Надя Платонова. Диалоги

тебе денег и не поручают тебе своих сыновей?
Гиппий. С этим я согласен; мне кажется, ты говоришь в мою пользу, и мне вовсе не
приходится возражать.
Сократ. Итак, друг мой, мы находим, что лакедемоняне нарушают законы, причем
нарушают их в самом существенном, хотя и кажутся очень законопослушными. Но ради
богов, Гиппий, что же именно они рады бывают слушать и за что тебя хвалят?
Очевидно, за то, что ты лучше всего знаешь,- за науку о звездах и о небесных
явлениях?
Гиппий. Нисколько; такой науки они и вовсе не выносят.
Сократ. А о геометрии они рады бывают слушать?
Гиппий. Никоим образом, потому что и считать-то, собственно говоря, многие из
них не умеют. Сократ. Значит, они далеки от того, чтобы слушать твои речи о
вычислениях?
Гиппий. Очень далеки, клянусь Зевсом.
Сократ. Но уж конечно, они рады бывают слушать о том, что ты умеешь разбирать
точнее всех: о значении букв и слогов, ритмов и гармоний?
Гиппий. Каких там гармоний и букв, мой добрейший?!
Сократ. Но о чем же они тогда слушают с удовольствием и за что тебя хвалят?
Скажи мне сам, так как я не догадываюсь.
Гиппий. О родословной героев и людей, Сократ, о заселении колоний, о том, как в
старину основывались города,- одним словом, они с особенным удовольствием
слушают все рассказы о далеком прошлом, так что из-за в них я и сам вынужден был
очень тщательно все это изучить.
Сократ. Да, Гиппий, клянусь Зевсом, счастлив ты, что лакедемонянам не доставляет
радости, если кто может перечислить им наших архонтов, начиная с Солона, не то
тебе стоило бы немало труда выучить все это.
Гиппий. Почему, Сократ? Стоит мне услышать подряд пятьдесят имен, и я их тотчас
же запоминаю.
Сократ. Это правда, а я-то и не сообразил, что ты владеешь искусством
запоминания; теперь я понимаю: лакедемонянам потому и следует встречать тебя с
радостью, что ты знаешь многое; они и обращаются к тебе, как дети к старухам,
чтобы послушать занимательные рассказы.
Гиппий. И в самом деле, Сократ, клянусь Зевсом, недавно я там имел успех, когда
разбирал вопрос о прекрасных занятиях, которым должен предаваться молодой
человек. У меня, надо сказать, есть превосходно составленная речь об этом; она
хороша во всех отношениях, а особенно своим способом выражения. Вступление и
начало моей речи такое: "Когда взята была Троя,- говорится в речи,- Неоптолем
спросил Нестора, какие занятия приносят юноше наилучшую славу". После этого
говорит Нестор и излагает ему великое множество прекраснейших правил. С этой
речью я выступил в Лакедемоне, да и здесь предполагаю выступить послезавтра, в
школе Фидострата, равно как и со многими другими речами, которые стоит
послушать; меня просил об этом Евдик, сын Апеманта. Но ты и сам должен быть при
этом, и других привести, которые сумели бы, выслушав речь, ее оценить.
Сократ. Так и будет, Гиппий, если богу угодно! А теперь ответь мне кратко вот
что - ты как раз вовремя напомнил мне: надо тебе сказать, любезнейший, что
недавно, когда я в каком-то разговоре одно порицал как безобразное, а другое
хвалил как прекрасное, некий человек поставил меня в трудное положение тем, что
задал мне, и весьма дерзко, примерно такой вопрос: "Откуда тебе знать, Сократ,-
сказал он,- что именно прекрасно и что безобразно? Давай-ка посмотрим, можешь ли
ты сказать, что такое прекрасное?" И я, по своей простоте, стал недоумевать и не
мог ответить ему как следует; а уходя после беседы с ним, я сердился на себя,
бранил себя и грозился, что в первый же раз, когда повстречаюсь с кем-нибудь из
вас, мудрецов, я расспрошу его, выучусь, старательно запомню, а потом снова
пойду к тому, кто мне задал тот вопрос, и с ним расквитаюсь. Теперь же, говорю
я, ты пришел вовремя и должен научить меня как следует, что. же это такое - само
прекрасное? Постарайся в своем ответе сказать мне это как можно точнее, чтобы я,
если меня изобличат во второй раз, снова не вызвал смеха. Ведь ты-то это
определенно знаешь, и, разумеется, это лишь малая доля твоих многочисленных
знаний.
Гиппий. Конечно, малая, Сократ, клянусь Зевсом, можно сказать, ничтожная.
Сократ. Значит, я легко научусь, и никто меня больше не изобличит.
Гиппий. Разумеется, никто, ведь иначе я оказался бы ничтожным невеждой.
Сократ. Клянусь Герой, хорошо сказано, Гиппий, лишь бы нам одолеть того
человека! Но не помешать бы тебе, если я стану подражать ему и возражать на твои
ответы, чтобы ты поточнее научил меня. Я ведь довольно опытен в том, что
касается возражений. Поэтому, если тебе все равно, я буду тебе возражать, чтобы
получше выучиться.
Гиппий. Ну что ж, возражай! Ведь, как я только что сказал, вопрос этот
незначительный, я мог бы научить тебя отвечать на вопросы гораздо более трудные,
так что ни один человек не был бы в состоянии тебя изобличить.
Сократ. Ах, хорошо ты говоришь! Прекрасное - Но давай, раз ты сам велишь, я
стану, это не отдельные совсем как тот человек, задавать тебе вопросы. Дело в
том, что если бы ты и не формы жизни произнес перед ним ту речь, о которой
говоришь,- речь о прекрасных занятиях, то он, выслушав тебя, лишь только ты
кончишь говорить, спросил бы прежде всего о самом прекрасном - такая уж у него
привычка - и сказал бы так: с "Элидский гость, не справедливостью ли справедливы
справедливые люди?" Отвечай же, Гиппий, как если бы он спрашивал тебя.
Гиппий. Я отвечу, что справедливостью.
Сократ. "Итак, справедливость что-то собой представляет?"
Гиппий. Конечно.
Сократ. "А не мудростью ли мудры мудрецы, и не в силу ли блага бывает благим все
благое?"
Гиппий. Как же иначе?
Сократ. "И все это в силу чего-то существует? Ведь не есть же это ничто".
Гиппий. Конечно, это есть нечто.
Сократ. "Так не будет ли и все прекрасное прекрасным благодаря прекрасному?"
Гиппий. Да, благодаря прекрасному.
Сократ. "И это прекрасное есть нечто?"
Гиппий. Нечто. Чем же ему и быть?
Сократ. "Так ответь мне, чужеземец,-скажет он,- что же такое это прекрасное?"
Гиппий. Значит, Сократ, тот, кто задает этот вопрос, желает узнать, что
прекрасно?
Сократ. Мне кажется, нет; он хочет узнать, что такое прекрасное, Гиппий.
Гиппий. А чем одно отличается от другого?
Сократ.
Гиппий. Разумеется, ничем.
Сократ. Ну что же, наверно, тебе виднее. Однако смотри, дорогой мой: он ведь
тебя спрашивает не о том, что прекрасно, а о том, что такое прекрасное.
Гиппий. Понимаю, любезный, и отвечу ему, что такое прекрасное, и уж ему меня не
опровергнуть. Знай твердо, Сократ, если уж надо говорить правду: прекрасное -
это прекрасная девушка.
Сократ. Прекрасный и славный ответ, Гиппий, клянусь собакой! Не правда ли, если
я так отвечу, я дам ответ на вопрос, и ответ правильный, и уж меня тогда не
опровергнуть?
Гиппий. Да как же тебя опровергнуть, Сократ, когда все так думают, и все, кто
это услышит, засвидетельствуют, что ты прав.
Сократ. Пусть так, хорошо! Но, Гиппий, дай-ка я снова повторю себе, что ты
сказал. Тот человек спросит меня приблизительно так: "Ну, Сократ, отвечай мне:
все, что ты называешь прекрасным, будет прекрасным если существует прекрасное
само по себе?" Я же скажу: "Если прекрасная девушка - это прекрасно, тогда она и
есть то, благодаря чему прекрасное будет прекрасно".
Гиппий. Так ты думаешь, он еще будет пытаться тебя опровергнуть, утверждая, что
то, о чем ты говоришь, не прекрасно? Разве он не будет смешон, если сделает
такую попытку?
Сократ. Что он сделает попытку, в этом я уверен, странный ты человек! А будет ли
он смешон, сделав эту попытку, покажет будущее. Я хочу только заметить, что он
на это скажет.
Гиппий. Говори же.
Сократ. "Хорош же ты, Сократ! - скажет он.- Ну а разве прекрасная кобылица,
которую сам бог похвалил в своем изречении, не есть прекрасное?" Что мы на это
скажем, Гиппий? Не то ли, что и кобылица есть прекрасное,- я разумею прекрасную
кобылицу? Как же нам дерзнуть отрицать, что прекрасное есть прекрасное?
Гиппий. Ты верно говоришь, Сократ, ибо правильно сказал об этом бог; ведь
кобылицы у нас бывают прекраснейшие.
Сократ. "Пусть так,- скажет он,- ну а что такое прекрасная лира? Разве не
прекрасное?" Подтвердим ли мы это, Гиппий?
Гиппий. Да.
Сократ. После тот человек скажет (я в этом почти уверен и заключаю из того, как
он обычно поступает): "Дорогой мой, а что же такое прекрасный горшок? Разве не
прекрасное?"
Гиппий. Да что это за человек, Сократ? Как не- а воспитанно и дерзко произносить
столь низменные слова в таком серьезном деле!
Сократ. Такой уж он человек, Гиппий, не изящный, а грубоватый, и ни о чем другом
не заботится, а только об истине. Но все-таки надо ему ответить, и я заранее
заявляю: если горшок вылеплен хорошим гончаром, если он гладок, кругл и хорошо
обожжен, как некоторые горшки с двумя ручками из тех прекрасных во всех
отношениях горшков, что обычно вмещают шесть кружек,- если спрашивают о таком
горшке, надо признать, что он прекрасен. Как можно не назвать прекрасным то, что
прекрасно?
Гиппий. Никак нельзя, Сократ.
Сократ. "Так не есть ли,-скажет он,-и прекрасный горшок - прекрасное? Отвечай!"
Гиппий. Так оно, я думаю, и есть, Сократ. Прекрасен и этот сосуд, если он хорошо
сработан, но в целом все это недостойно считаться прекрасным по сравнению с
кобылицей, девушкой и со всем остальным прекрасным.
Сократ. Пусть будет так. Я понимаю, Гиппий, что возражать тому, кто задает
подобные вопросы, следует так: "Друг, разве тебе неизвестно хорошее изречение
Гераклита: "Из обезьян прекраснейшая безобразна, если сравнить ее с человеческим
родом"?" И прекраснейший горшок безобразен, если сравнить его с девичьим родом,
как говорит Гиппий мудрый. Не так ли, Гиппий?
Гиппий. Конечно, Сократ, ты правильно ответил.
Сократ. Слушай дальше. После этого, я хорошо знаю, тот человек скажет: "Как же
так, Сократ? Если станут сравнивать девичий род с родом богов, не случится ли с
первым того же, что случилось с горшками, когда их стали сравнивать с девушками?
Не покажется ли прекраснейшая девушка безобразной? Не утверждает ли того же
самого и Гераклит, на которого ты ссылаешься, когда он говорит: "Из людей
мудрейший по сравнению с богом покажется обезьяной, и по мудрости, и по красоте,
и по всему остальному"?" Ведь мы признаем, Гиппий, что самая прекрасная девушка
безобразна по сравнению с родом богов. Гиппий. Кто стал бы этому противоречить,
Сократ!
Сократ. А если мы признаем это, тот человек засмеется и скажет: "Ты помнишь,
Сократ, о чем я тебя спрашивал?" "Помню, - отвечу я, - о том, что такое
прекрасное само по себе". "Но ты, - скажет он, - на вопрос о прекрасном
приводишь в ответ нечто такое, что, как ты сам говоришь, прекрасно ничуть не
больше, чем безобразно". "Похоже на то",- скажу я. Что же еще посоветуешь ты мне
отвечать, друг мой?
Гиппий. Именно это. Ведь он справедливо скажет, что по сравнению с богами род
людской не прекрасен.
Сократ. "Спроси я тебя с самого начала, - скажет он, - что и прекрасно и
безобразно одновременно, разве неправилен был бы твой ответ, если бы ты ответил
мне то же, что и теперь? Не кажется ли тебе, что, как только прекрасное само по
себе, благодаря которому все остальное украшается и представляется прекрасным, -
как только эта идея присоединяется к какому-либо предмету, тот становится
прекрасной девушкой, кобылицей либо лирой?"
Гиппий. Ну, Сократ, если он это ищет - что такое то прекрасное, благодаря
которому украшается все остальное и от соединения с чем представляется
прекрасным, - тогда ответить ему очень легко. Значит, этот человек совсем прост
и ничего не смыслит в прекрасных сокровищах. Ведь если ты ответишь ему, что
прекрасное, о котором он спрашивает, не что иное, как золото, он попадет в тупик
и не будет пытаться тебя опровергнуть. А ведь все мы знаем, что если к чему
присоединится золото, то даже то, что раньше казалось безобразным, украшенное
золотом, представится прекрасным.
Сократ. Ты, Гиппий, не знаешь, как этот человек упорен и как он ничему не верит
на слово.
Гиппий. Почему же это, Сократ? Необходимо, чтобы он принимал то, что говорится
правильно, иначе он будет смешон.
Сократ. А такой ответ, дорогой мой, он не только не примет, но станет сам
смеяться надо мной и скажет. "Ах ты, слепец! Неужто ты Фидия считаешь плохим
мастером?" И я, думается мне, скажу: "Нет, нисколько".
Гиппий. И правильно скажешь, Сократ.
Сократ. Конечно, правильно. Но тогда он, после того как я соглашусь, что Фидий -
хороший мастер, скажет: "Значит, ты думаешь, что Фидий, не знал того
прекрасного, о котором ты говоришь?" Я же отвечу. "Почему?" "Да потому, - скажет
он, - что глаза Афины, а также и остальные части лица, и ноги, и руки он
изготовил не из золота, а из слоновой кости, тогда как все это, если бы было
сделано из золота, должно было казаться всего прекраснее. Ясно, что он сделал
такую ошибку по своему невежеству, так как не знал, что золото и есть то самое,
что делает прекрасным все, к чему бы оно ни присоединилось". Что нам ответить
ему на такие слова, Гиппий?
Гиппий. Ответить вовсе не трудно. Мы скажем, что с Фидий поступил правильно,
потому что, по-моему, и то, что сделано из слоновой кости, прекрасно.
Сократ. "Чего же ради, - спросит тот человек, - не изготовил он из слоновой
кости также и зрачки глаз, а сделал их из камня, выбрав камень, по возможности
похожий на слоновую кость? Или и прекрасный камень - прекрасное?" Ответим ли мы
на это утвердительно, Гиппий?
Гиппий. Да, конечно, когда камень подходит.
Сократ. "А когда не подходит, это нечто безобразное?" Соглашаться мне или нет?
Гиппий. Соглашайся для тех случаев, когда камень не подходит.
Сократ. "Как же так, - скажет он, - о ты, мудрец, разве слоновая кость и золото
не заставляют вещи казаться прекрасными только тогда, когда они подходят, а в
противном случае - безобразными?" Будем ли мы отрицать это или признаем, что его
слова правильны?
Гиппий. Мы признаем, что каждую вещь делает прекрасной то, что для каждой вещи
подходит.
Сократ. "Ну а если, - скажет он, - тот самый прекрасный горшок, о котором мы
только что говорили, наполнить и варить в нем прекрасную кашу, какой уполовник к
нему больше подойдет: из золота или из смоковницы?"
Гиппий. О Геракл ! Q каком человеке ты говоришь, Сократ? Скажи ты мне, кто он
такой?
Сократ. Ты не узнал бы его, если бы я назвал его имя.
Гиппий. Но я и так уже вижу, что это какой-то невежда.
Сократ. Он очень надоедлив, Гиппий, но все-таки, что ж мы ответим? Который из
двух уполовников больше подходит к горшку и к каше? Не очевидно ли, что из
смоковницы? Ведь он придает каше приятный запах, а вместе с тем, друг мой, он не
разобьет горшка, не вывалит каши, не потушит огня и не оставит без знатного
кушанья тех, кто собирается угощаться. А золотой уполовник наделал бы нам бед,
так что, мне кажется, нам надо ответить, что уполовник из смоковницы подходит
больше, чем золотой, если только ты не скажешь иначе.
Гиппий. Подходит-то он, пожалуй, больше, Сократ, но только я не стал бы
разговаривать с человеком, задающим такие вопросы.
Сократ. И правильно, друг мой. Действительно, тебе, прекрасно одетому, прекрасно
обутому, прославленному своей мудростью среди всех эллинов, пожалуй, не подобает
забивать себе голову подобными выражениями. А мне совсем не противно общение с
этим человеком. Поэтому поучи меня и ради меня отвечай. "Ведь раз смоковничный
уполовник подходит больше, чем золотой, - скажет тот человек, - не будет ли он и
прекраснее, если ты соглашаешься, Сократ, что подходящее прекраснее, чем
неподходящее?" Согласимся ли мы, Гиппий, что смоковничный уполовник прекраснее
золотого?
Гиппий. Хочешь, я скажу тебе, Сократ, как тебе нужно определить прекрасное,
чтобы избавить себя от излишних разговоров?
Сократ. Конечно, хочу, но только не ранее чем ты мне скажешь, который из обоих
только что названных уполовников я должен в своем ответе признать подходящим и
более прекрасным.
Гиппий. Если хочешь, отвечай ему, что сделанный из смоковницы.
Сократ. А теперь говори то, что ты только что собирался сказать. Ведь если я
утверждаю, что прекрасное - это золото, то при таком ответе, по-моему, золото
оказывается нисколько не прекраснее смоковничного бревна. Что же ты скажешь
теперь о прекрасном?
Гиппий. Сейчас скажу. Мне кажется, ты добиваешься, чтобы тебе назвали такое
прекрасное, которое нигде никогда никому не покажется безобразным.
Сократ. Конечно, Гиппий, ты это теперь прекрасно постиг.
Гиппий. Слушай же и знай: если кто-нибудь найдет, что возразить на это, я скажу,
что я ничего не смыслю.
Сократ. Ради богов, говори же как можно скорее!
Гиппий. Итак, я утверждаю, что всегда и везде прекраснее всего для каждого мужа
быть богатым, здоровым, пользоваться почетом у эллинов, а достигнув старости и
устроив своим родителям, когда они умрут, прекрасные похороны, быть прекрасно и
пышно погребенным своими детьми.
Сократ. Ну и ну, Гиппий! Как изумительно, величественно и достойно тебя это
сказано! Клянусь Герои , я в восхищении, что ты по мере сил благосклонно мне
помогаешь. Но ведь тому-то человеку мы не угодим, и теперь он посмеется над нами
как следует, так и знай.
Гиппий. Плохим смехом посмеется, Сократ! Если ему нечего сказать на это, а он
все же смеется, то он над собой смеется и станет предметом насмешек для других.
Сократ. Может быть, это и так, а может быть, при таком ответе он, как я
предвижу, не только надо мной посмеется.
Гиппий. Что же еще?
Сократ. А то, что, если у него окажется палка, он, если только я не спасусь от
него бегством, постарается хорошенько меня хватить.
Гиппий. Что ты говоришь! Что он, этот человек, - твой господин? И если он
сделает это, разве не привлекут его к суду и не приговорят к наказанию? Разве
нет у вас в государстве законов? Разве оно позволяет гражданам бить друг друга
без всякого на то права?
Сократ. Нет, никоим образом.
Гиппий. Тогда, значит, он понесет наказание за то, что ударил тебя без всякого
права.
Сократ. Нет, Гиппий, если я так отвечу, он будет прав, так мне думается.
Гиппий. Ну и я того же мнения, Сократ, раз ты сам так думаешь.
Сократ. Сказать ли тебе, почему я сам считаю, что буду бит справедливо, если дам
такой ответ? Или и ты начнешь меня бить, не разобравши, в чем дело? А может
быть, выслушаешь меня?
Гиппий. Странно было бы, Сократ, если бы я не стал слушать. Но что же ты
скажешь?
Сократ. Я буду говорить тебе точно так же, как говорил только что, подражая тому
человеку: не стоит обращать к тебе сказанные им мне слова, суровые и необычные.
Знай же твердо, он заявит следующее: "Скажи, Сократ, неужели ты думаешь, что не
по праву получил палкой, ты, который, спев столь громкий дифирамб, так безвкусно
и грубо отклонился от заданного вопроса?" "Каким образом?" - спрошу я. "Каким? -
ответит он. - Или ты не в состоянии вспомнить, что я спрашивал о прекрасном
самом по себе, которое все, к чему бы оно ни присоединилось, делает прекрасным -
и камень, и дерево, и человека, и бога, и любое деяние, любое знание. Ведь я
тебя спрашиваю, друг, что такое красота сама по себе, и при этом ничуть не
больше могу добиться толку, чем если бы ты был камнем, мельничным жерновом - без
ушей и без мозга". А если бы я, испугавшись, сказал ему на это (ты ведь не
рассердишься, Гиппий?): "Но ведь Гиппий говорит, что прекрасное есть именно это,
хотя я и спрашивал его, как ты меня, что есть прекрасное для всех и всегда",-
что бы ты тогда сказал? Не рассердился бы ты в этом случае?
Гиппий. Я хорошо знаю, Сократ, что то, о чем я говорил, прекрасно для всех и
всем будет таким казаться.
Сократ. "И будет прекрасным? - возразит он. - Ведь прекрасное прекрасно всегда".

Гиппий. Конечно.
Сократ. "Значит, оно и было прекрасным?" - спросит он.
Гиппий. И было.
Сократ. "Не сказал ли, - молвит он, - элидскии гость, что и для Ахилла прекрасно
быть погребенным позже, чем его предки, и для его деда Эака, и для остальных,
кто произошел от богов, и для самих богов?"
Гиппий. Что такое?! Брось ты все это! И произносить-то вслух негоже вопросы,
которые задает этот человек!
Сократ Как так? А не будет ли уж совсем невежливо на вопрос другого отвечать,
что это так и есть?
Гиппий. Возможно.
Сократ. "Ведь, пожалуй будешь тем, кто утверждает, что для всех и всегда
прекрасно прекрасного быть погребенным своими детьми, не есть родителей предать
погребению. Или прекрасное Геракл, и все те, кого мы только что называли?"
Гиппий. Но ведь я не говорил, что это прекрасно для богов!
Сократ. "И не для героев, по-видимому",
Гиппий. Не для тех, кто были детьми богов.
Сократ. "А для тех, которые ими не были?"
Гиппий. Для этих, конечно, прекрасно.
Сократ. "Итак, если тебе верить, оказывается, что из героев для Тантала,
Дардана, Зета все это ужасно, нечестиво, безобразно, а для Пелопа и для
остальных, рожденных так же, как он, это прекрасно".
Гиппий. Мне так кажется.
Сократ. "Следовательно, - скажет он, - ты признаешь то, что перед этим не считал
правильным, а именно что иногда и для некоторых предать погребению своих
предков, а затем быть погребенными своими с потомками - безобразно. Более того,
видимо, невозможно, чтобы это случалось со всеми и одновременно было прекрасным.
Выходит, со всем этим произошло то же, что и с прежним - с девушкой и с горшком,
и, что смешнее всего, для одних это оказывается прекрасным, для других - нет. И
сегодня еще, Сократ, - скажет он, - ты не в состоянии ответить на вопрос, что
такое прекрасное". Этими и другими словами будет он справедливо меня бранить,
получив от меня подобный ответ. Вот приблизительно так он со мной большей частью
и разговаривает, Гиппий. А иной раз, как будто сжалившись над моей неопытностью
и невежеством, сам предлагает мне вопросы - например, чем именно мне кажется
прекрасное, или же выспрашивает меня о другом, о чем придется и о чем зайдет
речь.
Гиппий. Как так, Сократ?
Сократ Я разъясню тебе. "Чудак ты, Сократ, - говорит он, - перестань давать
подобные ответы так, как ты это делаешь: слишком уж они простоваты и их легко
опровергнуть. Лучше рассмотри, не кажется ли тебе, что прекрасное есть нечто,
чего мы только что коснулись в одном ответе, когда утверждали, будто золото
прекрасно, когда оно к чему-либо подходит, а когда не подходит, оно не
прекрасно; так же обстоит и со всем остальным, чему присуще это [свойство].
Рассмотри подходящее само по себе и его природу: не окажется ли прекрасное
подходящим?" И вот я обычно соглашаюсь с этим: ведь мне нечего возразить. А тебе
не кажется ли именно подходящее прекрасным?
Гиппий. Конечно, Сократ.
Сократ. Рассмотрим же это, чтобы не обмануться.
Гиппий. Да, это следует рассмотреть.
Сократ. Итак, взгляни: утверждаем ли мы, что подходящее - это то, что своим
появлением заставляет казаться прекрасной любую вещь, которой оно присуще, или
же то, что заставляет ее быть прекрасной? Или это ни то ни другое?
Гиппий. Мне думается, то, что заставляет казаться прекрасным, все равно как если
человек, надев идущее ему платье или обувь, кажется прекраснее, даже когда у
него смешная наружность.
Сократ. Но если подходящее заставляет все казаться прекраснее, чем оно есть на
самом деле, тогда подходящее - это какой-то обман относительно прекрасного, и
это, пожалуй, не то, что мы ищем, Гиппий? Ведь мы исследовали то, чем прекрасны
все прекрасные предметы, подобно тому как все великое велико своим
превосходством; благодаря этому превосходству все бывает великим, и если даже
оно не кажется таким, но таково на деле, оно неизбежно будет великим. Точно так
же мы говорим о том, что такое прекрасное, благодаря которому прекрасно все,
кажется ли оно таковым или нет. Пожалуй, это не подходящее; ведь последнее, как
ты сказал, заставляет предметы казаться прекраснее, чем они есть на самом деле,
и не позволяет видеть их такими, каковы они есть. Нужно попробовать показать,
что же делает предметы, как я только что заметил, прекрасными, кажутся они
таковыми или нет. Вот что мы исследуем, коль хотим найти прекрасное.
Гиппий. Но, Сократ, подходящее своим присутствием заставляет предметы и быть, и
казаться прекрасными.
Сократ. Итак, невозможно, чтобы действительно прекрасное не казалось прекрасным,
по крайней мере если присутствует то, что заставляет его таким казаться.
Гиппий. Невозможно.
Сократ. Признаем ли мы, Гиппий, что все действительно прекрасные установления и
занятия и считаются прекрасными и всегда всем таковыми кажутся? Или же совсем
наоборот, их не узнают, что и вызывает сильные раздоры и борьбу как в частной
жизни между отдельными людьми, так и между государствами в жизни общественной?
Гиппий. Cкорее именно так, Сократ, их не узнают.
Сократ. Но этого не было бы, если бы им присуще было казаться прекрасными. А это
было бы лишь в том случае, если бы подходящее не только было прекрасным, но и
заставляло предметы казаться такими. Таким образом, подходящее, если только оно
есть то, что заставляет быть прекрасным, будет, пожалуй, тем прекрасным, которое
мы ищем, но не тем, что заставляет казаться прекрасным. Если же, с другой
стороны, подходящее есть то, что заставляет казаться прекрасным, оно, пожалуй,
не будет тем прекрасным, которое мы ищем. Ведь оно заставляет быть прекрасным, а
одному и тому же, пожалуй, не дано заставлять одновременно и казаться и быть
прекрасным или чем бы то ни было иным. Итак, давай выбирать, представляется ли
нам подходящее тем, что заставляет казаться прекрасным, или тем, что заставляет
им быть.
Гиппий. По-моему, тем, что заставляет казаться, Сократ.
Сократ. Эге, Гиппий! Значит, познание того, что такое прекрасное, ускользнуло от
нас, раз подходящее оказалось чем-то другим, а не прекрасным.
Гиппий. Да, Сократ, клянусь Зевсом, и, по-моему, ускользнуло как-то нелепо.
Сократ. Во всяком случае, друг мой, давай его больше не отпускать. У меня еще
теплится надежда, что мы выясним, что же такое прекрасное.
Гиппий. Конечно, Сократ; да и нетрудно найти это. Я по крайней мере хорошо знаю,
что если бы я недолго поразмыслил наедине с самим собой, то сказал бы тебе это
точнее точного.
Сократ. Не говори так самоуверенно, Гиппий! Ты видишь, сколько хлопот нам уже
доставило прекрасное; как бы оно, разгневавшись, не убежало от нас еще дальше.