Надя Платонова. Диалоги

Федр. Да.
Сократ. Относительно речей знаешь ли ты, как всего более угодить богу делом или
словом?
Федр. Нет, а ты?
Сократ. Я могу только передать, что об этом слышали наши предки, они-то знали,
правда ли это. Если бы мы сами могли доискаться до этого, разве нам было бы дело
до человеческих предположений?
Федр. Смешной вопрос! Но скажи, что ты, по твоим словам, слышал.
Сократ. Так вот, я слышал, что близ египетского Навкратиса родился один из
древних тамошних богов, которому посвящена птица, называемая ибисом. А самому
божеству имя было Тевт. Он первый изобрел число, счет, геометрию, астрономию,
вдобавок игру в шашки и в кости, а также и письмена. Царем над всем Египтом был
тогда Тамус, правивший в великом городе верхней области, который греки называют
египетскими Фивами, а его бога - Аммоном. Придя к царю, Тевт показал свои
искусства и сказал, что их надо передать остальным египтянам. Царь спросил,
какую пользу приносит каждое из них. Тевт стал объяснять, а царь, смотря по
тому, говорил ли Тевт, по его мнению, хорошо или нет, о кое-что порицал, а
кое-что хвалил. По поводу каждого искусства Тамус, как передают, много высказал
Тевту хорошего и дурного, но это было бы слишком долго рас сказывать. Когда же
дошел черед до письмен, Тевт сказал: "Эта наука, царь, сделает египтян более
мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости". Царь же
сказал: "Искуснейший Тевт, один способен порождать предметы искусства, а другой
- судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться.
Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное
значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена
упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним
знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а
для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя
будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими,
оставаясь в большинстве не веждами, людьми трудными для общения; они станут
мнимомудрыми вместо мудрых".
Федр. Ты, Сократ, легко сочиняешь египетские и какие тебе угодно сказания.
Сократ. Рассказывали же жрецы Зевса Додонского, что слова дуба были первыми
прорицаниями. Людям тех времен, - ведь они не были так умны, как вы, нынешние, -
было довольно, по их простоте, слушать дуб или скалу, лишь бы только те говорили
правду. А с для тебя, наверное, важно, кто это говорит и откуда он, ведь ты
смотришь не только на то, так ли все на самом деле или иначе.
Федр. Ты правильно меня упрекнул, а с письме нами, видно, так оно и есть, как
говорит тот фиванец.
Сократ. Значит, и тот, кто рассчитывает запечатлеть в письменах свое искусство и
кто в свою очередь черпает его из письмен, потому что оно будто бы надежно и
прочно сохраняется там на будущее, - оба преисполнены простодушия и, в сущности,
не знают прорицания Аммона, раз они записанную речь ставят выше, чем напоминание
со стороны человека, сведущего в том, что записано.
Федр. Это очень верно.
Сократ. В этом, Федр, дурная особенность письменности, поистине сходной с
живописью: ее порождения стоят, как живые, а спроси их - они величаво и гордо
молчат. То же самое и с сочинениями: думаешь, будто они говорят как разумные
существа, но если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это
усвоить, они всегда отвечают одно и то же. Всякое сочинение, однажды записанное,
находится в обращении везде - о и у людей понимающих, и равным образом у тех,
кому вовсе не подобает его читать, и оно не знает, с кем оно должно говорить, а
с кем нет. Если им пренебрегают или несправедливо его ругают, оно нуждается в
помощи своего отца, само же не способно ни защититься, ни помочь себе.
Федр. И это ты говоришь очень верно.
Сократ. Что же, не взглянуть ли нам, как возникает другое сочинение, родной брат
первого, и насколько оно по своей природе лучше того и могущественнее?
Федр. Что же это за сочинение и как оно, по-твоему, возникает?
Сократ. Это то сочинение, которое по мере приобретения знаний пишется в душе
обучающегося; оно способно себя защитить и при этом умеет говорить с кем
следует, умеет и промолчать.
Федр. Ты говоришь о живой и одушевленной речи знающего человека, отображением
которой справедливо можно назвать письменную речь?
Сократ. Совершенно верно. Скажи мне вот что: разве станет разумный земледелец,
радеющий о посеве и желающий получить урожай, всерьез возделывать летом сады
Адониса ради удовольствия восемь дней любоваться хорошими всходами? Если он и
делает это иной раз, то только для забавы, ради праздника. А всерьез он сеет,
где надлежит, применяя земледельческое искусство, и бывает доволен, когда на
восьмой месяц созреет его посев.
Федр. Конечно, Сократ, одно он будет делать всерьез, а другое - только так, как
ты говоришь.
Сократ. А человек, обладающий знанием справедливого, прекрасного, благого, - что
же он, по-нашему, меньше земледельца заботится о своем посеве?
Федр. Ни в коем случае.
Сократ. Значит, он не станет всерьез писать по воде чернилами, сея при помощи
тростниковой палочки сочинения, не способные помочь себе словом и должным
образом научить истине.
Федр. Это было бы невероятно.
Сократ. Конечно. Но вероятна, ради забавы он засеет сады письмен и станет
писать; ведь когда он пишет, он накапливает запас воспоминаний для себя самого
на то время, когда наступит старость - возраст забвенья, да и для всякого, кто
пойдет по его следам; и он порадуется при виде нежных всходов. Между тем как
другие люди предаются иным развлечениям, упиваясь пиршествами и тому подобными
забавами, он вместо этого будет, вероятно, проводить время в тех развлечениях, о
которых я говорю.
Федр. Забава, о которой ты говоришь, Сократ, пре красна в сравнении с теми
низкими развлечениями: ведь она доступна только тому, кто умеет, забавляясь
сочинением, повествовать о справедливости и обо всем про чем, что ты упоминал.
Сократ. Так-то это так, милый Федр, но еще лучше, по-моему, станут такие
занятия, если пользоваться искусством диалектики: взяв подходящую душу, такой
человек "со знанием дела насаждает и сеет в ней речи, способные помочь и самим
себе и сеятелю, ибо они не бесплодны, в них есть семя, которое родит новые речи
в душах других людей, способные сделать это семя на веки бессмертным, а его
обладателя счастливым настоль ко, насколько может быть человек.
Федр. То, что ты сейчас говоришь, еще лучше.
Сократ. Теперь, Федр, раз мы с этим согласны, мы уже можем судить и о том...
Федр. О чем?
Сократ. Да о том, что мы хотели рассмотреть и что привело нас к только что
сказанному: надо рассмотреть упрек, сделанный нами Лисию за то, что он пишет
речи, да и сами речи - какие из них написаны искусно, а какие нет. А что
соответствует правилам искусства и что нет, как мне кажется, уже достаточно
выяснено.
Федр. Да, кажется, но напомни, как именно.
Сократ. Прежде всего надо познать истину относительно любой вещи, о которой
говоришь или пишешь; суметь определить все соответственно с этой истиной, а дав
определение, знать, как дальше подразделить это на виды, вплоть до того, что не
поддается делению. Природу души надо рассматривать точно так же, отыскивая вид
речи, соответствующий каждому природному складу, и таким образом строить и
упорядочивать свою речь; к сложной душе надо обращаться со сложными,
разнообразными речами, а к простой душе - с простыми. Без этого невозможно
искусно, насколько это позволяет природа, овладеть всем родом речей - ни теми,
что предназначены учить, ни теми - что убеждать, как показало все наше
предшествующее рассуждение.
Федр. Да, это стало вполне очевидным.
Сократ. А прекрасно или постыдно произносить л и записывать речи, и когда это
дело по праву, заслуживает порицания, а когда - нет, разве не выяснило сказанное
несколько раньше?
Федр. А что было сказано?
Сократ. Если Лисий или кто другой когда-либо написал или напишет для частных лиц
либо для общества сочинение, касающееся гражданского устройства, и будет
считать, что там все ясно и верно обосновано, такой писатель заслуживает
порицания, все равно - выскажет его кто-нибудь или нет. Во сне ли или наяву быть
в неведении относительно справедливости и несправедливости, зла и блага - это и
впрямь не может не вызвать порицания, хотя бы толпа и превозносила такого
человека.
Федр. Конечно, не может.
Сократ. Кто же считает, что в речи, написанной на любую тему, неизбежно будет
много развлекательного и что никогда еще не было написано или произнесено ни
одной речи, в стихах ли или нет, которая заслуживала бы серьезного отношения
(ведь речи произносят подобно сказам рапсодов, то есть без исследования и
поучения, имеющего целью убеждать; в сущности, лучшее, что у них есть, рапсоды
знают наизусть), - так вот, такой человек находит, что только в речах
назидательных, произносимых ради поучения и воистину начертываемых в душе, в
речах о справедливости, красоте и благе есть ясность и совершенство, стоящие
стараний. О таких речах он скажет, что они словно родные его сыновья, - прежде
всего о той, которую он изобрел сам, затем о ее потомках и братьях, заслуженно
возникших в душах других людей. А с остальными сочинениями он распростится. Вот
тот человек, Федр, каким мы с тобой оба желали бы стать.
Федр. Я очень хочу того же и молюсь об этом.
Сократ. Так довольно нам развлекаться рассуждением о речах. А ты пойди и сообщи
Лисию, что мы с тобой, сойдя к источнику нимф и в святилище Муз, услыхали там
голоса, которые поручили нам сказать Лисию и всякому другому, кто сочиняет речи,
да и Гомеру и всякому другому, кто слагал стихи для пения и не для пения, а
в-третьих, и Солону и всякому, кто писал сочинения, касающиеся гражданского
устройства, в виде речей и назвал эти речи законами: если такой человек составил
свои произведения, зная, в чем заключается истина, и может защитить их, когда
кто-нибудь станет их проверять и если он сам способен устно указать слабые
стороны того, что написал, то такого человека следует называть не по его
сочинениям, а по той цели, к ко торой были направлены его старания.
Федр. Как же ты предлагаешь его называть?
Сократ. Название мудреца, Федр, по-моему, для него слишком громко и пристало
только богу. Любитель мудрости - философ или что-нибудь в этом роде - вот что
больше ему подходит и более ладно звучит.
Федр. Да, это очень подходит.
Сократ. А значит, того, кто не обладает чем-нибудь более ценным, чем то, что он
сочинял или написал, кто долго вертел свое произведение то так то этак, то
склеивая его части, то их уничтожая, ты по справедливости назовешь либо поэтом,
либо составителем речей или законов?
Федр. Конечно.
Сократ. Это вот ты и сообщи своему приятелю.
Федр. А ты? Как ты поступишь? Нельзя ведь обойти и твоего приятеля.
Сократ. Какого?
Федр. Красавца Исократа. Ему ты что объявишь, Сократ? Как нам его назвать?
Сократ. Исократ еще молод, Федр, но мне хочется сказать, что я предвижу для
него.
Федр. Что же?
Сократ. Мне кажется, что по своим природным задаткам он выше Лисия с его речами,
да и по своему душевному складу он благороднее. Поэтому не будет ничего
удивительного, если, повзрослев, он в речах - пока что он только пробует в них
силы - превзойдет всех, когда-либо ими занимавшихся, больше, чем теперь
превосходит всех юношей. Кроме того, если он не удовлетворится этим, какой-то
божественный порыв увлечет его к еще большему. В разуме этого человека, друг
мой, природой заложена какая-то любовь к мудрости. Вот что объявляю я от имени
здешних богов моему любимцу Исократу, а ты объяви то, что было сказано, Лисию,
раз уж он твой любимец.
Федр. Так и будет. Но пойдем, жара уже спала.
Сократ. Разве не следует помолиться перед уходом?
Федр. Конечно, надо.
Сократ. Милый Пан и другие здешние боги, дайте мне стать внутренне прекрасным! А
то, что у меня есть извне, пусть будет дружественно тому, что у меня внутри.
Богатым пусть я считаю мудрого, а груд золота пусть у с меня будет столько,
сколько ни унести, ни увезти никому, кроме человека рассудительного. Просить ли
еще о чем-нибудь, Федр? По мне, такой молитвы достаточно.
Федр. Присоедини и от меня ту же молитву. Ведь у друзей все общее.
Сократ. Пойдем.

ТЕЭТЕТ

Евклид, Терпсион, Сократ, Феодор, Теэтет


Евклид. Ты только что из деревни, Терпсион, или уже давно?

Терпсион. Пожалуй, давно. А ведь я тебя искал на площади и все удивлялся, что не мог
найти.

Евклид. Меня не было в городе.

Терпсион. А где же ты был?

Евклид. Я заходил в гавань, туда как раз привезли Теэтета по пути из Коринфскою лагеря
в Афины.

Терпсион. Привезли? Живого или мертвого?

Евклид. Живого, но еле-еле. Он очень плох - и от многих ран, и еще больше оттого, что
его сломила эта новая болезнь, вспыхнувшая в войске.

Терпсион. Уж не дизентерия ли?

Евклид. Да.

Терпсион. Что ты говоришь? Какой человек под угрозой!

Евклид. Безупречный человек, Терпсион. Вот и сейчас я только что слышал, как многие
высоко превозносили его военные доблести.

Терпсион. Ничего странного, было бы гораздо удивительнее, если бы он был не таков. Но
что же он с не остановился здесь, в Мегарах?

Евклид. Он торопился домой. Я-то уж, разумеется, и просил его и увещевал всячески, но
он не захотел. И вот, уже проводив его и возвращаясь назад, я вспомнил и удивился, как
пророчески говорил Сократ кроме всего прочего и об этом человеке. Кажется, незадолго
до своей смерти Сократу случилось встретиться с ним, тогда еще подростком; так вот,
общаясь и беседуя с ним, он приходил в большой восторг от его одаренности. Когда я был
в Афинах, Сократ слово в слово передал мне а те беседы, которые он вел с ним, - весьма
достойные внимания - и, между прочим, сказал, что, судя по всему, этот мальчик
непременно прославится, коли достигнет зрелого возраста.

Терпсион. Он был прав, как видно. Однако что это были за беседы? Ты не мог бы их
пересказать?

Евклид. Так вот, наизусть, клянусь Зевсом, конечно, нет. Но я записал все это по памяти
тогда же, сразу из по приезде домой. Впоследствии, вспоминая на досуге что-то еще, я
вписывал это в книгу, и к тому же всякий раз, бывая в Афинах, я снова спрашивал у
Сократа то, чего не помнил, а дома исправлял. Так что у меня теперь записан почти весь
этот разговор.

Терпсион. Да, я уже и прежде слышал это от тебя и, признаюсь, всегда задерживался здесь
именно с намерением попросить тебя показать эти записи. Послушай, а что мешает нам
проделать это теперь? Я пришел из деревни и как раз мог бы отдохнуть.
{2}
Евклид. Да ведь и я проводил Теэтета до самого Эрина, так что тоже отдохнул бы не без
удовольствия. Однако пойдем, и, пока мы будем отдыхать, этот вот мальчик нам почитает.

Терпсион. Правильно.

Евклид. Вот эта рукопись, Терпсион. Весь разговор я записал не так, будто Сократ мне его
пересказывает, а так, как если бы он сам разговаривал с тем, кто был при этой беседе. По
его словам, это были геометр Феодор и Теэтет. А чтобы в записи не мешали такие .
разъяснения, как: "а я заметил" или "на это я сказал",- когда говорит Сократ, либо о
собеседнике: "он подтвердил" или "он не согласился",- я написал так, будто они просто
беседуют сами между собой, а всякие подобные пометки убрал.

Терпсион. Да, так это и делается, Евклид.

Евклид. Ну, мальчик, возьми книгу и читай.

Сократ. Если бы меня особенно заботила Кирена , Феодор, я бы расспросил тебя и о ней и
о ее жителях, .например есть ли там среди юношей кто-нибудь, кто бы ревностно
предавался геометрии или какой-нибудь другой премудрости. Но я люблю их меньше, чем
вот этих, и более желал бы знать, какие юноши здесь у нас подают надежды. Я и сам слежу
за этим, сколько могу, и спрашиваю у других, с кем, как я вижу, молодые люди охотно
общаются. А ведь к тебе далеко не мало их приходит, да это и справедливо: кроме прочих
достоинств их привлекает твоя геометрия. И я узнал бы с удовольствием, не попадался ли
тебе кто-то заслуживающий внимания.

Феодор. Да, Сократ, мне не стыдно сказать, а тебе, я думаю, услышать, какого подростка
встретил я среди ваших граждан. И если бы он был хорош собой, то я, пожалуй, побоялся
бы говорить слишком пылко, чтобы не показалось, будто я неравнодушен к нему: нет, в
самом деле, не укоряй меня - он но те чтобы прекрасной наружности и скорее даже похож
на тебя своим вздернутым носом и глазами навыкате, разве что черты эти у него не так
выражены. Поэтому я говорю без страха. Знай же, что из всех, кого я когда-либо встречал -
а приходили ко мне многие, - ни в ком не замечал я таких удивительно счастливых
задатков. С легкостью усваивать то, что иному трудно, а с другой стороны, быть кротким,
не уступая вместе с тем никому в мужестве, - я не думал, что такое вообще может
случаться, да и не вижу таких людей. Действительно, в ком столь же остры ум,
сообразительность и память, как у этого юноши, те по большей части впечатлительны и
норовисты, они носятся стремительно, как порожние триеры, и по природе своей скорее
неистовы, чем мужественны; а более уравновешенные, те как-то вяло подходят к учению,
их отягощает забывчивость. Этот же подходит к учению и любому исследованию легко,
плавно и верно, так спокойно, словно бесшумно вытекающее масло, - и я удивляюсь, как в
таком возрасте можно этого достичь.

Сократ. Отрадно слышать. У кого же из граждан такой сын?

Феодор. Имя-то я слышал, да не помню. Но вот с подходят юноши - средний, я вижу, как
раз наш, а с ним его товарищи - только что они вместе натирались маслом там, в портике,
а теперь, натеревшись, они, по-моему, идут сюда. Посмотри же, не узнаешь ли ты его.

Сократ. Узнаю. Это сын сунийца Евфрония, человека как раз такого, друг мой, каким ты
описал мне этого юношу; к тому же тот был человек весьма уважаемый и оставил очень
большое состояние. А вот имени мальчика я не знаю.

Феодор. Его зовут Теэтет, Сократ! Что же до состояния, то, кажется, его расстроили
всевозможные опекуны. Впрочем, щедрость и благородство в денежных делах - также
одно из удивительных свойств этого юноши.

Сократ. Судя по твоим словам, это благородный человек. Вели ему присесть здесь с нами.
{3}
Феодор. Будь по-твоему. Теэтет, подойди-ка сюда, к Сократу.

Сократ. Это для того, Теэтет, чтобы я мог разглядеть самого себя - что за лицо у меня.
Дело в том, что Феодор говорит, будто я на тебя похож. Впрочем, если бы у нас с тобой в
руках были лиры, а он бы сказал, что они одинаково настроены, то поверили бы мы ему
сразу же или еще посмотрели бы, знает ли он музыку, чтобы так говорить?

Теэтет. Посмотрели бы.

Сократ. И если бы нашли, что знает, то поверили бы? А если бы нашли, что к Музам он не
причастен, то нет?

Теэтет. Верно.

Сократ. Так и теперь, полагаю, если подобие лиц хоть сколько-нибудь нас занимает,
следует посмотреть, живописец ли тот, кто это утверждает, или нет Теэтет. По-моему, да.

Сократ. А Феодор - живописец?

Теэтет. Нет, насколько я знаю.

Сократ. И не геометр?

Теэтет. Как раз геометр, Сократ.

Сократ. И знает астрономию, счет, музыку и все то, что нужно для образования?

Теэтет. Мне кажется, да.

Сократ. Значит, если он утверждает, что мы схожи какими-то свойствами тела, - в
похвалу ли он это говорит или в порицание, - то вовсе не стоит принимать это во
внимание.

Теэтет. Пожалуй, нет.

Сократ. А если он чью-то душу похвалит за добродетель и мудрость? Не стоит ли его
слушателю приглядеться к тому, кого он похвалил, а последнему в свою очередь
постараться показать себя?

Теэтет. Конечно же стоит.

Сократ. В таком случае, любезный Теэтет, самое время тебе показать себя, а мне -
посмотреть, потому что, признаюсь, Феодор многих хвалил мне и в нашем городе и в
чужих городах, но никого никогда не хвалил он так, как сегодня тебя.

Теэтет. Ах, если бы так! Но не в шутку ли он это говорил, Сократ?

Сократ. Ну, это не похоже на Феодора. Однако, хотя бы ты даже и подозревал, что он
шутит, все же от своего обещания теперь не отступай, чтобы не принуждать его к присяге,
- ведь его еще ни разу не уличили во лжесвидетельстве. Ты же смело оставайся при своем
решении.

Теэтет. Что же, придется так и сделать, раз ты настаиваешь.

Сократ. Вот и скажи мне, ты учишься у Феодора геометрии?

Теэтет. Я - да.
{4}
Сократ. И астрономии, и гармонии, и счету?

Теэтет. Стараюсь, по крайней мере.

Сократ. Вот и я тоже, мой мальчик, стараюсь учиться и у него и у других, кого считаю
знатоками таких вещей. Что-то я уже знаю в достаточной мере, а вот одна малость
приводит меня в затруднение, и я хотел бы рассмотреть это вместе с тобой и твоими
друзьями. Вот скажи мне, учиться - это значит становиться мудрее в том деле, которому
учишься?

Теэтет. А разве нет?

Сократ. А мудрецы, я думаю, мудры благодаря мудрости?

Теэтет. Да.

Сократ. А это отличается чем-то от знания?

Теэтет. Что именно?

Сократ. Мудрость. Разве мудрецы не знатоки чего-то?

Теэтет. Что ты имеешь в виду?

Сократ. Одно ли и то же знание и мудрость?

Теэтет. Да.

Сократ. Вот это как раз и приводит меня в затруднение, и я не вполне способен сам
разобраться, что же такое знание. Нет ли у вас желания потолковать об этом? Что скажете?
Кто из вас ответил бы первым? Если он ошибется - да и всякий, кто ошибется, - пусть
сидит на осле, как это называется у детей при игре в мяч. А тот, кто победит, ни разу не
ошибившись, тот будет нашим царем и сможет задавать вопросы по своему усмотрению.
Что же вы молчите? Или я веду себя дико, Феодор? Так ведь сам я люблю беседу, а потому
и вас стараюсь заставить разговориться и получить удовольствие от беседы друг с другом.

Феодор. Нет, Сократ. Вовсе не дико. Но все-таки ты сам вели кому-нибудь из мальчиков
отвечать тебе. Я-то к такой беседе не привык и уже не в том возрасте, чтобы привыкать. А
им как раз следует преуспеть в этом и еще во многом другом. Ведь правда, что молодым
все дается. Поэтому, уж как ты начал с Теэтета, так и не отпускай его и ему задавай свои
вопросы. "

Сократ. Ты слышишь, Теэтет, что говорит Феодор? Ослушаться его, я думаю, ты не
захочешь. Нельзя ведь, с чтобы младший не повиновался наставлениям мудрого мужа.
Поэтому скажи честно и благородно, что, по-твоему, есть знание?

Теэтет. Мне некуда деваться, Сократ, раз уж вы велите отвечать. Но уж если я в чем
ошибусь, вы меня поправите.

Сократ. Разумеется, если только сможем.

Теэтет. Итак, мне кажется, что и то, чему кто-то может научиться у Феодора, - геометрия и
прочее, что ты только что перечислял, - есть знания и, с другой стороны, ремесло
сапожника и других ремесленников - а все они и каждое из них есть не что иное, как
знание.

Сократ. Вот благородный и щедрый ответ, друг мой! Спросили у тебя одну вещь, а ты
даешь мне много замысловатых вещей вместо одной простой.
{5}
Теэтет. Что ты хочешь этим сказать, Сократ?

Сократ. Может статься, и ничего, но все же я попытаюсь разъяснить, что я думаю. Когда
ты называешь сапожное ремесло, ты имеешь в виду знание того, как изготовлять обувь?

Теэтет. Да, именно это.

Сократ. А когда ты называешь плотницкое ремесло? Конечно, знание того, как
изготовлять деревянную утварь?

Теэтет. Не что иное и в этом случае.

Сократ. А не определяешь ли ты в обоих случаях то, о чем бывает знание?

Теэтет. Ну да.

Сократ. А ведь вопрос был не в том, о чем бывает знание или сколько бывает знаний.
Ведь мы задались этим вопросом не с тем, чтобы пересчитать их, но чтобы узнать, что
такое знание само по себе. Или я говорю пустое?

Теэтет. Нет, ты совершенно прав.

Сократ. Взгляни же еще вот на что. Если бы кто- и то спросил нас о самом простом и
обыденном, например о глине - что это такое, а мы бы ответили ему, что глина - это глина
у горшечников, и глина у печников, и глина у кирпичников, - разве не было бы это
смешно?

Теэтет. Пожалуй, да.

Сократ. И прежде всего потому, что мы стали бы полагать, будто задавший вопрос что-то
поймет из нашего ответа: "Глина - это глина", стоит только нам добавить к этому: "глина
кукольного мастера" или какого угодно еще ремесленника. Или, по-твоему, кто-то может
понять имя чего-то, не зная, что это такое?

Теэтет. Никоим образом.

Сократ. Значит, он не поймет знания обуви, не ведая, что такое знание [вообще]?

Теэтет. Выходит, что нет.

Сократ. Значит, и сапожного знания не поймет тот, кому неизвестно знание? И все
прочие искусства.

Теэтет. Так оно и есть.

Сократ. Стало быть, смешно в ответ на вопрос, что есть знание, называть имя какого-то
искусства. Ведь с вопрос состоял не в том, о чем бывает знание.

Теэтет. По-видимому, так.

Сократ. Кроме того, там, где можно ответить просто и коротко, проделывается
бесконечный путь. Например, на вопрос о глине можно просто и прямо сказать, что глина
- увлажненная водой земля, а уж у кого в руках находится глина - это оставить в покое.

Теэтет. Теперь, Сократ, это кажется совсем легким. И я даже подозреваю, что ты
спрашиваешь о том, к чему мы сами накануне пришли в разговоре, - я и вот этот Сократ,
твой тезка.
{6}
Сократ. Что же это такое, Теэтет?

Теэтет. Вот Феодор объяснял нам на чертежах нечто о сторонах квадрата, [площадь
которого выражена продолговатым числом], налагая их на трехфутовый и пятифутовый
[отрезки] соответственно и доказывая, что по длине они несоизмеримы с однофутовым
[отрезком]; и так перебирая [эти отрезки] один за другим, он дошел до
семнадцатифутового. Тут его что-то остановило. Поскольку такого рода отрезков оказалось
бесчисленное множество, нам пришло в голову попытаться найти какое-то их единое
[свойство], с помощью с которого мы могли бы охарактеризовать их все.

Сократ. Ну, и нашли вы что-нибудь подобное?

Теэтет. Мне кажется, нашли. Взгляни же и ты.

Сократ. Говори, говори.

Теэтет. Весь [ряд] чисел разделили мы надвое: одни числа можно получить, взяв какое-то
число равное ему число раз. Уподобив это равностороннему четырехугольнику, мы
назвали такие числа равносторонними и четырехугольными.