Надя Платонова. Диалоги

в оцепенение, а ты сейчас, мне кажется, сделал со мной то же самое -- я
оцепенел. У меня в самом деле и душа оцепенела, и язык отнялся: не знаю, как
тебе и отвечать. Ведь я тысячу раз говорил о добродетели на все лады разным
людям, и очень хорошо, как мне казалось, а сейчас я даже не могу сказать, что
она вообще такое. Ты, я думаю, прав, что никуда не выезжаешь отсюда и не плывешь
на чужбину: если бы ты стал делать то же самое в другом государстве, то тебя,
чужеземца, немедля схватили бы как колдуна.
Сократ. Ну и ловкач же ты, Менон! Чуть было меня не перехитрил. Менон. Чем же
это, Сократ?
Сократ. Я знаю, зачем ты сравнил меня со скатом.
Менон. Зачем же, по-твоему?
Сократ. Чтобы и я тебя с чем-нибудь сравнил. Я ведь знаю, что все красавцы рады,
когда их с чем-нибудь сравнивают. Это им выгодно: ведь и то, с чем сравнивают
красивых, должно быть, я думаю, красивым. Но я тебе не отплачу тем же и ни с чем
тебя сравнивать не стану. А о себе скажу: если этот самый скат, приводя в
оцепенение других, и сам пребывает в оцепенении, то я на него похож, а если нет,
то не похож. Ведь не то что я, путая других, сам ясно во всем разбираюсь -- нет:
я и сам путаюсь, и других а запутываю. Так и сейчас -- о том, что такое
добродетель, я ничего не знаю, а ты, может быть, и знал раньше, до встречи со
мной, зато теперь стал очень похож на невежду в этом деле. И все-таки я хочу
вместе с тобой поразмыслить и поискать, что она такое.
Менон. Но каким же образом, Сократ, ты будешь искать вещь, не зная даже, что она
такое? Какую из неизвестных тебе вещей изберешь ты предметом исследования? Или
если ты в лучшем случае даже натолкнешься на нее, откуда ты узнаешь, что она
именно то, чего ты не знал?
Сократ. Я понимаю, что ты хочешь сказать, Менон. Видишь, какой довод ты
приводишь -- под стать самым завзятым спорщикам! Значит, человек, знает он или
не знает, все равно не может искать. Ни тот, кто знает, не станет искать: ведь
он уже знает, и ему нет нужды в поисках; ни тот, кто не знает: ведь он не знает,
что именно надо искать.
Менон. Что же, по-твоему, мой довод нехорош, Сократ?
Сократ. Нет, нехорош.
Менон. А чем, можешь ты сказать?
Сократ. Могу, конечно: я ведь слышал и мужчин, и женщин, умудренных в
божественных делах.
Менон. И что же они говорили?
Сократ. Говорили правду, на мой взгляд, и притом говорили прекрасно.
Менон. Но что же именно и кто говорил тебе?
.
Знание как припоминание виденного в потусторонней жизни
.
Сократ. Говорили мне те из жрецов и жриц, которым не все равно, сумеют ли они
или не сумеют дать ответ насчет того, чем они занимаются. О том же говорит и
Пиндар, и многие другие божественные поэты.
А говорят они вот что (смотри, правда ли это): они утверждают, что душа человека
бессмертна, и, хотя она то перестает жить [на земле] -- это и называют
смертью,-- то возрождается, но никогда не гибнет. Поэтому и следует прожить
жизнь как можно более благочестиво:
.
Кто Персефоне пеню воздаст
За все, чем встарь он был отягчен,
Души тех на девятый год
К солнцу, горящему в вышине,
Вновь она возвратит.
Из них возрастут великие славой цари
И полные силы кипучей и мудрости вящей мужи,--
Имя чистых героев им люди навек нарекут.
.
А раз душа бессмертна, часто рождается и видела все и здесь, и в Аиде, то нет
ничего такого, чего бы она не познала; поэтому ничего удивительного нет в том,
что и насчет добродетели, и насчет всего прочего она способна вспомнить то, что
прежде ей было известно. И раз все в природе друг другу родственно, а душа все
познала, ничто не мешает тому, кто вспомнил что-нибудь одно, -- люди называют
это познанием -- самому найти и все остальное, если только он будет мужествен и
неутомим в поисках: ведь искать и познавать -- это как раз и значит припоминать.
Выходит, не стоит следовать твоему доводу, достойному завзятых спорщиков: он
сделает всех нас ленивыми, он приятен для слуха людей изнеженных, а та речь
заставит нас быть деятельными и пытливыми, в И, веря в истинность этой речи, я
хочу вместе с тобой поискать, что такое добродетель.
Менон. Ладно, Сократ. Только как это ты говоришь, что мы ничего не позна©м, а
то, что мы называем познанием, есть припоминание? Можешь ты меня убедить в том,
что это именно так?
Сократ. Я и раньше говорил, что ты, Менон, ловкач. Вот сейчас ты спрашиваешь,
могу ли я тебя: убедить, хотя я утверждаю, что существует не убеждение, а
припоминание; видно, ты желаешь уличить меня в том, что я сам себе противоречу.
Менон. Нет, клянусь Зевсом, Сократ, я не ради этого сказал так, а только по
привычке. Но если ты можешь показать мне, что это так, как ты говоришь, покажи.
Сократ. Это нелегко, но ради тебя так и быть постараюсь. Позови-ка мне из твоей
многочисленной челяди кого-нибудь одного, кого хочешь, чтобы я на нем мог тебе
все показать.
Менон. С удовольствием. Подойди-ка сюда!
Сократ. Он грек? И говорит по-гречески?
Менон. Конечно, ведь он родился в моем доме.
Сократ. А теперь внимательно смотри, что будет: сам ли он станет вспоминать или
научится от меня.
Менон. Смотрю внимательно.
Сократ. Скажи мне, мальчик, знаешь ли ты, что квадрат таков?
Раб. Знаю.
Сократ. Значит, у этой квадратной фигуры все ее стороны равны, а числом их
четыре?
Раб. Да.
Сократ. А не равны ли между собой также линии, проходящие через центр?
Раб. Равны.
Сократ. А не могла бы такая же фигура быть больше или меньше, чем эта?
Раб. Могла бы, конечно.
Сократ. Так вот если бы эта сторона была в два фута и та в два фута, то сколько
было бы футов во всем квадрате? Заметь только вот что. Если бы эта сторона была
в два фута, а та--в один, разве всего в нем было бы не два фута?
Раб. Два.
Сократ. А когда и та сторона будет равна двум футам, разве не получится у нас
дважды по два фута?
Раб. Получится.
Сократ. Значит, в этом квадрате будет дважды по два фута?
Раб. Верно.
Сократ. А сколько же это будет -- дважды два фута? Посчитай и скажи!
Раб. Четыре, Сократ.
Сократ. А может быть фигура вдвое большая этой, но все же такая, чтобы у нее,
как и у этой, все стороны были между собою равны?
Раб. Может.
Сократ. Сколько же в ней будет футов?
Раб. Восемь.
Сократ. Ну а теперь попробуй-ка сказать, какой длины у нее будет каждая сторона.
У этой они имеют по два фута, а у той, что будет вдвое больше?
Раб. Ясно, Сократ, что вдвое длиннее.
Сократ. Видишь, Менон, я ничего ему не внушаю, а только спрашиваю. И вот теперь
он думает, будто знает, какие стороны образуют восьмифутовый квадрат. Или,
по-твоему, это не так?
Менон. Так.
Сократ. Что же, знает он это?
Менон. Вовсе не знает!
Сократ. Но думает, что такой квадрат образуют вдвое увеличенные стороны?
Менон. Да.
Сократ. Теперь смотри, как он сейчас вспомнит одно за другим все, что следует
вспомнить. -- А ты скажи мне вот что. По-твоему выходит, что, если удвоить
стороны, получается удвоенный квадрат? Я имею в виду не такую фигуру, у которой
одна сторона длинная, а другая короткая, а такую, у которой все четыре стороны
равны, как у этой, но только удвоенную, восьмифутовую. Вот и посмотри: тебе все
еще кажется, что ее образуют удвоенные стороны?
Раб. Да, кажется.
Сократ. А разве не выйдет у нас сторона вдвое больше этой, если мы, продолжив
ее, добавим еще одну точно такую же?
Раб. Выйдет.
Сократ. Значит, по-твоему, если этих больших сторон будет четыре, то получится
восьмифутовый квадрат?
Раб. Получится.
Сократ. Пририсуем-ка к этой еще три точно такие же стороны. Неужели, по-твоему,
это и есть восьмифутовый квадрат?
Раб. Ну конечно. Сократ. А разве не будет в нем четырех квадратов, каждый из
которых равен этому, четырехфутовому?
Раб. Будет. Сократ. Выходит, какой же он величины? Не в четыре ли раза он больше
первого?
Раб. Как же иначе?
Сократ. Что же, он одновременно и в четыре, и в два раза больше первого?
Раб. Нет, клянусь Зевсом!
Сократ. Во сколько же раз он больше?
Раб. В четыре.
Сократ. Значит, благодаря удвоению сторон получается площадь не в два, а в
четыре раза большая?
Раб. Твоя правда.
Сократ. А четырежды четыре -- шестнадцать, не так ли?
Раб. Так.
Сократ. Из каких же сторон получается восьмифутовый квадрат? Ведь из таких вот
получился квадрат, в четыре раза больший [четырехфутового]?
Раб. И я так говорю.
Сократ. А из сторон вдвое меньших -- четырехфутовый
Раб. Ну да.
Сократ. Ладно. А разве восьмифутовый не равен двум таким вот маленьким квадратам
или половине этого большого квадрата?
Раб. Конечно, равен.
Сократ. Значит, стороны, из которых он получится, будут меньше этой большой
стороны, но больше той маленькой.
Раб. Мне кажется, да.
Сократ. Очень хорошо; как тебе покажется, так и отвечай. Но скажи-ка мне: ведь в
этой линии -- два фута, а в этой -- четыре, верно?
Раб. Верно.
Сократ. Значит, сторона восьмифутовой фигуры непременно должна быть больше двух
и меньше четырех футов?
Раб. Непременно.
Сократ. А попробуй сказать, сколько в такой стороне, по-твоему, будет футов?
Раб. Три фута.
Сократ. Если она должна иметь три фута, то не надо ли нам прихватить половину
вот этой [двухфутовой] стороны -- тогда и выйдет три фута? Здесь -- два фута, да
отсюда один; и с другой стороны так же: здесь -- два фута и один отсюда. Вот и
получится фигура, о которой ты говоришь. Не так ли?
Раб. Так.
Сократ. Но если у нее одна сторона в три фута и другая тоже, не будет ли во всей
фигуре трижды три фута?
Раб. Очевидно, так.
Сократ. А трижды три фута -- это сколько?
Раб. Девять.
Сократ. А наш удвоенный квадрат сколько должен иметь футов, ты знаешь?
Раб. Восемь.
Сократ. Вот и не получился у нас из трехфутовых сторон восьмифутовый квадрат.
Раб. Не получился.
Сократ. Но из каких же получится? Попробуй сказать нам точно. И если не хочешь
считать, то покажи.
Раб. Нет, Сократ, клянусь Зевсом, не знаю.
Сократ. Замечаешь, Менон, до каких пор он дошел уже в припоминании? Сперва он,
так же как теперь, не знал, как велика сторона восьмифутового квадрата, но думал
при этом, что знает, отвечал уверенно, так, словно знает, и ему даже в голову не
приходила мысль о каком-нибудь затруднении. А сейчас он понимает, что это ему не
под силу, и уж если не знает, то и думает, что не знает.
Менон. Твоя правда.
Сократ. И разве не лучше теперь обстоит у него дело с тем, чего он не знает?
Менон. По-моему, лучше.
Сократ. Так разве мы нанесли ему хоть какой-нибудь вред, запутав его и поразив
оцепенением, словно скаты?
Менон. По-моему, ничуть.
Сократ. Значит, судя по всему, мы чем-то ему помогли разобраться, как обстоит
дело? Ведь теперь, не зная, он с удовольствием станет искать ответа, а раньше
он, беседуя с людьми, нередко мог с легкостью подумать, будто говорит правильно,
утверждая, что удвоенный квадрат должен иметь стороны вдвое более длинные.
Менон. Да, похоже, что так.
Сократ. Что же, по-твоему, он, не зная, но думая, что знает, принялся бы искать
или изучать это до того, как запутался, и, поняв, что не знает, захотел узнать?
Менон. По-моему, нет, Сократ.
Сократ. Значит, оцепенение ему на пользу?
Менон. Я думаю.
Сократ. Смотри же, как он выпутается из этого затруднения, ища ответ вместе со
мной, причем я буду только задавать вопросы и ничему не стану учить его. Будь
начеку и следи, не поймаешь ли меня на том что я его учу и растолковываю ему
что-нибудь, вместо того чтобы спрашивать его мнение.-- А ты скажи мне: не это ли
у нас четырехфутовый квадрат? Понимаешь?
Раб. Это.
Сократ. А другой, равный ему, квадрат мы можем к нему присоединить?
Раб. Конечно.
Сократ. А еще третий, равный каждому из них?
Раб. Конечно.
Сократ. А вот этот угол мы можем заполнить, добавив точно такой же квадрат?
Раб. Ну а как же?
Сократ. И тогда получатся у нас четыре равные фигуры?
Раб. Получатся.
Сократ. Дальше. Во сколько раз вс© вместе будет больше первого квадрата?
Раб. В четыре.
Сократ. А нам нужно было получить квадрат в два раза больший, помнишь?
Раб. Помню.
Сократ. Вот эта линия, проведенная из угла в угол, разве она не делит каждый
квадрат пополам?
Раб. Делит.
Сократ. Так разве не получатся у нас четыре равные между собой стороны,
образующие вот этот [новый] квадрат?
Раб. Верно.
Сократ. А теперь посмотри, какой величины он будет.
Раб. Не знаю.
Сократ. Но разве каждый из четырех [малых] квадратов не разделен такой линией
пополам? Так или нет?
Раб. Разделен.
Сократ. Сколько же таких [треугольных] половинок будет в этом [новом] квадрате?
Раб. Четыре.
Сократ. А в этом [маленьком]?
Раб. Две.
Сократ, А во сколько раз четыре больше двух?
Раб. Вдвое.
Сократ. Во сколько же футов у нас получился квадрат?
Раб. В восемь футов.
Сократ. А из каких сторон?
Раб. Вот из этих.
Сократ. Ведь это -- линии, проведенные в [малых] квадратах из угла в угол?
Раб. Ну да.
Сократ. Люди ученые называют такую линию диагональю. Так что если ей имя --
диагональ, то ты, Менонов раб, утверждаешь, что эти диагонали образуют наш
удвоенный квадрат.
Раб. Так оно и есть, Сократ.
Сократ. Ну, как по-твоему, Менон? Сказал он в ответ хоть что-нибудь, что не было
бы его собственным мнением?
Менон. Нет, все его собственные.
Сократ. А ведь он ничего не знал -- мы сами говорили об этом только что.
Менон. Твоя правда.
Сократ. Значит, эти мнения были заложены в нем самом, не так ли?, Менон. Так.
Сократ. Получается, что в человеке, который не знает чего-то, живут верные
мнения о том, чего он не знает?
Менон. Видимо, так.
Сократ. А теперь эти мнения зашевелились в нем, словно сны. А если бы его стали
часто и по-разному спрашивать о том же самом, будь уверен, он в конце концов
ничуть не хуже других приобрел бы на этот счет точные знания.
Менон. Как видно.
Сократ. При этом он все узнает, хотя его будут не учить, а только спрашивать, и
знания он найдет самом себе?
Менон. Ну да.
Сократ. А ведь найти знания в самом себе -- это и значит припомнить, не так ли?
Менон. Конечно.
Сократ. Значит, то знание, которое у него есть сейчас, он либо у него было?
Менон. Да.
Сократ. Если оно всегда у него было, значит, он всегда был знающим, а если он
его когда-то приобрел, то уж никак не в нынешней жизни. Не приобщил же его
кто-нибудь к геометрии? Ведь тогда его обучили бы всей геометрии, да и прочим
наукам. Но разве его кто-нибудь обучал всему? Тебе это следует знать хотя бы
потому, что он родился и воспитывался у тебя в доме.
Менон. Да я отлично знаю, что никто его ничему не учил.
Сократ. А все-таки есть у него эти мнения или нет?
Менон. Само собой, есть, Сократ, ведь это очевидно.
Сократ. А если он приобрел их не в нынешней жизни, то разве не ясно, что они
появились у него в какие-то иные времена, когда он и выучился [всему]?
Менон. И это очевидно.
Сократ. Не в те ли времена, когда он не был человеком?
Менон. В те самые.
Сократ. А поскольку и в то время, когда он уже человек, и тогда, когда он им еще
не был, в нем должны жить истинные мнения, которые, если их разбудить вопросами,
становятся знаниями, не все ли время будет сведущей его душа? Ведь ясно, что он
все время либо человек, либо не человек.
Менон. Разумеется.
Сократ. Так если правда обо всем сущем живет у нас в душе, а сама душа
бессмертна, то не следует ли нам смело пускаться в поиски и припоминать то, чего
мы сейчас не знаем, то есть не помним?
Менон. Сам не знаю почему, Сократ, но, мне кажется, ты говоришь правильно.
Сократ. Мне и самому так кажется, Менон. Впрочем, иные вещи нам особенно
отстаивать не придется. А вот за то, что мы, когда стремимся искать неведомое
нам, становимся лучше и мужественнее и с деятельнее тех, кто полагает, будто
неизвестное нельзя найти и незачем искать,-- за это я готов воевать, насколько
это в моих силах, и словом, и делом.
Менон. И это, по-моему, ты очень правильно говоришь, Сократ.
.
Возвращен к вопросу о добродетели на новой основе
.
Сократ. Ну, раз мы пришли к согласию насчет того, что неизвестное надо искать,
то не хочешь ли попробовать общими усилиями отыскать, что же такое добродетель?
Менон. Очень хочу, Сократ. Но еще охотнее я исследовал бы вопрос, который задал
вначале, или послушал бы, что ты сам скажешь о том, следует ли браться за дело
так, словно добродетели можно выучиться, или же она присуща человеку от природы,
либо достается ему на долю каким-нибудь иным образом.
Сократ. Если бы я мог повелевать не только собою, но и тобою, Менон, мы бы ни за
что не стали исследовать, можно ли научиться добродетели или нельзя, прежде чем
мы не нашли бы, что же такое сама добродетель. Но теперь, раз ты и не пытаешься
повелевать собою, не желая терять свободы, а мною и пытаешься повелевать, и
повелеваешь, я уступлю тебе -- что поделать? Как видно, придется исследовать,
каково то, о чем мы не знаем, что оно такое. Но все же выпусти меня из-под своей
власти хоть на самую малость и позволь исследовать, можно ли научиться
добродетели или приобрести ее каким-либо еще путем. исходя из некоей
предпосылки. Когда я говорю "исходя из предпосылки", я имею в виду то же, что
час то делают в своих исследованиях геометры: если кто-нибудь спросит их насчет
площадей -- можно ли в данный круг вписать треугольник данной площади, один из
них, вероятно, ответит: "Я не знаю, возможно ли это, но считаю, что нам будет
полезно исходить из некоего предположения. Если этот треугольник таков, что на
одной из его сторон можно построить [прямоугольный] треугольник такой же
площади, [вмещающийся в данный круг], то, думаю я, получится одно, а если этого
сделать нельзя, получится совсем другое. Исходя из этого положения, я охотно
скажу, что у нас получится -- можно ли вписать нашу фигуру в данный круг или
нельзя".
Так и мы, не зная ничего о добродетели -- ни что она такое, ни какова она,--
будем исследовать, можно ли ей выучиться или нет, исходя из некоей предпосылки и
говоря вот так: "Если добродетель -- это одна из тех вещей, которые относятся к
душе, можно ли ей выучиться или нет? Прежде всего, если добродетель -- это не
знание, а что-то иное, можно ли ей научиться или, как мы сейчас сказали, ее
припомнить? Ведь для нас теперь нет разницы в том, каким словом пользоваться. А
если ей можно все-таки выучиться? Или ясно, что человек, обучаясь, приобретает
только знания?"
Менон. По-моему, ясно.
Сократ. Но если все-таки добродетель -- это некое знание? Ведь тогда ей,
очевидно, можно выучиться.
Менон. Конечно.
Сократ. Ну в этом мы легко разобрались: если она -- знание, то ей можно
выучиться, а если что-нибудь другое, то нет.
Менон. Конечно.
Сократ. Теперь, видимо, нам и надо исследовать, что такое добродетель -- знание
или нечто иное.
Менон. По-моему, разобравшись в одном, надо исследовать и это.
Сократ. Так что же, разве, по нашим словам, добродетель не благо? Разве не
остается в силе наша предпосылка, что она -- благо?
Менон. Остается, конечно.
Сократ. Значит, если есть какое-либо благо, непричастное к знанию, то, может
быть, и добродетель не есть какое-то знание; если же нет такого блага, которое
не охватывалось бы знанием, то мы, предположив, что добродетель -- это некое
знание, сделаем верное предположение.
Менон. Так оно и есть.
Сократ. А разве не добродетель делает нас хорошими людьми?
Менон. Добродетель, конечно.
Сократ. А хорошие люди приносят пользу, потому что всякое благо полезно, не так
ли?
Менон. Так.
Сократ. И добродетель тоже полезна?
Менон. Из того, что мы говорили, выходит, что так.
Сократ. Рассмотрим по отдельности то, что нам полезно. Например, здоровье, сила,
красота и богатство -- все это и тому подобное мы называем полезным, не так ли?
Менон. Так.
Сократ. Но о том же самом мы говорим, что оно порой и вредит. Или это не так,
по-твоему? Менон. Нет, именно так.
Сократ. Теперь посмотри, что управляет всеми этими свойствами, когда они
приносят нам пользу, и что, когда они приносят вред? Разве правильное применение
не делает их полезными, а неправильное -- вредными?
Менон. Конечно.
Сократ. А теперь рассмотрим и то, что относится к нашей душе. Называешь ли ты
что-нибудь рассудительностью, справедливостью, мужеством, понятливостью,
памятливостью, щедростью и так далее? Менон. Называю.
Сократ. Посмотри, что из этого, по-твоему, представляет собою не знание, а нечто
другое, и не все ли это иногда приносит пользу, а иногда вред. Вот, например,
мужество, когда оно не имеет ничего общего с разумом, а подобно простой
дерзости: разве человек, если он дерзок бессмысленно, не несет ущерба, а если
отважен с умом, не получает пользы?
Менон. Именно так.
Сократ. А разве не то же самое с рассудительностью и с понятливостью? С умом и
образование, и воспитание приносят пользу, а без ума -- вред.
Менон. Да, несомненно.
Сократ. Одним словом, разве не все, к чему стремится душа и что она
претерпевает, оканчивается счастливо, если ею управляет разум, и несчастливо --
если безрассудство?
Менон. Да, как видно.
Сократ. Так вот, если добродетель -- это нечто обитающее в душе и если к тому же
она не может не быть полезной, значит, она и есть разум, ведь все, что касается
души, само по себе не полезно и не вредно, но становится вредным или полезным
благодаря разуму или по безрассудству. В согласии с этим рассуждением
добродетель, коль скоро она полезна, и есть не что иное, как разум.
Менон. Мне тоже так кажется.
Сократ. Ну а то, о чем мы сейчас говорили, богатство и все прочее, что иногда
бывает полезным, а иногда вредным? Если разум, управляя всем в нашей душе,
делает ее движения полезными, а безрассудство -- вредными, то разве не та же
самая душа делает богатство и прочее полезным, правильно пользуясь и управляя
им, а пользуясь неправильно -- вредным?
Менон. Это верно.
Сократ. Но ведь правильно управляет всем этим разумная душа, а неправильно --
неразумная?
Менон. Так оно и есть.
Сократ. Значит, можно сказать вообще, что в человеке все зависит от души, а в
самой душе -- от разума, если только душа хочет быть благою. Из сказанного нами
выходит, что разум полезен; но ведь мы говорили, что и добродетель полезна?
Менон. Конечно.
Сократ. Значит, мы утверждаем, что разум -- это добродетель -- либо вся, либо
часть ее?
Менон. По-моему, Сократ, ты очень верно говоришь.
Сократ. Если все это так, то люди, верно, добродетельны не от природы?
Менон. Видимо, нет.
Сократ. А ведь могло бы быть и так: если бы люди рождались хорошими, то были бы
у нас знатоки, которые умели бы распознавать юношей с хорошим характером, а мы
по их указанию отбирали бы таких и хранили как сокровище под печатью в Акрополе,
оберегая пуще золота, чтобы их никто не испортил, потому что, войдя в возраст,
они стали бы очень полезны для государства.
Менон. Так оно и было бы наверняка, Сократ.
Сократ. Но если хорошие люди становятся хорошими не от природы, значит, они
достигают этого путем обучения?
Менон. По-моему, иначе и быть не может. Ведь из нашей предпосылки, Сократ, ясно,
что если добродетель -- это знание, то ей можно выучиться.
Сократ. Может быть, клянусь Зевсом. Ну а вдруг наша предпосылка была неверна?
Менон. Но ведь только недавно нам казалось, что мы говорили правильно!
Сократ. А нужно, чтобы не только недавно казалось, что говорили мы правильно, но
и теперь и впредь, если сказанное должно сохранять свою силу.
Менон. Как же так? Почему ты недоволен и сомневаешься в том, что добродетель --
это знание?
Сократ. Сейчас скажу тебе, Менон. Мы правильно говорили, что если добродетель --
знание, то ей можно выучиться -- от этого я не отрекаюсь. Но посмотри сам, не
должен ли я сомневаться в том, что она -- знание. Скажи-ка мне вот что: если
какой-нибудь вещи -- любой, не только добродетели -- можно выучиться, то не
должны ли тогда быть учители и ученики?
Менон. Должны, конечно.
Сократ. И наоборот, если мы предположим, что нет ни учителей, ни учеников, то не
будет ли верным заключение, что этой вещи выучиться нельзя?
Менон. Это-то верно. Но разве нет, по-твоему, учителей добродетели?
Сократ. Я много раз искал учителей добродетели, но не мог найти, что бы ни
предпринимал. Однако я все ищу, и вместе со многими, особенно с теми, кто мне
кажется особенно опытным в таком деле. Вот и сейчас, Менон, очень кстати подсел
к нам Анит -- мы и его заставим искать вместе с нами, и правильно сделаем: ведь
Анит прежде всего сын Антемиона, человека мудрого и богатого, который разбогател
не случайно и не благодаря чьему-нибудь подарку, как фиванец Исмений, получивший
недавно Поликратовы сокровища, но благодаря собственной мудрости и усердию; к
тому же он не какой-нибудь чванный, спесивый и докучливый гражданин, но муж
скромный и благовоспитанный. И Анита он хорошо вырастил и воспитал, как считает
большинство афинян, выбирающих его на самые высокие должности. Вот с такими
людьми и надо исследовать, существуют ли учители добродетели или нет и какие
они.
А ты, Анит, помоги нам -- мне и твоему гостю Менону -- исследовать, какие бывают
учители этого дела. Посмотри-ка: если мы захотим сделать Менона хорошим врачом,
к каким учителям мы пошлем его? Не к врачам ли? Анит. Конечно, к врачам.
Сократ. А если мы захотим сделать из него хорошего кожевника, то не к кожевникам
ли?
Анит. Само собой.
Сократ. И во всем остальном так же?
Анит. Конечно.
Сократ. А теперь опять скажи мне на этот счет вот что: если мы, желая сделать
Менона врачом, отправим его к врачам, это будет, по нашим словам, правильно? А
говоря так, разве мы не утверждаем, что д поступим разумно, послав его к тем,
кто занимается этим искусством, а не к тем, кто им не занимается, и к тем, кто
берет за это плату, объявляя себя учителями всех желающих прийти к ним учиться?
И разве мы пошлем его правильно не потому, что будем все это иметь в виду?
Анит. Именно поэтому.
Сократ. А с игрою на флейте, да и со всем прочим разве не то же самое? Ведь
будет большой глупостью, если желающие сделать кого-нибудь флейтистом не захотят
послать его к тем, кто обещает обучить его этому искусству и берет плату, а
отдадут это дело в другие руки и будут добиваться, чтобы ученик научился у тех,
кто и не выдает себя за учителей и ни единого человека не обучает науке,
которой, по нашему мнению, должен у них обучиться посланный нами. Не кажется ли
тебе это большой нелепостью?
Анит. Кажется, клянусь Зевсом, да к тому же еще и невежеством!