Надя Платонова. Диалоги

{45}
- Вот в чем я убедился. Во-первых, если Земля кругла и находится посреди неба, она не
нуждается ни в воздухе, ни в иной какой-либо подобной силе, которая удерживала бы ее
от падения, - для этого достаточно однородности неба повсюду и собственного
равновесия Земли, ибо однородное, находящееся в равновесии тело, помещенное посреди
однородного вместилища, не может склониться ни в ту, ни в иную сторону, но останется
однородным и неподвижным. Это первое, в чем я убедился.

- И правильно, - сказал Симмий.

- Далее, я уверился, что Земля очень велика и что мы, обитающие от Фасиса до
Геракловых Столпов занимаем лишь малую ее частицу; мы теснимся вокруг нашего моря,
словно муравьи или лягушки вокруг болота, и многие другие народы живут во многих
иных местах, сходных с нашими. Да, ибо повсюду по Земле есть множество впадин,
различных по виду и по величине, куда стеклись вода, туман и воздух. Но сама Земля
покоится чистая в чистом небе со звездами - большинство рассуждающих об этом
обычно называют это небо эфиром. Осадки с него стекают постоянно во впадины Земли в
виде тумана, воды и воздуха.

А мы, обитающие в ее впадинах, об этом и не догадываемся, но думаем, будто живем на
самой поверхности Земли, все равно как если бы кто, обитая на дне моря, воображал,
будто живет на поверхности, и, видя сквозь воду Солнце и звезды, море считал бы небом.
Из-за медлительности своей и слабости он никогда бы не достиг поверхности, никогда бы
не вынырнул и не поднял голову над водой, чтобы увидеть, насколько чище и прекраснее
здесь, у нас, чем в его краях, и даже не услыхал бы об этом ни от кого другого, кто это
видел.

В таком же точно положении находимся и мы: мы живем в одной из земных впадин, а
думаем, будто находимся на поверхности, и воздух зовем небом в уверенности, что в этом
небе движутся звезды. А все оттого, что, по слабости своей и медлительности, мы не
можем достигнуть крайнего рубежа воздуха. Но если бы кто-нибудь все-таки добрался до
края или же сделался крылатым и взлетел ввысь, то, словно рыбы здесь, у нас, которые
высовывают головы из моря и видят этот наш мир, так же и он, поднявши голову, увидел
бы тамошний мир. И если бы по природе своей он был способен вынести это зрелище, он
узнал бы, что впервые видит истинное небо, истинный свет и истинную Землю. А наша
Земля, и ее камни, и все наши местности размыты и изъедены, точно морские утесы,
разъеденные солью. Ничто достойное внимания в море не родится, ничто, можно сказать,
не достигает совершенства, а где и есть земля - там лишь растрескавшиеся скалы, песок,
нескончаемый ил и грязь - одним словом, там нет решительно ничего, что можно было
бы сравнить с красотами наших мест. И еще куда больше отличается, видимо, тот мир от
нашего! Если только уместно сейчас пересказывать миф, стоило бы послушать, Симмий,
каково то, что находится на Земле, под самыми небесами.

- Ну, конечно, Сократ, - отвечал Симмий, - мы были бы рады услышать этот миф.

- Итак, друг, рассказывают прежде всего, что та Земля, если взглянуть на нее сверху,
похожа на мяч, сшитый из двенадцати кусков кожи и пестро расписанный разными
цветами. Краски, которыми пользуются наши живописцы, могут служить образчиками
этих цветов, но там вся Земля играет такими красками, и даже куда более яркими и
чистыми. В одном месте она пурпурная и дивно прекрасная, в другом золотистая, в
третьем белая - белее снега и алебастра; и остальные цвета, из которых она складывается,
такие же, только там их больше числом и они прекраснее всего, что мы видим здесь. И
даже самые ее впадины, хоть и наполненные водою и воздухом, окрашены по-своему и
ярко блещут пестротою красок, так что лик ее представляется единым, целостным и вместе
нескончаемо разнообразным.

Вот какова она, и, подобные ей самой, вырастают на ней деревья и цветы, созревают
плоды, и горы сложены по ее подобию, и камни - они гладкие, прозрачные и красивого
{46}
цвета. Их обломки - это те самые камешки, которые так ценим мы здесь: наши сердолики,
и яшмы, и смарагды, и все прочие подобного рода. А там любой камень такой или еще
лучше. Причиною этому то, что тамошние камни чисты, неизъедены и неиспорчены - в
отличие от наших, которые разъедает гниль и соль из осадков, стекающих в наши впадины:
они приносят уродства и болезни камням и почве, животным и растениям.

Всеми этими красотами изукрашена та Земля, а еще - золотом, и серебром, и прочими
дорогими металлами. Они лежат на виду, разбросанные повсюду в изобилии, и счастливы
те, кому открыто это зрелище.

Среди многих живых существ, которые ее населяют, есть и люди: одни живут в глубине
суши, другие - по краю воздуха, как мы селимся по берегу моря; третьи - на островах,
омываемых воздухом, невдалеке от материка. Короче говоря, что для нас и для нужд нашей
жизни вода, море, то для них воздух, а что для нас воздух, для них - эфир. Зной и
прохлада так у них сочетаются, что эти люди никогда не болеют и живут дольше нашего. И
зрением, и слухом, и разумом, и всем остальным они отличаются от нас настолько же,
несколько воздух отличен чистотою от воды или эфир - от воздуха. Есть у них и храмы, и
священные рощи богов, и боги действительно обитают в этих святилищах и через
знамения, вещания, видения общаются с людьми. И люди видят Солнце, и Луну, и звезды
такими, каковы они на самом деле. И спутник всего этого - полное блаженство.

Такова природа той Земли в целом и того, что ее окружает. Но во впадинах по всей Земле
есть много мест, то еще более глубоких и открытых, чем впадина, в которой живем мы, то
хоть и глубоких, но со входом более тесным, чем зев нашей впадины. А есть и менее
глубокие, но более пространные. Все они связаны друг с другом подземными ходами
разной ширины, идущими в разных направлениях, так что обильные воды переливаются
из одних впадин в другие, словно из чаши в чашу, и под землею текут неиссякающие,
невероятной ширины реки - горячие и холодные. И огонь под землею в изобилии, и
струятся громадные огненные реки и реки мокрой грязи, где более густой, где более
жидкой, вроде грязевых потоков в Сицилии, какие бывают перед извержением лавы, или
вроде самой лавы. Эти реки заполняют каждое из углублений, и каждая из них в свою
очередь всякий раз принимает все новые потоки воды или огня, которые движутся то
вверх, то вниз, словно какое-то колебание происходит в недрах. Природа этого колебания
вот примерно какая. Один из зевов Земли - самый большой из всех; там начало пропасти,
пронизывающей Землю насквозь, и об этом упоминает Гомер, говоря

Пропасть далекая, где под землей глубочайшая бездна.

И сам Гомер в другом месте, и многие другие поэты называют ее Тартаром. В эту пропасть
стекают все реки, и в ней снова берут начало, и каждая приобретает свойства земли, по
которой течет. Причина, по какой все они вытекают из Тартара и туда же впадают, в том,
что у всей этой влаги нет ни дна, ни основания и она колеблется - вздымается и
опускается, а вместе с нею и окутывающие ее воздух и ветер: они следуют за влагой, куда
бы она ни двинулась, - в дальний ли конец той Земли или в ближний. И как при
дыхании воздух все время течет то в одном, то в другом направлении, так и там ветер
колеблется вместе с влагой и то врывается в какое-нибудь место, то вырывается из него,
вызывая чудовищной силы вихри.

Когда вода отступает в ту область, которую мы зовем нижнею, она течет сквозь землю по
руслам тамошних рек и наполняет их, словно оросительные канавы; а когда уходит оттуда
и устремляется сюда, то снова наполняет здешние реки, и они бегут подземными
протоками, каждая к тому месту, куда проложила себе путь, и образуют моря и озера, дают
начала рекам и ключам. А потом они снова исчезают в глубине той Земли и возвращаются
в Тартар: иная - более долгой дорогою, через многие и отдаленные края, иная - более
короткой. И всегда устье лежит ниже истока: иногда гораздо ниже высоты, на какую вода
поднималась при разливе, иногда ненамного. Иной раз исток и устье на противоположных
сторонах, а иной раз - по одну сторону от середины той Земли. А есть и такие потоки,
{47}
что описывают полный круг, обвившись вокруг той Земли кольцом или даже несколькими
кольцами, точно змеи; они спускаются в самую большую глубину, какая только возможна,
но впадают все в тот же Тартар. Спуститься же в любом из направлений можно только до
середины Земли, но не дальше: ведь откуда бы ни текла река, с обеих сторон от середины
местность для нее пойдет круто вверх.

Этих рек многое множество, они велики и разнообразны, но особо примечательны среди
них четыре. Самая большая из всех и самая далекая от середины течет по кругу; она зовется
Океаном. Навстречу ей, но по другую сторону от центра течет Ахеронт. Он течет по
многим пустынным местностям, главным образом под землей, и заканчивается озером
Ахерусиадой. Туда приходят души большинства умерших и, пробыв назначенный судьбою
срок - какая больший, какая меньший, - отсылаются назад, чтобы снова перейти в
породу живых существ.

Третья река берет начало между двумя первыми и вскоре достигает обширного места,
пылающего жарким огнем, и образует озеро, где бурлит вода с илом, размерами больше
нашего моря. Дальше она бежит по кругу, мутная и илистая, опоясывая ту Землю, и
подходит вплотную к краю озера Ахерусиады, но не смешивается с его водами. Описав
под землею еще много кругов, она впадает в нижнюю часть Тартара. Имя этой реки -
Пирифлегетонт, и она изрыгает наружу брызги своей лавы повсюду, где коснется земной
поверхности.

В противоположном от нее направлении берет начало четвертая река, которая сперва
течет по местам, как говорят, диким и страшным, иссиня-черного цвета; их называют
Стигийскою страной, и озеро, которое образует река, зовется Стикс. Впадая в него, воды
реки приобретают грозную силу и катятся под землею дальше, описывая круг в
направлении, обратном Пирифлегетонту, и подступают к озеру Ахерусиаде с
противоположного края. Они тоже нигде не смешиваются с чужими водами и тоже,
опоясав землю кольцом, вливаются в Тартар - напротив Пирифлегетонта. Имя этой реки,
по словам поэтов, Кокит.

Вот как все это устроено.

Когда умершие являются в то место, куда уводит каждого его гений, первым делом надо
всеми чинится суд - и над теми, кто прожил жизнь прекрасно и благочестиво, и над
теми, кто жил иначе. О ком решат, что они держались середины, те отправляются к
Ахеронту - всходят на ладьи, которые их ждут, и на них приплывают на озеро. Там они
обитают и, очищаясь от провинностей, какие кто совершал при жизни, несут наказания и
получают освобождение от вины, а за добрые дела получают воздаяния - каждый по
заслугам.

Тех, кого по тяжести преступлений сочтут неисправимыми (это либо святотатцы, часто и
помногу грабившие в храмах, либо убийцы, многих погубившие вопреки справедливости и
закону, либо иные схожие с ними злодеи), - тех подобающая им судьба низвергает в
Тартар, откуда им уже никогда не выйти.

А если о ком решат, что они совершили преступления тяжкие, но все же искупимые -
например, в гневе подняли руку на отца или на мать, а потом раскаивались всю жизнь,
либо стали убийцами при сходных обстоятельствах, - те, хотя и должны быть ввергнуты
в Тартар, однако по прошествии года волны выносят человекоубийц в Кокит, а отцеубийц
и матереубийц - в Пирифлегетонт. И когда они оказываются близ берегов озера
Ахерусиады, они кричат и зовут, одни - тех кого убили, другие - тех, кому нанесли
обиду, и молят, заклинают, чтобы они позволили им выйти к озеру и приняли их. И если
те склонятся на их мольбы, они выходят, и бедствиям их настает конец, а если нет - их
снова уносит в Тартар, а оттуда - в реки, и так они страдают до тех пор, пока не вымолят
прощения у своих жертв: в этом состоит их кара, назначенная судьями. И наконец, те, о
ком решат, что они прожили жизнь особенно свято: их освобождают и избавляют от
{48}
заключения в земных недрах, и они приходят в страну вышней чистоты, находящуюся над
той Землею, и там поселяются. Те из их числа, кто благодаря философии очистился
полностью, впредь живут совершенно бестелесно и прибывают в обиталища еще более
прекрасные, о которых, однако же, поведать нелегко да и времени у нас в обрез.

И вот ради всего, о чем мы сейчас говорили, Симмий, мы должны употребить все усилия,
чтобы приобщиться, пока мы живы, к добродетели и разуму, ибо прекрасна награда и
надежда велика!

Правда, человеку здравомыслящему не годится утверждать с упорством, будто все обстоит
именно так, как я рассказал. Но что такая или примерно такая участь и такие жилища
уготованы нашим душам - коль скоро мы находим душу бессмертной, - утверждать, по-
моему, следует, и вполне решительно. Такая решимость и достойна, и прекрасна - с ее
помощью мы словно бы зачаровываем самих себя. Вот почему я так пространно и
подробно пересказываю это предание.

Но опять-таки в силу того, о чем мы сейчас говорили, нечего тревожиться за свою душу
человеку, который в течение целой жизни пренебрегал всеми телесными удовольствиями,
и в частности украшениями и нарядами, считал их чуждыми себе и приносящими скорее
вред, нежели пользу, который гнался за иными радостями, радостями познания, и, украсив
душу не чужими, но доподлинно ее украшениями - воздержностью, справедливостью,
мужеством, свободою, истиной, ожидает странствия в Аид, готовый пуститься в путь, как
только позовет судьба.

[Заключение. Смерть Сократа]

Вы, Симмий, Кебет и все остальные, тоже отправитесь этим путем, каждый в свой час, а
меня уже нынче "призывает судьба" - так, вероятно, выразился бы какой-нибудь герой из
трагедии. Ну, пора мне, пожалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья и
избавить женщин от лишних хлопот - не надо будет обмывать мертвое тело.

Тут заговорил Критон.

- Хорошо, Сократ, - промолвил он, - но не хочешь ли оставить им или мне какие-
нибудь распоряжения насчет детей или еще чего-нибудь? Мы бы с величайшею охотой
сослужили тебе любую службу.

- Ничего нового я не скажу, Критон, - отвечал, Сократ, - только то, что говорил всегда:
думайте и пекитесь о себе самих, и тогда, что бы вы ни делали, это будет доброю службой
и мне, и моим близким, и вам самим, хотя бы вы сейчас ничего и не обещали. А если вы
не будете думать о себе и не захотите жить в согласии с тем, о чем мы толковали сегодня и
в прошлые времена, вы ничего не достигнете, сколько бы самых горячих обещаний вы
сейчас ни надавали.

- Да, Сократ, - сказал Критон, - мы постараемся исполнить все, как ты велишь. А как
нам тебя похоронить?

- Как угодно, - отвечал Сократ, - если, конечно, сумеете меня схватить и я не убегу от
вас.

Он тихо засмеялся и, обернувшись к нам, продолжал:

- Никак мне, друзья, не убедить Критона, что я - это только тот Сократ, который сейчас
беседует с вами и пока еще распоряжается каждым своим словом. Он воображает, будто я
- это тот, кого он вскорости увидит мертвым, и вот спрашивает, как меня хоронить! А
весь этот длинный разговор о том, что, выпив яду, я уже с вами не останусь, но отойду в
счастливые края блаженных, кажется ему пустыми словами, которыми я хотел утешить вас,
{49}
а заодно и себя. Так поручитесь же за меня перед Критоном, только дайте ручательство,
обратное тому, каким сам он ручался перед судьями: он-то ручался, что я останусь на
месте, а вы поручитесь, что не останусь, но удалюсь отсюда, как только умру. Тогда
Критону будет легче, и, видя, как мое тело сжигают или зарывают в землю, он уже не
станет негодовать и убиваться, воображая, будто я терплю что-то ужасное, и не будет
говорить на похоронах, что кладет Сократа на погребальное ложе, или выносит, или
зарывает. Запомни хорошенько, мой дорогой Критон: когда ты говоришь неправильно, это
не только само по себе скверно, но и душе причиняет зло. Так не теряй мужества и говори,
что хоронишь мое тело, а хорони как тебе заблагорассудится и как, по твоему мнению,
требует обычай.

С этими словами он поднялся и ушел в другую комнату мыться. Критон пошел следом за
ним, а нам велел ждать. И мы ждали, переговариваясь и раздумывая о том, что услышали,
но все снова и снова возвращались к мысли, какая постигла нас беда: мы словно лишались
отца и на всю жизнь оставались сиротами. Когда Сократ помылся, к нему привели
сыновей - у него было двое маленьких и один побольше; пришли и родственницы, и
Сократ сказал женщинам несколько слов в присутствии Критона и о чем-то распорядился,
а потом велел женщинам с детьми возвращаться домой, а сам снова вышел к нам.

Было уже близко к закату: Сократ провел во внутренней комнате много времени.
Вернувшись после мытья, он сел и уже больше почти не разговаривал с нами. Появился
прислужник Одиннадцати и, ставши против Сократа, сказал:

- Сократ, мне, видно, не придется жаловаться на тебя, как обычно на других, которые
бушуют и проклинают меня, когда я по приказу властей объявляю им, что пора пить яд. Я
уж и раньше за это время убедился, что ты самый благородный, самый смирный и самый
лучший из людей, какие когда-нибудь сюда попадали. И теперь я уверен, что ты не
гневаешься на меня. Ведь ты знаешь виновников и на них, конечно, и гневаешься. Ясное
дело, тебе уже понятно, с какой вестью я пришел. Итак, прощай и постарайся как можно
легче перенести неизбежное.

Тут он заплакал и повернулся к выходу. Сократ взглянул на него и промолвил:

- Прощай и ты. А мы все исполним как надо. - Потом, обратившись к нам, продолжал:
- Какой обходительный человек! Он все это время навещал меня, а иногда и беседовал со
мною, просто замечательный человек! Вот и теперь, как искренне он меня оплакивает.
Однако ж, Критон, послушаемся его - пусть принесут яд, если уже стерли. А если нет,
пусть сотрут.

А Критон в ответ:

- Но ведь солнце, по-моему, еще над горами, Сократ, еще не закатилось. А я знаю, что
другие принимали отраву много спустя после того, как им прикажут, ужинали, пили
вволю, а иные даже наслаждались любовью, с кем кто хотел. Так что не торопись, время
еще терпит.

А Сократ ему:

- Вполне понятно, Критон, что они так поступают, - те, о ком ты говоришь. Ведь они
думают, будто этим что-то выгадывают. И не менее понятно, что я так не поступаю. Я
ведь не надеюсь выгадать ничего, если выпью яд чуть попозже, и только сделаюсь смешон
самому себе, цепляясь за жизнь и дрожа над последними ее остатками. Нет, нет, не спорь
со мною и делай, как я говорю.

Тогда Критон кивнул рабу, стоявшему неподалеку. Раб удалился, и его не было довольно
долго; потом он вернулся, а вместе с ним вошел человек, который держал в руке чашу со
стертым ядом, чтобы поднести Сократу.
{50}
Увидев этого человека, Сократ сказал:

- Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим знаком - что же мне надо делать?

- Да ничего, - отвечал тот, - просто выпей и ходи тех пор, пока не появится тяжесть в
ногах, а тогда Оно подействует само.

С этими словами он протянул Сократу чашу. И Совзял ее с полным спокойствием,
Эхекрат, - не дрожал, не побледнел, не изменился в лице; но, по всегдашней своей
привычке, взглянул на того чуть исподлобья и спросил:

- Как, по-твоему, этим напитком можно сделать возлияние кому-нибудь из богов или
нет?

- Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо выпить.

- Понимаю, - сказал Сократ. - Но молиться богам и можно и нужно - о том, чтобы
переселение из этого мира в иной было удачным. Об этом я и молю, и да будет так.

- Договорив эти слова, он поднес чашу к губам и выпил до дна - спокойно и легко.

- До сих пор большинство из нас еще как-то удерживалось от слез, но, увидев, как он пьет
и как он выпил яд, мы уже не могли сдержать себя. У меня самого, как я ни крепился,
слезы лились ручьем. Я закрылся плащом и оплакивал самого себя - да! не его я
оплакивал, но собственное горе - потерю такого друга! Критон еще раньше моего
разразился слезами и поднялся с места. А Аполлодор, который и до того плакал не
переставая, тут зарыдал и заголосил с таким отчаянием, что всем надорвал душу, всем,
кроме Сократа. А Сократ промолвил:

- Ну что вы, что вы, чудаки! Я для того главным образом и отослал отсюда женщин,
чтобы они не устроили подобного бесчинства, - ведь меня учили, что умирать должно в
благоговейном молчании. Тише, сдержите себя! - И мы застыдились и перестали плакать.

Сократ сперва ходил, потом сказал, что ноги тяжелеют, и лег на спину: так велел тот
человек. Когда Сократ лег, он ощупал ему ступни и голени и немного погодя - еще раз.
Потом сильно стиснул ему ступню спросил, чувствует ли он. Сократ отвечал, что нет.
после этого он снова ощупал ему голени и, понемногу ведя руку вверх, показывал нам, как
тело стынет и коченеет. Наконец прикоснулся в последний раз и сказал, что когда холод
подступит к сердцу, он отойдет.

Холод добрался уже до живота, и тут Сократ раскрылся - он лежал, закутавшись, - и
сказал (это были его последние слова):

- Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте.

- Непременно, - отозвался Критон. - Не хочешь ли еще что-нибудь сказать?

Но на этот вопрос ответа уже не было. Немного спустя он вздрогнул, и служитель открыл
ему лицо: взгляд Сократа остановился. Увидев это, Критон закрыл ему рот и глаза.

Таков, Эхекрат, был конец нашего друга, человека - мы вправе это сказать - самого
лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и
самого справедливого.

ФЕДР

Перевод А.Н. Егунова

Сократ, Федр

Сократ. Милый Федр, куда и откуда?
Федр. От Лисия, Сократ, сына Кефала, иду прогуляться за городской стеной: у него
ведь я просидел очень долго, с самого утра. А по совету нашего с тобой друга
Акумена я гуляю по загородным дорогам - он уверяет, что это не так утомительно,
как по городским улицам.
Сократ. Он верно говорит, друг мой. Так, значит, Лисий уже в городе?
Федр. Да, у Эпикрата, в доме Морихия близ храма Олимпийца.
Сократ. Чем же вы занимались? Лисий, конечно, угощал вас своими сочинениями?
Федр. Узнаешь, если у тебя есть досуг пройтись со мной и послушать.
Сократ. Как, разве, по-твоему, для меня не самое главное дело - "превыше
недосуга", по выражению Пиндара, - услышать, чем вы занимались с Лисием?
Федр. Так идем.
Сократ Только бы ты рассказывал!
Федр. А ведь то, что ты сейчас услышишь Сократ, будет как раз по твоей части:
сочинение, которым мы там занимались, было - уж не знаю, каким это образом, - о
любви. Лисий написал о попытке соблазнить одного из красавцев, - однако не со
стороны того, кто был в него влюблен, в этом-то и вся тонкость: Лисий уверяет,
что надо больше угождать тому, кто не влюблен, чем тому, кто влюблен.
Сократ. Что за благородный человек! Если бы он написал, что надо больше угождать
бедняку, чем богачу, пожилому человеку, чем молодому, и так далее - все это
касается меня и большинства из нас, - какие бы это были учтивые и полезные для
народа сочинения! У меня такое горячее желание тебя послушать, что я не отстану
от тебя, даже если ты продолжишь свою прогулку до самой Мегары, а там, по
предписанию Геродика , дойдя до городской стены, повернешь обратно.
Федр Как это ты говоришь, дорогой Сократ, - не ужели ты думаешь, что я, такой
неумелый, припомню достойным Лисия образом то, что он самый искусный теперь
писатель, сочинял исподволь и долгое время? Куда уж мне, хоть бы и желал я этого
больше, чем иметь груду золота.
Сократ. Ох, Федр, я или Федра не знаю, или поза был уже и себя самого! Но нет -
ни те, ни другое. Я уверен, что он, слушая сочинение Лисия, не просто разок
прослушал, но много раз заставлял его повторять, на что тот охотно соглашался. А
ему и этого было мало: в конце концов он взял свиток, стал просматривать все,
что его особенно привлекало, а просидев за этим занятием с утра, утомился и
пошел прогуляться, вытвердив это сочинение уже наизусть, - клянусь собакой, я,
право, так думаю, - если только оно не слишком было длинно. А отправился он за
город, чтобы поупражняться. Встретив человека, помешанного на том, чтобы слушать
чтение сочинений, он при виде его обрадовался, что будет с кем предаться
восторженному неистовству, и пригласил пройтись вместе. Когда же этот поклонник
сочинений попросил его рассказать, он стал прикидываться, будто ому не хочется.
А кончит он тем, что станет пересказывать даже насильно, хотя бы его добровольно
никто и не слушал. Так уж ты Федр, упроси его сейчас же приступить к тому, что
он в любом случае все равно сделает.
Федр. Правда, самое лучшее для меня - рассказать, как умею. Ты, мне кажется, ни
за что меня не отпустишь, пока я хоть как-то не расскажу.
Сократ. И очень верно кажется!
Федр. Тогда я так и сделаю. Но в сущности, Сократ, я вовсе не выучил это
дословно, хотя главный смысл почти всего, что Лисий говорит о разнице положения
влюбленного и невлюбленного, я могу передать по порядку с самого начала.
Сократ. Сперва, миленький, покажи, что это у тебя в левой руке под плащом?
Догадываюсь, что при тебе это самое сочинение. Раз это так, то сообрази вот что:
с я тебя очень люблю, но, когда и Лисий здесь присутствует, я не очень-то
склонен, чтобы ты на мне упражнялся. Ну-ка, показывай!
Федр. Перестань! Ты лишил меня, Сократ, надежды, которая у меня была:
воспользоваться тобой для упражнения. Но где же, по-твоему, нам сесть и заняться
чтением?
Сократ. Свернем сюда и пойдем вдоль Илиса, a там, где нам понравится, сядем в
затишье.
Федр. Видно, кстати я сейчас босиком. А ты-то всегда так. Ногам легче будет,
если мы пойдем прямо по мелководью, это особенно приятно в такую пору года и в
эти часы.
Сократ. Я за тобой, а ты смотри, где бы нам присесть.
Федр. Видишь вон тот платан, такой высокий?
Сократ. И что же?
Федр. Там тень и ветерок, а на траве можно сесть и, если захочется, прилечь.
Сократ. Так я вслед за тобой.
Федр. Скажи мне, Сократ, не здесь ли где-то, с Илиса, Борей, по преданию,
похитил Орифию ?
Сократ. Да, по преданию.
Федр. Не отсюда ли? Речка в этом месте такая славная, чистая, прозрачная, что
здесь на берегу как раз и резвиться девушкам.