Я поднимаю голову и со скорбным удивлением смотрю ему в лицо.
Лицо его сохраняет свое выражение грусти и нежности, и его рука ласково гладит меня по голове.
— Помните вы день, когда Старк позировал вам в последний раз, когда он был так весел? Я киваю головой.
— Так вот, в этот самый день я, придя домой, хотел покончить с собой.
— Но почему, почему? — говорю я с тоской. Он задумчиво гладит меня по голове.
— Милый друг мой. Право, я никого из моих друзей не любил так, как вас, сам не знаю почему. Вам одной мне хочется сказать то, что я думал не говорить никому, никогда.
А что мне хочется говорить, я приписываю моей болезни, моей слабости.
Дни мои сочтены, и мне не хочется ничего земного уносить «туда». Мне почему-то кажется, что «там» есть что-то. Конечно, не рай, не ад, но мне представляется невозможным, чтобы моя мысль, память и воображение могли исчезнуть вместе с моим телом.
Это кажется мне ужасно глупым, именно глупым.
Вы видите, Тата, — позвольте мне называть вас так — я делаюсь болтлив, как все дряхлые и умирающие, но я не могу, я не хочу уносить с собой то, что было и радостью, и мукой для меня…
Я безумно любил Старка, Тата, и в тысячу раз больше, чем вы.
— Я вижу, что вы поражены, но я решил все рассказать вам.
Вы не знали «секрета», я его знал с детства, и я хотел «сознательно быть чистым», в этом было мое мучение.
Ребенком в моих наивных влюбленностях я тоже, как и вы, стремился к объекту одного со мною пола. Но вы переменили пол, а я всегда оставался мужчиной.
Когда меня отдали в одно из привилегированных учебных заведений и я увидел разврат между мальчиками моего возраста, я пришел в ужас и отшатнулся от них.
У меня были умные, хорошие родители. Они своим воспитанием дали мне хорошие задатки — и я отшатнулся от разврата моих сверстников.
Но ужаснулся я гораздо позже: тогда, когда я вырос и возмужал. Ужаснулся, когда я увидел, что женская красота ничего не говорит моим чувствам. Ими всецело владело прекрасное тело юноши.
Я стал насильно стараться ухаживать за женщинами, заводить интриги, жил с ними и покупал их на один день.
Я боялся самого себя, я стыдился себя. Это было самое ужасное время моей жизни.
Я принимал этих женщин, как отвратительное лекарство, которым я надеялся вылечиться от моей болезни, от моего позора, Я испытывал то, что должен испытывать нормальный человек, если бы его заставили силой предаваться какой-нибудь извращенности.
Но это не помогало.
Я решил служить, работать… Но служба и работа продуктивны только тогда, когда ими удовлетворяется жажда денег или честолюбие. У меня не было последнего, а первых было слишком много.
Я бросился на науки и на искусство. Но науки доставались мне слишком легко, а искусство… оно говорило о любви и подчас мучило, Я попробовал физический труд. Прожил два года в толстовской колонии, треть моего состояния отдал окрестным крестьянам. Я старался войти во все это душой, но тело говорило все сильнее и сильнее…
В это время родители мои стали настаивать на моей женитьбе. Они даже нашли мне невесту.
У отца умер товарищ, князь Уколов. Князь умер совершенно разоренный, запутавшись в долгах. Дочь его, княжна Варвара, осталась положительно на улице, и моя мать приняла ее к себе в дом.
Я отказался наотрез от этого брака. Мог ли я в угоду матери и отцу изломать жизнь восемнадцатилетней, чистой девушки?
Но эта девушка сама явилась ко мне в кабинет, куда я ушел после бурной сцены с матерью, и сказала: «Я слышала ваш разговор, я подслушивала. Вы меня не любите, я вас тоже не люблю. Вы боитесь разбить мою жизнь, а я считаю, что вы меня осчастливите. Я не особенно красива и я бедна — кто женится на мне? Бедняк? А я хочу богатства и свободы.
Ваши родители желают продолжения их рода. Прекрасно, постараемся подарить им наследников. Двоих, я думаю, довольно: в случае если один умрет, другой останется. Если это будут девочки, можно будет при замужестве присоединить к их фамилии вашу; это даже очень красиво — двойная фамилия.
А затем — не будем стеснять один другого».
Я с удивлением смотрел на эту тоненькую девочку, такую чистую и невинную на вид.
Я ей это высказал.
— Вы не ошибаетесь, — спокойно заметила она, — я совершенно чиста и невинна, но я не глупа. Я знаю, что мне надо подумать о своем будущем. Мне всегда хотелось быть богатой.
Тогда я ей сказал, что вообще не люблю женщин.
— Ах, вы, верно…? — и она произнесла греческое слово, так мало ко мне подходящее в прямом смысле, с неподражаемым хладнокровием, — Но это ничего, детей вы все же можете иметь, я это знаю.
Она подала мне мысль: а что если я буду иметь детей и в них смысл жизни?
Я согласился.
Но и эта надежда не сбылась.
Женя моя слишком набросилась на светские удовольствия, родила преждевременно мертвого ребенка, и доктора сказали, что надежда иметь детей потеряна навсегда.
Когда я пришел навестить мою жену после родов, она мне сказала:
— Я очень виновата перед вами, Александр: я не берегла себя, и это похоже на то, что я «вовлекла вас в невыгодную сделку». Нельзя ли это поправить? Не можете ли вы прижить ребенка с другой женщиной, я имитирую беременность и роды…
— Это уж уголовное преступление, — ответил я ей, — ваша добросовестность заводит вас слишком далеко. Помиримся с обстоятельствами.
Мы прожили с ней под одной крышей много лет, сходясь за обедом, принимая гостей. Ездили вместе в театр и в гости. Мы даже с удовольствием беседовали по вечерам. Она была сухая, но не глупая женщина, ее злой ум мне нравился. Нас даже считали дружной парой.
Были ли у нее увлечения? Не знаю. В свете ничего о ней не говорили.
Мне приходилось в обществе встречаться с людьми, пробуждавшими во мне внезапное чувство любви, но что я должен был делать?
Если бы я открыл перед женщиной свою страсть к ней, и она не захотела отвечать на эту страсть, то все же мое безумное объяснение она вспоминала бы с улыбкой снисхождения, а, может быть, и с довольным вздохом.
А юноша? Порядочный юноша! Он бежал бы от меня с отвращением и ужасом, в лучшем случае со смехом… с тем смехом, которым смеялся Старк при воспоминании о бароне.
Тата, Тата, счастливы вы, что вы себя не поняли, что случай свел вас со Старком. Судьба исправила «ошибку» природы, она не захотела лишить вас счастья изведать разделенную страсть!
Латчинов задумался, потом продолжал:
— После неудачных родов моей жены я махнул рукой и поехал путешествовать. И тут первый раз я пошел к тем созданиям, которые носят название «chattes»[22].
Но оказалось, что они мне еще противнее женщин. Я хотел любить Ганимеда, Антиная, а я видел перед собой какие-то карикатуры на женщин, тех женщин, от которых я бежал.
Меня возмущала эта имитация, эти женские платья, парики, когда я искал именно божественного юношу!
И, кроме того, я вовсе не хотел того, что эти создания мне предлагали. Я хотел преклоняться перед красотой тела, перед гордым лицом молодого полубога. Я хотел расточать до самозабвения ласки моему кумиру и ждать от него только поцелуя и ласки. Я хотел дружбы, более сладкой, чем любовь, и поэзии в этом моем поклонении…
А эти изуродованные создания, эти размалеванные куклы предлагали мне то, чем они торговали.
Они не понимали культа древних — они знали грубый обычай востока, вызванный недостатком в женщинах.
Я бежал от них с еще большим отвращением, чем от их товарок по ремеслу.
Тут я встретил одного американца Джони.
Он был тоже один из этих несчастных имитаторов, но он был хитрее их. Он понял, чего я хотел, и обманул меня или, скорее, я сам себя обманывал.
Это было жадное, капризное, несносное существо, но я его любил два года. Он скучал со мной.
Не мог же он вечно притворяться, что ему нравится замкнутая жизнь с книгами и музыкой… Я в своей наивности хотел сделать его моим товарищем, другом. А ему хотелось поиграть в карты, напиться, он даже мне не раз говорил, что такая любовь, как моя, — «слишком платоническая», что ему нравится совсем другое. Он оставался со мной только ради денег и крупных денег, в которых я ему не отказывал. Наконец, барон Z, сманил его и увез от меня.
Глупо, я сам сознаю, что это было глупо, но я не мог много лет этого забыть и, встретив Z., я вызвал его на дуэль, придравшись к нему во время карточной игры.
После побега Джони я обратился к докторам и, наконец, к гипнотизеру.
Не знаю, он ли или я сам себя загипнотизировал, но долго я жил спокойно, со своими книгами, музыкой, картинами, путешествуя почти все время, и вдруг… У вас в мастерской я увидел Старка, и началась мука, мука хуже прежнего… стена… безнадежность…
Тата, Тата! Это был ужас, скорбь, мрак!
И счастье в то же время.
Счастье, мое бедное счастье, состояло в том, что я видел его около себя и знал, что я его лучший и единственный друг.
Вы покинули его, и он был одинок, грустен.
Вы знаете его детскую ласковость? И я крал пожатие руки, ласковое слово, улыбку.
Иногда я приходил к нему в комнату, когда он ложился спать. Я садился около его постели, и мы вели дружеские, долгие беседы. Я нарочно начинал ему говорить о вас, чтобы видеть страсть в этих чудных глазах. Я иногда имел жестокость доводить его до отчаяния, чтобы потом получить право гладить его руку, поцеловать его в лоб, обнять его, когда он рыдал на моем плече… О, как я мучился совестью на другой день, видя его расстроенное лицо.
Во время его болезни, несмотря на страшные опасения за его жизнь, я был счастлив, и только тогда я был счастлив.
Он без сознания целые ночи лежал на моих руках.
Я целовал его, сколько хотел. Целыми часами я любовался им, а кругом была ночь… тишина…
Тата! Единственный друг, милый мой товарищ! Простите, я увлекся и говорю лишнее, но вы знаете, что скоро всему конец — и моей безграничной любви к нему и моей жизни!
Латчинов закрыл глаза и замолчал, а я, взволнованная, охваченная мучительной жалостью, тихо гладила его бледные, тонкие руки.
Я стою на террасе дачи в Нельи и с нетерпением жду, когда в конце аллеи покажется высокая стройная фигура юноши в мундире политехнической школы. Я волнуюсь и горю нетерпением.
Я жду своего сына, Сегодня тринадцатая годовщина со дня смерти Латчинова, и я сегодня невольно весь день вспоминала о нем.
Да разве только сегодня!
Сколько воды утекло за эти тринадцать лет!
Я могу не лгать теперь.
Илья умер. Он умер на моих руках, покойный и счастливый моей любовью и преданностью. Для меня грустное утешение думать, что не болезнь сердца свела его в могилу, а рак, наследственный в их семье.
Скоро уже семь лет, как я жена Старка. Наш брак закреплен в мэрии и в двух церквях, как он мечтал когда-то.
Его любовь ко мне не изменилась, это меня и трогает и смешит. Старк старше меня всего на год, но я выгляжу гораздо моложе своих лет, и я забочусь о себе потому, что мой сын гордится моей наружностью.
Старк даже иногда по-прежнему закатывает мне сцены ревности, но я не сержусь и не обижаюсь, Я так сроднилась с теорией Латчинова.
Благодаря этой теории, мне ясны некоторые мелочи в жизни моего мужа, моей и нашего сына…
Вот он вбегает — мое сокровище! Со смехом поднимает меня на руки и целует, целует без конца.
Мы смотрим друг на друга счастливыми глазами. Ведь мы не видались целую неделю!
Он выше отца на целую голову, но далеко не так красив, как я думала.
Лоб, брови, глаза его прекрасны, но подбородок слишком выдается, нос слишком вздернутый, рот велик.
Он гораздо хуже отца. Что составляло главную прелесть Эдди, это его нежность и мягкость, но я рада, что лицо Лулу мужественнее и грубее, хотя бы и в ущерб красоте.
Теория Латчинова подтверждается даже отношением нашего сына к нам обоим.
Вот сейчас он рассказывает мне о своем столкновении с одним из преподавателей и прибавляет:
— Как видишь, мама, дело окончилось ничем, но ты пока не рассказывай этого папочке. Он разволнуется, разнервничается, полетит объясняться. Мы ему скажем потом.
Лулу обожает отца, он ни за что не хочет, чтобы «миленький папочка» огорчился таким пустяком, а с мамой нужно посоветоваться, с ней можно обсудить затруднительный случай в его школьной жизни.
У Старка волосы совершенно седые, я и Лулу относимся к нему всегда заботливо и нежно. Это отношение двух мужчин к любимой слабой женщине.
Я, мой сын и Катя стараемся отстранить от Старка все, что может его расстроить.
Катя, кажется, привязана к нему теперь больше, чем к Лулу, точно Лулу вырос, а Старк остался ребенком.
Васенька совсем охладел ко мне — я ему безразлична теперь. Виной этому, кажется, то, что я не прежний талант.
Да, и с искусством покончено.
Я почувствовала это еще тогда, когда кончила своего Диониса. Он создал мне имя. Картина моя, появившаяся через два года, «И вы будете такими», имела шумный успех.
Но я сознавала, что это успех внешний. Успех автора «Гнев Диониса», успех контраста этих прекрасных женских тел с безобразной старухой на первом плане.
Я больше ничего не выставляла.
Последнее мое большое произведение никогда не видела публика — портрет Лулу висит в кабинете его отца.
Жизнь идет к концу.
Я прожила ее, может быть, слишком бурно и странно.
Виновата ли я, виновата ли природа, по теории Латчинова, — не знаю.
Но скорбная тень этого человека часто стоит предо мною, и я как будто слышу его тихий, спокойный голос:
— А вы все же счастливая женщина, друг мой.
Лицо его сохраняет свое выражение грусти и нежности, и его рука ласково гладит меня по голове.
— Помните вы день, когда Старк позировал вам в последний раз, когда он был так весел? Я киваю головой.
— Так вот, в этот самый день я, придя домой, хотел покончить с собой.
— Но почему, почему? — говорю я с тоской. Он задумчиво гладит меня по голове.
— Милый друг мой. Право, я никого из моих друзей не любил так, как вас, сам не знаю почему. Вам одной мне хочется сказать то, что я думал не говорить никому, никогда.
А что мне хочется говорить, я приписываю моей болезни, моей слабости.
Дни мои сочтены, и мне не хочется ничего земного уносить «туда». Мне почему-то кажется, что «там» есть что-то. Конечно, не рай, не ад, но мне представляется невозможным, чтобы моя мысль, память и воображение могли исчезнуть вместе с моим телом.
Это кажется мне ужасно глупым, именно глупым.
Вы видите, Тата, — позвольте мне называть вас так — я делаюсь болтлив, как все дряхлые и умирающие, но я не могу, я не хочу уносить с собой то, что было и радостью, и мукой для меня…
Я безумно любил Старка, Тата, и в тысячу раз больше, чем вы.
— Я вижу, что вы поражены, но я решил все рассказать вам.
Вы не знали «секрета», я его знал с детства, и я хотел «сознательно быть чистым», в этом было мое мучение.
Ребенком в моих наивных влюбленностях я тоже, как и вы, стремился к объекту одного со мною пола. Но вы переменили пол, а я всегда оставался мужчиной.
Когда меня отдали в одно из привилегированных учебных заведений и я увидел разврат между мальчиками моего возраста, я пришел в ужас и отшатнулся от них.
У меня были умные, хорошие родители. Они своим воспитанием дали мне хорошие задатки — и я отшатнулся от разврата моих сверстников.
Но ужаснулся я гораздо позже: тогда, когда я вырос и возмужал. Ужаснулся, когда я увидел, что женская красота ничего не говорит моим чувствам. Ими всецело владело прекрасное тело юноши.
Я стал насильно стараться ухаживать за женщинами, заводить интриги, жил с ними и покупал их на один день.
Я боялся самого себя, я стыдился себя. Это было самое ужасное время моей жизни.
Я принимал этих женщин, как отвратительное лекарство, которым я надеялся вылечиться от моей болезни, от моего позора, Я испытывал то, что должен испытывать нормальный человек, если бы его заставили силой предаваться какой-нибудь извращенности.
Но это не помогало.
Я решил служить, работать… Но служба и работа продуктивны только тогда, когда ими удовлетворяется жажда денег или честолюбие. У меня не было последнего, а первых было слишком много.
Я бросился на науки и на искусство. Но науки доставались мне слишком легко, а искусство… оно говорило о любви и подчас мучило, Я попробовал физический труд. Прожил два года в толстовской колонии, треть моего состояния отдал окрестным крестьянам. Я старался войти во все это душой, но тело говорило все сильнее и сильнее…
В это время родители мои стали настаивать на моей женитьбе. Они даже нашли мне невесту.
У отца умер товарищ, князь Уколов. Князь умер совершенно разоренный, запутавшись в долгах. Дочь его, княжна Варвара, осталась положительно на улице, и моя мать приняла ее к себе в дом.
Я отказался наотрез от этого брака. Мог ли я в угоду матери и отцу изломать жизнь восемнадцатилетней, чистой девушки?
Но эта девушка сама явилась ко мне в кабинет, куда я ушел после бурной сцены с матерью, и сказала: «Я слышала ваш разговор, я подслушивала. Вы меня не любите, я вас тоже не люблю. Вы боитесь разбить мою жизнь, а я считаю, что вы меня осчастливите. Я не особенно красива и я бедна — кто женится на мне? Бедняк? А я хочу богатства и свободы.
Ваши родители желают продолжения их рода. Прекрасно, постараемся подарить им наследников. Двоих, я думаю, довольно: в случае если один умрет, другой останется. Если это будут девочки, можно будет при замужестве присоединить к их фамилии вашу; это даже очень красиво — двойная фамилия.
А затем — не будем стеснять один другого».
Я с удивлением смотрел на эту тоненькую девочку, такую чистую и невинную на вид.
Я ей это высказал.
— Вы не ошибаетесь, — спокойно заметила она, — я совершенно чиста и невинна, но я не глупа. Я знаю, что мне надо подумать о своем будущем. Мне всегда хотелось быть богатой.
Тогда я ей сказал, что вообще не люблю женщин.
— Ах, вы, верно…? — и она произнесла греческое слово, так мало ко мне подходящее в прямом смысле, с неподражаемым хладнокровием, — Но это ничего, детей вы все же можете иметь, я это знаю.
Она подала мне мысль: а что если я буду иметь детей и в них смысл жизни?
Я согласился.
Но и эта надежда не сбылась.
Женя моя слишком набросилась на светские удовольствия, родила преждевременно мертвого ребенка, и доктора сказали, что надежда иметь детей потеряна навсегда.
Когда я пришел навестить мою жену после родов, она мне сказала:
— Я очень виновата перед вами, Александр: я не берегла себя, и это похоже на то, что я «вовлекла вас в невыгодную сделку». Нельзя ли это поправить? Не можете ли вы прижить ребенка с другой женщиной, я имитирую беременность и роды…
— Это уж уголовное преступление, — ответил я ей, — ваша добросовестность заводит вас слишком далеко. Помиримся с обстоятельствами.
Мы прожили с ней под одной крышей много лет, сходясь за обедом, принимая гостей. Ездили вместе в театр и в гости. Мы даже с удовольствием беседовали по вечерам. Она была сухая, но не глупая женщина, ее злой ум мне нравился. Нас даже считали дружной парой.
Были ли у нее увлечения? Не знаю. В свете ничего о ней не говорили.
Мне приходилось в обществе встречаться с людьми, пробуждавшими во мне внезапное чувство любви, но что я должен был делать?
Если бы я открыл перед женщиной свою страсть к ней, и она не захотела отвечать на эту страсть, то все же мое безумное объяснение она вспоминала бы с улыбкой снисхождения, а, может быть, и с довольным вздохом.
А юноша? Порядочный юноша! Он бежал бы от меня с отвращением и ужасом, в лучшем случае со смехом… с тем смехом, которым смеялся Старк при воспоминании о бароне.
Тата, Тата, счастливы вы, что вы себя не поняли, что случай свел вас со Старком. Судьба исправила «ошибку» природы, она не захотела лишить вас счастья изведать разделенную страсть!
Латчинов задумался, потом продолжал:
— После неудачных родов моей жены я махнул рукой и поехал путешествовать. И тут первый раз я пошел к тем созданиям, которые носят название «chattes»[22].
Но оказалось, что они мне еще противнее женщин. Я хотел любить Ганимеда, Антиная, а я видел перед собой какие-то карикатуры на женщин, тех женщин, от которых я бежал.
Меня возмущала эта имитация, эти женские платья, парики, когда я искал именно божественного юношу!
И, кроме того, я вовсе не хотел того, что эти создания мне предлагали. Я хотел преклоняться перед красотой тела, перед гордым лицом молодого полубога. Я хотел расточать до самозабвения ласки моему кумиру и ждать от него только поцелуя и ласки. Я хотел дружбы, более сладкой, чем любовь, и поэзии в этом моем поклонении…
А эти изуродованные создания, эти размалеванные куклы предлагали мне то, чем они торговали.
Они не понимали культа древних — они знали грубый обычай востока, вызванный недостатком в женщинах.
Я бежал от них с еще большим отвращением, чем от их товарок по ремеслу.
Тут я встретил одного американца Джони.
Он был тоже один из этих несчастных имитаторов, но он был хитрее их. Он понял, чего я хотел, и обманул меня или, скорее, я сам себя обманывал.
Это было жадное, капризное, несносное существо, но я его любил два года. Он скучал со мной.
Не мог же он вечно притворяться, что ему нравится замкнутая жизнь с книгами и музыкой… Я в своей наивности хотел сделать его моим товарищем, другом. А ему хотелось поиграть в карты, напиться, он даже мне не раз говорил, что такая любовь, как моя, — «слишком платоническая», что ему нравится совсем другое. Он оставался со мной только ради денег и крупных денег, в которых я ему не отказывал. Наконец, барон Z, сманил его и увез от меня.
Глупо, я сам сознаю, что это было глупо, но я не мог много лет этого забыть и, встретив Z., я вызвал его на дуэль, придравшись к нему во время карточной игры.
После побега Джони я обратился к докторам и, наконец, к гипнотизеру.
Не знаю, он ли или я сам себя загипнотизировал, но долго я жил спокойно, со своими книгами, музыкой, картинами, путешествуя почти все время, и вдруг… У вас в мастерской я увидел Старка, и началась мука, мука хуже прежнего… стена… безнадежность…
Тата, Тата! Это был ужас, скорбь, мрак!
И счастье в то же время.
Счастье, мое бедное счастье, состояло в том, что я видел его около себя и знал, что я его лучший и единственный друг.
Вы покинули его, и он был одинок, грустен.
Вы знаете его детскую ласковость? И я крал пожатие руки, ласковое слово, улыбку.
Иногда я приходил к нему в комнату, когда он ложился спать. Я садился около его постели, и мы вели дружеские, долгие беседы. Я нарочно начинал ему говорить о вас, чтобы видеть страсть в этих чудных глазах. Я иногда имел жестокость доводить его до отчаяния, чтобы потом получить право гладить его руку, поцеловать его в лоб, обнять его, когда он рыдал на моем плече… О, как я мучился совестью на другой день, видя его расстроенное лицо.
Во время его болезни, несмотря на страшные опасения за его жизнь, я был счастлив, и только тогда я был счастлив.
Он без сознания целые ночи лежал на моих руках.
Я целовал его, сколько хотел. Целыми часами я любовался им, а кругом была ночь… тишина…
Тата! Единственный друг, милый мой товарищ! Простите, я увлекся и говорю лишнее, но вы знаете, что скоро всему конец — и моей безграничной любви к нему и моей жизни!
Латчинов закрыл глаза и замолчал, а я, взволнованная, охваченная мучительной жалостью, тихо гладила его бледные, тонкие руки.
Я стою на террасе дачи в Нельи и с нетерпением жду, когда в конце аллеи покажется высокая стройная фигура юноши в мундире политехнической школы. Я волнуюсь и горю нетерпением.
Я жду своего сына, Сегодня тринадцатая годовщина со дня смерти Латчинова, и я сегодня невольно весь день вспоминала о нем.
Да разве только сегодня!
Сколько воды утекло за эти тринадцать лет!
Я могу не лгать теперь.
Илья умер. Он умер на моих руках, покойный и счастливый моей любовью и преданностью. Для меня грустное утешение думать, что не болезнь сердца свела его в могилу, а рак, наследственный в их семье.
Скоро уже семь лет, как я жена Старка. Наш брак закреплен в мэрии и в двух церквях, как он мечтал когда-то.
Его любовь ко мне не изменилась, это меня и трогает и смешит. Старк старше меня всего на год, но я выгляжу гораздо моложе своих лет, и я забочусь о себе потому, что мой сын гордится моей наружностью.
Старк даже иногда по-прежнему закатывает мне сцены ревности, но я не сержусь и не обижаюсь, Я так сроднилась с теорией Латчинова.
Благодаря этой теории, мне ясны некоторые мелочи в жизни моего мужа, моей и нашего сына…
Вот он вбегает — мое сокровище! Со смехом поднимает меня на руки и целует, целует без конца.
Мы смотрим друг на друга счастливыми глазами. Ведь мы не видались целую неделю!
Он выше отца на целую голову, но далеко не так красив, как я думала.
Лоб, брови, глаза его прекрасны, но подбородок слишком выдается, нос слишком вздернутый, рот велик.
Он гораздо хуже отца. Что составляло главную прелесть Эдди, это его нежность и мягкость, но я рада, что лицо Лулу мужественнее и грубее, хотя бы и в ущерб красоте.
Теория Латчинова подтверждается даже отношением нашего сына к нам обоим.
Вот сейчас он рассказывает мне о своем столкновении с одним из преподавателей и прибавляет:
— Как видишь, мама, дело окончилось ничем, но ты пока не рассказывай этого папочке. Он разволнуется, разнервничается, полетит объясняться. Мы ему скажем потом.
Лулу обожает отца, он ни за что не хочет, чтобы «миленький папочка» огорчился таким пустяком, а с мамой нужно посоветоваться, с ней можно обсудить затруднительный случай в его школьной жизни.
У Старка волосы совершенно седые, я и Лулу относимся к нему всегда заботливо и нежно. Это отношение двух мужчин к любимой слабой женщине.
Я, мой сын и Катя стараемся отстранить от Старка все, что может его расстроить.
Катя, кажется, привязана к нему теперь больше, чем к Лулу, точно Лулу вырос, а Старк остался ребенком.
Васенька совсем охладел ко мне — я ему безразлична теперь. Виной этому, кажется, то, что я не прежний талант.
Да, и с искусством покончено.
Я почувствовала это еще тогда, когда кончила своего Диониса. Он создал мне имя. Картина моя, появившаяся через два года, «И вы будете такими», имела шумный успех.
Но я сознавала, что это успех внешний. Успех автора «Гнев Диониса», успех контраста этих прекрасных женских тел с безобразной старухой на первом плане.
Я больше ничего не выставляла.
Последнее мое большое произведение никогда не видела публика — портрет Лулу висит в кабинете его отца.
Жизнь идет к концу.
Я прожила ее, может быть, слишком бурно и странно.
Виновата ли я, виновата ли природа, по теории Латчинова, — не знаю.
Но скорбная тень этого человека часто стоит предо мною, и я как будто слышу его тихий, спокойный голос:
— А вы все же счастливая женщина, друг мой.