Нагорный Алексей Петрович. Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]

   Чтобы остановить его, Маша поставила новую, только что купленую пластинку — это было танго «Брызги шампанского».
   — Кавалеры, приглашайте дам! — крикнула она.
   Подошел Коля, поклонился.
   — Позвольте?
   Маша положила ему руку на плечо, улыбнулась:
   — Ты уже почти совсем ком иль фо, милый…
   — Почему почти? — обиделся Коля.
   — У тебя поклон не поставлен, — пошутила Маша. — Продолжай тренироваться, и ты превзойдешь Дугласа Фербенкса! А Витя какой? Ты взгляни!
   На Викторе ладно сидел отменно сшитый костюм. Рубашка с галстуком и модные ботинки совершенно преобразили его. Он словно сошел с рекламной картинки. С ним танцевала яркая, очень красивая девица лет двадцати.
   — Кто такая? — ревниво спросила Маша.
   — Эксперт. Из НТО. Катей звать.
   — Красива… слишком, — скептически поджала губы Маша.
   — А Витька? — поправил Коля. — Он, по-твоему, урод?
   — Глупо! — рассердилась Маша. — Она излишне красива! Такая женщина всегда на виду! Она его не дождется, уплывет, вот что я хотела сказать!
   — Ты же не уплыла? — заметил Коля. — А ведь ты куда красивее. — Он посмотрел на жену влюбленно и горячо, словно было ему не под сорок, а только восемнадцать, как тогда, в Москве.
   — Я — другое дело, — безапелляционно заявила Маша.
   — И она тоже, — серьезно сказал Коля. — Лишь бы вернулся.
   Подошла Маруська, пряча тревогу, сказала:
   — Мой-то каков? Нарком иностранных дел! — И, сдерживая слезы, добавила: — Боюсь я, миленькие. Там ведь стреляют не так, как здесь.
   — Там легче, — сказал Коля. — Мы выходим один на один с бандитами. Другой раз — и нож в спину можем получить. А там товарищи и слева и справа. И враг перед тобой. И все ясно.
   Бушмакин поднял рюмку, встал:
   — Два слова скажу. Здесь все свои, все привыкли хранить секрет, как зеницу ока. Поэтому говорю открыто: ты, Витя, наш боевой оперативный работник, наша, можно сказать, гордость. Ты едешь помочь рабочим Испанской республики. Не знаю, что тебя ждет, но уверен: ты всегда будешь достоин и своей профессии, и своей Родины, которая доверила тебе такое дело.
   С улицы донесся гудок автомобиля. Генка выглянул в окно, бросился к Виктору:
   — Воюй, Витя. А я за тобой очень скоро, это уж будь спок!
   — Я вот покажу тебе «будь спок», — заметила Маша.
   — Не удержишь, мать, — серьезно сказал Генка. — Когда надо, отцы и матери — не указ.
   Все вышли на улицу.
   Виктор обнял Маруську, Машу, Генку, распрощался со своей девушкой и подошел к Коле.
   — Тебе одно скажу, Николай. — Виктор с трудом сдерживал волнение. — Ты ни разу не пожалел, что подобрал меня тогда, на Дворцовой?
   — Что ты, Витька, — Коля даже рукой махнул. — О чем ты говоришь…
   — А нынче и вовсе не пожалеешь. Я знаю, куда и на что иду. Я это делаю потому, что все люди, по моему разумению, должны для справедливого дела отдать все! И я должен…
   …Автомобиль свернул на улицу Белинского и скрылся. Коля долго смотрел ему вслед, потом подошел к Бушмакину:
   — Пойдем, батя, посидим.
   — Нет, мне пора. — Бушмакин надел кепку. — Знаешь, мы тут прощались, и я все думал: вчера это было. А жизнь-то уже прошла — как один день пролетела. Ребят-то хоть наших помнишь? Васю, Григория, Никиту? Смотри, Николай. Про это никогда забывать не смей. Иди, я сам доберусь, у тебя завтра дела.
   Бушмакин ушел. Коля облокотился на чугунный парапет, задумался. По воде шла легкая рябь, светлые дорожки фонарей подрагивали на черной, стекловидной поверхности. Откуда-то издалека, с залива, порыв ветра донес печальный пароходный гудок. «Переживает старик, — подумал Коля о Бушмакине. — Трудно вот так, сразу, уйти от привычных забот, от напряженного ритма розыскной службы. Надо будет ему какую-нибудь работенку подыскать. Чтобы по силам и чтобы не расставаться нам всем».
   Потянуло холодком. У «Анны пророчицы» слабо ударил колокол. Коля вынул часы — подарок наркома: они, как назло, стояли. Коля оглянулся. Неподалеку, у парапета, темнел силуэт человека.
   — Товарищ! — крикнул Коля. — Который час?
   Человек шагнул было навстречу Коле, но тут же повернулся и торопливо начал уходить. Коля пожал плечами и вернулся домой.
   На следующее утро Коля подошел к дверям бушмакинского кабинета в тот момент, когда комендант снимал табличку «Бушмакин И. А.» и вешал другую: «Кондратьев Н. Ф.».
   — Здравия желаю, товарищ начальник! — улыбнулся комендант. — Поздравляю со вступлением в должность!
   — Спасибо, — буркнул Коля и вошел в кабинет. Эти бесконечные улыбки и поздравления начинали утомлять. Казалось, что они неискренни, вымучены. И он, Коля, совсем их не заслужил. Занял чужое место, выжил достойного человека, вот и все. Коля осмотрелся: все здесь было привычно, но сегодня виделось словно в первый раз: литографированные портреты Ленина и Сталина, деревянные «венские» стулья, вытертые до блеска, тяжелый сейф с замочной скважиной в виде головы льва. Коля сел за стол, переложил бумаги, зачем-то переставил стакан с карандашами. Подумал и вернул предметы на прежние места.
   Без стука вошел сотрудник в армейской форме без знаков различия — толстый, похожий на циркового борца — начальник службы БХСС майор Фомичев.
   — Привет руководству! — Он добродушно-снисходительно пожал Коле руку. — Надеюсь, теперь УГРО и БХСС будут сотрудничать, так сказать, плотно? Бушмакин не совсем понимал, мне кажется, важность плотности? А?
   — Все останется, как при Бушмакине, — хмуро бросил Коля. — Если ты имеешь в виду, что раскрытые по вашей линии дела мы будем вам дарить для палочек в отчете, — ты ошибся.
   — Тогда и мы вам ничего дарить не будем, — пожал плечами Фомичев. — Задумайся.
   — Много БХСС раскрыло краж со взломом? Задержало грабителей? — насмешливо спросил Коля. — Вы этим не хотите заниматься. А вот мы передали вам в январе группу расхитителей с ликеро-водочного!
   — Будет считаться-то, — поморщился Фомичев. — Нам нечего делить, задачи, цели — общие.
   — И я так думаю, — сказал Коля. — Только давайте впредь жар вместе загребать. Ребята у тебя что надо, главное — меньше гонора.
   — Ладно. — Фомичев открыл дверь и постучал ногтем по табличке: «Кондратьев Эн-Эф»… Звучит! — И ушел.
   Зазвонил телефон. Колю вызывал заместитель начальника управления Кузьмичев. Год назад его снова перевели в Управление ленинградской милиции.
   …Он сидел за старинным столом, уставленным множеством телефонов. Хорошо сшитая форма со знаками различия «инспектора милиции» скрывала оформившееся брюшко.
   — Поздравляю. — Кузьмичев протянул руку, вяло ответил на пожатие и продолжал: — Садитесь, курите.
   — Я не курю. Спасибо.
   Кузьмичев смотрел на него внимательно, изучающе. Коля не отводил взгляда.
   — Сколько лет мы с вами работаем? — неожиданно спросил Кузьмичев.
   — С декабря семнадцатого года.
   — Немалый срок. Думаю, вполне достаточный, чтобы узнать друг друга.
   — Согласен с вами.
   — Значит, я вам — ясен и понятен, — улыбнулся Кузьмичев. — А вот вы мне, признаться, нет. Назначением довольны?
   — Доволен, но считаю, что товарищ Бушмакин вполне еще мог работать.
   — Это не мы решаем, — внушительно сказал Кузьмичев. — Давайте договоримся сразу: уголовный розыск — это мое детище, я им занимаюсь с первых дней. Вы — мой подчиненный. И у нас будет совет да любовь. Устраивает такая программа?
   — Почему вы об этом говорите? — спокойно спросил Коля.
   — Потому что вы — бушмакинец. Не скрою, при вашем назначении я был одним из колеблющихся. Почему? Отвечу. Бушмакин был отличным работником, но у него отсутствовала гибкость, которой должен обладать руководитель. «Да-да, нет-нет, а что сверх того, — это от лукавого»…
   — Вы что, евангелие знаете? — удивился Коля.
   — Я? — обомлел Кузьмичев. — Да вы что?
   — Так ведь это слова из «Нагорной проповеди».
   Кузьмичев внимательно посмотрел на Колю:
   — Вижу, что библию читаете вы, а не я.
   — Когда расследовали дело монахов Свято-Троицкой лавры, — прочитал. Необходимость была.
   — Думается, что нам с вами другие книжки надо читать, — мягко сказал Кузьмичев. — Я закончу свою мысль: Бушмакин не обладал гибкостью, плохо ладил с людьми. Например, со службой БХСС. Я уверен, что вы свои отношения с товарищем Фомичевым построите иначе.
   — Я уже говорил с Фомичевым. И ему свое мнение высказал.
   — Вот и прекрасно, — обрадовался Кузьмичев. — Я знал, что мы договоримся!
   — Может быть, вы меня не поняли? Я ведь буду отстаивать свое мнение так же, как это делал Бушмакин. И покрывать липу Фомичева не стану так же, как не стал бы Бушмакин.
   — Хорошо, — кивнул Кузьмичев. — Я вас понял. — Он улыбнулся и продолжал: — Учтите, мы будем вас критиковать. Разумеется, только в том случае, если вы объективно окажетесь неправы. Теперь о главном. — Он взял со стола тоненькую папку. — Мы намерены поручить вашему аппарату вот это дело. Ознакомьтесь. — Он протянул папку Коле.
   В папке лежало несколько листов линованной бумаги: рапорт постового милиционера, протокол осмотра места происшествия, заявление. Из документов было видно, что накануне вечером на Большой Садовой улице, у ресторана «Каир», ударом ножа в голову был убит инженер Слайковский Анатолий Осипович. Среди бумаг была фотография: лежащий на асфальте человек, в голове около уха — черная от запекшейся крови рана…
   — Местное отделение сработало на «ять»! — удовлетворенно сказал Кузьмичев. — По горячим следам они задержали некоего Егора Родькина. Тип уголовный, отбывал срок за кражу, вернулся недавно. Да вы взгляните, там все есть!
   — Разрешите идти? — Коля встал.
   — Дело ясное, но я прошу вас досконально проверить задержанного, поработать с ним, и как только будет получено признание, — передать дело следователю прокуратуры, — напутствовал Кузьмичев.
   — Какой срок расследования?
   — По закону, — улыбнулся Кузьмичев. — Сколько отпускает вам УПК, столько и работайте. Об одном хочу предупредить, Кондратьев. Погибший — крупный инженер, активист, ударник производства. Одним словом, известный, уважаемый человек. Мне звонят из обкома каждые два часа. Короче: мы обязаны найти и обезвредить убийцу любого гражданина, но здесь случай особый. К тому же речь идет о нашей профессиональной чести, товарищ майор милиции. Прошу помнить об этом.
   — Я запомню, товарищ инспектор милиции.
   На следующий день, получив у секретаря зарегистрированное дело, Коля поехал к Родькину, в КПЗ.
   Пока милиционер ходил за арестованным, Коля еще раз прочитал все бумаги. Он с удивлением обнаружил среди них собственноручно написанное Родькиным заявление — так называемое «признание»: «Я, Родькин Егор Иванович, 1915 года рождения, чистосердечно сознаюсь в том, что хотел ограбить неизвестного мне гражданина, оказавшегося по фамилии Слайковский, а так как этот Слайковский оказал мне сопротивление, я его ударил ножом в голову, и получилось так, что я его убил. Я его убивать не хотел, это вышло все случайно, за что прошу меня простить. К сему Е. Родькин».
   «Интересно, — подумал Коля. — Кузьмичев мне эту бумагу не читал и в папке ее вроде не было. Мистика какая-то. И самое главное, раз есть признание, почему он спихнул дело мне? Почему сразу не направил в прокуратуру?»
   Привели Родькина. Коля посмотрел на него и подумал: «Не очень приятное лицо. Глаза прячет. Ногти обгрызены. Противный парень».
   Коля отпустил конвойного и, подождав, пока тот уйдет, сказал:
   — Садитесь, гражданин Родькин. Мне поручено разобраться в вашем деле. Моя фамилия Кондратьев.
   Родькин кивнул:
   — Слыхал про вас… Правильный, говорят, вы мент… Да мне это без надобности. — Он отвернулся и зевнул.
   — Расскажите о себе.
   Родькин усмехнулся:
   — Чего зря время тратить, гражданин начальник? У вас про меня все написано сто раз! Родился, крестился, кусался, попался.
   — А вы все равно расскажите.
   — Ну, коли сами настаиваете. — Родькин почесал в затылке. — Семья моя пропащая, мать померла от разных болезней, а отца ухайдакали по пьяному делу. Братьев — сестер нет, тети — дяди от меня, как от чумного, отреклись. Ну, чего там еще? Тяжелое детство, голодные дни. Босоногий, несчастный мальчонка не нашел ни в ком сочувствия и сбился с круга. В лагере, после первой кражи, пытались перековать, да шиш с маслом вышел.
   — Послушай, — улыбнулся Коля, — зачем ты все это врешь?
   Родькин перестал улыбаться.
   — А вы зачем в отца родного играете? Вы кто? Мент. А я? Вор. Ваше дело — топить меня, вам ведь это приказали? Ну и топите, не мудрите. И нечего тут тю-тю-тю, да сю-сю-сю разводить! Я не баклан, начальник.
   — А почему ты решил, что мне приказали тебя утопить?
   Родькин отвел глаза:
   — Ничего я не решил. Сорвалось с языка глупое слово, вы уж простите.
   — Так… — Коля встал, начал надевать плащ и спросил, как бы между прочим, без нажима, так, словно заранее знал ответ: — Ты убил инженера Слайковского?
   — Я убил инженера Слайковского, — тихо сказал Родькин. — Еще вопросы будут?
   Коля отправил Родькина в КПЗ и уехал на Дворцовую.
   Вечером он пошел на Большую Садовую: перед тем, как передать дело в прокуратуру, захотелось самому взглянуть на место происшествия. Когда выходил из кабинета, тренькнул внутренний телефон. Звонил Кузьмичев.
   — Как? — коротко спросил он, и Коля так же коротко ответил:
   — Отправлю завтра.
   — Молодцом, — сдержанно похвалил Кузьмичев и повесил трубку.
   …Наступали белые ночи, и белесый, размытый сумрак плыл по ленинградским улицам. Коля вышел к Гостиному. Слева вспыхивала то красным, то желтым огнем витиеватая надпись: «Каир». Здесь произошла трагедия — на этом асфальте, перед этими окнами. Наверное, опрошены далеко не все, кто был прямым или косвенным свидетелем убийства Слайковского. Этих людей предстоит еще найти. И со многими из них начнутся, как и всегда в таких случаях, долгие, изматывающие поединки. Как цепко держится прошлое в психологии людей, как властно распоряжается их поступками. Восемнадцать лет назад Трепанов мечтал, что в недалеком будущем человеческие души станут иными. Поторопился Трепанов. Все торопились тогда. У жизни свои законы, на них можно влиять, но их нельзя отменить.
   Коля вошел в ресторан. Посетителей было немного. У гардероба величественно возвышался могучий швейцар — под стать Коле, правда, немного оплывший, но все еще молодой и красивый.
   — А-а, — заулыбался он, увидев Колю. — Товарищ начальник. Душевно рады, проходите. Как раз получены парниковые огурчики.
   — Откуда вы меня знаете? — спросил Коля.
   — Профессиональный глаз, — гордо сообщил швейцар. — В прошлый четверг была в «Ленинградской правде» фотография: лучшие люди нашей милиции. Не изволили забыть? Я вижу, у вас дело. Пройдем ко мне?
   — Можно и здесь, — сказал Коля. — Инженера убили в ваше дежурство?
   — Точно так-с, — кивнул швейцар. — Я заступил ровно в девять вечера, как раз джаз ударил. Он у нас всегда одним и тем же начинает — «Кис оф файер», если знаете… Тут дверь нараспашку, и влетает растрепанный Родькин.
   — Вы его знаете? — перебил Коля.
   — А кто его, прощелыгу, не знает? — удивился швейцар. — К нам публика самая разная ходит, таких, как Родькин, — пруд пруди. Чуть у них удача — карман вырезали или кошелек «нашли», — сразу к нам. А Родькин что? Был вор, вернулся из лагеря — сковырнулся по новой. Ни копья нет, жить негде. Конечно, он снова на преступление пошел.
   — А по существу?
   — Я и говорю, — швейцар разгорячился от воспоминаний. — Влетает, глаза — девять на двенадцать, рот — арбузом. Орет: «Человека убили!» — «Кто убил?» — это я ему, а он: «Убили, вот этим ножом убили!» и как грохнется оземь, забился, затрясся, ровно в падучей. Я гляжу, у него в руке и в самом деле нож!
   Коля вынул из кармана три финки, но не показал их швейцару, потому что к зеркалу подошел чернявый официант с тщательно зализанным пробором и, поправляя усики, сказал:
   — Там оппились… Выкинуть надо.
   — Иди, я провожу гражданина и займусь, — сказал швейцар.
   — Какая из них? — Коля положил на стойку все три финки.
   — Эта. — Швейцар указал на ту, что лежала в середине — у нее была характерная ручка из кабаньего копыта. — Я ее на всю жизнь запомнил.
   — Спасибо, — Коля попрощался и ушел. На улице он несколько секунд постоял в раздумье, потом решительно свернул в подворотню и вошел во двор. Здесь находился служебный вход в ресторан. Коля набросил плащ на руку и, миновав несколько коридоров, оказался в зале. Было шумно, бегали официанты, оркестр исполнял веселый фокстрот.
   — В верхнем нельзя! — подошел к Коле метрдотель. — Прошу пройти и раздеться.
   — Извините, — смущенно сказал Коля. — Мне сказали — приятель мой здесь буянит, его выкинуть хотят. Позвольте, я его без скандала заберу?
   «Метр» изумленно посмотрел на Колю, спросил, подозрительно прищурившись:
   — Гражданин, вы, случайно, не больны? Какой буян, о чем вы говорите? У нас, слава богу, второй вечер тихо!
   — Спасибо, значит, мне наврали.
   На улице, в ожидании трамвая, Коля все время мысленно возвращался к чернявому официанту: зачем ему понадобилось сочинять небылицу про пьяного буяна?
   …От цирка Чинезелли Коля пошел пешком. Недалеко от своего дома, у парапета он увидел незнакомого человека — тот стоял и явно ждал, когда Коля к нему подойдет. «Тот самый, — вспомнил Коля. — В прошлый раз он почему-то убежал». Коля приблизился. У незнакомца было болезненное лицо, оно старило его. Потертый костюм, стоптанные, давно не чищенные ботинки. «Ему на самом деле тридцати нет, — подумал Коля. — А на вид все пятьдесят».
   — Вы меня ждали и в прошлый раз, — сказал Коля. — Но убежали. Что случилось?
   Мужчина старался справиться с волнением и не мог. У него дрожали руки.
   — Вы, верно, знаете о деле Родькина? — спросил он наконец.
   — Документы. — Коля протянул руку.
   Мужчина начал торопливо рыться в карманах. Вытащил паспорт, протянул Коле.
   — Соловьев Василий Иванович, — прочитал Коля вслух. — Чайковского, десять, квартира семь. Где работаете?
   — На заводе «Точмехприбор», — торопливо сказал Соловьев. — Вместе… вместе со… Слайковским… — Фамилию он произнес почти давясь.
   — Что же вы мне хотите рассказать? — Коля вернул паспорт. — Говорите.
   — Я… я хочу сознаться… — с трудом сказал Соловьев. — Нет… Я не это… Другое… Я вот что… Вы только не перебивайте! — вдруг истерично выкрикнул он. — Я и Родькин хотели Слайковского ограбить! Слайковский на днях получил десять тысяч. Приняли его усовершенствование. Мы в одном КБ. Я все знаю. Когда я понял, что ему светит такой куш, я сразу же договорился с Родькиным, это еще месяц назад было…
   — Почему вы рискнули связаться именно с Родькиным? — спросил Коля. — Вы его знаете?
   — Мой сосед он… раньше был. Я про него все-все знаю. А тут я его случайно встретил на Витебском, он ночевал на скамейке. Ну, думаю, он голодный, согласится. Все ему рассказал. Одно условие поставил: не убивать, а только отнять. Гоп-стоп это у них называется…
   — Вы судились раньше?
   — Нет. — Соловьев замотал головой. — Я, как в песенке поется: «с детства был испорченный ребенок». Шалил с блатными, их жизнь знаю…
   — Короче, — перебил Коля. — Главное?
   — Родькин выследил Слайковского. А в самый последний момент «свосьмерил».
   — Не понял! Он ведь убил Слайковского? — удивился Коля. Он вытащил финку с ручкой-копытом, показал Соловьеву: — Вот этой самой финкой и убил!
   Соловьев отрицательно покачал головой:
   — Не было у него такой. Хоть у кого спросите! — Он замолчал, потом сказал просительно: — Меня совесть мучает… Соблазнился я на чужие деньги. И Родькина втянул. Он сидит, а ведь он не виноват, вы разберитесь, товарищ… гражданин начальник.
   Коля достал свисток, пронзительная трель рассыпалась над набережной. Соловьев вздрогнул, посмотрел исподлобья:
   — Вы меня арестуете?
   — Я вас задерживаю на основании статьи сотой УПК РСФСР.
   Подбежал милиционер, всмотрелся и, узнав Колю, доложил:
   — Старший милиционер Иванчишин.
   — Товарищ Иванчишин, — сказал Коля. — Гражданин Соловьев подозревается в совершении убийства. Доставьте его на Дворцовую.
   — Есть! — милиционер быстро и профессионально обыскал Соловьева, потом обнажил наган: — Задержанный, идите.
   — Минутку, — остановил Коля Соловьева. — Почему вы обратились именно ко мне? Вы меня знаете?
   Соловьев замялся:
   — О вас говорят, что вы исключительно порядочный человек. Мне ведь, кроме как на вашу порядочность, не на что больше надеяться, гражданин начальник. Как говорится, бездушная машина закона все равно сотрет меня в порошок.
   Генка спал на своей «офицерской» раскладушке образца 1904 года. Коля купил ее лет пять назад на Сенном рынке, по случаю. Маша проверяла тетради.
   — Ужин на столе, — сказала она. — У меня неприятность.
   — Какая? — Коля снял с тарелок салфетки, насторожился.
   — Кто-то сообщил в наробраз, что я дворянка и не имею права учить советских детей. — Маша с трудом сдерживала слезы.
   — Мало ли идиотов, — попытался успокоить ее Коля. — На каждый чих не наздравствуешься. Плюнь.
   — Месяц назад кто-то написал, что директор школы окончил кадетский корпус. Его сняли. А вчера мне позвонила его жена. Он арестован.
   Коля положил вилку:
   — Органы разберутся, Маша. Если он честный человек, его освободят. Я позвоню насчет тебя замначу УНКВД. В моей анкете все четко сказано, я никогда ничего не скрывал. Уверен, что поймут нас с тобой. Успокойся.
   — А по-моему, все правильно! — вступил в разговор Генка. — И ты, мама, не имеешь права обижаться! Если бы мы в свое время были бдительнее, — товарищ Киров был бы жив! Врагов у нас много, и их надо обезвредить! Вокруг нас кто? Империалисты вокруг нас!
   — Ты говоришь верные слова, сын, — тихо сказал Коля. — Только об одном прошу тебя: не повторяй бездумно даже правильных слов. Всегда думай, кто конкретно стоит за ними. Подозрение в адрес нашей мамы высказано грязным человеком. Думаю, что этот человек, даже если он и добросовестно заблуждается, — не меньший враг нашему делу, чем любой вредитель!
   — Почему? Ты докажи! — загорячился Генка.
   — Потому что наши органы призваны разоблачать и обезвреживать настоящих врагов, а подобные доносы заставляют их тратить время на проверку честных людей! Ты ведь не сомневаешься в честности мамы?
   — Нет, — угрюмо сказал Генка.
   — Спи. — Коля загородился газетой. На душе вдруг стало скверно и тоскливо. — У меня дела тоже не сахар, — сказал он. — Создается впечатление, что Кузьмичев хочет моим честным именем и авторитетом прикрыть грязное дельце.
   — У тебя есть факты?
   — Пока нет. Но интуиция меня редко подводила. Я прошу тебя, Маша: держи себя в руках. Время сейчас трудное, но ведь ты сама любишь повторять: «имей душу, имей сердце, — и будешь человек во всякое время».
   — Ты уверен, что все это пройдет? — тревожно спросила Маша. — В двадцатом мы жили иначе. Чище мы жили. Красивее. А сейчас… Подходит ко мне новая директриса и показывает кольцо с бриллиантом. «Муж, говорит, по дешевке купил у одного армяшки. Тот боится, что посадят, и все распродает». Заметь: «армяшка»! Она же учит детей. Что же будет, Коля?
   — Ничего не будет, не закатывай истерик! — резко сказал Коля. — Я тебе прямо скажу. Да! Возможны любые издержки! Ты пойми — мы пер-вы-е! Первые строим новый мир. И делаем ошибки. Даже крупные. Я в одно верю: мы все переживем, все преодолеем! И ты верь! Верь и работай! Не нравится мне, что Генка, к слову сказать, лихо молотит языком. Плохо это. Давай примем к сведению.
   — Давай примем, — послушно кивнула Маша. — Не сердись. Я устала, сдают нервы. Прости меня.
   Утром позвонил Кузьмичев.
   — Как среагировали в прокуратуре? — бодро осведомился он.
   — На что среагировали?
   — Как? — удивился Кузьмичев. — Вы же сами мне доложили: «отправлю завтра».
   — Доложил. А теперь изменились обстоятельства.
   — Зайдите ко мне, — Кузьмичев повесил трубку.
   …Он встретил Колю укоризненной улыбкой:
   — Николай Федорович, я вас не узнаю! Где ваша легендарная хватка? Где ваша решительность?
   — Разрешите доложить по существу? — сухо спросил Коля. Этот человек был неприятен ему с первых дней знакомства. Вначале потому, что он был неприятен людям, которых Коля безоговорочно уважал, перед которыми преклонялся. Бушмакин и Сергеев однажды вполне откровенно сказали: «Будь с ним осторожен, он способен на все. Но поймать его за руку очень трудно. Это тоже учти. И помни главное: идеалов своих, принципов — ни перед кем не роняй!» А впоследствии Коля и сам разобрался в человеческой сущности Кузьмичева.
   — Докладывайте, — разрешил Кузьмичев.
   — Родькин признался в совершении преступления. Я получил заключение биологической экспертизы: на одежде Родькина, равно как и на лезвии финки, — кровь Слайковского. Экспертиза подтверждает также, что на рукояти ножа — следы пальцев Родькина. С повинной явился соучастник Родькина — Соловьев. Он рассказал, что вместе с Родькиным затевал ограбление инженера. Формально все ясно, и я обязан направить дело следователю прокуратуры.