Страница:
чья целительная сила могла бы противостоять этому злу, то под воздействием этих
двух причин, совершенно неподвластных нашей воле, и становятся порочными все те
из нас, кто порочен. Ответственность за это лежит скорее на зачавших, нежели на
зачатых, и скорее на воспитателях, нежели на воспитуемых; и все же каждый обязан
напрягать свои силы, дабы с помощью воспитания, упражнений и занятий избегнуть
порока и обрести то, что ему противоположно.
Впрочем, это относится уже к иному роду рассуждений. Напротив, весьма уместно и
ко времени противопоставить всему вышесказанному повествование о средствах,
силой которых поддерживается здоровье тела и здравомыслие; сама справедливость
требует уделять больше внимания доброму, нежели злому. Между тем все доброе, без
сомнения, прекрасно, а прекрасное не может быть чуждо меры. Значит, приходится
признать, что и живое существо, долженствующее оказаться прекрасным, соразмерно.
Но что касается соразмерности, здесь мы привыкли принимать в расчет мелочи, а
самое важное и существенное упускаем из виду. Когда стоит вопрос о здоровье и
болезни, о добродетели и пороке, нет ничего важнее, нежели соразмерность или
несоразмерность между душой и телом как таковыми. Но мы не задумываемся над этим
и не понимаем, что, когда могучая и во всех отношениях великая душа восседает
как бы на колеснице слишком слабого и хилого тела или когда равновесие нарушено
в противоположную
сторону, живое существо в целом не прекрасно, ибо ему не хватает соразмерности
как раз в самом существенном; однако, когда в нем есть эта соразмерность, оно
являет собою для каждого, кто умеет видеть, самое прекрасное и отрадное из всех
зрелищ. Ведь и тело, в котором либо длина ног, либо величина других членов
нарушает меру, не просто безобразно: когда всем его частям приходится работать
сообща, оно то и дело подпадает утомлению или судорогам, делается неустойчивым,
падает, оказываясь само же для себя причиной нескончаемых бед. То же самое
следует предположить и о том двухчастном соединении, которое мы именуем живым
существом. Когда входящая в его состав душа слишком сильна для тела и притом
яростна, она расшатывает тело и наполняет его изнутри недугами; самозабвенно
предаваясь исследованиям и наукам, она его истощает; если же ее распаляют
задором и честолюбием труды учительства и публичные или частные словопрения,
тогда она перегревает тело, сотрясает его устои, вызывает истечения и притом
вводит в обман большинство так называемых врачей, понуждая их винить в
происходящем неповинное тело.
Напротив, когда большое, превосходящее душу тело соединяется со скудными и
немощными мыслительными способностями, то, поскольку людям от природы даны два
вида вожделений - телесное вожделение к еде и божественнейшее в нас вожделение к
разуму,- порывы более сильной стороны побеждают и умножают собственную силу, а
душу между тем делают тупой, непонятливой и забывчивой, навлекая на человека
невежество, этот злейший из всех недугов. От того и другого есть лишь одно
спасение - не возбуждать ни души в ущерб телу, ни тела в ущерб душе, но давать
обеим сторонам состязаться между собой, дабы они пребывали в равновесии и
здравии. Скажем, тот, кто занимается математикой или другим делом, требующим
сильного напряжения мысли, должен давать и телу необходимое упражнение, прибегая
к гимнастике; напротив, тому, кто преимущественно трудится над развитием своего
тела, следует в свой черед упражнять душу, занимаясь музыкой и всем тем, что
относится к философии, если только он хочет по праву именоваться не только
прекрасным, но и добрым. Сообразно с этим должно заботиться и об отдельных
частях [тела], подражая примеру Вселенной. Ведь если то, что входит в тело,
изнутри горячит его и охлаждает, а то, что обступает его извне, сушит и
увлажняет и в придачу ому приходится терпеть последствия и того и другого
воздействия, значит, тело, пребывающее в неподвижности, станет игрушкой этих
воздействий, будет ими осилено и погибнет.
Напротив, тот, кто, взяв за пример кормилицу и пестунью Вселенной, как мы ее в
свое время назвали, не дает своему телу оставаться праздным, но без устали
упражняет его и так или иначе заставляет расшевелиться, сообразно природе
поддерживает равновесие между внутренними и внешними движениями и посредством
умеренных толчков принуждает беспорядочно блуждающие но телу состояния и частицы
стройно располагаться в зависимости от взаимного сродства, как мы об этом
говорили раньше применительно ко Вселенной,- тот, кто все это делает, не
допустит враждебное соединиться с враждебным для порождения в теле раздоров и
недугов, но дружественное сочетает с дружественным во имя собственного здоровья.
Что касается движений, наилучшее из них то, которое совершается [телом] внутри
себя и самим по себе, ибо оно более всего сродно движению мысли, а также
Вселенной; менее совершенно то, которое вызвано посторонней силой, но хуже всего
то, при котором тело покоится в бездействии, между тем как посторонняя сила
движет отдельные его части. Соответственно из всех видов очищения и укрепления
тела наиболее предпочтительна гимнастика; на втором месте стоит колебательное
движение при морских или иных поездках, если только они не приносят усталости; а
третье место занимает такой род воздействий, который, правда, приносит пользу в
случаях крайней необходимости, но в остальное время, безусловно, неприемлем для
разумного человека: речь идет о врачебном очищении тела силой лекарств. Если
только недуг не представляет чрезвычайной опасности, не нужно дразнить его
лекарствами. Дело в том, что строение любого недуга некоторым образом сходно с
природой живого существа; между тем последняя устроена так, что должна пройти
определенную последовательность жизненных сроков, причем как весь род в целом,
так и каждое существо в отдельности имеет строго положенный ему предел времени,
которого и достигает, с если не вмешается сила необходимости. Сами составляющие
это существо треугольники при своем соединении наделены способностью держаться
только до назначенного срока и не могут продлить свою жизнь долее.
Таким же образом устроены и недуги, и потому обрывать их течение прежде
положенного предела силой лекарств может лишь тот, кто хочет, чтобы из легких
расстройств проистекли тяжелые, а из немногих - бесчисленные. Следовательно,
лучше руководить недугом с помощью упорядоченного образа жизни, насколько это
позволяют нам обстоятельства, нежели дразнить его лекарствами, делая тем самым
беду закоренелой.
На этом мы кончим наши рассуждения о живом существе в целом и о частях его тела,
а равно и о том, как жить сообразно с рассудком, в одно и то же время
осуществляя руководство самим собой и оказывая себе послушание. Но что касается
того [начала], которому предстоит быть руководящим, то его чрезвычайно важно
наперед снабдить силой, дабы оно смогло наипрекраснейшим и наилучшим образом
осуществить свое руководительство.
Впрочем, обстоятельный разбор этого предмета сам по себе составил бы особую
задачу; если же коснуться дела лишь попутно, то имело бы смысл в связи с
предшествующим заметить вот что: как мы уже не раз повторяли, в нас обитают три
различных между собой вида души, каждый из которых имеет собственные движения. В
соответствии с этим мы должны сейчас совсем вкратце сказать, что тот вид души,
который пребывает в праздности и забрасывает присущие ему движения, по
необходимости оказывается слабейшим, а тот, который предается упражнениям,
становится сильнейшим; поэтому надо строго следить за тем, чтобы движения их
сохраняли должную соразмерность. Что касается главнейшего вида нашей души, то ее
должно мыслить себе как демона, приставленного к каждому из нас богом; это тот
вид, который, как мы говорили, обитает на вершине нашего тела и устремляет нас
от земли к родному небу как небесное, а не земное порождение; и эти наши слова
были совершенно справедливы, ибо голову, являющую собою наш корень, божество
простерло туда, где изначально была рождена душа, а через это оно сообщило всему
телу прямую осанку.
Правда, у того, кто погряз в вожделениях или тщеславии и самозабвенно им служит,
все мысли могут быть только смертными, и он не упустит случая, чтобы стать,
насколько это возможно, еще более смертным и приумножить в себе смертное начало.
Но если человек отдается любви к учению, стремится к истинно разумному и
упражняет соответствующую способность души преимущественно перед всеми прочими,
он, прикоснувшись к истине, обретает бессмертные и божественные мысли, а значит,
обладает бессмертием в такой полноте, в какой его может вместить человеческая
природа; поскольку же он неизменно в себе самом пестует божественное начало и
должным образом ублажает сопутствующего ему демона, сам он не может не быть в
высшей степени блаженным.
Вообще говоря, есть только один способ пестовать что бы то ни было - нужно
доставлять этому именно то питание и то движение, которые ему подобают. Между
тем если есть движения, обнаруживающие сродство с божественным началом внутри
нас, то это мыслительные круговращения Вселенной; им и должен следовать каждый
из нас, дабы через усмотрение гармоний и круговоротов мира исправить круговороты
в собственной голове, нарушенные уже при рождении, иначе говоря, добиться, чтобы
созерцающее, как и требует изначальная его природа, стало подобно созерцаемому,
и таким образом стяжать ту совершеннейшую жизнь, которую боги предложили нам как
цель на эти и будущие времена.
Вот мы, кажется, и покончили с той задачей, которую взяли на себя в самом
начале: довести рассказ о Вселенной до возникновения человека. Что касается
вопроса о том, как возникли прочие живые существа, его можно рассмотреть
вкратце, не вдаваясь без особой нужды в многословие, чтобы сохранить в этих
наших речах должную меру. Вот что скажем мы об этом: среди произошедших на свет
мужей были и такие, которые оказывались трусами или проводили свою жизнь в
неправде, и мы не отступим от правдоподобия, если предположим, что они при
следующем рождении сменили свою природу на женскую, между тем как боги,
воспользовавшись этим, Как раз тогда создали влекущий к соитию эрос и образовали
по одному одушевленному существу внутри наших и женских [тел], построив каждое
из них следующим образом. В том месте, где проток для выпитой влаги, миновав
легкие, подходит пониже почек к мочевому пузырю, чтобы извергнуть оттуда под
напором воздушного давления воспринятое, они открыли вывод для спинного мозга,
который непрерывно тянется от головы через шею вдоль позвоночного столба и
который мы ранее нарекли семенем. Поскольку же мозг этот одушевлен, он, получив
себе выход, не преминул возжечь в области своего выхода животворную жажду
излияний, породив таким образом детородный эрос. Вот почему природа срамных
частей мука строптива и своевольна, словно зверь, неподвластный рассудку, и под
стрекалом непереносимого вожделения способна на все.
Подобным же образом и у женщин та их часть, что именуется маткой, или утробой,
есть не что иное, как поселившийся внутри них зверь, исполненный детородного
вожделения; когда зверь этот в поре, а ему долго нет случая зачать, он приходит
в бешенство, рыщет по всему телу, стесняет дыхательные пути и не дает женщине
вздохнуть, доводя ее до последней крайности и до всевозможных недугов, пока
наконец женское вожделение и мужской эрос не сведут чету вместе и не снимут как
бы урожай с деревьев, чтобы засеять пашню утробы посевом живых существ, которые
по малости своей пока невидимы и бесформенны, однако затем обретают расчлененный
вид, вскармливаются в чреве матери до изрядной величины и после того выходят на
свет, чем и завершается рождение живого существа.
Итак, вот откуда пошли женщины и все, что принадлежит к женскому полу. Растить
на себе перья вместо волос и дать начало племени птиц пришлось мужам незлобивым,
однако легкомысленным, а именно таким, которые любили умствовать о том, что
находится над землей, но в простоте душевной полагали, будто наивысшая
достоверность в таких вопросах принадлежит зрению. А вот племя сухопутных
животных произошло из тех, кто был вовсе чужд философии и не помышлял о
небесном, поскольку утратил потребность в присущих голове круговращениях и
предоставил руководительство над собой тем частям души, которые обитают в груди.
За то, что они вели себя так, их передние конечности и головы протянулись к
сродной им земле и уперлись в нее, а череп вытянулся или исказил свой облик
каким-либо иным способом, в зависимости от того насколько совершающиеся в черепе
круговращения сплющились под действием праздности. Вот причина, почему род их
имеет по четыре ноги или даже более того: чем неразумнее существо, тем щедрее
бог давал ему опоры, ибо его сильнее тянуло к земле. Те, которые были еще
неразумнее и всем телом прямо-таки распластывались по земле, уже не имели нужды
в ногах, и потому бог породил их безногими и пресмыкающимися. Четвертый, или
водный, род существ произошел от самых скудоумных неучен, души которых были так
нечисты из-за всевозможных заблуждений, что ваятелям тел стало жалко для них
даже чистого воздуха, и потому их отправили в глубины - вдыхать мутную воду,
позабыв о тонком и чистом воздушном дыхании. Отсюда ведет начало порода рыб,
устриц и вообще всех водяных животных, глубинные жилища которых являют с собою
возмездие за глубину их невежества.
Сообразно этому все живые существа и поныне перерождаются друг в друга, меняя
облик по мере убывания или возрастания своего ума или глупости. Теперь мы
скажем, что наше рассуждение пришло к концу. Ибо, восприняв в себя смертные и
бессмертные живые существа и пополнившись ими, наш космос стал видимым живым
существом, объемлющим все видимое, чувственным богом, образом бога
умопостигаемого, величайшим и наилучшим, прекраснейшим и совершеннейшим,
единородным небом.
Критий. Видишь ли, Тимей, тому, кто говорит с людьми о богах, легче внушить к
своим речам доверие, нежели тому, кто толкует с нами о смертных, ибо, когда
слушатели лишены в чем-то опыта и знаний, это дает тому, кто вздумает говорить
перед нами об этом, великую свободу действий. А уж каковы наши сведения о богах,
это мы и сами понимаем.
...Речи о небесных и божественных предметах мы одобряем, если они являют хоть
малейшую вероятность, речи о смертном и человеческом дотошно проверяем.
...Смертное не легко, но, наоборот, затруднительно отобразить в согласии с
вероятностью.
Сократ. [...] Ты утверждаешь, что тебе не нужен никто из людей: мол присущее
тебе величие - как телесное, так и душевное - таково, что ты ни в ком не
нуждаешься. Ты считаешь, что ты - первый среди людей... Мнится мне, что если
кто-нибудь из богов тебе рек: "Алкивиад, желаешь ли ты жить тем, чем жил прежде,
или предпочел бы тотчас же умереть, коль скоро не сможешь рассчитывать на
большее?" - ты избрал бы смерть. А если бы тот же самый бог сказал, что тебе
следует править лишь здесь, в Европе, в Азию же тебе путь закрыт и ты не
предназначен для тамошних дел, то, думаю я, жизнь была бы тебе не в жизнь на
этих условиях, коль скоро ты не сможешь, так сказать, заполонить своим именем и
могуществом все народы. Я утверждаю, что ты намерен в самый короткий срок
выступить перед афинянами со своими советами. Смотри же, постарайся сказать, к
чему тяготеет наилучшее при заключении мира и с кем следует сражаться во время
войны.
Алкивиад. Но я, хоть и стараюсь, не могу этого уразуметь.
Сократ. Значит, ты не знаешь, какие взаимные обвинения выдвигаются при
объявлении войны сторонами и с какими словами мы начинаем обычно войну?
Алкивиад. Нет, знаю: мы утверждаем при этом, что мы обмануты, ограблены либо
потерпели насилие.
Сократ. Прекрасно. Что же ты посоветуешь афинянам - сражаться против обидчиков
или против тех, кто действует справедливо?
Алкивиад. Вопрос твой коварен: ведь даже если кому-нибудь придет в голову, что
следует воевать против тех, кто действует справедливо, афиняне на это не пойдут.
Сократ. В таком случае на мой вопрос, что является лучшим - воевать или нет, с
кем именно воевать и в какое именно время, - ответом будет, что лучшее - это
более справедливое. Не так ли?
Алкивиад. Кажется, так.
Сократ. Но как же, милый Алкивиад? Мог ли ты сам не знать, что ты это знаешь,
или же ты скрыл от меня, что обучался этому у учителя, научившего тебя различать
более или менее справедливое? Кто же этот учитель? Скажи мне, чтобы ты и меня
мог определить к нему в ученики.
Алкивиад. Я думаю, мой Сократ, что афиняне, да и все остальные эллины редко
задаются вопросом, что справедливо, а что несправедливо, они считают, что это
само собой ясно. Поэтому, отложив попечение о справедливости, они заботятся лишь
о пользе дела. Ведь справедливое и полезное, как я полагаю, - это не одно и то
же: скольким людям, чинившим величайшую несправедливость, это принесло выгоду, в
то время как другим, хоть и вершившим справедливые дела, по-моему, не повезло.
Сократ. Так давай же, поскольку явно безразлично, убеждать ли многих или одного,
поупражняйся на мне и попробуй мне доказать, что справедливое не всегда бывает
полезным.
Алкивиад. Но клянусь богами, Сократ, я уже сам не понимаю, что именно я
утверждаю; я оказался в нелепейшем положении: когда ты спрашиваешь, мне кажется
верным то одно, то другое. [...]
Сократ. Ты ведь признаешь, что и относительно справедливого и несправедливого,
прекрасного и безобразного, хорошего и дурного, полезного и бесполезного ты
колеблешься в своих ответах? И не объясняются ли твои колебания тем, что всего
этого ты не знаешь?
Алкивиад. Иначе и быть не может.
Сократ. С другой стороны, знаешь ли ты, каким образом можно взойти на небо?
Алкивиад. Клянусь Зевсом, вот этого-то я не знаю.
Сократ. И что же, колеблешься ты в своем мнении по этому поводу?
Алкивиад. Разумеется, нет. [...]
Сократ. Причина, мой друг, состоит в том, что, не зная этого, ты и не думаешь,
будто знаешь. Берешь ли ты в толк, что ошибки в различного рода деятельности
проистекают именно от такого заблуждения - когда невежда воображает, что он
знаток?
Алкивиад. Скажи, что означают эти твои слова?
Сократ. Разве мы не тогда беремся за какое-то дело, когда полагаем, что нам
известно то, что мы делаем?
Если же кто полагает, что дело ему неизвестно, он поручает его другим? [...]
Значит такого рода незнающие люди живут, не совершая ошибок, ибо они поручают
свое дело другим? [...] А кто же ошибается? Ведь не знатоки же? Ну а если это и
не знатоки, и не те из невежд, что осознают свое невежество, то ведь не остается
никого, кроме невежд, воображающих себя знатоками? [...] А ведь подобное
непонимание - причина всех бед и невежество, достойное порицания? [...] И чем
важнее вопрос, тем это невежество злокозненнее и позорнее? [...] Что ж, можешь
ли ты назвать что-либо более важное, чем справедливое, прекрасное, благое и
полезное?
Алкивиад. Разумеется, нет.
Сократ. А ты ведь утверждаешь, что колеблешься именно в этом? [...] Увы, мой
Алкивиад, в каком же ты пребываешь тягостном состоянии! Я боюсь даже дать ему
имя; однако, поскольку мы здесь одни, пусть оно будет названо: итак, ты
сожительствуешь с невежеством, причем с самым крайним... Вот ты и бросаешься
очертя голову в политику раньше, чем успел этому обучиться. Но ты в этом не
одинок: то же самое происходит со многими, берущимися за дело нашего
государства, и можно назвать лишь несколько исключений, к которым, возможно,
относится и твой опекун Перикл.
Сократ. Это те, Критон, кого Продик называет пограничными между философом и
политиком: они воображают себя мудрейшими из всех и вдобавок весьма
значительными в глазах большинства, причем никто не мешает им пользоваться у
всех доброй славой, кроме тех, кто занимается философией. Поэтому они думают,
что если ославят философов как людей никчемных, то уж бесспорно завоюют у всех
награду за победу в мудрости. Ведь они считают себя поистине великими мудрецами,
но, когда терпят поражение в частных беседах, сваливают вину за это на
последователей Евтидема. Естественно, что они считают себя мудрецами, ибо в меру
заимствуют у философии, в меру - у политики, и делают это на вполне достаточном
основании: следует-де насколько положено приобщаться к тому и другому; при этом,
оставаясь вне опасностей и споров, они пользуются плодами мудрости. [...]
...Люди, и все прочие вещи, расположенные на грани неких двух [начал] и
причастные к ним обоим, когда находятся посередине между благом и злом,
оказываются хуже блага и лучше зла...
Сократ. Ведь это прекрасное свидетельство знания своего дела - каким бы это дело
ни было - если человек в состоянии передать свои знания другому.
Алкивиад. Я с этим согласен.
Сократ. Ну а можешь ли ты сказать, что Перикл сделал кого-нибудь мудрым,
например , своих сыновей?
Алкивиад. Да нет же, мой Сократ: ведь оба его сына оказались глупцами.
Сократ. На самом деле ты должен будешь брать пример... с людей... хватающихся за
государственные дела, хотя, как сказали бы женщины, их души можно понять по
рабской прическе, настолько они невоспитанны и еще не отрешились от своей
прирожденной грубости; варвары в душе, они явились сюда, чтобы угождать городу,
а не управлять им. Итак, если ты хочешь вступить в подобное состязание, тебе
надо брать пример именно с них, забыв о самом себе, об изучении всего того, что
можно изучить, об упражнении во всем том, в чем надо упражняться, о любой
подготовке, и вот таким образом взяться за государственное кормило.
Послушай же, милый, меня и того, что нечертано в Дельфах: познай самого себя и
пойми, что противники твои... не такие, какими ты их себе мыслишь. Мы ничего не
можем им противопоставить, кроме искусства и прилежания.
Но, Алкивиад, легко ли это или нет, с нами происходит следующее: познав самих
себя, мы одновременно познаем заботу, в которой нуждаемся, а без такого познания
мы никогда этого не поймем.
Алкивиад. Мне кажется, ты прав.
Сократ. Но попытайся объяснить мне, каким именно образом следует нам о себе
заботиться?
Сократ. Быть может, мы уже сделали к этому первый шаг: мы пришли к надлежащему
согласию относительно того, что мы с тобой представляем. Ведь было опасение, как
бы, обманываясь на этот счет, мы нечаянно не стали заботиться о чем-то другом, а
не о себе. [...] А затем мы поняли, что надо заботиться о душе и именно на нее
обращать внимание. [...] Ну а заботу о наших телах и имуществе следует
предоставить другим.
Алкивиад. Само собой рапзумеется.
Сократ. Каким же образом мы всс это яснее познаем? Ведь познав это, мы,
очевидно, познаем себя самих. Но во имя богов, постигли ли мы значение
прекрасной дельфийской надписи, о которой мы вспоминали недавно?
...Предположим, что изречение это советовало бы нашему глазу, как человеку:
"Увидь самого себя!" Как восприняли бы мы подобный совет? Не так ли, что глаз
должен смотреть на то, что позволит ему увидеть самого себя? [...]
Следовательно, если глаз желает увидеть себя, он должен смотреть в другой глаз,
а именно в ту его часть, в которой заключено все достоинство глаза; достоинство
это - зрение. [...] Значит, мой милый Алкивиад, и душа, если она хочет познать
самое себя, должна заглянуть в душу, особенно же в ту ее часть, в которой
заключено достоинство души - мудрость, или же в любой другой предмет, коему душа
подобна. [...] Можем ли мы назвать более божественную часть души, чем ту, к
которой относится познание и разумение? [...] Значит эта ее часть подобна
божеству, и тот, кто всматривается в нее и познает все божественное - бога и
разум, таким образом лучше всего познает самого себя. [...] И подобно тому как
зеркала бывают более чистыми и сверкающими, чем зеркало глаз, так и божество
являет себя более блистательным и чистым, чем лучшая часть нашей души. [...]
Следовательно, вглядываясь в божество, мы пользуемся этим прекраснейшим зеркалом
и определяем человеческие качества в соответствии с добродетелью души: именно
таким образом мы видим и познаем себя.
Сократ. Так не кажется ли тебе {Алкивиад}, что требуется очень сильный дар
провидения, чтобы как-нибудь невзначай, полагая обрести благо, не вымолить себе
величайшего зла, когда боги расположены дать молящему именно то, о чем он
просил?
Сократ. Итак, ты видишь, что небезопасно наобум принимать все, что тебе
предлагают, или же самому об этом просить, в случае, если из этого может
проистекать вред либо вообще можно лишиться по этой причине жизни. Мы могли бы
назвать многих стремившихся к тиранической власти и усердно ее для себя
добивавшихся как некоего блага, которых заговорщики, замышлявшие против тирании,
лишили жизни. Такие случаи и многие другие, подобные им, вполне очевидны, но
редко бывает, когда люди либо отрекаются от того, что им дано, либо, желая
получить что-либо с помощью молитвы, в конце концов от этой молитвы
отказываются. Большинство людей не отказалось бы ни от тиранической власти, ни
от должности стратега, ни от многих других даров, которые приносят гораздо
больше вреда, чем пользы; более того, они молили бы о них богов, если бы ими не
располагали. Но иногда, получив это, они вскоре идут на попятный и просят
забрать у них то, о чем они прежде молили. Поэтому я и недоумеваю, не напрасно
ли, в самом деле, люди "обвиняют богов в том, что от них бывает зло": ведь "люди
сами вопреки судьбе накликают на себя горе своим нечестием, или, как надо
сказать, неразумием". Представляется поэтому, Алкивиад, что разумен был тот
поэт, который, имея, по-видимому, неких неразумных друзей и видя, что они и
поступают дурно и молят богов о том, что не является лучшим, но лишь кажется
таковым, вознес о них всех молитву богам примерно такую:
Зевс-повелитель, благо даруй нам - молящимся иль немолящим,
Жалкую ж долю отринь и для тех, кто о ней тебя просит.
Мне кажется, прекрасно и верно сказал поэт! Ты же, если у тебя есть против этого
какие-то возражения, не молчи.
Алкивиад. Трудно, Сократ, возражать на прекрасно сказанные слова. Я вижу лишь,
что незнание бывает причиной величайших бед для людей, когда, похоже, мы сами не
ведаем того, что действуем по незнанию и (что хуже всего) вымаливаем сами себе
величайшее зло. Ведь никто бы этого не подумал, наоборот, каждый счел бы себя
способным вымолить у богов величайшие блага, а не величайшее зло. Последнее было
бы поистине больше похоже на проклятье, чем на молитву.
Сократ. Но может быть, милейший мой, найдется какой-нибудь муж более
дальновидный, чем я и ты, и скажет, что речи наши неверны, когда мы так
решительно порицаем незнание, не добавляя к этому, что есть люди, чье незнание
для них при известных обстоятельствах является благом, тогда как для тех, о ком
мы говорили раньше, оно было злом.
Алкивиад. Что ты говоришь? Существуют какие-то вещи, которые кому-то и при
каких-то обстоятельствах лучше не знать, чем знать?
Сократ. Мне так кажется. А тебе нет?
Алкивиад. Нет, клянусь Зевсом.
Сократ. Но ведь не стану же я тебя обвинять в том, что по отношению к своей
матери ты пожелал бы совершить то, что, как говорят, сделали по отношению к
своим матерям Орест, Алкмеон и некоторые другие...
Алкивиад. Во имя Зевса, не кощунствуй, Сократ!
Сократ. Следовательно, в подобных случаях неведение - самое лучшее для людей,
находящихся в подобном расположении духа и питающих подобные замыслы.
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. Итак, ты видишь, что незнание некоторыми людьми каких-то вещей в
определенных обстоятельствах является благом, а не злом, как недавно тебе
казалось? [...] Коротко говоря, получается, что обладание всевозможными знаниями
без знания того, что является наилучшим, редко приносит пользу и, наоборот,
большей частью вредит своему владельцу.
Сократ.... разумен, если знает что-либо подобное в том случае, когда знание это
сопровождается пониманием наилучшего, а это последнее совпадает с пониманием
полезного, не так ли?
Значит, мы опять-таки скажем, что большинство ошибается в понимании того, что
является наилучшим, поскольку большей частью, как я думаю, за отсутствием ума
доверяется кажимости.
Алкивиад. Да, подтвердим это.
Сократ. Следовательно, большинству людей выгодно и не знать, и не думать, будто
они знают: ведь они будут изо всех сил стараться сделать то, что они знают или
думают, будто знают, и эти старания большей частью принесут им скорее вред, чем
пользу.
Алкивиад. Ты говоришь сущую правду.
Сократ. Теперь ты понимаешь, насколько я был прав, когда утверждал, что
обладание прочими знаниями без знания того, что является наилучшим, по-видимому,
редко приносит пользу, большей же частью вредит тому, кто владеет такими
знаниями. [...] Поэтому нужно, чтобы и государство и душа, желающие правильно
жить, держались этого знания - совершенно так же, как должен больной держаться
врача или человек, желающий совершить безопасное плавание, - кормчего.
двух причин, совершенно неподвластных нашей воле, и становятся порочными все те
из нас, кто порочен. Ответственность за это лежит скорее на зачавших, нежели на
зачатых, и скорее на воспитателях, нежели на воспитуемых; и все же каждый обязан
напрягать свои силы, дабы с помощью воспитания, упражнений и занятий избегнуть
порока и обрести то, что ему противоположно.
Впрочем, это относится уже к иному роду рассуждений. Напротив, весьма уместно и
ко времени противопоставить всему вышесказанному повествование о средствах,
силой которых поддерживается здоровье тела и здравомыслие; сама справедливость
требует уделять больше внимания доброму, нежели злому. Между тем все доброе, без
сомнения, прекрасно, а прекрасное не может быть чуждо меры. Значит, приходится
признать, что и живое существо, долженствующее оказаться прекрасным, соразмерно.
Но что касается соразмерности, здесь мы привыкли принимать в расчет мелочи, а
самое важное и существенное упускаем из виду. Когда стоит вопрос о здоровье и
болезни, о добродетели и пороке, нет ничего важнее, нежели соразмерность или
несоразмерность между душой и телом как таковыми. Но мы не задумываемся над этим
и не понимаем, что, когда могучая и во всех отношениях великая душа восседает
как бы на колеснице слишком слабого и хилого тела или когда равновесие нарушено
в противоположную
сторону, живое существо в целом не прекрасно, ибо ему не хватает соразмерности
как раз в самом существенном; однако, когда в нем есть эта соразмерность, оно
являет собою для каждого, кто умеет видеть, самое прекрасное и отрадное из всех
зрелищ. Ведь и тело, в котором либо длина ног, либо величина других членов
нарушает меру, не просто безобразно: когда всем его частям приходится работать
сообща, оно то и дело подпадает утомлению или судорогам, делается неустойчивым,
падает, оказываясь само же для себя причиной нескончаемых бед. То же самое
следует предположить и о том двухчастном соединении, которое мы именуем живым
существом. Когда входящая в его состав душа слишком сильна для тела и притом
яростна, она расшатывает тело и наполняет его изнутри недугами; самозабвенно
предаваясь исследованиям и наукам, она его истощает; если же ее распаляют
задором и честолюбием труды учительства и публичные или частные словопрения,
тогда она перегревает тело, сотрясает его устои, вызывает истечения и притом
вводит в обман большинство так называемых врачей, понуждая их винить в
происходящем неповинное тело.
Напротив, когда большое, превосходящее душу тело соединяется со скудными и
немощными мыслительными способностями, то, поскольку людям от природы даны два
вида вожделений - телесное вожделение к еде и божественнейшее в нас вожделение к
разуму,- порывы более сильной стороны побеждают и умножают собственную силу, а
душу между тем делают тупой, непонятливой и забывчивой, навлекая на человека
невежество, этот злейший из всех недугов. От того и другого есть лишь одно
спасение - не возбуждать ни души в ущерб телу, ни тела в ущерб душе, но давать
обеим сторонам состязаться между собой, дабы они пребывали в равновесии и
здравии. Скажем, тот, кто занимается математикой или другим делом, требующим
сильного напряжения мысли, должен давать и телу необходимое упражнение, прибегая
к гимнастике; напротив, тому, кто преимущественно трудится над развитием своего
тела, следует в свой черед упражнять душу, занимаясь музыкой и всем тем, что
относится к философии, если только он хочет по праву именоваться не только
прекрасным, но и добрым. Сообразно с этим должно заботиться и об отдельных
частях [тела], подражая примеру Вселенной. Ведь если то, что входит в тело,
изнутри горячит его и охлаждает, а то, что обступает его извне, сушит и
увлажняет и в придачу ому приходится терпеть последствия и того и другого
воздействия, значит, тело, пребывающее в неподвижности, станет игрушкой этих
воздействий, будет ими осилено и погибнет.
Напротив, тот, кто, взяв за пример кормилицу и пестунью Вселенной, как мы ее в
свое время назвали, не дает своему телу оставаться праздным, но без устали
упражняет его и так или иначе заставляет расшевелиться, сообразно природе
поддерживает равновесие между внутренними и внешними движениями и посредством
умеренных толчков принуждает беспорядочно блуждающие но телу состояния и частицы
стройно располагаться в зависимости от взаимного сродства, как мы об этом
говорили раньше применительно ко Вселенной,- тот, кто все это делает, не
допустит враждебное соединиться с враждебным для порождения в теле раздоров и
недугов, но дружественное сочетает с дружественным во имя собственного здоровья.
Что касается движений, наилучшее из них то, которое совершается [телом] внутри
себя и самим по себе, ибо оно более всего сродно движению мысли, а также
Вселенной; менее совершенно то, которое вызвано посторонней силой, но хуже всего
то, при котором тело покоится в бездействии, между тем как посторонняя сила
движет отдельные его части. Соответственно из всех видов очищения и укрепления
тела наиболее предпочтительна гимнастика; на втором месте стоит колебательное
движение при морских или иных поездках, если только они не приносят усталости; а
третье место занимает такой род воздействий, который, правда, приносит пользу в
случаях крайней необходимости, но в остальное время, безусловно, неприемлем для
разумного человека: речь идет о врачебном очищении тела силой лекарств. Если
только недуг не представляет чрезвычайной опасности, не нужно дразнить его
лекарствами. Дело в том, что строение любого недуга некоторым образом сходно с
природой живого существа; между тем последняя устроена так, что должна пройти
определенную последовательность жизненных сроков, причем как весь род в целом,
так и каждое существо в отдельности имеет строго положенный ему предел времени,
которого и достигает, с если не вмешается сила необходимости. Сами составляющие
это существо треугольники при своем соединении наделены способностью держаться
только до назначенного срока и не могут продлить свою жизнь долее.
Таким же образом устроены и недуги, и потому обрывать их течение прежде
положенного предела силой лекарств может лишь тот, кто хочет, чтобы из легких
расстройств проистекли тяжелые, а из немногих - бесчисленные. Следовательно,
лучше руководить недугом с помощью упорядоченного образа жизни, насколько это
позволяют нам обстоятельства, нежели дразнить его лекарствами, делая тем самым
беду закоренелой.
На этом мы кончим наши рассуждения о живом существе в целом и о частях его тела,
а равно и о том, как жить сообразно с рассудком, в одно и то же время
осуществляя руководство самим собой и оказывая себе послушание. Но что касается
того [начала], которому предстоит быть руководящим, то его чрезвычайно важно
наперед снабдить силой, дабы оно смогло наипрекраснейшим и наилучшим образом
осуществить свое руководительство.
Впрочем, обстоятельный разбор этого предмета сам по себе составил бы особую
задачу; если же коснуться дела лишь попутно, то имело бы смысл в связи с
предшествующим заметить вот что: как мы уже не раз повторяли, в нас обитают три
различных между собой вида души, каждый из которых имеет собственные движения. В
соответствии с этим мы должны сейчас совсем вкратце сказать, что тот вид души,
который пребывает в праздности и забрасывает присущие ему движения, по
необходимости оказывается слабейшим, а тот, который предается упражнениям,
становится сильнейшим; поэтому надо строго следить за тем, чтобы движения их
сохраняли должную соразмерность. Что касается главнейшего вида нашей души, то ее
должно мыслить себе как демона, приставленного к каждому из нас богом; это тот
вид, который, как мы говорили, обитает на вершине нашего тела и устремляет нас
от земли к родному небу как небесное, а не земное порождение; и эти наши слова
были совершенно справедливы, ибо голову, являющую собою наш корень, божество
простерло туда, где изначально была рождена душа, а через это оно сообщило всему
телу прямую осанку.
Правда, у того, кто погряз в вожделениях или тщеславии и самозабвенно им служит,
все мысли могут быть только смертными, и он не упустит случая, чтобы стать,
насколько это возможно, еще более смертным и приумножить в себе смертное начало.
Но если человек отдается любви к учению, стремится к истинно разумному и
упражняет соответствующую способность души преимущественно перед всеми прочими,
он, прикоснувшись к истине, обретает бессмертные и божественные мысли, а значит,
обладает бессмертием в такой полноте, в какой его может вместить человеческая
природа; поскольку же он неизменно в себе самом пестует божественное начало и
должным образом ублажает сопутствующего ему демона, сам он не может не быть в
высшей степени блаженным.
Вообще говоря, есть только один способ пестовать что бы то ни было - нужно
доставлять этому именно то питание и то движение, которые ему подобают. Между
тем если есть движения, обнаруживающие сродство с божественным началом внутри
нас, то это мыслительные круговращения Вселенной; им и должен следовать каждый
из нас, дабы через усмотрение гармоний и круговоротов мира исправить круговороты
в собственной голове, нарушенные уже при рождении, иначе говоря, добиться, чтобы
созерцающее, как и требует изначальная его природа, стало подобно созерцаемому,
и таким образом стяжать ту совершеннейшую жизнь, которую боги предложили нам как
цель на эти и будущие времена.
Вот мы, кажется, и покончили с той задачей, которую взяли на себя в самом
начале: довести рассказ о Вселенной до возникновения человека. Что касается
вопроса о том, как возникли прочие живые существа, его можно рассмотреть
вкратце, не вдаваясь без особой нужды в многословие, чтобы сохранить в этих
наших речах должную меру. Вот что скажем мы об этом: среди произошедших на свет
мужей были и такие, которые оказывались трусами или проводили свою жизнь в
неправде, и мы не отступим от правдоподобия, если предположим, что они при
следующем рождении сменили свою природу на женскую, между тем как боги,
воспользовавшись этим, Как раз тогда создали влекущий к соитию эрос и образовали
по одному одушевленному существу внутри наших и женских [тел], построив каждое
из них следующим образом. В том месте, где проток для выпитой влаги, миновав
легкие, подходит пониже почек к мочевому пузырю, чтобы извергнуть оттуда под
напором воздушного давления воспринятое, они открыли вывод для спинного мозга,
который непрерывно тянется от головы через шею вдоль позвоночного столба и
который мы ранее нарекли семенем. Поскольку же мозг этот одушевлен, он, получив
себе выход, не преминул возжечь в области своего выхода животворную жажду
излияний, породив таким образом детородный эрос. Вот почему природа срамных
частей мука строптива и своевольна, словно зверь, неподвластный рассудку, и под
стрекалом непереносимого вожделения способна на все.
Подобным же образом и у женщин та их часть, что именуется маткой, или утробой,
есть не что иное, как поселившийся внутри них зверь, исполненный детородного
вожделения; когда зверь этот в поре, а ему долго нет случая зачать, он приходит
в бешенство, рыщет по всему телу, стесняет дыхательные пути и не дает женщине
вздохнуть, доводя ее до последней крайности и до всевозможных недугов, пока
наконец женское вожделение и мужской эрос не сведут чету вместе и не снимут как
бы урожай с деревьев, чтобы засеять пашню утробы посевом живых существ, которые
по малости своей пока невидимы и бесформенны, однако затем обретают расчлененный
вид, вскармливаются в чреве матери до изрядной величины и после того выходят на
свет, чем и завершается рождение живого существа.
Итак, вот откуда пошли женщины и все, что принадлежит к женскому полу. Растить
на себе перья вместо волос и дать начало племени птиц пришлось мужам незлобивым,
однако легкомысленным, а именно таким, которые любили умствовать о том, что
находится над землей, но в простоте душевной полагали, будто наивысшая
достоверность в таких вопросах принадлежит зрению. А вот племя сухопутных
животных произошло из тех, кто был вовсе чужд философии и не помышлял о
небесном, поскольку утратил потребность в присущих голове круговращениях и
предоставил руководительство над собой тем частям души, которые обитают в груди.
За то, что они вели себя так, их передние конечности и головы протянулись к
сродной им земле и уперлись в нее, а череп вытянулся или исказил свой облик
каким-либо иным способом, в зависимости от того насколько совершающиеся в черепе
круговращения сплющились под действием праздности. Вот причина, почему род их
имеет по четыре ноги или даже более того: чем неразумнее существо, тем щедрее
бог давал ему опоры, ибо его сильнее тянуло к земле. Те, которые были еще
неразумнее и всем телом прямо-таки распластывались по земле, уже не имели нужды
в ногах, и потому бог породил их безногими и пресмыкающимися. Четвертый, или
водный, род существ произошел от самых скудоумных неучен, души которых были так
нечисты из-за всевозможных заблуждений, что ваятелям тел стало жалко для них
даже чистого воздуха, и потому их отправили в глубины - вдыхать мутную воду,
позабыв о тонком и чистом воздушном дыхании. Отсюда ведет начало порода рыб,
устриц и вообще всех водяных животных, глубинные жилища которых являют с собою
возмездие за глубину их невежества.
Сообразно этому все живые существа и поныне перерождаются друг в друга, меняя
облик по мере убывания или возрастания своего ума или глупости. Теперь мы
скажем, что наше рассуждение пришло к концу. Ибо, восприняв в себя смертные и
бессмертные живые существа и пополнившись ими, наш космос стал видимым живым
существом, объемлющим все видимое, чувственным богом, образом бога
умопостигаемого, величайшим и наилучшим, прекраснейшим и совершеннейшим,
единородным небом.
Критий. Видишь ли, Тимей, тому, кто говорит с людьми о богах, легче внушить к
своим речам доверие, нежели тому, кто толкует с нами о смертных, ибо, когда
слушатели лишены в чем-то опыта и знаний, это дает тому, кто вздумает говорить
перед нами об этом, великую свободу действий. А уж каковы наши сведения о богах,
это мы и сами понимаем.
...Речи о небесных и божественных предметах мы одобряем, если они являют хоть
малейшую вероятность, речи о смертном и человеческом дотошно проверяем.
...Смертное не легко, но, наоборот, затруднительно отобразить в согласии с
вероятностью.
Сократ. [...] Ты утверждаешь, что тебе не нужен никто из людей: мол присущее
тебе величие - как телесное, так и душевное - таково, что ты ни в ком не
нуждаешься. Ты считаешь, что ты - первый среди людей... Мнится мне, что если
кто-нибудь из богов тебе рек: "Алкивиад, желаешь ли ты жить тем, чем жил прежде,
или предпочел бы тотчас же умереть, коль скоро не сможешь рассчитывать на
большее?" - ты избрал бы смерть. А если бы тот же самый бог сказал, что тебе
следует править лишь здесь, в Европе, в Азию же тебе путь закрыт и ты не
предназначен для тамошних дел, то, думаю я, жизнь была бы тебе не в жизнь на
этих условиях, коль скоро ты не сможешь, так сказать, заполонить своим именем и
могуществом все народы. Я утверждаю, что ты намерен в самый короткий срок
выступить перед афинянами со своими советами. Смотри же, постарайся сказать, к
чему тяготеет наилучшее при заключении мира и с кем следует сражаться во время
войны.
Алкивиад. Но я, хоть и стараюсь, не могу этого уразуметь.
Сократ. Значит, ты не знаешь, какие взаимные обвинения выдвигаются при
объявлении войны сторонами и с какими словами мы начинаем обычно войну?
Алкивиад. Нет, знаю: мы утверждаем при этом, что мы обмануты, ограблены либо
потерпели насилие.
Сократ. Прекрасно. Что же ты посоветуешь афинянам - сражаться против обидчиков
или против тех, кто действует справедливо?
Алкивиад. Вопрос твой коварен: ведь даже если кому-нибудь придет в голову, что
следует воевать против тех, кто действует справедливо, афиняне на это не пойдут.
Сократ. В таком случае на мой вопрос, что является лучшим - воевать или нет, с
кем именно воевать и в какое именно время, - ответом будет, что лучшее - это
более справедливое. Не так ли?
Алкивиад. Кажется, так.
Сократ. Но как же, милый Алкивиад? Мог ли ты сам не знать, что ты это знаешь,
или же ты скрыл от меня, что обучался этому у учителя, научившего тебя различать
более или менее справедливое? Кто же этот учитель? Скажи мне, чтобы ты и меня
мог определить к нему в ученики.
Алкивиад. Я думаю, мой Сократ, что афиняне, да и все остальные эллины редко
задаются вопросом, что справедливо, а что несправедливо, они считают, что это
само собой ясно. Поэтому, отложив попечение о справедливости, они заботятся лишь
о пользе дела. Ведь справедливое и полезное, как я полагаю, - это не одно и то
же: скольким людям, чинившим величайшую несправедливость, это принесло выгоду, в
то время как другим, хоть и вершившим справедливые дела, по-моему, не повезло.
Сократ. Так давай же, поскольку явно безразлично, убеждать ли многих или одного,
поупражняйся на мне и попробуй мне доказать, что справедливое не всегда бывает
полезным.
Алкивиад. Но клянусь богами, Сократ, я уже сам не понимаю, что именно я
утверждаю; я оказался в нелепейшем положении: когда ты спрашиваешь, мне кажется
верным то одно, то другое. [...]
Сократ. Ты ведь признаешь, что и относительно справедливого и несправедливого,
прекрасного и безобразного, хорошего и дурного, полезного и бесполезного ты
колеблешься в своих ответах? И не объясняются ли твои колебания тем, что всего
этого ты не знаешь?
Алкивиад. Иначе и быть не может.
Сократ. С другой стороны, знаешь ли ты, каким образом можно взойти на небо?
Алкивиад. Клянусь Зевсом, вот этого-то я не знаю.
Сократ. И что же, колеблешься ты в своем мнении по этому поводу?
Алкивиад. Разумеется, нет. [...]
Сократ. Причина, мой друг, состоит в том, что, не зная этого, ты и не думаешь,
будто знаешь. Берешь ли ты в толк, что ошибки в различного рода деятельности
проистекают именно от такого заблуждения - когда невежда воображает, что он
знаток?
Алкивиад. Скажи, что означают эти твои слова?
Сократ. Разве мы не тогда беремся за какое-то дело, когда полагаем, что нам
известно то, что мы делаем?
Если же кто полагает, что дело ему неизвестно, он поручает его другим? [...]
Значит такого рода незнающие люди живут, не совершая ошибок, ибо они поручают
свое дело другим? [...] А кто же ошибается? Ведь не знатоки же? Ну а если это и
не знатоки, и не те из невежд, что осознают свое невежество, то ведь не остается
никого, кроме невежд, воображающих себя знатоками? [...] А ведь подобное
непонимание - причина всех бед и невежество, достойное порицания? [...] И чем
важнее вопрос, тем это невежество злокозненнее и позорнее? [...] Что ж, можешь
ли ты назвать что-либо более важное, чем справедливое, прекрасное, благое и
полезное?
Алкивиад. Разумеется, нет.
Сократ. А ты ведь утверждаешь, что колеблешься именно в этом? [...] Увы, мой
Алкивиад, в каком же ты пребываешь тягостном состоянии! Я боюсь даже дать ему
имя; однако, поскольку мы здесь одни, пусть оно будет названо: итак, ты
сожительствуешь с невежеством, причем с самым крайним... Вот ты и бросаешься
очертя голову в политику раньше, чем успел этому обучиться. Но ты в этом не
одинок: то же самое происходит со многими, берущимися за дело нашего
государства, и можно назвать лишь несколько исключений, к которым, возможно,
относится и твой опекун Перикл.
Сократ. Это те, Критон, кого Продик называет пограничными между философом и
политиком: они воображают себя мудрейшими из всех и вдобавок весьма
значительными в глазах большинства, причем никто не мешает им пользоваться у
всех доброй славой, кроме тех, кто занимается философией. Поэтому они думают,
что если ославят философов как людей никчемных, то уж бесспорно завоюют у всех
награду за победу в мудрости. Ведь они считают себя поистине великими мудрецами,
но, когда терпят поражение в частных беседах, сваливают вину за это на
последователей Евтидема. Естественно, что они считают себя мудрецами, ибо в меру
заимствуют у философии, в меру - у политики, и делают это на вполне достаточном
основании: следует-де насколько положено приобщаться к тому и другому; при этом,
оставаясь вне опасностей и споров, они пользуются плодами мудрости. [...]
...Люди, и все прочие вещи, расположенные на грани неких двух [начал] и
причастные к ним обоим, когда находятся посередине между благом и злом,
оказываются хуже блага и лучше зла...
Сократ. Ведь это прекрасное свидетельство знания своего дела - каким бы это дело
ни было - если человек в состоянии передать свои знания другому.
Алкивиад. Я с этим согласен.
Сократ. Ну а можешь ли ты сказать, что Перикл сделал кого-нибудь мудрым,
например , своих сыновей?
Алкивиад. Да нет же, мой Сократ: ведь оба его сына оказались глупцами.
Сократ. На самом деле ты должен будешь брать пример... с людей... хватающихся за
государственные дела, хотя, как сказали бы женщины, их души можно понять по
рабской прическе, настолько они невоспитанны и еще не отрешились от своей
прирожденной грубости; варвары в душе, они явились сюда, чтобы угождать городу,
а не управлять им. Итак, если ты хочешь вступить в подобное состязание, тебе
надо брать пример именно с них, забыв о самом себе, об изучении всего того, что
можно изучить, об упражнении во всем том, в чем надо упражняться, о любой
подготовке, и вот таким образом взяться за государственное кормило.
Послушай же, милый, меня и того, что нечертано в Дельфах: познай самого себя и
пойми, что противники твои... не такие, какими ты их себе мыслишь. Мы ничего не
можем им противопоставить, кроме искусства и прилежания.
Но, Алкивиад, легко ли это или нет, с нами происходит следующее: познав самих
себя, мы одновременно познаем заботу, в которой нуждаемся, а без такого познания
мы никогда этого не поймем.
Алкивиад. Мне кажется, ты прав.
Сократ. Но попытайся объяснить мне, каким именно образом следует нам о себе
заботиться?
Сократ. Быть может, мы уже сделали к этому первый шаг: мы пришли к надлежащему
согласию относительно того, что мы с тобой представляем. Ведь было опасение, как
бы, обманываясь на этот счет, мы нечаянно не стали заботиться о чем-то другом, а
не о себе. [...] А затем мы поняли, что надо заботиться о душе и именно на нее
обращать внимание. [...] Ну а заботу о наших телах и имуществе следует
предоставить другим.
Алкивиад. Само собой рапзумеется.
Сократ. Каким же образом мы всс это яснее познаем? Ведь познав это, мы,
очевидно, познаем себя самих. Но во имя богов, постигли ли мы значение
прекрасной дельфийской надписи, о которой мы вспоминали недавно?
...Предположим, что изречение это советовало бы нашему глазу, как человеку:
"Увидь самого себя!" Как восприняли бы мы подобный совет? Не так ли, что глаз
должен смотреть на то, что позволит ему увидеть самого себя? [...]
Следовательно, если глаз желает увидеть себя, он должен смотреть в другой глаз,
а именно в ту его часть, в которой заключено все достоинство глаза; достоинство
это - зрение. [...] Значит, мой милый Алкивиад, и душа, если она хочет познать
самое себя, должна заглянуть в душу, особенно же в ту ее часть, в которой
заключено достоинство души - мудрость, или же в любой другой предмет, коему душа
подобна. [...] Можем ли мы назвать более божественную часть души, чем ту, к
которой относится познание и разумение? [...] Значит эта ее часть подобна
божеству, и тот, кто всматривается в нее и познает все божественное - бога и
разум, таким образом лучше всего познает самого себя. [...] И подобно тому как
зеркала бывают более чистыми и сверкающими, чем зеркало глаз, так и божество
являет себя более блистательным и чистым, чем лучшая часть нашей души. [...]
Следовательно, вглядываясь в божество, мы пользуемся этим прекраснейшим зеркалом
и определяем человеческие качества в соответствии с добродетелью души: именно
таким образом мы видим и познаем себя.
Сократ. Так не кажется ли тебе {Алкивиад}, что требуется очень сильный дар
провидения, чтобы как-нибудь невзначай, полагая обрести благо, не вымолить себе
величайшего зла, когда боги расположены дать молящему именно то, о чем он
просил?
Сократ. Итак, ты видишь, что небезопасно наобум принимать все, что тебе
предлагают, или же самому об этом просить, в случае, если из этого может
проистекать вред либо вообще можно лишиться по этой причине жизни. Мы могли бы
назвать многих стремившихся к тиранической власти и усердно ее для себя
добивавшихся как некоего блага, которых заговорщики, замышлявшие против тирании,
лишили жизни. Такие случаи и многие другие, подобные им, вполне очевидны, но
редко бывает, когда люди либо отрекаются от того, что им дано, либо, желая
получить что-либо с помощью молитвы, в конце концов от этой молитвы
отказываются. Большинство людей не отказалось бы ни от тиранической власти, ни
от должности стратега, ни от многих других даров, которые приносят гораздо
больше вреда, чем пользы; более того, они молили бы о них богов, если бы ими не
располагали. Но иногда, получив это, они вскоре идут на попятный и просят
забрать у них то, о чем они прежде молили. Поэтому я и недоумеваю, не напрасно
ли, в самом деле, люди "обвиняют богов в том, что от них бывает зло": ведь "люди
сами вопреки судьбе накликают на себя горе своим нечестием, или, как надо
сказать, неразумием". Представляется поэтому, Алкивиад, что разумен был тот
поэт, который, имея, по-видимому, неких неразумных друзей и видя, что они и
поступают дурно и молят богов о том, что не является лучшим, но лишь кажется
таковым, вознес о них всех молитву богам примерно такую:
Зевс-повелитель, благо даруй нам - молящимся иль немолящим,
Жалкую ж долю отринь и для тех, кто о ней тебя просит.
Мне кажется, прекрасно и верно сказал поэт! Ты же, если у тебя есть против этого
какие-то возражения, не молчи.
Алкивиад. Трудно, Сократ, возражать на прекрасно сказанные слова. Я вижу лишь,
что незнание бывает причиной величайших бед для людей, когда, похоже, мы сами не
ведаем того, что действуем по незнанию и (что хуже всего) вымаливаем сами себе
величайшее зло. Ведь никто бы этого не подумал, наоборот, каждый счел бы себя
способным вымолить у богов величайшие блага, а не величайшее зло. Последнее было
бы поистине больше похоже на проклятье, чем на молитву.
Сократ. Но может быть, милейший мой, найдется какой-нибудь муж более
дальновидный, чем я и ты, и скажет, что речи наши неверны, когда мы так
решительно порицаем незнание, не добавляя к этому, что есть люди, чье незнание
для них при известных обстоятельствах является благом, тогда как для тех, о ком
мы говорили раньше, оно было злом.
Алкивиад. Что ты говоришь? Существуют какие-то вещи, которые кому-то и при
каких-то обстоятельствах лучше не знать, чем знать?
Сократ. Мне так кажется. А тебе нет?
Алкивиад. Нет, клянусь Зевсом.
Сократ. Но ведь не стану же я тебя обвинять в том, что по отношению к своей
матери ты пожелал бы совершить то, что, как говорят, сделали по отношению к
своим матерям Орест, Алкмеон и некоторые другие...
Алкивиад. Во имя Зевса, не кощунствуй, Сократ!
Сократ. Следовательно, в подобных случаях неведение - самое лучшее для людей,
находящихся в подобном расположении духа и питающих подобные замыслы.
Алкивиад. Это очевидно.
Сократ. Итак, ты видишь, что незнание некоторыми людьми каких-то вещей в
определенных обстоятельствах является благом, а не злом, как недавно тебе
казалось? [...] Коротко говоря, получается, что обладание всевозможными знаниями
без знания того, что является наилучшим, редко приносит пользу и, наоборот,
большей частью вредит своему владельцу.
Сократ.... разумен, если знает что-либо подобное в том случае, когда знание это
сопровождается пониманием наилучшего, а это последнее совпадает с пониманием
полезного, не так ли?
Значит, мы опять-таки скажем, что большинство ошибается в понимании того, что
является наилучшим, поскольку большей частью, как я думаю, за отсутствием ума
доверяется кажимости.
Алкивиад. Да, подтвердим это.
Сократ. Следовательно, большинству людей выгодно и не знать, и не думать, будто
они знают: ведь они будут изо всех сил стараться сделать то, что они знают или
думают, будто знают, и эти старания большей частью принесут им скорее вред, чем
пользу.
Алкивиад. Ты говоришь сущую правду.
Сократ. Теперь ты понимаешь, насколько я был прав, когда утверждал, что
обладание прочими знаниями без знания того, что является наилучшим, по-видимому,
редко приносит пользу, большей же частью вредит тому, кто владеет такими
знаниями. [...] Поэтому нужно, чтобы и государство и душа, желающие правильно
жить, держались этого знания - совершенно так же, как должен больной держаться
врача или человек, желающий совершить безопасное плавание, - кормчего.