Нагорный Алексей Петрович. Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]

   — Понял? — Маша ехидно посмотрела на Колю. — Учись!
   Треснула ветка. Все, словно по команде, откатились от костра. Басаргин крикнул:
   — Кто? Стоять на месте!
   — Да это я, Анисим, — послышался хрипловатый голос. — Подь сюда.
   В неверном отблеске костра обозначился неясный мужской силуэт. За плечами — винтовка.
   — Посидите. — Басаргин спрятал наган в кобуру, подошел к неизвестному, оба скрылись в чаще.
   — Это же наверняка бандит! — тревожно сказала Маша. — А если он убьет Анисима! Чего же ты сидишь? Иди!
   — Не убьет, — уверенно сказал Коля, разгребая сгоревшие угли. К небу взвились искры, запахло гарью. — Это не бандит.
   — А кто? Что у тебя за дурацкая привычка говорить загадками? Пойми, наконец, это неприлично.
   — Маша, я не в бакалейной лавочке служу, — обиделся Коля. — Это ты, наконец, пойми: есть вещи, о которых я не имею права говорить даже с тобой. Что такое служебная тайна, представляешь?
   Вернулся Басаргин, прикурил от уголька:
   — Впереди еще один завал, посерьезнее. И засада.
   — Что решил?
   — Поедем в объезд, через Сосновку.
   Затоптали костер, Коля запряг лошадь. Подсохло, ехать было гораздо легче, чем днем, копыта бойко цокали по затвердевшей дороге.
   — Слышь, — сказал Коля и тронул Басаргина за плечо. — А должно быть все наоборот.
   — Что? — обернулся Басаргин.
   — Мы их должны за горло держать. А не они нас.
   — Дай срок, — кивнул Басаргин. — Ты о своем плане не договорил, прервали нас тогда. Что за план?
   — Теперь не торопи, — улыбнулся Коля. — Придет время — узнаешь. Додумываю я кое-какие вопросы.
   В Сосновку въехали на рассвете. Орали петухи, шли по воду самые хозяйственные бабы, под крышами тянул голубоватый дымок. Избы были бедные, под соломой, вместо заборов — частоколы из хвороста. У самой нищей, наполовину вросшей в землю, Басаргин придержал лошадей. Вышла пожилая женщина, поклонилась:
   — Здоров, Анисим. Чего в наши края занесло? Или беда какая?
   — Здравствуй, Платонида. Нет беды, однако ружьишко, что я Лукичу дал, в порядке?
   — Стрелял из него, — улыбнулась Платонида. — Лупит почем зря! А Лукич — вон он, с гостями.
   На лужайке тарахтел старенький, видавший виды «фордзон». Около него суетились три человека в замасленных рабочих спецовках, а рядом с ними — низкорослый мужичонка в драной поддевке — Лукич. Неподалеку стоял и упоенно ковырял в носу мальчишка лет семи.
   — Эй, Лукич! — крикнул Басаргин. — Чего это у вас? Танк?
   — У-у, Анисим! — обрадовался Лукич. — А я, уж загоревал — у нас слух пустили, будто тебя лесные ухлопали, ан — шалишь! Целый наш заступник! Мужики, — повернулся он к рабочим, — знакомьтесь: это власть нашенская, а это, Анисим, аж с самой Москвы, с завода АМО мужики приехали, говорят: будем таперича вашими… этими… — Лукич замялся и с тоской посмотрел на рабочих.
   — Шефы ихние мы теперь будем, — улыбнулся рабочий. — Вот трактор собрали. Артель надо делать!
   — Надо! — подхватил Лукич и взял лошадь Басаргина под уздцы. — Заворачивай ко мне без никаких! Эй, Платонида! Тащи гостям по кружке молока! Без никаких! Ну-ка, сынок, — обратился он к мальчонке, — дуй к матери, одна нога здесь, другая — там!
   — Да у тебя самого дети, не надо молока, — сказал Басаргин. — Что у тебя за манера — ровно околоточному подношения вечно делать?
   — Околоточному мы не молока, мы ему штоф водки ставили, — улыбнулся Лукич. — А ты — наш, плоть, можно сказать, от плоти, тебе молочка поднести — нам одно удовольствие!
   Мальчик убежал, а Лукич продолжал тараторить:
   — Ну чего там насчет артели говорят? Даешь или как? Ты знак только дай — я деревню вмиг подыму, сообща через год сыты будем, уж я уверен! Если же все подымутся, да в поле, да и по кулачью разом — это о-ё-ён! От кулачья мокро останется!
   — Будет артель, Лукич, — улыбнулся Басаргин. — Дай срок с бандами управиться.
   — Э-э-э… — Лукич махнул рукой. — Хоть тебя и Оглоблей кличут — толку нет! Нешто ты один много наработаешь?
   — Ну, ты помоги, — улыбнулся Басаргин. — Ружье я тебе на что дал?
   — И помогу! — задористо крикнул Лукич. — Укажи, куда бить, — и я в лучшем виде! И общество подыму! Нешто против общества они сила? Солома они! — Довольный своей речью и впечатлением, которое произвел на Колю и Машу, Лукич, наконец, замолчал.
   Мальчик принес крынку молока и кружку. Басаргин налил Маше, потом Коле, потом выпил сам. Вернул кружку Лукичу, сказал:
   — А насчет подмоги — я без шуток. Если можешь людей поднять, — ничего, кроме спасибо, не будет.
   — Трудное дело, — посерьезнел Лукич. — Боятся некоторые. Пули, они и в кулацких обрезах полновесные. Опасаются, одним словом.
   — Дурак не опасается, — заметил Басаргин. — Я между прочим, тоже опасаюсь. Шефов побереги, — он кивнул в сторону рабочих.
   — Будь в надежде, ружьишко хорошее дал. Да у них у самих наган есть, — сказал Лукич. — А насчет деревенских ты не куксись: я их обратаю — слово и дело!
   — Бывай! — Басаргин подошел вплотную к Лукичу, тихо спросил: — Слышь, Потылиха косоротая у вас не появлялась?
   — Не видать. Дней пять, как не было.
   — А пять дней назад? — оживился Басаргин.
   Коля подошел поближе, прислушался.
   — Забегала, воду пила. В город зачем-то ездила. Она, вправду сказать, мне не докладалась, да я у ей в солопе билет с железки нашел…
   — По карманам лазишь? — погрозил пальцем Басаргин.
   — Случайно, — покраснел Лукич. — Платонида клопа у ей на солопе углядела, пошла трясти, ну, билет и выскочил…
   — А Феденьки не видать?
   — Это грельского дурачка, что ли? — уточнил Лукич. — Не-е. Этого лет несколько, как нету.
   — Ну, все. — Басаргин развернул лошадей. — Бывай.
   Лукич долго стоял и махал рукой — до тех пор, пока лесная чаща не скрыла и телегу, и сидящих в ней людей.
   — Славный у него пацан, — вздохнул Коля. — А у нас с тобой. Н-да… — он посмотрел на Машу.
   — Не я так решила, — в свою очередь вздохнула Маша. — Это твоя теория, дорогой.
   — Какие еще теории? — рассмеялся Басаргин. — Рожайте, пока молодые, вот вам и вся теория, сказать по-научному.
   — Лукич — боевой мужик. — Коля ушел от опасной темы.
   — Все такие, — кивнул Басаргин. — Что в Питере про артели говорят? Скоро ли?
   — Пятнадцатый съезд решил, значит, скоро, — сказал Коля. — Будем, как говорится, осуществлять кооперативный план товарища Ленина.
   — Слышь, Коля, мне мужики другой раз такой вопрос задают: ну, допустим, сообща. Трудиться, значит. А делить?
   — Кто сколько наработал, тот столько и получит.
   — Это правильно, — согласился Басаргин. — А станут люди для всех, понимаешь, не для себя лично, а для всех трудиться так же горячо, как для себя? Это же как много о жизни понимать надо, чтобы в первую голову о людях болеть! — Басаргин даже головой закрутил от невероятности такого предположения.
   — Я тоже очень сомневаюсь, чтобы в одночасье переделались людские души, — сказала Маша. — Авантюризм это.
   — Ладно, — обиделся Коля. — В одночасье никто души переделывать не собирается; мы себе отдаем отчет, что дело это длительное, постепенное, так что не представляй нас дураками.
   — Ты же сам рассказывал: едва начинаете вы реализацию какого-нибудь серьезного дела — сразу звонит Кузьмичев и требует «доложить» или как это? «Рапортовать» о том, что все в порядке. А сколько у нас любителей «рапортовать», ты считал?
   — Не так много, как ты думаешь, — сказал Коля.
   — Но и не так мало, как думаешь ты, — парировала Маша. — Самое страшное, если Кузьмичевы серьезную работу подменят бесконечным словоблудием и парадными рапортами по начальству.
   — Я с ней согласен, — кивнул Басаргин. — Однако Грель через три версты будет, мне желательно про твой план наконец узнать.
   — Тут нужен меткий выстрел, — сказал Коля. — Один ты что? Ничто, прямо скажем. Ну, узнаешь, где какая шайка-лейка была вчера. Где она будет завтра. Да ведь не одна шайка эта — много их. Смысл в том, чтобы попытаться собрать их в кучу, да и кокнуть разом!
   — Легко сказать, — протянул Басаргин.
   — Мы поможем тебе. Сейчас мы сойдем и пойдем пешком. Явимся к Серафиму — после долгой разлуки, попроведать. Представимся ему блатными. Если Серафим то, что я о нем думаю, а я, брат, десять лет о нем думаю, то Потылиха уже сообщила ему, что бритого в поезде убил неизвестный блатной. Это же подтвердит и Феденька. А мы с Машей попытаемся влезть к Серафиму и в доверие, и в душу, ясно?
   Басаргин почесал в затылке:
   — Лихо задумано. Ну, а если Серафим ни при чем? Такой вариант, говоря научно, ты предусмотрел?
   — При чем, — задумчиво сказал Коля. — Прежде чем родителям сгореть, Феденька мне сказал: «Сон вспомни, Коля… Зовешь родителей, а дозваться не можешь». Он мне за десять минут до пожара это сказал.
   — А откуда он про твой сон узнал? — удивился Басаргин.
   — Мать про свой сон рассказала Серафиму, а Феденька, видать, от попа узнал и перевернул. Зачем ему поп об этом рассказал? И другое было. Накануне предрекал Серафим матери большие перемены. Так и случилось. В колдовство я не верю. Значит, Серафим знал! И готовил эти перемены. А Арсений? Бандит! А ведь он давний знакомый Серафима. Я тебе прямо скажу: подозреваю я, что Серафим Феденьке велел моих родителей спалить, чтобы корень мой вырвать, чтобы меня Арсению продать в помощь — прохожих промеж глаз лупить и деньги у них отбирать. Только доказательств у меня пока нет.
   — Если ты прав — будут доказательства, — сказал Басаргин. — Условимся о связи. На южной околице Грели — изба в три окошка, а на крыше жестяной петух. Хозяина Тихоном кличут. Каждый вечер после семи жду тебя там. Тебя или твоих сообщений. Тихону верь, как мне, надежный человек.
   — Серафим может приделать мне хвост, — сказал Коля.
   — Понял, — кивнул Басаргин. — Если что — набрось пиджак на плечо, покажись на крыльце, — я приму меры.
   — Ну, прощай, — сказал Коля. — Пошли, Маша.
   Он взял с телеги чемодан, мешок. Басаргин поехал по дороге, а Кондратьевы свернули на узкую лесную тропинку.
   Коля и Маша вышли на площадь. Здесь ничего не изменилось за десять лет, только церковь показалась Коле маленькой и убогой.
   — Вот его дом, — Коля повел взглядом в сторону Серафимовой избы.
   — Не сказать, чтобы дворец, — скептически заметила Маша. — Пойдем?
   — Помни, — сказал Коля, — Серафим умен, хитер, потому держи ушки на макушке, говори меньше, чтобы невзначай не сболтнуть лишнего. Легенду помнишь?
   — Ты «Иван», работал с Пантелеевым, я — твоя «маруха»… Работаем под интеллигентов — с моей, конечно, помощью.
   — Продаем себя Серафиму не враз, — уточнил Коля. — А сообразно с обстоятельствами. Пошли.
   …Серафим в старенькой, заплатанной рясе колол дрова. Увидев Колю и Машу, поднес ладонь к глазам:
   — Господи! Царица небесная! Да не возвратится униженный посрамленным!
   — Возвратится человеком, — улыбнулся Коля. — Здравствуйте, батюшка.
   — Здравствуй, раб божий. Здравствуйте, барышня. Как поживаете? Эх, сапоги у тебя, — сверкнул глазками Серафим. — В начальство, поди, выбился?
   — В Иваны попал. Не понимаете? Знакомьтесь. Это моя… Как бы сказать, — жена. Маша.
   Священник галантно поцеловал Маше руку.
   — Вы, святой отец, никак кадетский корпус кончили, — пошутила Маша.
   — Бог с вами, — рассмеялся Серафим. — Только семинарию. Ну, что же мы стоим? Пожалуйте, милости прошу.
   Вошли в горницу. Коля и Маша словно по команде повернулись к иконам и забормотали молитву.
   — Душевно рад, — сказал Серафим и подвинул гостям стулья. — Не обессудьте.
   Коля смотрел на Серафима. Тот постарел, однако приобрел неожиданную благообразность, стал сдержаннее, спокойнее. А Серафим смотрел на Колю.
   — Повзрослел ты, что ли? — вздохнул Серафим. — Не такой ты, как раньше, не такой.
   — Десять лет прошло, — сказала Маша. — Шутка ли.
   — Не шутка, — кивнул Серафим. — Но я не в том смысле. Был мне Коля ясен, как чистое стекло божьей лампадки. А сейчас, чувствую, отгородился он от меня семью барьерами, семью замками.
   — Что вы, батюшка? — Коля искривил уголки рта. — Я весь тут, как на ладони. Напротив скажу: вы, батюшка, словно в скорлупу спрятались. Не чувствую вас. Однако зашли мы вас поблагодарить, поклониться.
   — За что же, господи? — удивился Серафим.
   — Скажу прямо, не обессудьте, — Коля придвинулся к священнику. — Арсений ваш, царствие ему небесное, мне свое дело передал.
   — Какое дело? — фальшивым голосом спросил Серафим.
   — Будто не знаете, — вмешалась Маша. — Гоп-стоп, не вертухайся, батюшка. Вот какое дело.
   — Арсений что… умер? — спросил священник.
   — Комиссары шлепнули, — умильно улыбнулся Коля. — Да что мы все вокруг да около ходим? Мы с ней, — он положил руку на плечо Маши, — на пару работаем. Если я в тебе, Серафим, не ошибся, — прими с миром. А обознался — мы дальше пойдем.
   — Подумать надо, — вздохнул Серафим. — Ты только ерунды разной на мой счет не думай, это я так, в том смысле, что Арсений был для меня человек загадочный, я кое-что вспомнить должен, сообразить…
   — Соображайте, батюшка, — сказала Маша, — только помните, что время посева уже прошло и настает время собирать плоды. Вы ведь любите плоды?
   — Погуляйте пока, — улыбнулся Серафим. — Коля, покажи барышне нашу деревню, в поле сходите — там жаворонки волшебно поют. — Серафим закатил глаза и зачмокал губами. — А я пока насчет обеда распоряжусь и вообще.
   Спустились с крыльца, вышли на площадь.
   — Здесь я дрался в последний раз, — грустно сказал Коля. — Ровно вчера это было.
   — Не в последний раз ты дрался. И страшно мне что-то, откровенно тебе говорю. Только ты не обращай внимания, это я так, по-бабьи.
   — Хочешь уехать?
   — По-моему, ты хочешь меня оскорбить, — надменно сказала Маша.
   — Ну ладно, ладно, — отступил Коля. — Как тебе Серафим?
   — Ты не слишком круто берешь быка за рога? — спросила Маша.
   — Нет, — Коля задумался. — Если бы я начал чересчур осторожно, он бы понял, что я его щупаю не как сообщник Арсения, а как «человек в сапогах». Дались им эти сапоги.
   — Деталь, которая сработает в твою пользу, — сказала Маша. — Если бы ты был «оттуда», разве бы ты надел сапоги?
   — Ты опять права. Все правильно. Я знаю, кто был Арсений, я его преемник, а Серафим понимает: если он будет отрицать, что знал истинное лицо Арсения, это слишком недостоверно, и я ему не поверю. Сейчас дело в другом: Серафим лихорадочно ишет причину, по которой мы у него появились. Зачем мы пришли, — вот в чем все дело!
   Они вышли за околицу. Впереди темнела небольшая роща. Это было сельское кладбище. Под вековыми деревьями, в высокой траве прятались едва заметные холмики. Коля долго ходил среди полусгнивших, покосившихся крестов, потом остановился. Маша видела, что он мучительно вспоминает о чем-то, но никак не может вспомнить, и поэтому нервничает. Маша поняла, что он ищет могилы родителей, и пришла ему на помощь. Она нежно провела ладонью по его плечу:
   — Они здесь, Коля, в этой земле. Это главное. Ты не горюй.
   Коля благодарно взял ее за руку:
   — Забыл, где могилы. Да уж их, наверное, и нет. Кому было ухаживать?
   — А я даже не знаю, где похоронены мои отец и мать, — вздохнула Маша. — Как ты думаешь, Коля: у меня когда-нибудь были родители?
   — Не нужно, Маша. — Он притянул ее к себе. — Мы вместе, мы живы и здоровы, и все еще опереди, целая жизнь, ты в это верь!
   — Я верю, — кивнула Маша. Она оглянулась. — Нас ждут какие-то люди.
   — Приготовься. — Коля нащупал кольт. — Идем.
   У кладбищенской калитки стояли два бородатых мужика в папахах с черными ленточками. Они молча смотрели на Колю и Машу. Один из них, которого Коля сразу же про себя окрестил Скуластым, сказал:
   — Бог в помощь. Родных ищешь?
   — Искал, — кивнул Коля. — Что скажете?
   — Да вот, ельна собирается, балешник хотим учинить, — растягивая слова, сказал второй. — Приходи, погорчим…
   — Не на что, — развел руками Коля. — Я, вишь, в полусмерть укутался…
   — У марухи займи, — сказал Скуластый. — Она у тебя тоже, небось, по музыке ходит?
   — По рыжью работаем, — улыбнулась Маша. — А вы — по портянкам?
   — Ишь… — обиделся второй. — Она нас ни во что не ставит, стервь.
   — А ты ведешь себя, как рогатик, — сказала Маша. — Чего мне с тобой куликать? Пошли, Коля.
   — Свидимся еще, — многообещающе сказал Скуластый. — Так придете?
   — Как дело позволит, — отозвался Коля.
   Бандиты ушли.
   — Шмакодявки паршивые, — выругался Коля. — А Серафим не Спиноза, ей-богу. Послал проверить, знаем ли мы жаргон. Уж мог сообразить: если подосланы, то и обучены…
   — Он так и думает, — спокойно сказала Маша. — Ты его недооцениваешь. Пока идет самая примитивная, поверхностная проверка. Главное — впереди.
   Серафим встретил их на пороге горницы — сладкий, улыбающийся, в новой рясе, с золоченым наперсным крестом.
   — Милости просим, — он галантно подвинул Маше стул, протянул чашку: — Будьте хозяйкой.
   На столе пыхтел начищенный самовар. Когда Маша стала разливать чай, Коля сказал:
   — В Ленинграде жизнь сейчас нелегкая, это верно, но покойников там не едят…
   — Хрикаделек и котлетов из них не делают, — кивнула Маша.
   — Не понял, — насторожился Серафим, разгрызая огромный кусок сахара.
   — Когда мы с поезда сошли, к Маше косоротая старуха подвернула, — начал Коля, внимательно наблюдая за священником. — Так вот она и сказала про эти самые хрикадельки.
   — А я, собственно, при чем? — повысил голос Серафим.
   — Рассуждаем согласно науке логики, — сказал Коля. — Слово «фрикадельки» явно не деревенское. От кого могла слышать старуха это слово применительно к обстановке в Ленинграде?
   — От любого проезжего, раз она по вокзалам шляется, — не слишком уверенно заявил Серафим.
   — Верно, — согласилась Маша. — Только мне сдается, она про этих покойников на проповеди в церкви слышала, или я ошиблась?
   По сузившимся глазам священника Маша поняла, что угадала.
   — Глупо, батюшка. Эдак, и в ГПУ загреметь можно…
   — Уж не ты ли меня туда отправить хочешь? — На лбу Серафима выступили мелкие бисеринки пота. — Не пойму я тебя, отрок. А когда я не понимаю человека, я его боюсь. А когда боюсь, я его…
   — Спрячь пистолет, дуралей, — грубо сказал Коля, хотя Серафим никакого пистолета и не доставал. — Он же у тебя под рясой! И если хочешь тягаться — смотри! — Коля в долго секунды выдернул из-за пояса свой кольт и приставил ко лбу священника.
   — Не гоже хозяина дома эдак честить, — криво улыбнулся Серафим. — Убери.
   — То-то, — Коля спрятал кольт. — А то ходим вокруг да около. Не узнаю вас, батюшка.
   — Ну, а если Арсений тебе все завещал, ты уж, верно, знаешь, как его кликали? В том, другом мире? — напрягся священник.
   — Чинушей его кликали.
   — Ладно, — кивнул Серафим. — Это ты и от милиции узнать мог, не велика задача. Не обижайтесь, гости дорогие, но я вам назначу испытание. Выдержите — будет разговор. Не выдержите… — Серафим развел руками.
   — Тогда ваши, ну те, с черными ленточками, дырок нам понаделают, — сказала Маша. — Не опровергайте, батюшка, не трудитесь. Мы ведь битые, понимаем, что к чему. О чем речь?
   — Да пустяки, — улыбнулся священник. — Кресты носите?
   — Какой же блатяк без креста? — удивился и обиделся Коля. — Маша, покажи…
   — Не надо, не надо, — запротестовал священник. — Не в крестах дело. Вы ведь, небось, не венчаны в церкви, не до того вам было?
   — Верно, не до того… — Коля переглянулся с Машей.
   — Вы нас повенчаете? — радостно крикнула Маша. — Вот славно! Я так мечтала.
   — Повенчаю. Вот вам и проверка будет.
   — Не понимаю, — сказал Коля.
   — Все поймешь, — прищурился Серафим. — Потерпи.
   Под вечер Коля обнаружил слежку. Случилось это так: он вышел на крыльцо поповского дома покурить и увидел на другой стороне площади мужика, который стоял и щелкал семечки. Мужик не скрывал своих намерений — он уставился на Колю и даже подмигнул ему.
   «Ах ты, мать честная. — Коля даже почесал в затылке. — Чертов поп…»
   Он сошел с крыльца, двинулся к околице. Мужик не отставал. Коля повернул назад. Мужик — следом. Коля вошел в дом. Серафим читал какой-то журнал.
   — Так мы не уславливались, — с сердцем сказал Коля.
   — Как? — из-под очков посмотрел Серафим.
   — Кто этот «фраер», который топает за мной по пятам?
   — Ах, этот, — махнул рукой Серафим. — Охрана твоя, Коленька. Твоя и жены твоей. Епифаном звать. Надежный мужик.
   — Ни нуждаемся!
   — Не скажи. Маша сама пожаловалась на тех, с черными ленточками. Время лихое, мне жаль будет, если тебя обидят. Не обессудь.
   — Не валяйте дурака, батюшка! — рассердился Коля. — Ваше недоверие меня обижает.
   — А вот заслужишь доверие — оно и по-другому обернется, — Серафим снова углубился в журнал, и Коля понял, что спорить бесполезно.
   — Черт с вами. — Коля снова вышел на крыльцо, набросив на плечо пиджак. Епифан стоял на том же самом месте и грыз семечки. Коля достал часы: до семи вечера оставалось совсем немного. «Интересно, — подумал Коля, — каким это образом Басаргин избавит меня от этого дурака? Посмотрим».
   Спустя час он уже осторожно стучал в ставень Тихоновой избы.
   — Входи, — дверь открыл Тихон — огромный, как многие мужики в Грели, с окладистой черной бородой и копной нечесаных волос. — Ждут тебя.
   Коля вошел в горницу. Басаргин прикрутил фитиль керосиновой лампы:
   — Чисто было?
   — Вполне. Как удалось?
   — Секрет, — улыбнулся Басаргин и добавил: — Послал ребят с четвертью самогона. Отвлекли его. Ну, первый стакан, само собой, ему силком влили, а остальные он собственноручно принял. Спит, касатик.
   — Как объясняешь открытую слежку?
   — Черт его знает, — Басаргин задумался. — Может, ои так рассуждает: если, мол, Кондратьев — милиционер, — он от любой слежки все равно уйдет, не тягаться же деревенским с профессионалом? Ну, а что в такой, по-научному сказать, си-ту-яции поймешь? Ничего! А вот при открытой слежке и настроение видать, и действия… Скажем, мог ты от Епифана отвалить? Мог! Тогда Серафим сразу бы усек, кто ты.
   — Будто вор не может уйти от слежки! — сказал Коля.
   — Мелко ценишь Серафима, — ответил Басаргин. — Если он то, что ты думаешь, — он действия сыщика-профессионала от действий вора-профессионала всегда отличит. Так что он правильно сделал, а ты — рисковал. Слава богу, что все обошлось! С чем пожаловал?
   — Серафим будет нас с Машей венчать в церкви. Это венчание послужит проверкой. Честно говоря, не понимаю я, в чем тут гвоздь? И поэтому волнуюсь.
   Басаргин покачал головой:
   — Н-да… Пилюля, можно сказать…
   — Маша считает, что он хочет наши, вроде бы, коммунистические идеалы проверить, — продолжал Коля. — Мол, если коммунисты — венчаться не станут, не пойдут против партийной совести. Кстати, дай нам два тельных креста, едва не сгорели, — строим из себя блатных, а крестов на нас нет! Черт его знает, из-за каких пустяков другой раз жизни лишиться можно.
   Тихон принес два крестика, улыбнулся:
   — Мой и жены-покойницы. Носите и дай бог вам удачи.
   Коля надел крестик:
   — Спасибо, Тихон. Выручил.
   Басаргин прошелся по горнице:
   — Нет, Коля. Суть этого дела не в ваших с Машей истинных убеждениях. Тут другое. Круче тут.
   — Что же? — с сомнением спросил Коля.
   — Не знаю. Об одном предупреждаю и прошу: как бы себя Серафим во время вашего венчания не повел, что бы ни случилось, — твое дело глазами хлопать и «аллилуйю» петь, понял? Не смей ни во что вмешиваться!
   — А если он, к примеру, тебя убивать станет? — улыбнулся Коля.
   — Кондратьев, — жестко начал Басаргин. — Мы с тобой такое дело затеяли, что жизнь всей нашей волости, а то и всей губернии иначе повернуться может. Что в сравнении с этим твоя или моя жизнь, парень? Мы ведь служим ради таких ясных далей, что дух захватывает от одних только мыслей. Прошу и требую от тебя: что бы ни произошло — ты должен остаться в стороне! Я доложу обо всем в партийных органах и извещу уполномоченного ГПУ.
   — Значит, моя задача, — сказал Коля, — в случае успешной проверки — внедриться к бандитам.
   — Все вызнать и остаться живым, — добавил Басаргин. — Иди, Коля.
   Они обнялись.
   …В церкви было необычно светло — по случаю бракосочетания «раба божьего Николая» с «рабой божьей Марией» отец Серафим приказал зажечь большое паникадило. Маша вошла об руку с Колей — в белой фате, правда, из марли, но зато — с самой настоящей золоченой венчальной свечой в руках. Следом потянулись жители, среди них Коля заметил и двух своих знакомцев с черными ленточками. Они как ни в чем не бывало стояли в толпе. Громко переговаривались женщины, обсуждая возраст и внешний вид невесты и жениха, мужики довольно гудели в ожидании скорой выпивки. Отец Серафим взмахнул кадилом и запел «Песнь степеней»: