Надя Платонова. Диалоги

жаждали сойти в Аид после смерти любимого, супруги или же сына: их вела надежда
встретиться там со своими желанными и больше с ними не разлучаться. А человек,
который на самом деле любит разумение и проникся уверенностью, что нигде не
приобщится к нему полностью, кроме как в Аиде, - этот человек будет досадовать, когда
наступит смерть, и отойдет, полный печали?!

Вот как нам надо рассуждать, друг Симмий, если мы говорим о настоящем философе, ибо
он будет совершенно уверен, что нигде в ином месте не приобщится к разумению во всей
его чистоте. Но когда так, повторяю, разве это не чистейшая бессмыслица, чтобы такой
человек боялся смерти?

- Да, полная бессмыслица, клянусь Зевсом, - сказал Симмий.

- А если ты увидишь человека, которого близкая смерть огорчает, не свидетельствует ли
это с достаточной убедительностью, что он любит не мудрость, а тело? А может, он
окажется и любителем богатства, или любителем почестей, или того и другого разом.

- Ты говоришь сущую правду, - сказал Симмий.
{10}
- Теперь ответь мне, Симмий: то, что называют мужеством, не свойственно ли в
наивысшей степени людям, о которых идет у нас беседа?

- Да, несомненно.

- Ну, а рассудительность - то, что так называет обычно большинство: умение не
увлекаться страстями, но относиться к ним сдержанно, с пренебрежением,- не
свойственна ли она тем и только тем, кто больше всех других пренебрегает телом и живет
философией?

- Иначе и быть не может.

- Хорошо, - продолжал Сократ. - Если же ты дашь себе труд задуматься над мужеством
и рассудительностью остальных людей, ты обнаружишь нечто несообразное.

- Как так, Сократ?

- Ты ведь знаешь, что все остальные считают смерть великим злом?

- Еще бы!

- И если иные из них - когда решатся ее встретить - мужественно встречают смерть, то
не из страха ли перед еще большим злом?

- Правильно.

- Стало быть, все, кроме философов, мужественны от боязни, от страха. Но быть
мужественным от робости, от страха - ни с чем не сообразно!

- Да, разумеется.

- Взглянем теперь на людей умеренных. Если иные умеренны, то и тут то же самое: они
рассудительны в силу особого рода невоздержности. "Это невозможно!" - скажем мы, а
все же примерно так оно и обстоит с туповатой рассудительностью. Те, кому она присуща,
воздерживаются от одних удовольствий просто потому, что боятся потерять другие, горячо
их желают и целиком находятся в их власти. Хотя невозержностью называют покорность
удовольствиям, все же получается, что эти люди, сдаваясь на милость одних
удовольствий, побеждают другие. Вот и выходит так, как мы только что сказали: в
известном смысле они воздержны именно благодаря невоздержности.

- Похоже, что так.

- Но, милый мой Симмий, если иметь в виду добродетель, разве это правильный обмен
- менять удовольствие на удовольствие, огорчение на огорчение, страх на страх,
разменивать большее на меньшее, словно монеты? Нет, существует лишь одна правильная
монета - разумение, и лишь в обмен на нее должно все отдавать; лишь в этом случае
будут неподдельны и мужество, и рассудительность, и справедливость - одним словом,
подлинная добродетель: она сопряжена с разумением, все равно, сопутствуют ли ей
удовольствия, страхи и все иное тому подобное или не сопутствуют. Если же все это
отделить от разумения и обменивать друг на друга, как бы не оказалась пустою
видимостью такая добродетель, поистине годная лишь для рабов, хилая и подложная.
Между тем, истинное - это действительно очищение от всех [страстей], а
рассудительность, справедливость, мужество и само разумение - средство такого
очищения. И быть может, те, кому мы обязаны учреждением таинств [мистерий], были не
так уж просты, но на самом деле еще в древности приоткрыли в намеке, что сошедший в
Аид непосвященным будет лежать в грязи, а очистившиеся и принявшие посвящение,
отойдя в Аид, поселятся среди богов. Да, ибо, как говорят те, кто сведущ в таинствах,
{11}
"много тирсоносцев, да мало вакхантов", и "вакханты" здесь, на мой взгляд, не кто иной,
как только истинные философы. Одним из них старался стать и я - всю жизнь, всеми
силами, ничего не упуская. Верно ли я старался и чего мы достигли, мы узнаем точно, если
то будет угодно богу, когда придем в Аид. Ждать осталось недолго, сколько я понимаю.

Вот вам моя защитительная речь, Симмий и Кебет; вот почему я сохраняю спокойствие и
веселость: я покидаю и вас, и здешних владык в уверенности, что и там найду добрых
владык и друзей, как нашел их здесь. И если вам моя речь показалась более убедительной,
чем афинским судьям, это было бы хорошо.

Когда Сократ закончил, заговорил Кебет:

- Вот это - по крайней мере на мой взгляд - сказано прекрасно, кроме одного: то, что
ты говорил о душе, вызывает у людей большие сомнения. Они опасаются, что,
расставшись с телом, душа уже нигде больше не существует, но гибнет и уничтожается в
тот самый день, как человек умирает. Едва расставшись с телом, выйдя из него, она
рассеивается, словно дыхание или дым, разлетается, и ее уже решительно больше нет.
Разумеется, если бы душа действительно могла где-то собраться сама по себе и вдобавок
избавленная от всех зол, которые ты только что перечислил, это было бы, Сократ,
источником великой и прекрасной надежды, что слова твои - истина. Но что душа
умершего продолжает существовать и обладает известной способностью мыслить, - это,
на мой взгляд, требует веских доказательств и обстоятельных разъяснений.

- Верно, Кебет, - согласился Сократ. - Что же нам делать, однако? Не хочешь ли
потолковать об этом: может так быть или не может?

- Очень хочу, - сказал Кебет. - Хочу знать, что ты об этом думаешь.

[Четыре доказательства бессмертия души.
Аргумент первый: взаимопереход противоположностей]

- Хорошо, - промолвил Сократ. - Мне кажется, что теперь никто, даже комический
поэт, не решится утверждать, будто я попусту мелю языком и разглагольствую о вещах,
которые меня не касаются. Итак, если не возражаешь, приступим к рассуждению.

Начнем, пожалуй, вот с какого вопроса: что, души скончавшихся находятся в Аиде или же
нет? Есть древнее учение - мы его уже вспоминали, - что души, пришедшие отсюда,
находятся там и снова возвращаются сюда, возникая из умерших. Если это так, если живые
вновь возникают из умерших, то, по-видимому, наши души должны побывать там, в Аиде,
не правда ли? Если бы их там не было, они не могли бы и возникнуть; и если бы мы с
полною ясностью обнаружили, что живые возникают из мертвых и никак не иначе, это
было бы достаточным доказательством нашей правоты. Если же все это не так, поищем
иных доводов.

- Отлично, - сказал Кебет.

- Тогда, - продолжал Сократ, - чтобы тебе было легче понять, не ограничивайся
одними людьми, но взгляни шире, посмотри на всех животных, на растения - одним
словом, на все, чему присуще возникновение, и давай подумаем, не таким ли образом
возникает все вообще - противоположное из противоположного - в любом случае,
когда налицо две противоположности. Возьми, например, прекрасное и безобразное, или
справедливое и несправедливое, или тысячи иных противоположностей. Давай спросим
себя: если существуют противоположные вещи, необходимо ли, чтобы одна непременно
возникала из другой, ей противоположной? Например, когда что-нибудь становится
больше, значит ли это с необходимостью, что сперва оно было меньшим, а потом из
меньшего становится большим?
{12}
- Да.

- И соответственно если оно станет меньше, то меньшим станет из большего?

- Конечно, - подтвердил Кебет.

- И слабое возникает из сильного, а скорое из медленного?

- Несомненно!

- Какой бы еще привести тебе пример? Если что становится хуже, то не из лучшего ли?
Если справедливее, то из несправедливого? Так?

- А как же иначе?

- Значит, мы достаточно убедились, что все возникает таким образом -
противоположное из противоположного?

- Совершенно достаточно.

- Тогда двинемся дальше. Нет ли между любыми двумя противоположностями как бы
чего-то промежуточного? Так как противоположностей две, то возможны два перехода -
от одной противоположности к другой или, наоборот, от второй к первой. Например,
между большей вещью и меньшей возможны рост и убывание, и об одной мы говорим, что
она убывает, о другой - что растет.

- Да, ты прав, - сказал Кебет.

- Но ведь не иначе обстоит дело с разъединением и соединением, с охлаждением и
нагреванием и во всех остальных случаях; у нас не всегда может найтись подходящее к
случаю слово, но на деле это всегда и непременно так: противоположности возникают
одна из другой, и переход этот обоюдный.

- Ты совершенно прав, - сказал Кебет.

- Теперь ответь мне, есть ли что-нибудь противоположное жизни, как сон
противоположен бодрствованию?

- Конечно, есть.

- Что же именно?

- Смерть, - отвечал Кебет.

- Значит, раз они противоположны, то возникают друг из друга, и между двумя этими
противоположностями возможны два перехода.

- Ну, конечно!

- Тогда я назову тебе одну из двух пар, которые только что упомянул, - сказал Сократ, -
и саму пару, и связанные с нею переходы, а ты назовешь мне другую. Я говорю: сон и
бодрствование, и из сна возникает бодрствование, а из бодрствования - сон, а переходы
в этом случае называются засыпанием и пробуждением. Достаточно тебе этого или нет?

- Вполне достаточно.

- Теперь сам скажи так же о жизни и смерти. Ты признаешь, что жизнь противоположна
смерти?
{13}
- Признаю.

- И что они возникают одна из другой?

- Да.

- Стало быть, из живого что возникает?

- Мертвое, - промолвил Кебет.

- А из мертвого что? - продолжал Сократ.

- Должен признать, что живое, - сказал Кебет.

- Итак, Кебет, живое и живые возникают из мертвого?

- По-видимому, да.

- Значит, наши души имеют пребывание в Аиде?

- Похоже, что так.

- Не правда ли, из двух переходов, связанных с этой парой, один совершенно ясен? Ведь
умирание - вещь ясная, ты со мною согласен?

- Разумеется, согласен!

- Как же мы теперь поступим? Не станем вводить для равновесия противоположный
переход - пускай себе природа хромает на одну ногу? Или же мы обязаны уравновесить
умирание каким-то противоположным переходом?

- Пожалуй, что обязаны.

- Каким же именно?

- Оживанием.

- Но если оживание существует, - продолжал Сократ, - то чем оно будет, это
оживание? Не переходом ли из мертвых в живые?

- Да, конечно.

- Значит, мы согласны с тобою и в том, что живые возникли из мертвых ничуть не
иначе, чем мертвые - из живых. Но если так, мы уже располагаем достаточным, на мой
взгляд, доказательством, что души умерших должны существовать в каком-то месте, откуда
они вновь возвращаются к жизни.

- Да, Сократ, мне кажется - это необходимый вывод из всего, в чем мы с тобою
согласились, - сказал Кебет.

- А вот взгляни, Кебет, еще довод в пользу того, что не напрасно, на мой взгляд, пришли
мы с тобою к согласию. Если бы возникающие противоположности не уравновешивали
постоянно одна другую, словно описывая круг, если бы возникновение шло по прямой
линии, только в одном направлении и никогда не поворачивало вспять, в
противоположную сторону, - ты сам понимаешь, что все в конце концов приняло бы
один и тот же образ, приобрело одни и те же свойства, и возникновение прекратилось бы.
{14}
- Нет, не понимаю. Как это? - спросил Кебет.

- Да очень просто. - отвечал Сократ. - Представь себе, например, что существует
только засыпание и что пробуждение от сна его не уравновешивает, - ты легко поймешь,
что в конце концов сказание об Эндимионе оказалось бы вздором и потеряло всякий
смысл, потому что и все остальное также погрузилось бы в сон. И если бы все только
соединялось, прекратив разъединяться, очень быстро стало бы по слову Анаксагора: "Все
вещи [были] вместе". И точно так же, друг Кебет, если бы все причастное к жизни
умирало, а умерев, оставалось бы мертвым и вновь не оживало, - разве не совершенно
ясно, что в конце концов все стало бы мертво и жизнь бы исчезла? И если бы даже живое
возникало из чего-нибудь иного, а затем все-таки умирало, каким образом можно было бы
избегнуть всеобщей смерти и уничтожения?

- Никаким, сколько я могу судить, Сократ, - сказал Кебет. - А ты, мне кажется,
рассуждаешь совершенно верно.

- Вот и мне кажется, Кебет, что это именно так, а не как-нибудь иначе, - сказал Сократ,
- и что мы нисколько не обманываем себя, приходя к согласию. Поистине существуют и
оживание, и возникновение живых из мертвых. Существуют и души умерших, и добрым
между ними выпадает лучшая доля, а дурным - худшая.

[Аргумент второй: знание как припоминание того, что было до рождения человека]

- Постой-ка, Сократ, - подхватил Кебет, - твои мысли подтверждает еще один довод,
если только верно то, что ты так часто, бывало, повторял, а именно что знание на самом
деле не что иное, как припоминание: то, что мы теперь припоминаем, мы должны были
знать в прошлом, - вот что с необходимостью следует из этого довода. Но это было бы
невозможно, если бы наша душа не существовала уже в каком-то месте, прежде чем
родиться в нашем человеческом образе. Значит, опять выходит, что душа бессмертна.

- Но как это доказывается, Кебет? - вмешался Симмий. - Напомни мне, я что-то забыл.

- Лучшее доказательство, - сказал Кебет, - заключается в том, что когда человека о
чем-нибудь спрашивают, он сам может дать правильный ответ на любой вопрос - при
условии, что вопрос задан правильно. Между тем, если бы у людей не было знания и
верного понимания, они не могли бы отвечать верно. И кроме того, поставь человека
перед чертежом или чем-нибудь еще в таком же роде - и ты с полнейшей ясностью
убедишься, что так оно и есть.

- А если этого тебе недостаточно, Симмий, - сказал Сократ, - погляди, не согласишься
ли ты с другими соображениями, вот примерно какими. Ты ведь сомневаешься, может ли
то, что называют знанием, быть припоминанием?

- Нет, я-то как раз не сомневаюсь, - возразил Симмий. - Мне нужно лишь одно, и как
раз то, о чем сейчас идет речь: припомнить. Кебет только принялся рассуждать - и я уже
почти все помню и почти что согласен с вами. И тем не менее мне бы хотелось услышать,
как примешься рассуждать ты.

- Я? Да вот как, - сказал Сократ. - Мы оба, разумеется, сходимся на том, что, если
человеку предстоит что-либо припомнить, он должен уже знать это заранее.

- Конечно.

- Тогда, может быть, мы сойдемся и на том, что знание, если оно возникает таким
образом, каким именно, я сейчас скажу, - это припоминание? Если человек, что-то
увидев, или услыхав, или восприняв иным каким-либо чувством, не только узнает это, но
еще и примыслит нечто иное, принадлежащее к иному знанию, разве не вправе мы
утверждать, что он вспомнил то, о чем мыслит?
{15}
- Как это?

- Вот тебе пример. Знать человека и знать лиру - это ведь разные знания?

- Само собой.

- Но тебе, конечно, известно, что испытывают влюбленные, когда увидят лиру, или
плащ, или иное что из вещей своего любимца: они узнают лиру, и тут же в уме у них
возникает образ юноши, которому эта лира принадлежит. Это и есть припоминание. Так
же точно, когда видят Симмия, часто вспоминают Кебета. Можно бы назвать тысячи
подобных случаев.

- Да, клянусь Зевсом, тысячи! - сказал Симмий.

- Стало быть, это своего рода припоминание, - продолжал Сократ. - Но в
особенности, мне кажется, нужно говорить о припоминании, когда дело касается вещей,
забытых с течением времени или давно не виденных. Как, по-твоему?

- Ты совершенно прав.

- Теперь скажи мне, возможно ли, увидев нарисованного коня или нарисованную лиру,
вспомнить вдруг о человеке? Или, увидев нарисованного Симмия, вспомнить Кебета?

- Вполне возможно.

- А увидев нарисованного Симмия, вспомнить самого Симмия?

- И это возможно.

- Не следует ли из всего этого, что припоминание вызывается когда сходством, а когда и
несходством?

- Следует.

- И если мы припоминаем о чем-то по сходству, не бывает ли при этом, что мы
непременно задаемся вопросом, насколько полно или, напротив, неполно это сходство с
припоминаемым?

- Непременно бывает.

- Тогда смотри, верно ли я рассуждаю дальше. Мы признаем, что существует нечто,
называемое равным, - я говорю не о том, что бревно бывает равно бревну, камень камню
и тому подобное, но о чем-то ином, отличном от всего этого, - о равенстве самом по
себе. Признаем мы, что оно существует, или не признаем?

- Признаем, клянусь Зевсом, да еще как! - отвечал Симмий.

- И мы знаем, что это такое?

- Прекрасно знаем.

- Но откуда мы берем это знание? Не из тех ли вещей, о которых мы сейчас говорили?
Видя равные между собою бревна, или камни, или еще что-нибудь, мы через них
постигаем иное, отличное от них. Или же оно не кажется тебе иным, отличным? Тогда
взгляни вот так: бывает, что равные камни или бревна хоть и не меняются нисколько, а все
ж одному человеку кажутся равными, а другому нет?
{16}
- Конечно, бывает.

- Ну, а равное само по себе - не случалось ли, чтобы оно казалось тебе неравным, то
есть чтобы равенство показалось тебе неравенством?

- Никогда, Сократ!

- Значит, это не одно и то же, - сказал Сократ, - равные вещи и само равенство.

- Никоим образом, на мой взгляд.

- И однако же, знание о нем ты примысливаешь и извлекаешь как раз из этих равных
вещей, как ни отличны они от самого равенства, верно?

- Вернее не скажешь, - отвечал Симмий.

- И между ним и вещами может существовать либо сходство, либо несходство?

- Разумеется.

- Впрочем, это не важно, - заметил Сократ. - Но всякий раз, когда вид одной вещи
вызывает у тебя мысль о другой, либо сходной с первою, либо несходной, - это
припоминание.

- Да, несомненно.

- А скажи, - продолжал Сократ, - с бревнами и другими равными между собою
вещами, которые мы сейчас называли, дело обстоит примерно так же? Они
представляются нам равными в той же мере, что и равное само по себе, или им недостает
этого равного, чтобы ему уподобиться?

- Недостает, и очень, - отвечал Симмий.

- Тогда представь себе, что человек, увидев какой-нибудь предмет, подумает: "То, что у
меня сейчас перед глазами стремится уподобиться чему-то иному из существующего, но
таким же точно сделаться не может и остается ниже, хуже". Согласимся ли мы, что этот
человек непременно должен заранее знать второй предмет, который он находит схожим с
первым, хоть и не полностью?

- Непременно согласимся.

- Прекрасно. А разве не такое же впечатление у нас составляется, когда речь идет о
равных вещах и равенстве самом по себе?

- Совершенно такое же!

- Ну, стало быть, мы непременно должны знать равное само по себе еще до того, как
впервые увидим равные предметы и уразумеем, что все они стремятся быть такими же, как
равное само по себе, но полностью этого не достигают.

- Да, верно.

- Но мы, конечно, согласимся и в том, что такая мысль возникает и может возникнуть не
иначе как при помощи зрения, осязания или иного чувственного восприятия. То, что я
говорю, относится ко всем чувствам одинаково.

- Да, одинаково, Сократ. По крайней мере, до тех пор, пока мы не упускаем из виду цель
нашего рассуждения.
{17}
- Итак, именно чувства приводят нас к мысли, что все воспринимаемое чувствами
стремится к доподлинно равному, не достигая, однако, своей цели? Так мы скажем или по-
другому?

- Да, так.

- Но отсюда следует, что, прежде чем начать видеть, слышать и вообще чувствовать, мы
должны были каким-то образом узнать о равном самом по себе - что это такое, раз нам
предстояло соотносить с ним равенства, постигаемые чувствами: ведь мы понимаем, что
все они желают быть такими же, как оно, но уступают ему.

- Да, Сократ, это с необходимостью следует из того, что уже сказано.

- А видим мы, и слышим, и вообще чувствуем с того самого мига, как родились на свет?

- Конечно.

- Но знанием равного мы должны были обладать еще раньше, - так мы скажем?

- Выходит, мы должны были обладать им еще до рождения?

- Выходит, что так.

- А если мы приобрели его до рождения и с ним появились на свет, наверно, мы знали
- и до рождения, и сразу после - не только равное, большее и меньшее, но и все
остальное подобного рода? Ведь не на одно равное распространяется наше доказательство,
но совершенно так же и на прекрасное само по себе, и на доброе само по себе, и
справедливое, и священное - одним словом, как я сейчас сказал, на все, что мы в своих
беседах, и предлагая вопросы, и отыскивая ответы, помечаем печатью "бытия самого по
себе" (ayтo o eстi). Так что мы должны были знать все это, еще не родившись.

- Да, верно.

- И если, узнав однажды, мы уже не забываем, то всякий раз мы должны рождаться,
владея этим знанием, и хранить его до конца жизни. Ведь что такое "знать"? Приобрести
знание и уже не терять его. А под забвением, если не ошибаемся, Симмий, мы понимаем
утрату знания.

- Да, Сократ, совершенно верно, - сказал Симмий.

- Но если, рождаясь, мы теряем то, чем владели до рождения, а потом с помощью чувств
восстанавливаем прежние знания, тогда, по-моему, "познавать" означает восстанавливать
знание, уже тебе принадлежавшее. И, называя это "припоминанием", мы бы, пожалуй,
употребили правильное слово.

- Совершенно правильное.

- Ну да, ведь, как выяснилось, вполне возможно, чтобы человек, увидев что-либо, или
услыхав, или постигнув любым иным чувством, вслед за тем помыслил о чем-то другом,
забывшемся в силу либо сходства, либо же несходства двух этих предметов. Итак,
повторяю, одно из двух: либо все мы рождаемся, уже зная вещи сами по себе, и знаем их
до конца своих дней, либо те, о ком мы говорим, что они познают, на самом деле только
припоминают, и учиться в этом случае означало бы припоминать.

- Так точно оно и есть, Сократ.
{18}
- И что бы ты выбрал, Симмий? Что мы рождаемся, владея знанием, или что позже
припоминаем уже известное в прежние времена?

- Пока я не могу еще сделать выбора, Сократ.

- Тогда вот тебе другой вопрос - скажи, что ты думаешь по этому поводу: если человек
что-то знает, может он выразить свои знания словами или не может?

- Несомненно может, Сократ, - отвечал Симмий.

- И ты думаешь, все могут ясно высказаться о вещах, о которых мы сейчас говорили?

- Хотел бы я так думать, - возразил Симмий, - но очень боюсь, что завтра, в этот час,
уже не будет на свете человека, который сумел бы это сделать по-настоящему.

- Значит, ты не думаешь, Симмий, что эти вещи известны каждому?

- Ни в коем случае.

- Значит, люди припоминают то, что знали когда-то?

- Должно быть.

- Но когда появляются у нас в душе эти знания? Ведь не после того, как мы родились в
человеческом облике?

- Конечно, нет!

- Значит, раньше?

- Да.

- Стало быть, Симмий, наши души и до того, как им довелось оказаться в человеческом
образе, существовали вне тела и уже тогда обладали разумом.

- Да, если только мы не приобретаем эти знания в тот самый миг, когда рождаемся,
Сократ: вот время, которое мы еще не приняли в расчет.

- Будь по-твоему, друг, но тогда в какое же время мы их теряем? Ведь мы не рождаемся с
этими знаниями, как мы только что с тобою согласились. Может быть, мы теряем их в тот
же миг, в который и приобретаем? Или ты укажешь иное какое время?

- Нет, Сократ, не укажу. Теперь я понял, что сказал глупость.

- Тогда, Симмий, вот к чему мы пришли: если существует то, что постоянно у нас на
языке, - прекрасное, и доброе, и другие подобного рода сущности, к которым мы
возводим все, полученное в чувственных восприятиях, причем обнаруживается, что все
это досталось нам с самого начала, - если это так, то с той же необходимостью, с какой
есть эти сущности, существует и наша душа, прежде чем мы родимся на свет. Если же они
не существуют, разве не шло бы наше рассуждение совсем по-иному? Значит, это так, и в
равной мере необходимо существование и таких сущностей, и наших душ еще до нашего
рождения, и, видимо, если нет одного, то нет и другого?

- По-моему, это совершенно необходимо, Сократ, - ответил Симмий. - И какое
прекрасное прибежище находит наше рассуждение в том, что одинаково существуют и
души до рождения, и те сущности, о которых ты говоришь! Для меня, по крайней мере, нет
ничего более очевидного: да, все эти вещи безусловно и неоспоримо существуют - и
прекрасное, и доброе, и все остальное, о чем ты сейчас говорил. Что до меня, мне других
доводов не надо!
{19}
- А как быть с Кебетом? - спросил Сократ. - Нужно ведь и его убедить.

- Я думаю, и ему этого достаточно, - сказал Симмий, - хотя нет на свете человека
более упорного и недоверчивого. И все же, я думаю, он вполне убедился, что душа наша
существовала до того, как мы родились. Но будет ли она существовать и после того, как мы
умрем, - продолжал он, - это и мне, Сократ, представляется еще не доказанным. Еще не
опровергнуто опасение большинства, о котором говорил Кебет, что со смертью человека
душа немедленно рассеивается и ее существованию настает конец. В самом деле, пусть
даже она возникла и образовалась где-то в ином месте и существовала прежде, чем войти
в человеческое тело, - разве это мешает ей, после того как она наконец войдет в тело, а
затем избавится от него, погибнуть и разрушиться самой?

- Ты прав, Симмий, - заметил Кебет. - Я бы сказал так: доказана только половина того,
что нужно, а именно что наша душа существовала прежде, чем мы родились. Надо еще
доказать, что и когда мы умрем, она будет существовать ничуть не хуже, чем до нашего
рождения. Иначе доказательство останется незавершенным.

- Оно уже и теперь завершено, Симмий и Кебет, - возразил Сократ, - если вы
потрудитесь соединить в одно два доказательства - это и другое, на котором мы сошлись
раньше, то есть что все живое возникает из умершего. Раз наша душа существовала ранее,
то, вступая в жизнь и рождаясь, она возникает неизбежно и только из смерти, из мертвого
состояния. Но в таком случае она непременно должна существовать и после смерти: ведь
ей предстоит родиться снова. Значит, то, о чем вы говорите, уже доказано. И все же, мне
кажется, и ты, и Симмий были бы не прочь углубить это доказательство потому, что