Надя Платонова. Диалоги

Странность такого смешения ее терзает, в недоумении она неистовствует, и от
исступления не может она ни спать ночью, ни днем оставаться на одном месте, В
тоске бежит она туда, где думает увидеть обладателя красоты. При виде его
влечение разливается по ней, и то, что было ранее заперто, раскрывается: для
души это передышка, когда прекращаются уколы и муки, в это время вкушает она
сладчайшее удовольствие. По доброй воле она никогда от него не откажется, ее
красавец для нее дороже всех; тут забывают и о матерях, и о братьях, и о всех
приятелях, и потеря - по нерадению - состояния ей также нипочем. Презрев все
обычаи и приличия, соблюдением которых щеголяла прежде, она готова рабски
служить своему желанному и валяться где попало, лишь бы поближе к нему - ведь
помимо благоговения перед обладателем красоты она обрела в нем единственного
исцелителя величайших страданий.
Состояние, о котором у меня речь, прекрасный мой мальчик, люди зовут Эротом, а
боги - ты, наверное, улыбнешься новизне прозвания: думаю, это кто-то из
гомеридов приводит из отвергаемых песен два стиха об Эроте, причем один из них
очень дерзкий и не слишком складный; поют же их так:
Смертные все прозвали его Эротом крылатым,
Боги ж - Птеротом, за то, что расти заставляет он крылья .
Этому можно верить, можно и не верить. Как бы то ни с было, но причина такого
состояния влюбленных именно в этом.
Если Эротом охвачен кто-нибудь из спутников Зевса, он в силах нести и более
тяжелое бремя этого тезки крыла. Служители же Арея, вместе с ним совершавшие
кругооборот, бывают склонны к убийству, если их одолел Эрот и они вдруг решат,
что их чем-то обижает тот, в кого они влюблены; они готовы принести в жертву и
самих себя, и своего любимца. Соответственно обстоит дело и с каждым богом: в
сонме кого кто был, тот того и почитает и по мере сил подражает ему и в своей
жизни, пока еще не испорчен и пока живет здесь в первом своем рождении, и в том,
как он ведет себя и общается со своим возлюбленным и с остальными людьми.
Каждый выбирает среди красавцев возлюбленного себе по нраву и, словно это и есть
Эрот, делает из него для себя кумира и украшает его, словно для священно
действий. Спутники Зевса ищут Зевсовой души в своем возлюбленном: они смотрят,
склонен ли он по своей природе быть философом и вождем, и, когда найдут такого,
влюбляются и делают все, чтобы он таким стал. Если раньше они этим не
занимались, то теперь они за это берутся, собирают сведения откуда только могут
и учатся сами. Они стремятся выследить и найти в самих себе природу своего бога
и добиваются успеха, так как принуждены пристально в этого бога всматриваться.
Становясь прикосновенными ему при помощи памяти, они в исступлении воспринимают
от него обычаи и нравы, насколько может человек быть причастен богу. Считая, что
всем этим они обязаны тому, в кого влюблены, они еще больше его ценят; черпая у
Зевса, словно вакханки, и изливая почерпнутое в душу любимого, они делают его
как можно более похожим на своего бога. Те же, кто следовал за Герой, ищут юношу
царственных свойств и, найдя такого, ведут себя с ним точно так же.
Спутники Аполлона и любого из богов, идя по стопам своего бога, ищут юношу с
такими же природными задатками, как у них самих, и, найдя его, убеждают его
подражать их богу, как это делают они сами. Приучая любимца к стройности и
порядку, они, насколько это кому по силам, подводят его к занятиям и к идее
своего бога. Они не обнаруживают ни зависти, ни низкой вражды к своему любимцу,
но всячески стараются сделать его с похожим на самих себя и на бога, которого
почитают. Если истинно влюбленные осуществят так, как я говорю, то, к чему они
усердно стремятся, то их усердие и посвященность в таинства оказываются
прекрасными и благодетельными для того, кого взял себе в друзья его неистовый от
любви друг. Пленение же избранника происходит следующим образом.
В начале этой речи мы каждую душу разделили на три вида: две части ее мы
уподобили коням по виду, третью - возничему. Пусть и сейчас это будет так. Из
коней, говорим мы, один хорош, а другой нет. А чем хорош один и плох другой, мы
не говорили, и об этом надо сказать сейчас. Так вот, один из них прекрасных
статей, стройный на вид, шея у него высокая, храп с горбинкой, масть белая, он
черноокий, любит почет, но при этом рассудителен и совестлив; он друг истинного
мнения, его не надо погонять бичом, можно направлять его одним лишь приказанием
и словом. А другой - горбатый, тучный, дурно сложен, шея у него мощная, да
короткая, он курносый, черной масти, а глаза светлые, полнокровный, друг
наглости и похвальбы, от косм вокруг ушей он глухой и еле повинуется бичу и
стрекалам.
Когда перед взором возничего предстает нечто достойное любви, чувство горячит
ему всю душу и его терзают зуд и жала возбуждения, тот конь, что послушен
возничему, одолеваемый своей обычной стыдливостью, сдерживает свой бег, чтобы не
наскочить на любимого. А другого коня возничему уже не свернуть ни стрекалом, ни
бичом: он вскачь несется изо всех сил. С ним мучение и его сотоварищу по
упряжке, и возничему, он принуждает их приступить к любимцу с намеками на
соблазнительность любовных утех. Оба они сперва сопротивляются, негодуя, потому
что их принуждают к ужасным и беззаконным делам. В конце же концов, так как беде
нет предела, они подаются туда, куда он их тянет, уступают и соглашаются
выполнить его веления.
Вот они уже близко от любимого и видят его сверкающий взор. При взгляде на него
память возничего несется к природе красоты и снова видит ее, воздвигшуюся вместе
с рассудительностью на чистом и священном престоле, а увидев, устрашается, от
благоговейного стыда падает навзничь и тем самым неизбежно натягивает с вожжи
так сильно, что оба коня заваливаются назад - один охотно, так как он не
противится, но другой, наглый, - совсем против воли. Отпрянув назад, один конь
от стыда и потрясения в душе обливается потом, а другой, чуть стихнет боль от
узды и падения, едва переведя дух, начинает в гневе браниться, поносить и
возничего, и сотоварища по упряжке за то, что те из трусости и по отсутствию
мужества покинули строй вопреки уговору. И снова он принуждает их подойти против
воли и с трудом уступает их просьбам отложить это до другого раза.
С наступлением назначенного срока он напоминает им об этом, а они делают вид,
будто забыли. Он пускает в ход силу, ржет, тащит, принуждая приступить к любимцу
с теми же речами. Чуть только они приблизятся к нему, он изгибается, вытягивает
хвост и, закусив удила, бесстыдно тянет вперед.
Возничий, еще более испытывая прежнее состояние, откидывается назад, словно от
бегового барьера, изо всех сил натягивает узду между зубами наглого коня, в
кровь ранит ему злоречивый его язык и челюсти, пригнетая его голени и бедра к
земле и причиняя ему боль. После того как дурной конь часто испытает это же
самое и отбросит наглость, он смиренно следует намерениям своего возни чего и
при виде красавца погибает от страха. Тогда и получается, что душа влюбленного
следует за любимцем со стыдом и боязнью. Тот, кто не прикидывается влюбленным, а
подлинно это переживает, чтит его всячески как богоравного. Да и сам юноша но
своей природе - друг почитателю. Если раньше его осуждали его школьные товарищи
или еще кто-нибудь, говоря, что постыдно сближаться с влюбленным, и потому он
отталкивал влюбленного, то с течением времени юный возраст и неизбежность
приведут его к этому общению. Ведь нет такого определения судьбы, чтоб дурной
дурному был другом, а хороший хорошему - не был;. Когда юноша до пустит к себе
влюбленного, вступит с ним в разговор и общение, близко увидит его
благосклонность, он бывает поражен: он замечает, что дружба .всех других его
друзей и близких, вместе взятых, ничего не значит в сравнении с его
боговдохновенным другом. Он постепенно сближается с влюбленным, соприкасаясь с
ним в гимнасиях и в других собраниях, и тогда поток того истечения, которое
Зевс, влюбленный в Ганимеда, назвал влечением, обильно изливаясь на влюбленного,
частью проникает в него, а частью, когда он уже переполнен, вытекает наружу. Как
дуновение или звук, отраженные гладкой и твердой поверхностью, снова несутся
туда, откуда они исходили, так и поток красоты снова возвращается в красавца
чрез очи, то есть тем путем, по которому ему свойственно проникать в душу,
теперь уже окрыленную; он орошает проходы крыльев, вызывает их рост и наполняет
любовью душу возлюбленного.
Он любит, но не знает, что именно. Он не понимает своего состояния и не умеет
его выразить; наподобие заразившегося от другого глазной болезнью, он не может
найти ее причину - от него утаилось, что во влюблен ном, словно в зеркале, он
видит самого себя; когда тот здесь, у возлюбленного, как и у него самого,
утихает боль, когда его нет, возлюбленный тоскует по влюблен ному так же, как
тот по нему: у юноши это всего лишь подобие, отображение любви, называет же он
это, да и считает, не любовью, а дружбой. Как и у влюбленного, у него тоже
возникает желание - только более слабое - видеть, прикасаться, целовать, лежать
вместе, и в скором времени он, естественно, так и поступает. Когда они лежат
вместе, безудержный конь влюбленного находит, что сказать возничему, и просит
хоть малого наслаждения в награду за множество мук. Зато конь любимца не
находит, что сказать; в волнении и смущении обнимает тот влюбленного, целует,
ласкает его, как самого преданного друга, а когда они лягут вместе, он не
способен отказать влюбленному в его доле наслаждения, если тот об этом попросит.
Но товарищ по упряжке вместе с возничим снова противятся этому, стыдясь и
убеждая.
Если победят лучшие духовные задатки человека, его склонность к порядку в жизни
и к философии, то влюбленный и его любимец блаженно проводят здешнюю жизнь в
единомыслии, владея собой и не нарушая скромности, поработив то, из-за чего
возникает испорченность души, и дав свободу тому, что ведет к добродетели. После
смерти, став крылатыми и легкими, они одерживают победу в одном из трех поистине
олимпийских состязаний, а большего блага не может дать человеку ни человеческий
здравый смысл, ни божественное неистовство.
Если же они будут вести более грубую жизнь, чуждую философии и исполненную
честолюбия, тогда, возможно, их безудержные кони, застав души врасплох - в
минуту ли опьянения или просто беззаботности, - сведут их вместе и заставят их
выбрать и свершить то, что превозносится большинством как самый блаженный удел.
А свершив это, они и впредь будут к этому прибегать, хотя и нечасто, потому что
это не согласуется с их общим духовным складом. Они тоже дружны, хотя и не так,
как те, первые, и не расстаются не только пока влюблены, но и тогда, когда это
пройдет, считая, что, раз они дали друг другу величайшие клятвы в верности, их
уже нельзя нарушать и идти на ссору. При кончине они, хотя и бескрылые, покидают
тело, уже полные стремления окрылиться, так что они тоже получают немалую
награду за свое любовное неистовство. Ведь нет такого закона, чтобы сходили во
мрак и странствовали под землей те, кто уже вступил на путь поднебесного
странствия, - напротив, им назначена светлая жизнь и дано быть счастливыми,
вместе странствовать и благодаря любви стать одинаково окрыленными, когда придет
срок.
Вот сколько божественных даров даст тебе, мой мальчик, дружба влюбленного. А
близость с человеком, в тебя не влюбленным, разбавленная здравым смыслом
смертных, руководствующаяся расчетливостью смертных, порождающая в душе милого
низменный образ мыслей, восхваляемый большинством как добродетель, приведет
только к тому, что душа будет девять тысяч лет бессмысленно слоняться по земле и
под землей.
Вот, милый Эрот, дар тебе и возмещение: прекраснейшая и наилучшая покаянная
песнь - в меру наших сил. Это из-за Федра пришлось ее пропеть, да еще в особо
поэтических выражениях. Если ты прощаешь мне прежнюю речь и тебе приятна эта,
будь благосклонен и милостив: не отнимай у меня и не губи в гневе дарованное
тобой же искусство любви. Дай, чтоб я стал дороже красавцам, чем до сих пор.
Если в прежней речи мы с Федром сказали что-нибудь тебе не созвучное, вини в
этом Лисия: он отец той речи. Отврати его от таких ре чей, обрати его к
философии, как уже обратился к ней его брат Полемарх, чтобы этот поклонник Лисия
не колебался более, как сейчас, но посвятил бы всю свою жизнь Эроту и
философским речам!
Федр. Я молюсь вместе с тобой, Сократ: раз так с для нас лучше, пусть так и
сбудется! А речи твоей я уже давно удивляюсь - насколько красивее она у тебя вы
шла, чем первая. Я даже опасаюсь, как бы Лисий не показался мне мелким, если бы
он пожелал противопоставить ей какую- нибудь другую речь. Да и в самом деле,
удивительный ты человек, не давно один из наших государственных мужей бранил
Лисия и попрекал, а ругая, все время называл его сочинителем речей. Быть может.
Лисий из самолюбия воздержится теперь у нас от писательства.
Сократ. Ох, юноша, смешные вещи ты говоришь! Ты совсем ошибаешься насчет твоего
приятеля, если думаешь, что он так пуглив. По-твоему, и тот, кто его бранил,
действительно высказывал порицание?
Федр. Так казалось, Сократ. Ты и сам знаешь, что люди влиятельные и почитаемые в
городе стесняются писать речи и оставлять после себя сочинения, боясь, как бы
молва не назвала их потом софистами.
Сократ. Ты забыл, Федр, что сладостная излучина получила свое название от
большой излучины на Ниле . Кроме этой излучины ты не замечаешь и того, что как
раз государственные мужи, много о себе воображающие, особенно любят писать речи
и оставлять после себя сочи нения. Написав какую-нибудь речь, они так ценят тех,
кто ее одобряет, что на первом месте упоминают, кто и в каком случае их одобрил.

Федр. Как ты говоришь, не понимаю?
Сократ. Разве ты не знаешь, что в начале каждого государственного постановления
указывается прежде всего, кто его одобрил?
Федр. То есть?
Сократ. "Постановил" - так ведь говорится - "совет", или "народ", или они оба;
"такой-то внес предложение" - здесь составитель речи с большой важностью и
похвалой называет свою собственную особу, затем он переходит к изложению,
выставляя напоказ перед теми, кто его одобрил, свою мудрость, причем иногда его
сочинение получается чрезвычайно пространным. Это -ли, по-твоему, не записанная
речь?
Федр. Да, конечно.
Сократ. И вот, если его предложение будет принято, творец речи уходит из театра,
радуясь. Если же оно будет отвергнуто, если он потерпит неудачу в сочинении
речей, и его речь не будет достойна записи, тогда горюет и он сам и его
приятели.
Федр. Конечно.
Сократ. Очевидно, они не презирают этого занятия, по, напротив, восхищаются им.
Федр. И даже очень.
Сократ. А если появится такой способный оратор или царь, что, обладая
могуществом Ликурга, Солона, или Дария, обессмертит себя в государстве и как
составитель речей? Разве не будет он сам себя считать богоравным еще при жизни?
И разве не будет то же считать и потомство, взирая на его сочинения?
Федр. Конечно.
Сократ. Так, по-твоему, кто-либо из таких людей, как бы неприятен ему ни был
Лисий, стал бы порицать его за то, что он пишет?
Федр. Из твоих слов вытекает, что это невероятно, иначе вышло бы, что он
порицает то, к чему сам стремится.
Сократ. Значит, всякому ясно, что писать речи само по себе не постыдно.
Федр. А что же тогда постыдно?
Сократ. По-моему, постыдно говорить и писать не так, как следует, а безобразно и
злонамеренно.
Федр. Это ясно.
Сократ. Какой же есть способ писать хорошо или, напротив, нехорошо? Надо ли нам,
Федр, расспросить об этом Лисия или кого другого, кто когда-либо писал или будет
писать, - все равно, сочинит ли он что-нибудь об общественных делах или частных,
в стихах ли, как поэт, или без размера, как любой из нас?
Федр. Ты спрашиваешь, надо ли? Да для чего же, по правде говоря, и жить, как не
для удовольствий такого рода? Ведь не для тех же удовольствий, которым должно
предшествовать страдание, - иначе их и не ощутишь, как это бывает чуть ли не со
всеми телесными удовольствиями (потому-то их по справедливости и называют
рабскими).
Сократ. Досуг у нас, правда, есть. К тому же цикады над нашей головой поют,
разговаривают между собой, как это обычно в самый зной, да, по-моему, они и
смотрят на нас. Если они увидят, что и мы, подобно большинству, не ведем беседы
в полдень, а по лености мысли дремлем, убаюканные ими, то справедливо осмеют
нас, думая, что это какие-то рабы пришли к ним в убежище и, словно овцы в
полдень, спят у родника. Если же они увидят, что мы, беседуя, не поддаемся их
очарованию и плывем мимо них, словно мимо сирен, они, в восхищении, по жалуй,
уделят нам тот почетный дар, который получили от богов для раздачи людям.
Федр. Что же такое они получили? Я, по-видимому, и не слыхал об этом.
Сократ. Не годится человеку, любящему Муз, даже и не слыхать об этом! По
преданию, цикады не когда были людьми, еще до рождения Муз. А когда родились
Музы и появилось пение, некоторые из тогдашних людей пришли в такой восторг от
этого удовольствия, с что среди песен они забывали о пище и питье и в само
забвении умирали. От них после и сошла порода цикад: те получили такой дар от
Муз, что, родившись, не нуждаются в пище, но сразу же, без пищи и питья,
начинают петь, пока не умрут, а затем идут к Музам известить их, кто из земных
людей какую из них почитает. Известив Терпсихору о тех, кто почтил ее в
хороводах, они снискивают к ним у нее расположение; у Эрато - к тем, кто почтил
ее в любовных песнях, и то же с остальными Музами, соответственно виду почитания
каждой из них. Самую старшую из Муз - Каллиопу - и следующую за ней - Уранию -
они извещают о людях, посвятивших свою жизнь философии и почитающих то, чем
ведают эти Музы. Ведь среди Муз эти две больше всех причастны небу и учениям,
божественным и человеческим, потому их голос всего прекраснее. Значит, по многим
причинам нам с тобой надо беседовать, а не спать в пол день.
Федр. Конечно, будем беседовать.
Сократ. Стало быть, нам предстоит рассмотреть, в как мы только что и собирались
сделать, от чего это зависит - говорить и писать хорошо или нехорошо.
Федр. Очевидно.
Сократ. Чтобы речь вышла хорошей, прекрасной, разве разум оратора не должен
постичь истину того, о чем он собирается говорить?
Федр. Об этом, милый Сократ, я так слышал: тому, кто намеревается стать
оратором, нет необходимости понимать, что действительно справедливо, -
достаточно знать то, что кажется справедливым большинству, которое будет судить.
То же самое касается и того, что в самом деле хорошо и прекрасно, - достаточно
знать, что таковым представляется. Именно так можно убедить, а не с помощью
истины.
Сократ. "Мысль не презренная", Федр, раз так говорят умные люди, но надо
рассмотреть, есть ли в ней смысл. Поэтому нельзя оставить без внимания то, что
ты сейчас сказал.
Федр. Ты прав.
Сократ. Рассмотрим это следующим образом.
Федр. Каким?
Сократ. Например, я убеждал бы тебя приобрести коня, чтобы сражаться с
неприятелем, причем мы с тобой оба не знали бы, что такое конь, да и о тебе я
знал бы лишь то, что Федр считает конем ручное животное с большими ушами...
Федр. Это было бы смешно, Сократ.
Сократ. Пока еще нет, но так было бы, если бы я стал всерьез тебя убеждать,
сочинив похвальное слово ослу, называя его конем, что непременно стоит завести
эту скотинку не только дома, но и в походе, так как она пригодится в битве, для
перевоза клади и еще многого с другого.
Федр. Вот это было бы совсем смешно!
Сократ. А разве не лучше то, что смешно да мило, чем то, что страшно и
враждебно?
Федр. Это очевидно.
Сократ. Так вот, когда оратор, не знающий, что такое добро, а что - зло,
выступит перед такими же несведущими гражданами с целью их убедить, причем будет
расхваливать не тень осла, выдавая его за коня, но зло, выдавая его за добро, и,
учтя мнения толпы, убедит ее сделать что-нибудь плохое вместо хорошего, какие,
по-твоему, плоды принесет впоследствии посев его красноречия?
Федр. Не очень-то подходящие.
Сократ. Впрочем, друг мои, не слишком ли резко мы нападаем на ораторское
искусство? Оно, пожалуй, возразило бы нам: "Что за вздор вы несете, странные вы
люди! Никого, кто не знает истины, я не принуждаю учиться говорить, напротив, -
если ной совет что- нибудь значит, - пусть лишь обладающий истиной при ступает
затем ко мне. Я притязаю вот на что: даже знающий истину не найдет помимо меня
средства искусно убеждать".
Федр. Разве не было бы оно право, говоря так?
Сократ. Согласен, если подходящие к случаю доказательства подтвердят, что оно -
искусство. Мне сдается, будто я слышу, как некоторое из них подходят сюда и
свидетельствуют, что краснорэчие не искусство, а далекий от него навык.
Подлинного искусства речи, сказал наконец, нельзя достичь без познания истины,
да и никогда это не станет возможным.
Федр. Эти доказательства необходимы, Сократ. Приведи их сюда и допроси: что и
как они утверждают?
Сократ. Придите же сюда, благородные создания, и убедите Федра, отца прекрасных
детей, что, если он окажется недостаточно искушен в философии, он ни когда не
будет способен о чем-либо говорить. Пусть Федр отвечает вам.
Федр. Спрашивайте.
Сократ. Искусство красноречия не есть ли вообще умение увлекать души словами, не
только в судах и других общественных собраниях, но и в частном быту? Идет ли
речь о мелочах или о крупных делах, - оно все то же, и, к чему бы его ни
применять правильно - к важным ли делам или к незначительным, - оно от этого не
становится ни более, ни менее ценным. Или ты об этом слышал не так?
Федр. Клянусь Зевсом, не совсем так. Говорят и пи шут искусно прежде всего для
тяжб, говорят искусно и в народном собрании. А о большем я не слыхал.
Сократ. Значит, ты слышал только о наставлениях в красноречии, которые написали
в Илионе Нестор и Одиссей, чтобы занять свой досуг, а о наставлениях Паламеда ты
не слыхал?
Федр. Да я, клянусь Зевсом, и о наставлениях Нестора не слыхал, если только ты
не сделаешь из Горгия какого-то Нестора, а Одиссея - из какого-нибудь Фрасимаха
и Феодора.
Сократ. Может быть. Но оставим их. Скажи мне, что делают на суде тяжущиеся
стороны? Не спорят ли они, или назвать это как-то иначе?
Федр. Нет, именно так.
Сократ. Спорят о том, что справедливо и что несправедливо?
Федр. Да.
Сократ. И тот, кто делает это искусно, сумеет представить одно и то же дело
одним и тем же слушателям то справедливым, то, если захочет, несправедливым?
Федр. И что же?
Сократ. Да и в народном собрании одно и то же покажется гражданам иногда
хорошим, а иногда наоборот.
Федр. Это так.
Сократ. Разве мы не знаем, как искусно говорит элейский Паламед: его слушателям
одно и то же представляется подобным и неподобным, единым и множественным,
покоящимся и несущимся.
Федр. Да, конечно.
Сократ. Следовательно, искусство спора применяется не только на суде и в
народном собрании, но, по-видимому, это какое-то единое искусство, - если уж оно
искусство, - одинаково применимое ко всему, о чем бы ни шла речь; при его помощи
любой сумеет уподобить все, что только можно, всему, что только можно, и вывести
на чистую воду другого с его туманными уподоблениями.
Федр. Как, как ты говоришь?
Сократ. Тем, кто доискивается, можно, по-моему, разъяснить это так: обмануться
легче при большой или при малой разнице между вещами?
Федр. При малой.
Сократ. Переход к противоположности разве не будет менее заметен, если его
совершать постепенно, чем если резко?
Федр. Как же иначе?
Сократ. Значит, кто собирается обмануть другого, не обманываясь сам, тот должен
досконально знать подобие и неподобие всего существующего.
Федр. Это необходимо.
Сократ. А может ли тот, кто ни об одной вещи не знает истины, различить сходство
непознанной вещи с другими вещами, будь оно малым или большим?
Федр. Это невозможно.
Сократ. Значит, ясно: у тех, кто имеет неверные мнения о существующем и
поддается обману, причина их беды - какое-то подобие между вещами.
Федр. Да, так бывает.
Сократ. Может ли быть, чтобы тот, кто всякий раз уводит от бытия к его
противоположности, сумел искусно делать постепенные переходы на основании подо
бия между вещами? И сам он избежит ли ошибки, раз он не знает, что такое та или
иная вещь из существующих?
Федр. Этого никак не может быть.
Сократ. Значит, друг мой, кто не знает истины, а гоняется за мнениями, у того
искусство речи будет, видимо, смешным и неискусным.
Федр. Пожалуй, так.
Сократ. Хочешь посмотреть, что в речи Лисия, которую ты сюда принес, и в тех
речах, которые мы с то бой здесь произнесли, было, по нашему слову, неискусным и
что искусным?
Федр. С превеликой охотой; а то мы сейчас говорим как-то голословно, без
достаточных примеров.
Сократ. Видимо, это просто случайность, что обе речи являют пример того, как
человек хотя и знает истину, но может, забавляясь в речах, завлечь своих
слушателей. Я, Федр, виню в этом здешних богов. А может быть, и эти
провозвестники Муз, певцы над нашей голо вой, вдохнули в нас этот дар - ведь
я-то, по крайней мере, вовсе не причастен к искусству речи.
Федр. Пусть это так, как ты говоришь, но только поясни свою мысль.
Сократ. Ну-ка, прочти мне начало речи Лисия.
Федр. "О моих намерениях ты знаешь, слышал уже и о том, что я считаю для нас с
тобой полезным, если они осуществятся. Думаю, не будет препятствием для моей
просьбы то обстоятельство, что я в тебя не влюблен: влюбленные раскаиваются
потом..."
Сократ. Погоди. Ведь мы хотели указать, в чем Лисий допускает погрешность и что
он делает неискусно, - не так ли?
Федр. Да.
Сократ. Не ясно ли всякому, что кое с чем из этого мы согласны, а кое-что нас
возмущает?
Федр. Кажется, я улавливаю твою мысль, но говори яснее
Сократ. Когда кто-нибудь назовет железо или серебро, разве мы не мыслим все одно
и то же?
Федр. Конечно, одно и то же.
Сократ. А если кто назовет справедливость и благо? Разве не толкует их всякий