать мне, что намерен быть у нас к чаю. Возможно, его будет сопровождать госпожа Моррель.
   — Рада слышать, — ответила Тереза. — Я с удовольствием приму госпожу Моррель. Ее намерение свидетельствует о том, что она чувствует себя лучше.
   — Ратур заверил меня, что пройдет еще немного времени, и ее страдания облегчатся, — продолжал граф, — и я от души желаю этого достойной женщине. А вы, дон Ло-тарио, случайно не знакомы с господином де Ратуром по Парижу?
   — Нет, — твердо ответил молодой человек, — никогда не встречался с человеком, который носит такое имя.
   — Правда, в то время Ратур был в заключении, — уточнил граф. — Что же, вам предстоит познакомиться с любопытной личностью. Ратур — медик, но человек религиозный, да сверх того еще и светский, что говорит о многом. Он имел несчастье оказаться участником бонапартистского процесса, поскольку был замешан в Булонском деле. Однако ему удалось бежать, и необычная миссия привела его в Берлин.
   И граф поведал молодому человеку историю Морреля и его жены. Дон Лотарио внимательно выслушал печальное повествование; судьба несчастной женщины не оставила его равнодушным.
   — Со дня на день мы ожидаем приезда зятя госпожи Моррель, господина Эрбо, — продолжал граф. — Опасная болезнь жены, последовавшая за тяжелыми родами, задержала его в Париже. Если не считать одного-единственного раза, — граф невольно взглянул на Терезу, — мне никогда не приходилось видеть более неподдельных и глубоких страданий, нежели те, что причиняет госпоже Моррель судьба ее супруга. Как врач и просто добрый человек, господин де Ратур умеет облегчать душевные муки — в этом нет сомнений. Но в отношении госпожи Моррель все его усилия не дают желаемого результата.
   — Это самая достойная из женщин, каких я знаю, — подхватила Тереза. — Чтобы понять ее скорбь о муже, нужно знать, каким причудливым образом соединились их судьбы.
   И она рассказала дону Лотарио все, что узнала от госпожи Моррель о ее любви к Максу и о том, как графу Мон-те-Кристо удалось соединить два любящих сердца. Лотарио только покачивал головой.
   — Невероятно! — пробормотал он. — Но в этой истории меня больше всего интересует неожиданное обстоятельство, которое касается и меня. Некоторые мои друзья в Лондоне уверены, что этот граф Монте-Кристо и мой лорд Хоуп — одно и то же лицо!
   — Что ж, вполне вероятно! — ответил граф Арен-берг. — Монте-Кристо исчез внезапно и мог, пожалуй, обосноваться в Калифорнии. Возможно, вам представится случай побеседовать о нем с госпожой Моррель.
   Вошедший в этот момент слуга известил о прибытии господина де Ратура и госпожи Моррель. Через несколько минут визитеры появились в каминной. Госпожа Моррель была в глубоком трауре.
   Увидев де Ратура, дон Лотарио вздрогнул. С первого взгляда он узнал беглого каторжника Зтьена Рабласи, с которым случай свел его в Париже, узнал, несмотря на перемены, преобразившие облик этого человека, от которого он собирался предостеречь графа Аренберга.
   Было ли это узнавание взаимным, узнал ли в свою очередь Ратур — вернее, Этьен Рабласи — молодого испанца, судить трудно: ни взглядом, ни жестом он себя не выдал. Представленный дону Лотарио, он поклонился ему с величайшим спокойствием и с учтивостью истинно светского человека.
   Перемены, происшедшие с господином де Ратуром, были разительны. В нем не осталось ничего от бесцеремонного, нагловатого субъекта, что пытался той памятной ночью произвести впечатление на дона Лотарио своей дерзостью. Теперь он выглядел рафинированным джентльменом. Одет он был модно, но не настолько, чтобы бросаться в глаза, с его лица не сходило любезное выражение, манеры его были безукоризненны. Здоровое, свежее лицо де Ратура обрамляли широкие темные бакенбарды. На вид дон Лотарио дал бы ему чуть более тридцати лет; в больших живых, беспокойных глазах де Ратура было нечто вызывавшее несомненный интерес.
   Особое впечатление произвело на молодого испанца лицо Валентины. На нем лежала печать такой неподдельной печали и муки, что это трогало до глубины души. Необычайной бледностью оно напоминало мрамор, глаза покраснели от слез. Вместе с тем в этом проявлении душевной боли было что-то невыразимо привлекательное. В разговоре она на первых норах не участвовала. Речь шла о совершенно отвлеченных вещах. У дона Лотарио никак не шел из головы рассказ Терезы, а Валентина Моррель хранила молчание, не поднимая глаз. В конце концов Терезе все же удалось втянуть ее в общую беседу.
   — Госпожа Моррель, — промолвил граф, — дон Ло-тарио знаком с графом Монте-Кристо.
   Это имя, казалось, вывело несчастную женщину из состояния полной апатии, в котором она пребывала.
   — Как?! — воскликнула она. — Вы знаете этого необыкновенного человека?
   — Полагаю, что да, — ответил дон Лотарио и привел доводы в пользу своего предположения.
   Госпожа Моррель была твердо убеждена, что лорд Хоуп как раз и есть ее спаситель, граф Монте-Кристо. Она спросила о Гайде, но молодой человек оказался не в силах удовлетворить ее любопытство.
   — Одного только никак не могу понять, — покачивая головой, сказала Валентина. — Граф распорядился, чтобы мой муж принял участие в борьбе Луи Наполеона, и при всей своей предусмотрительности, которой, как мне кажется, нет предела, все-таки допустил, чтобы Макса арестовали. Не понимаю, почему он ничего не сделал для мужа, почему позволил ему погибнуть?
   — Возможно, граф сам находился в затруднительном положении, — предположил дон Лотарио и рассказал молодой женщине о письме, которое переслал ему аббат Лагиде.
   — Что ж, может быть! — выдавила Валентина, с трудом удерживаясь от слез. — Однако все, что рассказывал о нем Макс, наводит на мысль о столь большом состоянии, которое впору назвать сказочным. Известие о банкротстве такого неслыханного богача кажется просто невероятным.
   — И тем не менее так оно, видимо, и есть в действительности, — вмешался граф Аренберг. — Вероятно, собственные неприятности помешали лорду Хоупу, как совершенно справедливо заметил дон Лотарио, повлиять на судьбу вашего несчастного супруга.
   — А известен вам адрес графа? — спросила Валентина. — Мне хотелось бы написать ему.
   — Точного адреса я не знаю, но он есть у аббата Лагиде, который может переправить ваше письмо по назначению. Увы, оно придет слишком поздно.
   Наступила мучительная пауза. Дон Лотарио попытался прервать ее.
   — Вы, кажется, врач, господин де Ратур? — обратился он к французу. — Какие же недуги вы врачуете? Или вы вообще не занимаетесь лечением больных?
   — Я из тех практикующих врачей, которым представляется минимальная возможность использовать свой опыт, — с учтивой улыбкой ответил Ратур. — А врачую я главным образом душевные недуги.