Надя Платонова. Диалоги

Сократ. Нет, то место ниже по реке на два-три стадия, где у нас переход к
святилищу Агры: там есть и жертвенник Борею.
Федр. Не обратил внимания. Но скажи, ради Зевса, Сократ, ты веришь в истинность
этого сказания?
Сократ. Если бы я и не верил, подобно мудрецам, ничего в этом не было бы
странного - я стал бы тогда мудрствовать и сказал бы, что порывом Борея сбросило
Орифию, когда она резвилась с Фармакеей на прибрежных скалах; о такой ее кончине
и сложилось предание, будто она была похищена Бореем. Или он похитил ее с холма
Арея? Ведь есть и такое предание - а что она была похищена там, а не здесь.
Впрочем, я-то, Федр, считаю, что подобные толкования хотя и привлекательны, но
это дело человека особых способностей; трудов у него будет много, а удачи - не
слишком, и не по чему другому, а из-за того, что вслед за тем придется ему
восстанавливать подлинный вид гиппокентавров, потом химер и нахлынет на него
целая орава всяких горгон и пегасов и несметное скопище разных других нелепых
чудовищ. Если кто, не веря в них, со своей доморощенной мудростью приступит к
правдоподобному объяснению каждого вида, ему понадобится много досуга. У меня же
для этого досуга нет вовсе. А причина здесь, друг мои, вот в чем: я никак еще не
могу, согласно дельфийской надшей, познать самого себя. И по-моему, смешно, не
зная пока этого, исследовать чужое. Поэтому, распростившись со всем этим и
доверяя здесь общепринятому, я, как я только что и сказал, исследую не это, а
самого себя: чудовище ли я, замысловатее и яростней Тифона, эти же я существо
более кроткое и простое и хоть скромное, но по своей природе причастное
какому-то божественному уделу? Но между прочим, друг мой, не это ли дерево, к
которому ты нас ведешь?
Федр. Оно самое.
Сократ. Клянусь Герой, прекрасный уголок! Этот платан такой развесистый и
высокий, а разросшаяся, тенистая верба великолепна: она в полном цвету, все
кругом благоухает. И что за славный родник пробивается под платаном: вода в нем
совсем холодная, можно попробовать ногой. Судя по изваяниям дев и жертвенным
приношениям, здесь, видно, святилище каких-то с нимф и Ахелоя. Да если хочешь,
ветерок здесь прохладный и очень приятный; по летнему звонко вторит он хору
цикад. А самое удачное это то, что здесь на по логом склоне столько травы -
можно прилечь, и голове будет очень удобно. Право, ты отличный проводник, милый
Федр.
Федр. А ты, поразительный человек, до чего же ты странен! Ты говоришь, словно
какой-то чужеземец, нуждающийся в проводнике, а не местный житель. Из нашего
города ты не только не ездишь в чужие страны, но, кажется мне, не выходишь даже
за городскую стену.
Сократ. Извини меня, добрый мой друг, я ведь любознателен, а местности и деревья
ничему не хотят меня научить, не то что люди в городе. Впрочем, ты, кажется,
нашел средство заставить меня сдвинуться с места. Помахивая зеленой веткой или
каким-нибудь плодом перед голодным животным, ведут его за собой - так и ты,
протягивая мне свитки с сочинениями, поведешь меня чуть ли не по всей Аттике и
вообще куда тебе угодно. Но раз уж мы сей час пришли сюда, я, пожалуй, прилягу,
а ты расположись, как тебе, по-твоему, будет удобнее читать, и при ступай к
чтению.
Федр. Так слушай: "О моих намерениях ты знаешь, слышал уже и о том, что я считаю
для нас с тобой полезным, если они осуществятся. Думаю, не будет препятствием
для моей просьбы то обстоятельство, что я в тебя не влюблен: влюбленные
раскаиваются потом в своем хорошем отношении, когда проходит их страсть, а у
невлюбленных никогда не наступит время раскаяния: их ведь ничто не вынуждает
относиться хорошо - они делают это добровольно, по мере своих сил, так же как
принимают лишь самые лучшие решения и в своих домашних делах. Далее, влюбленные
смотрят, какой ущерб претерпели они в своих делах из-за любви, а в чем они
преуспели; прибавив сюда исполненные ими труды, они считают, что давно уже
достойным образом отблагодарили тех, кого они любят. А для невлюбленных нет
повода под предлогом любви пренебрегать домашними делами, перечислять свои
прошлые труды или винить кого-либо в своей размолвке с родственниками. Раз
отпадает столько неприятностей, ничто не мешает им с большой готовностью делать
все, чем они рассчитывают кому-либо угодить. Далее, если влюбленных стоит будто
бы высоко ценить за то, что они, по их словам, чрезвычайно дружественно
расположены к тем, в кого влюблены, и готовы и словом и делом навлечь на себя
неприязнь посторонних, лишь бы угодить тем, кого любят, - так тут легко
распознать, правду ли они говорят. Ведь в кого они впоследствии влюбятся, тех
они и станут предпочитать прежним, и ясно, что в угоду новым будут плохо
относиться к прежним. Вообще какой смысл доверять в подобном деле человеку,
постигнутому таким несчастьем, что отвратить его но взялся бы никто, будь он
даже весьма опытен? Влюбленные сами соглашаются с тем, что они скорее больны,
чем находятся в здравом рассудке, и знают, что плохо соображают, но не в силах с
собой совладать. Как же могут они, когда к ним снова вернется рассудок, считать
хорошим то, на что они решились в таком состоянии? К тому же, если бы ты стал
выбирать лучшего из влюбленных, тебе пришлось бы выбирать из небольшого числа, а
если бы ты стал выбирать наиболее для тебя подходящего среди прочих, выбор был
бы велик. Так что гораздо больше надежды е встретить среди многих того, кто
достоин твоей дружбы. Если ты боишься установившегося обычая - как бы люди,
проведав, но стали тебя порицать, так тут естественно, что влюбленные, считая,
что их собственные восторги разделяются и остальными людьми, будут пре возносить
себя в рассказах и с гордостью давать понять всем, что их старания были не
напрасны; а невлюбленные, владея собой, вместо людской молвы изберут нечто
лучшее.
Далее, многие неизбежно слышат и видят, как влюбленные сопровождают тех, в кого
влюблены, делая это своим постоянным занятием; поэтому чуть только кто застанет
их в беседе друг с другом, у него сейчас же возникает предположение, что это их
общение вызвано влечением, уже возникшим или намечающимся. А не влюбленным никто
и но пытается ставить в вину их общение, в уверенности, что им необходимо бывает
побеседовать по-дружески или ради какого-то удовольствия. Если же тебя
охватывает страх при мысли, что дружбе трудно быть постоянной, так ведь когда
разлад с возникает при обычных обстоятельствах, это несчастье касается обеих
сторон; если же только ты теряешь то, чем всего более дорожишь, - большой для
тебя получится урон; значит, естественно было бы тебе опасаться именно
влюбленных. Многое их огорчает они считают, будто все совершается им во вред.
Поэтому они отвращают тех, кого любят, от общения с остальными людьми, боясь,
что богатые превзойдут их средствами, а образованные - обхождением; они
остерегаются влияния всякого обладающего каким-либо преимуществом. Убедив тебя
относиться неприязненно к таким людям, они лишают тебя друзей.
Если же ты, но забывая о себе, будешь разумнее их, это поведет к размолвке. А
кому но довелось влюбиться, но кто благодаря своим достоинствам добился того, в
чем нуждался, тот не будет иметь ничего против людей общительных, наоборот, ему
ненавистны нелюдимы: он ожидает с их стороны презрение, г а от общительных люден
- пользу. Поэтому гораздо больше надежды, что из их отношении возникнет дружба,
а не вражда.
Далее, многих влюбленных привлекает тело еще до того, как они узнали характер и
проверили остальные свойства, поэтому им неясно, захотят ли они оставаться
друзьями и тогда, когда прекратится их влечение. А что касается невлюбленных,
которые испытали это и ранее, будучи между собой друзьям то невероятно, чтобы их
дружба уменьшилась от того, что им было приятно испытать, - напротив, это
останется памятным знаком и залогом будущего.
Следует ожидать, что ты и сам станешь лучше, если послушаешься меня, а не
какого-нибудь влюбленного. Те ведь, не считаясь с высшим благом, одобряют все,
что бы ни говорилось и ни делалось, отчасти потому, что боятся вызвать
неприязнь, отчасти же потому, что им самим страсть мешает разобраться.
Вот ведь что являет любовь: кто в пей несчастлив, тех она заставляет считать
мучением даже то, что вовсе не причиняет огорчений другим, а кто счастлив, тех
она вынуждает хвалить то, что не заслуживает даже считаться удовольствием.
Поэтому следует скорее жалеть тех, в кого влюбляются, чем завидовать им.
Если ты меня послушаешься, я, общаясь с тобой, прежде всего стану служить не
мгновенному удовольствию, но и будущей пользе. Я не дам себя одолеть
влюбл нности, но буду владеть собой; по пустякам не стану относиться к тебе с
резкой враждебностью и даже в случае чего-нибудь важного лишь немножко
посержусь; я извиню нечаянные провинности и попытаюсь предотвратить умышленные;
все это признаки долговечной дружбы.
Если тебе представляется, что не может возникнуть крепкой дружбы, когда нет
влюбленности, то тебе надо обратить внимание, что мы не ценили бы тогда ни наших
сыновей, ни отцов и матерей и не приобрели бы верных друзей, которые и стали-то
нам друзьями не из-за такого рода влечения, но в силу других привычек.
Далее, раз надо особенно угождать тем, кому это требуется, тогда и в других
случаях следует оказывать помощь не тем, кто благополучен, а тем, кто бедствует,
потому что, избавившись от величайших зол, такие люди будут особенно благодарны.
Раз так, то и при личных расходах стоит приглашать не друзей, а просителей и
нуждающихся в пище: они с великой радостью будут это ценить, будут ходить за
тобой, стоять у твоих дверей, усердно тебя благодарить и желать тебе всяких
благ. По пожалуй, следует угождать не всякому, кому это требуется, а тем, кто
всего более может отблагодарить, и не просителям только, но лишь тем, кто этого
достоин. Это не те, кому лишь бы насладиться расцветом твоей молодости, а те,
кто уделит тебя от своих благ, когда ты постареешь; не те, кто, добившись
своего, станут хвастаться перед людьми, а те, кто стыдливо будет хранить перед
всеми молчание; не те, кто лишь ненадолго займутся тобой, а те, что останутся на
всю жизнь неизменно твоими друзьями; не те, кто, чуть только прекратится их
влечение, будут искать предлог для враждебности, а те, кто обнаружит свою
добродетель как раз тогда, когда минет твой расцвет.
Итак, помни о сказанном, подумай еще и о том, что влюбленных увещевают друзья,
считая, что в их затеях есть что-то плохое, а невлюбленных никто из их близких
никогда не корил, что они замышляют что-то себе во вред. Возможно, ты спросишь
меня, советую ли я тебе уступать всем невлюбленным. Думаю, что и влюбленный не
посоветует тебе так относиться ко всем влюбленным. с Ведь если он держится
такого взгляда, он не заслуживает даже этой равной для всех благосклонности, да
и тебе, при всем желании, невозможно в одинаковой мере утаиться от остальных.
Между тем, от этого не должно быть никакого вреда, а лишь польза для обоих. Так
вот, я полагаю, что сказанного достаточно, если же ты желаешь дополнений и
находишь пропуски, тогда задавай вопросы". Как тебе кажется, Сократ, это
сочинение? Не правда ли, все превосходно сказано, особенно в смысле выражений?
Сократ. Чудесно, друг мой, я прямо поражен. И ты тому причиной, Федр: глядя на
тебя, я видел, как ты, читая, прямо-таки наслаждался этим сочинением. Считая,
что ты больше, чем я, знаешь толк в таких вещах, я следовал за тобой, а следуя
за тобой, я приходил в не истовый восторг вместе с тобой, удивительный мои
человек.
Федр. Ну, ты уж, кажется, шутишь.
Сократ. Тебе кажется, что я шучу? Разве я не говорю серьезно?
Федр. Конечно, нет, Сократ. Но, по правде, скажи, ради Зевса, покровителя
дружбы, неужели ты думаешь, что кто-нибудь другой из эллинов мог бы сказать об
этом предмете иначе, больше и полнее?
Сократ. Что же? Значит, нам с тобой надо одобрить это сочинение также и за то,
что его творец высказал в нем должное, а не только за то, что каждое выражение
там тщательно отточено, ясно и четко? Раз надо, приходится уступить в угоду
тебе, хотя я, по моему ничтожеству, всего этого не заметил. Я сосредоточил свое
внимание только на его красноречии, а остальное, я думаю, и сам Лисий признал бы
недостаточным. По-моему, Федр, - если только ты не возражаешь - он повторяет
одно и то же по два, по три раза, словно он не слишком располагал средствами,
чтобы об одном и том же сказать многое, - или, возможно, это было для него
неважно. Мне показалось мальчишеством, как он выставляет напоказ свое умение
выражать одно и то же то так, то иначе - ив обоих случаях превосходно.
Федр. Ты говоришь пустяки, Сократ. Как раз это-то и есть в его сочинении, и
притом всего более: он ничего не упустил из того, что в предмете его речи
достойно упоминания. Сравнительно с тем, что он высказал, никто никогда не смог
бы сказать ничего полнее и достойнее.
Сократ. В этом я уже не смогу согласиться с тобой: ведь древние мудрые мужи и
жены, высказывавшиеся и писавшие об этом, изобличат меня, если в угоду тебе я
уступлю.
Федр. Кто ж это такие? И где ты слышал что- нибудь лучшее?
Сократ. Сейчас я не могу так сразу ответить. Но ясно, что я от кого-то слышал,
не то от прекрасной Сапфо, не то от мудрого Анакреонта, не то от других
писателей. А почему я так говорю? Грудь моя, чудесный друг, полна, я чувствую,
что могу сказать не хуже Лисия, но по-другому. А так как сам от себя я ничего
такого не мог придумать - я в этом уверен, сознавая свое невежество, - то
остается, по-моему, заключить, что я из каких-то чужих источников, по слуху,
наполнился наподобие сосуда, но по своей тупости позабыл, как и от кого я что
слышал.
Федр. Это, благороднейший друг мой, ты прекрасно сказал. От кого и как ты слышал
- не говори мне, хоть бы я и просил. Исполни только то, о чем ты говоришь:
обещай сказать иначе, лучше и не меньше того, что в этом свитке, и не делая
оттуда заимствований, а я тебе обещаю, по примеру девяти архонтов, посвятить в
Дельфы золотое во весь рост изображение - не только мое, но и твое.
Сократ. До чего же ты мил, Федр, и воистину ты золотой, если думаешь, будто я
утверждаю, что Лисий во всем ошибся и что можно все сказать по-другому. Такое
случается, думаю я, даже с самым скверным писателем. Например, хотя бы то, чего
касается это сочинение. Кто же, говоря, что надо больше уступать невлюбленному,
чем влюбленному, упустит, по-твоему, похвалу разумности одного и порицание
безрассудству другого? Это ведь неизбежно, и разве тут скажешь иное? Думаю, что
такие вещи надо допустить и простить говорящему. В подобных случаях нужно
хвалить не изобретение, а изложение; где же [доводы] не так неизбежны и труд но
их подыскать, там кроме изложения следует хвалить и изобретение.
Федр. Соглашаюсь с тем, что ты говоришь, потому что, мне кажется, это было тобой
сказано правильно. Так я и сделаю: позволю тебе исходить из того, что
влюбленного скорее можно признать больным, чем невлюбленного; если же в
остальном ты скажешь иначе, чем у Лисия, полное и более ценно, тогда стоять
твоему кованому изваянию в Олимпии рядом со священным приношением Кипселидов!
Сократ. Ты, Федр, принял всерьез, что я напал на твоего любимца, подтрунивая над
тобой, и думаешь, будто я в самом деле попытаюсь равняться с его мудростью и
скажу что-нибудь иное, более разнообразное?
Федр. Здесь, дорогой мой, ты попался в ту же ловушку! Говори как умеешь, больше
тебе ничего не остается, иначе нам придется, как в комедиях, заняться тяжким
делом препирательств. Поберегись и не заставляй меня повторить твой же прием:
"если я, Сократ, не знаю Сократа, то я забыл и самого себя" или "он хотел
говорить, но ломался". Сообрази, что мы отсюда не уйдем, прежде чем ты не
выскажешь того, что у тебя, как ты выразился, в груди. Мы здесь одни, кругом
безлюдье, я посильнее и помоложе - по всему этому внемли моим словам и не доводи
дела до насилия, говори лучше по доброй воле!
Сократ. Но, милый Федр, не смешно ли, если я, простой человек, стану вдруг
наобум состязаться с на стоящим творцом!
Федр. Знаешь что? Перестань рисоваться передо мной. У меня, пожалуй, припасено
кое-что: стоит мне это сказать, и ты будешь принужден заговорить.
Сократ. Так ни в коем случае не говори!
Федр. Нет, я непременно скажу, и мое слово будет клятвой. Клянусь тебе - но кем,
однако? Кем из богов? Ну, хочешь, вот этим платаном? Право же, если ты мне не
произнесешь речи перед вот этим самым деревом, я никогда не покажу и не сообщу
тебе никакой и ничьей речи!
Сократ. Ох, негодный! Нашел .ведь как заставить любителя речей выполнить твое
требование!
Федр. Да что с тобой? Почему ты все увертываешься?
Сократ. Уже нет, после такой твоей клятвы. Разве я способен отказаться от такого
угощения!
Федр. Так начинай.
Сократ. Знаешь, что я сделаю?
Федр. Что?
Сократ. Я буду говорить, закрыв лицо, чтобы при взгляде на тебя не сбиваться от
стыда и как можно скорее проговорить свою речь.
Федр. Лишь бы ты говорил, а там делай что хочешь.
Сократ. Так вот, сладкоголосые Музы - зовут ли вас так по роду вашего пения или
в честь музыкального племени лигуров, - "помогите мне" поведать то, к чему
принуждает меня этот превосходный юноша, чтобы его друг, и ранее казавшийся ему
мудрым, показался бы ему теперь таким еще более! Жил себе мальчик, вернее,
подросток, красоты необычайной, и в него были влюблены очень многие. Один из них
был лукав: влюбленный не меньше, чем кто другой, он уверил его в том, будто
вовсе и не влюблен. И как-то раз, домогаясь своего, он стал убеждать его в этом
самом, - будто невлюбленному надо скорее уступить, чем влюбленному. А говорил он
вот как: "Во всяком деле, юноша, надо для правильного его обсуждения начинать с
одного и того же: требуется знать, что же именно подвергается обсуждению, иначе
неизбежны сплошные ошибки. Большинство людей и не замечает, что не знает
сущности того или иного предмета: словно она им уже известна, они не
уславливаются о ней в начале рассмотрения; в дальнейшем же его ходе это,
естественно, сказывается: они противоречат и сами себе и друг другу. Пусть же с
нами не случится то, в чем мы упрекаем других. Раз перед тобой и передо мной
стоит вопрос, с кем лучше дружить, с влюбленным или с невлюбленным, нам надо
условиться об определении того, что такое любовь и в чем ее сила, а затем, имея
это в виду и ссылаясь на это, мы займемся рассмотрением, приносит ли она пользу
или вред.
Что любовь есть некое влечение, возможное всякому. А что и невлюбленные тоже
имеют влечение к красавцам, это мы знаем. Чем же, по-нашему, отличается
влюбленный от невлюбленного? Следует обратить внимание, что в каждом из нас есть
два каких-то начала, управляющие нами и нас ведущие; мы следуем за ними, куда бы
они ни повели; одно из них врожденное, это - влечение к удовольствиям, другое -
приобретенное нами мнение относительно нравственного блага и стремления к нему.
Эти начала в нас иногда согласуются, ко бывает, что они находятся в разладе и
верх берет то одно, то другое. Когда мнение о благе разумно сказывается в
поведении и своею силою берет верх, это называют рассудительностью. Влечение же,
неразумно направленное на удовольствия и возобладавшее в нас свою властью,
называется необузданностью. Впрочем, для необузданности есть много названий,
ведь она бывает разной и сложной: тот ее вид, которому доведется стать
отличительным, и дает свое название ее обладателю, хотя бы оно было и некрасиво
и не стоило бы его носит!. Так, пристрастие к еде, взявшее верх над пониманием
высшего блага и остальными влечениями, будет чревоугодием, и кто им отличается,
получает как раз это прозвание. А если кем самовластно правит пристрастие к
опьянению, и только оно его и ведет, - понятно, какое прозвище он получит. И в
остальных случаях то же самое: название берется от соответствующего влечения,
постоянно преобладающего, - это очевидно".
Ради чего все это было сказано, пожалуй, ясно; во всяком случае, сказанное яснее
несказанного. Ведь влечение, которое вопреки разуму возобладало над мнением,
побуждающим нас к правильному [поведению], и с которое свелось к наслаждению
красотой, а кроме того, сильно окрепло под влиянием родственных ему влечений к
телесной красоте и подчинению себе все поведение человека, - это влечение
получило прозвание от своего могущества, вот почему и зовется оно любо вью. Но,
милый Федр, не кажется ли тебе, как и мне, что я испытываю какое-то божественно?
состояние?
Федр. И даже очень, Сократ: вопреки обыкновению, тебя подхватил какой-то поток.
Сократ. Так слушай меня в молчании. В самом же деле, место это какое-то
божественное, так что но удивляйся, если во время своей речи я, возможно, не раз
буду охвачен нимфами - даже и сейчас моя речь звучит как дифирамб.
Федр. Ты совершенно прав.
Сократ. Причиной этому, однако, ты. Но слушай остальное - а то как бы это наитие
не покинуло меня; впрочем, это зависит от бога, а нам надо в нашей речи снова
вернуться к тому мальчику.
Так-то, милый мой! То, что подлежит нашему обсуждению, уже указано и определено.
Не упуская этого из виду, поговорим об остальном: какую пользу или какой вред
получит, по всей вероятности, от влюбленного и от невлюбленного тот, кто им
уступает? Человек, подчиняющийся влечению, раб наслаждения, непременно де лает
своего любимца таким, каким он ему будет всего приятнее. Кто болен, тому приятно
все, что ему не противится, а что сильнее его или ему равно, то ненавистно.
Любящий добровольно не переносит, чтобы его любимец кто превосходил его или был
ему равен, но всегда старается сделать его слабее и беспомощнее. Невежда слабее
мудрого, трус - храбреца, неспособный говорить - речистого, тупица -
остроумного. Такие или еще большие недостатки в духовном складе любимца,
неизбежно ли возникающие или присущие ему от природы, услаждают влюбленного, он
даже старается их развить, только бы не лишиться мгновенного наслаждения.
Влюбленный неизбежно ревнив, и, отстраняя своего любимца от многих других видов
общения, притом полезных, благодаря которым тот всего более бы мог возмужать, он
причиняет ему великий вред, по еще несравненно больший, если не дает приобщиться
к тому, от чего любимец всего более мог бы стать разумным; а ведь именно такова
божественная философия, к которой влюбленный и близко его не подпускает, боясь,
как бы тот не стал им пренебрегать. Придумывает он и многое другое, чтобы его
любимец ничего не знал и ни на что не глядел, кроме как на него, и этим был бы
ему в высшей степени приятен, хотя бы для самого юноши это было и крайне вредно.
Значит, попечения и общество человека, охваченного любовью, никак не могут быть
полезными с для духовного склада юноши.
Вслед за тем надо посмотреть, каково будет состояние тела и уход за ним у того,
чьим повелителем станет человек, непременно стремящийся к удовольствию, а не к
благу, и мы увидим, что он ищет не юношу крепкого сложения, а неженку, выросшего
не на ясном солнце, а в густой тени, не знакомого с мужскими трудами и сухим
потом, но знакомого с изысканным, немужественным образом жизни, прибегающего к
искусственным прикрасам и уборам за недостатком собственной красоты и
занимающегося всем остальным, что с этим сопряжено. Это ясно, и не стоит дольше
об этом распространяться. Отметив здесь это главное, перейдем к остальному: ведь
на воине и в других важных случаях подобное тело внушает неприятелю отвагу, а
друзьям и самим влюбленным - опасения.
Поскольку это ясно, оставим это в стороне и поговорим лучше о следующем: какую,
по вашему, пользу или какой вред принесет общение с влюбленным и его попечение
достоянию [любимца]? Здесь ясно всякому, а особенно самому влюбленному, что
всего более он желал бы, чтобы его любимец был лишен самого дорогого, верного и
божественного достояния: он предпочел бы, чтобы тот лишился отца, матери,
родственников и друзей, потому что он считает их всех докучливыми хулителями
этой столь сладостной для него близости. Кто обладает состоянием - золотом или
другим имуществом, - того он будет считать неподатливым, и, если тот даже
поддастся, он будет думать, что такого нелегко будет удержать. Поэтому
влюбленный неизбежно досадует, если его любимец обладает состоянием, и радуется,
если тот его теряет. Желая как можно дольше пользоваться тем, что ему сладостно,
влюбленный хотел бы, чтобы его любимец как можно дольше оставался безбрачным,
бездетным, бездомным.
Есть тут и много других дурных сторон, но некий гений примешал к большинству из
них мимолетное удовольствие. Льстец, например, это страшное чудовище и великая
пагуба, однако природа примешала к лести какое-то удовольствие, очень тонкое.
Можно порицать и гетеру, ибо и она вредна, и многое другое в подобного рода
существах и занятиях, однако в повседневной жизни они бывают очень приятны.
Влюбленный же для своего любимца, кроме того что вреден, еще и всего несноснее
при каждодневном общении. По старинной пословице, сверстник радует сверстника.
Думаю, что равенство возраста ведет к равным удовольствиям и вследствие сходства
порождает дружбу. Впрочем, даже общение со сверстниками вызывает иногда
пресыщение; между тем навязчивость признается тягостной для вся кого и во всем.
Что же до несходства, так оно чрезвычайно велико между влюбленным и его
любимцем. Когда они вместе, старшему но хочется покидать младшего ни днем, ни
ночью: его подстрекает неотступный яростный довод, суля все время наслаждения
его зрению, слуху, осязанию; каждым ощущением ощущает он своего любимого, так
что с удовольствием готов ему усердно служить. А в утешение какое удовольствие
доставит возлюбленному влюбленный, заставляя того провести с ним ровно столько
же времени? Разве тот но дойдет до крайней степени отвращения, видя ужо
немолодое лицо, отцветшее, как и все остальное, о чем неприятно даже слышать
упоминание, но только что быть постоянно вынужденным соприкасаться на деле. И
все время над ним неусыпный надзор, его всячески ото всех стерегут, он слышит