Страница:
Анн снова зашагал к хижине. Он все рассказал своему оруженосцу, начиная с появления Альеноры на Бордоской дороге – и вплоть до их недолгого счастья в Орте…
Слушая эту невероятную повесть, Изидор Ланфан сначала испытывал недоумение и тревогу, но после верх одержала глубокая радость. Пыл и явное удовольствие, с которым молодой человек изливал ему душу, доставили оруженосцу безмерное счастье. После стольких лет молчания и отчужденности они с Анном, наконец-то, обрели друг друга!
Анн заключил:
– Прислушивайся к волкам! Скоро ты их услышишь. Я уверен, что она там.
Но ни один волк не выл этой ночью, и только гомон французского лагеря был еще слышен, когда умолк его голос. И тут Анн заметил Безотрадного, перед которым они стояли уже некоторое время. Узнав Изидора, конь приветливо зафыркал.
– Безотрадный – твой. Веди его к победе!
Изидор испуганно затряс головой.
– Ни за что! Вы должны оставить его себе.
Анн подошел к нему вплотную.
– Я буду драться вместе с крестьянами и босяками, потому что я такой же, как они. Думаешь, они примут меня с конем, достойным королевской свиты? Посмотри на меня. Мое лицо выдублено солнцем, босые ноги ороговели так, что не нуждаются в башмаках. Возьми Безотрадного и позволь мне уйти к своим.
– Ваши – здесь, монсеньор, среди сподвижников Бастарда.
На этот раз Анн вспылил.
– Ты с ума сошел или насмехаешься надо мной? Я же велел тебе не называть меня «монсеньором»! Я больше никто.
– Я в своем уме и называю вас как подобает. Послушайте и вы меня…
Достоинство, с каким говорил Изидор, заставило Анна умолкнуть. В недолгой тишине издалека долетали пьяные песни.
– Ваш прадед лишил вас прав на сеньории Вивре и Куссон, но ваша мать тоже была благородного звания. По крайней мере, она была возведена в дворянское достоинство.
– Моя мать?
– Герцог Орлеанский подарил ей на свадьбу сеньорию Невиль-о-Буа, это совсем неподалеку отсюда, в Орлеанском лесу. И уж это-то владение никто не вправе отнять у вас. Вы – сир де Невиль!
Анн не верил собственным ушам. Он не знал этого лишь по собственной вине, потому что в свое время не удосужился расспросить о матери сдержанного, умеющего хранить тайны Изидора. Изидора, который столько всего знал о нем самом.
Тот продолжил:
– Ступайте к Бастарду Орлеанскому: он подтвердит ваши права. А потом займите свое место среди нас… На Безотрадном.
Опять наступило молчание, на этот раз более долгое. Ночное непотребство на равнине продолжалось. Слышны были женские выкрики, испуганные или возбужденные, им вторил грубый мужской хохот.
– Расскажи о моей матери. Ты ее хорошо знал?
Изидор Ланфан выглядел и удивленным, и взволнованным. На мгновение он закрыл глаза, потом снова посмотрел на молодого сеньора.
– Наверное, лучше, чем кто другой. Это ведь я выдал ее за вашего отца. Они встретились при Блуаском дворе, одним зимним днем, белым от снега. Она была брюнетка, он блондин; она была взрослая, он – почти ребенок. Однако они полюбили друг друга с первого взгляда. И любили до самого конца.
– Какая она была?
– Девушка из самого простого народа. Пока ее не возвели в дворянское достоинство, состояла служанкой в Вестминстерском замке. Она была самая чудесная из женщин. Красивая. Но если бы только красивая! Она была простой, естественной… и веселой. Такой веселой!
Анн был растроган до глубины души, но собрал всю свою волю, чтобы не поддаться чувствам. Да, «Анн де Невиль» – звучит хорошо. Ему бы понравилось так называться. Взять себе имя, которое его мать носила до брака. Да, он предпочел бы остаться вместе с Изидором, вновь обретенным товарищем, надежным человеком, наперсником, старшим братом… Однако все это должно быть забыто, бесповоротно и окончательно! Анн покачал головой.
– Не могу. Я должен биться плечом к плечу с простым народом: я поклялся в этом у Гроба Господня.
– У Гроба Господня!
– Во время пасхальной службы…
Изидор Ланфан вздохнул. Возразить было нечего.
– Какого рыцаря теряет Франция…
– Не думай так. Я могу быть не меньше полезен Франции как простолюдин. У меня есть дар слова – надеюсь, по крайней мере, что это так. Я попытаюсь поднять народ.
– Тогда пусть Господь вдохновит вас и даст вам силу убеждения!
Анн улыбнулся.
– Изидор, ты не сказал мне, где находится Невиль-о-Буа…
– Там. Прямо на север.
– Я пойду туда. Стану одним из подданных моей матери. Надеюсь, что там, где она сейчас, ей не придется краснеть за своего сына.
– Монсеньор…
Но Анн уже убежал в темноту, и Изидор Ланфан остался один вместе с Безотрадным.
12 октября английское войско появилось перед Орлеаном. Как и говорили, оно было грозным: более десяти тысяч человек под командованием самых замечательных заморских полководцев: Джона Солсбери, Джона Тэлбота, Уильяма Гласдейла и Уильяма Ла Поля, графа Суффолка.
Но и осажденные – пятитысячный гарнизон – тоже были полны решимости. Вместе с Жаном, Бастардом Орлеанским, и Ла Иром там находился храбрый Потон де Ксентрай. Еще молодой, лет около тридцати, весь покрытый шрамами и вечно взлохмаченный, Жан Потон был поначалу всего лишь авантюристом, но проявил столь безумную отвагу, что дофин сделал его своим капитаном и пожаловал храбрецу сеньорию Ксентрай. Да и многие другие отважные военачальники собрались здесь: и южане из провинций, оставшихся верными дофину, и северяне, бежавшие из захваченных врагом областей, чтобы поступить на службу к своему истинному королю: Пьер де Гравиль, Раймон де Вил ар, Жан де Барнер и хирург Жан де Жондуань.
Среди них выделялся военный совсем иного, нового рода – глава пушкарей Монтеклер. Рослый, с черной окладистой бородой, он всегда держался с чуть высокомерным видом, был крайне горд своим особым ремеслом и постоянно предавался каким-то расчетам, в которых никто ничего не смыслил. Он расставлял и наводил свои орудия с тщательностью ювелира. В распоряжении Монтеклера находилась лучшая артиллерия, какую только удалось сыскать: семьдесят деревянных пушек, окованных железными обручами. С удивительной точностью они метали каменные ядра от двадцати до двухсот фунтов весом. Большая часть этих орудий была нацелена на мост через Луару и небольшую предмостную крепость Турель, поскольку Монтеклер был уверен: рано или поздно противник попытается атаковать именно с этой стороны.
Осада не застала жителей Орлеана врасплох. Они готовились к ней уже двадцать лет, со времени убийства их герцога и начала гражданской войны с бургундцами. Крепостные стены, и прежде мощные, были укреплены еще надежнее, и каждый защитник знал свой пост. Обороняющиеся отнюдь не исчерпывались пятью тысячами человек гарнизона! Горожане были готовы прийти им на помощь. Весь город с мужеством и даже воодушевлением собирался противостоять англичанам…
Военные действия начались почти сразу же. Англичане, пришедшие с севера, расположились на том же берегу. На следующий день после своего прибытия они двинулись на штурм одной из стен. Но, разумеется, лишь для того, чтобы оценить боеспособность осажденных, потому что, получив отпор, быстро отступили, сохраняя правильный порядок. Во всяком случае, они получили возможность убедиться в решимости орлеанцев. Горожане, включая женщин, толпами бросились на стены и лили кипящее масло на головы штурмовавших.
Серьезные дела начались 17 октября. Солсбери велел перевести армию на южный берег по наплавному мосту и попытался захватить каменный мост через Луару.
Этот мост имел двойную защиту. Посреди реки он опирался на островок, где находилось первое укрепление, крепость Сент-Антуан, потом достигал берега, где его прикрывало второе – крепость Турель.
Завидев подходящего неприятеля, все боеспособные орлеанцы перешли по мосту в Турель, и на этом пятачке произошло особенно яростное столкновение. Женщины опять отличились: они выливали на атакующих потоки кипящего масла, но этого оказалось недостаточно. Англичан было слишком много, и форт оказался в их руках. Бастард был вынужден дать приказ к отступлению. Он повелел разрушить мост между Турелью и бастионом Сент-Антуан на острове посреди Луары.
Последствия оказались весьма серьезны. Конечно, городские укрепления остались целы, но сообщение с южным берегом, а тем самым и с внешним миром прервалось.
Однако удача или воля Божья – если только не мастерство старшего пушкаря Монтеклера – изменили ситуацию.
24 октября граф Солсбери захотел осмотреть захваченные им позиции. Он прохаживался по дозорному ходу Турели, когда многочисленные орудия орлеанской артиллерии, направленные в ту сторону, дали залп.
Уильям Глэсдейл, находившийся рядом со своим командиром, как раз говорил ему: «Милорд, видите ваш город?» – когда пушечное ядро проломило стену неподалеку от беседующих. Осколок камня угодил Солсбери в голову, и он вскоре умер, не приходя в сознание.
Смерть графа Солсбери стоила победы в целой битве. Это был лучший английский полководец. Его стратегического чутья англичанам потом будет жестоко недоставать. К тому же его гибель нанесла суровый удар по боевому духу войск, в то время как орлеанцев она, наоборот, изрядно ободрила. По городу и окрестностям тотчас же разнесся слух, что это сам Бог поразил графа, чтобы покарать за разграбление церкви Богоматери в Клери.
Отныне все взоры были обращены к Орлеану, и каждый, на чьей бы стороне он ни находился, чувствовал: близится решительная битва…
Расставшись с Изидором, Анн незамедлительно отправился в Невиль-о-Буа. Как и прежде, на Бордоской дороге, он вырезал себе две дубинки и решил, что будет биться только ими. Они станут его единственным оружием.
Невиль-о-Буа оказался очаровательной деревушкой, удивительно мирной и безмятежной для столь неспокойных времен. Дома были отделены друг от друга садиками, в которых поселяне ставили ульи. Мед был главным источником дохода в Невиле, располагавшемся на самом юге области Гатине, да и в остальном краю.
Анн остановился на городской площади. Был рыночный день. Анн испытал странное волнение, видя этих людей: они походили на любых других, но с ними его связывали крепчайшие узы подданства. Крестьяне из соседних деревень продавали кое-какие овощи и фрукты. Рядом поставил свою тележку точильщик, и жители приносили ему на заточку свои нехитрые орудия.
Анн осмотрелся. На площади находилась церковь недавней постройки, а рядом – укрепленное здание, тоже совсем новое. Его окружал ров с водой, затянутой тиной. Через ров прямо ко входу, закрытому высокой решеткой, был перекинут каменный мост.
Само здание было высоким, с островерхой аспидной крышей и большими прямоугольными зарешеченными окнами. Оно больше походило на какой-нибудь городской особняк, чем на укрепленный деревенский замок. Часть фасада заросла плющом.
Анн долго рассматривал красивое здание, казавшееся нежилым. Чем еще оно может быть, если не жилищем сеньоров де Невилей? Была ли тут хоть раз его мать? Отражалось ли в воде этих рвов ее лицо?.. Он отогнал эти мысли. Сейчас пора не мечтаний, а действий. Пора исполнить обет, принятый у Гроба Господня!
Посреди площади на довольно высоком основании стоял железный кованый крест. Анн проворно взобрался на него и громко заговорил, обращаясь к крестьянам:
– Друзья, послушайте! Меня зовут Анн Иерусалимский. Если я ношу столь гордое имя, то лишь потому, что оно было дано мне самим Господом на Масличной горе, в день Пасхи…
Гул голосов стих, люди подошли поближе.
– И возле Гроба Господня я дал торжественную клятву Богу: вернуться во Францию, чтобы избавить королевство от англичан, терзающих его так давно. Поможете вы мне в этом деле?
Анн умолк в замешательстве. Вместо воодушевленного «да!», на которое он рассчитывал, ответом ему была лишь мертвая тишина. Все как один смотрели на оратора, но лица слушателей выражали в лучшем случае подозрительность, а в худшем – враждебность. Анн был почти уничтожен их реакцией. Неужто жители Невиля благоволят англичанам?
Несколько крестьян отделились от остальных. Их предводитель, дюжий бородач, настоящий великан, вырос перед Анном.
– А не слишком ли ты молод, чтобы вернуться из Иерусалима? Может, скорее, ты приполз из Лондона?
Анна окружила угрожающая толпа. Ничего не понимая, он спустился с креста, чтобы объясниться:
– Но я же говорю вам, что англичане…
Он хотел уйти, но ему не давали прохода. Выбора не оставалось. Он проложил себе путь с помощью дубинок, стараясь бить не слишком сильно. Бородач сграбастал его за шиворот и приподнял над землей. Анну ничуть не хотелось драться с этим здоровяком, заподозрившим, что он англичанин, но иначе было нельзя. Ударом по предплечью молодой человек заставил своего противника разжать пальцы. После второго, нанесенного в грудь, тот рухнул на колени, но все еще не унимался, поэтому Анн треснул его по макушке и оставил оглушенным в пыли.
Поражение бородача вызвало настоящий бунт. На чужака набросились все, включая женщин. Не мог же Анн отлупить всех этих людей! Он попытался вернуться к кресту и взобраться на подножие, где оказался бы под Божьей защитой, но ему не позволили этого сделать. Он уже выронил одну из дубинок и подвергался нешуточной опасности быть разорванным в клочья, как вдруг раздался низкий, властный голос:
– Стойте!
Все застыли как по волшебству. Человек лет пятидесяти, одетый в черную сутану, решительно проложил себе путь сквозь толпу. Он был высок ростом, с очень густыми бровями и волосами, посеребренными сединой. Анн вновь повязал себе на шею серый лоскут, сорванный в потасовке, и подошел к нему.
Ему редко встречался человек столь внушительного вида. Незнакомец был выше его ростом, худой и прямой; трудно было выдержать взгляд его светло-голубых со стальным отливом глаз.
– Я отец Сильвестр, здешний священник. А вы, сын мой, значит, пришли из Иерусалима?
– Да, святой отец. И я не поздравляю вас с гостеприимством ваших прихожан!
– Оставьте вашу язвительность при себе и лучше расскажите о Масличной горе, где вы, по вашим словам, побывали.
– Так вы мне тоже не верите?
– Отвечайте!
Анн с яростью выдохнул воздух.
– Надо выйти из Иерусалима через восточные ворота, затем перейти Кедрон по мосту, который ведет к Иерихонской дороге. Там и будет Масличная гора. Вам этого довольно?
Нет. Скажите, что вы почувствовали в своем сердце, когда поднялись на Масличную гору?
– Разочарование, святой отец. Я думал, что увижу большой оливковый сад, а это оказалось всего лишь предместьем Иерусалима. Там одни только дома и почти нет деревьев.
Отец Сильвестр кивнул.
– В молодые лета я тоже ходил в Иерусалим и испытал те же чувства. Идемте, сын мой, нам есть о чем поговорить…
Анн прошел сквозь толпу, покорно расступившуюся и неожиданно молчаливую, и направился в церковь вслед за кюре. Когда дверь за ними закрылась, юноша не смог сдержать горечи.
– Кто эти люди, святой отец? Я призываю их к борьбе против англичан, а они обвиняют меня в том, что я, дескать, сам англичанин!
– Надо понять их. Сейчас много шпионов развелось в округе. Они нарочно ведут подстрекательские речи против захватчиков, чтобы сторонники дофина выдали себя.
– И вы тоже считаете, что я похож на шпиона?
– Вообще-то… У вас и повадки, и выговор не местные. Впрочем, вы – любопытное создание Божье. Я бы и сам не прочь узнать, кто вы такой!
Анн вдруг почувствовал себя ужасно уязвленным. А он-то думал поднять народ одной силой своего красноречия: как же он был наивен! Он ответил несколько сухо:
– Если не возражаете, я бы хотел сохранить это при себе.
– Боюсь, вы не поняли. Мне необходимо знать это ради нашей общей безопасности. Вы побывали в Иерусалиме, это несомненно. Но Град Святой не заповедан и нашим врагам, насколько я знаю.
– Тогда я открою вам себя на исповеди. Хочу, чтобы вы были связаны ее тайной.
Невильский кюре согласился. Он перекрестил своего юного собеседника, и Анн опустился на колени. Он не утаил ничего. Когда юноша умолк, священник оставил свой властный тон, которым говорил прежде.
– И впрямь, сама воля Божия привела вас к нам, сын мой! Следуйте за мной в обитель. Я должен показать вам кое-что важное.
– В обитель?
– В то красивое здание рядом с церковью, которое вы не могли не заметить. Это господский дом, жилище сеньоров де Невилей. Герцог Орлеанский велел построить его к замужеству вашей матушки, но она там ни разу не побывала. Я поселился там, чтобы уберечь от воров и запустения.
Тропинка за церковью вела к другому входу в господский дом. К дверце в обводной стене через ров были переброшены мостки.
По ту сторону ограды Анну открылся сад сурового очарования. Две липовые аллеи пересекались в его центре, возле круглого пруда, заросшего кувшинками.
Следуя за отцом Сильвестром, Анн вошел в дом и попал в главное помещение: просторный трапезный зал с украшенным резьбой и росписью потолком. Гобелены с изображением охотничьих сцен закрывали все стены, кроме той, где находился камин. Над камином висел лазоревый щит с большим золоченым кольцом посредине.
Отец Сильвестр поднялся на скамью, чтобы снять щит со стены, и протянул его Анну.
– Герб Невилей: лазурь и золотой цикламор. Он прост и прекрасен!
– Цикламор?
– Так называется большое кольцо в центре щита.
Анн взял его в руки. Молодой человек весь дрожал, так велико было его волнение. Отец Сильвестр прав: нет ничего проще и прекраснее. Словно сияющий ореол средь ясного неба…
Священник продолжил:
– Род Невилей весьма древний, но угас уже век с лишним назад. Герцог Орлеанский восстановил титул ради вашей матушки. Этот герб – ваш. Неужели вы отвергнете его?
С болью в душе Анн покачал головой.
– Я не могу, святой отец. Я обещал Богу сражаться вместе с крестьянами.
– По крайней мере, разделите со мной это жилище, оно ведь ваше по праву.
– С вашего позволения, я бы предпочел жить среди них.
– Да будет по воле вашей, сын мой…
Они вышли к людям. Священник объявил своим прихожанам, ожидавшим снаружи, что Анн Иерусалимский – истинный приверженец дофина и искусный воин. Он призвал их перейти под его начало.
Восторженные крики встретили эту речь. Бородатый великан бросился к Анну и протянул ему руку. На макушке у него вздулась здоровенная шишка.
– Меня зовут Колен Руссель. Даже и не знаю, как мне заслужить прощение!
Анн показал пальцем на шишку, прежде чем обменяться с ним дружеским рукопожатием.
– Это я должен просить тебя о прощении, Колен! Я хочу устроиться в деревне. Окажешь мне гостеприимство?
– Так ты не у кюре будешь жить?
– Эти хоромы годятся для благородных или священников, а я ни то, ни другое… Ну так что, примешь меня?
– Нас там многовато, ну да ничего, потеснимся! Согласен, и от всего сердца!
С этого дня деревня Невиль-о-Буа стала самым ярым оплотом сопротивления. Все здоровые мужчины сделались солдатами, в ущерб пчеловодству. Подростки служили разведчиками, наблюдая главным образом за передвижением неприятельских войск. Женщины работали за двоих и дома, и на пасеках, чтобы возместить отсутствие мужей и братьев.
Было бы неточным сказать, что Анн стал вожаком отряда. Руководящую должность разделяли трое – они принимали решения сообща. Колен Руссель, как никто другой, знал окрестности, особенно Орлеанский лес, в котором для него не было тайн. Отец Сильвестр со своей рассудительностью, опытом и авторитетом был духовным вождем. Анн занимался боевой подготовкой и всеми военными вопросами.
Колен Руссель не солгал, сказав Анну, что у него тесновато. Дом-то был большой, но кроме жены и шестерых детей там жили еще его родители, родители жены, свояченица с детьми… не считая соседки, которую он приютил из человеколюбия.
Весь этот люд укладывался на ночь на больших пятиместных лежанках, а наименее расторопные – прямо на полу, среди свободно разгуливающих кур и свиней. Поначалу немного растерявшись от такой тесноты, Анн, в конце концов, пообвык, и ему это даже стало нравиться. Он хотел делить с народом его судьбу и для начала должен был притерпеться к скученности.
Нет, он не сожалел о Невильском замке. Один в большой спальне этого аристократического жилища он бы беспрестанно думал о Теодоре. А здесь, на жестких топчанах, где все лежали вповалку, где постоянно приходилось отпихивать чьи-то руки, ноги и груди, среди храпа, вскриков, стонов, сопенья и пуканья он и не вспоминал об оставленной супруге.
Когда первое удивление миновало, Анна, в конце концов, признали в Невиле. Несмотря на то, что пришелец был не похож на остальных, он вполне естественно влился в деревенскую общину. Мужчины восхищались его ловкостью во владении оружием, отвагой и непоколебимой верой в победу. А женщинам он глянулся своей пригожестью, непринужденностью в обращении, красноречием – и окружавшей его тайной.
Конечно же, не одна молоденькая крестьяночка увлеклась им, но лишь одной из всех хватило духу открыться; быть может, потому что она была смелее других… Она приходилась старшей дочкой гостеприимцу Анна, Колену Русселю, и это обстоятельство, возможно, придало ей смелости.
Филиппина Руссель, кареглазая брюнеточка, которой недавно исполнилось восемнадцать, миловидная, веселая и бойкая. Она любила жизнь и смеялась по любому поводу, позволявшему ей поминутно блестеть ровными зубками, которыми ее одарила природа. Красота этой девушки была здоровой, свежей и тем более заметной, что одевалась она без всяких прикрас. Контраст между бедностью наряда и ее собственным очарованием никого не оставлял равнодушным. Да что говорить – Филиппина была прехорошенькая, и все деревенские парни ее обхаживали.
Она влюбилась в Анна, как только увидела его драку с отцом на деревенской площади. Она полюбила пришельца сразу же и всем сердцем, а когда он поселился в их доме, думала, что умрет от счастья.
Увы, продолжение принесло ей лишь разочарование и огорчения. Сказать, что Анн не обращал на нее внимания, было бы недостаточно: ее для него попросту не существовало. Анн помышлял только о войне и только о ней и говорил – с другими мужчинами. Напрасно Филиппина исхитрялась попадаться ему повсюду на пути. Анн замечал ее не больше, чем если бы она была прозрачной. По ночам она издалека смотрела на него, спящего. Устроиться с ним рядом она не решалась – это причинило бы ей слишком большие страдания. Но и находясь в отдалении, она продолжала мучиться.
Через какое-то время Филиппине Руссель пришлось признать очевидное: Анн Иерусалимский – не для нее. Она-то считала, что он послан ей самим небом, что он – ее суженый, а оказалось, что это всего лишь пустая мечта. Анн принадлежал другому миру и когда-нибудь туда вернется. Он только рядится простолюдином, да и то дурно! Комедианты и то больше похожи.
Теперь она лишилась и надежды, и иллюзий, но все же хотела поговорить с ним. Как-то раз в конце осени Филиппина пошла за ним в лес, где, как она знала, Анн обучал крестьян обращаться с оружием. Она нашла его под дубом. Он был весь в поту. Отдыхая после упражнений, вконец измотавших его соратников, он что-то писал.
– Что делаешь?
Анн даже не поднял глаз от листка.
– Пишу проповедь. Обличаю грехи Солсбери и рассказываю, как Господь покарал его. В воскресенье все священники Гатине прочитают это своей пастве.
– А почему отец Сильвестр ее не напишет?
– Потому что он предпочел, чтобы это сделал я.
Анн по-прежнему не удостоил ее даже взглядом. Филиппина пылко воскликнула:
– Возьми меня к себе в солдаты! Я тоже хочу драться! На сей раз, он оставил свои записи.
– Ты с ума сошла?
– Не с мечом, а с луком. Научи меня стрелять!
– Это единственное оружие, которым я не владею.
– Тогда я сама выучусь!
Он хотел было вернуться к писанию, но она села рядом и прикрыла листок рукой.
– Анн, я люблю тебя!
Наступило молчание. Он в упор посмотрел на эту кареглазую темноволосую девушку, почти вплотную приблизившую к нему лицо, но не удивился и не рассердился. У него был чуть раздосадованный вид, какой бывает у человека, которого попусту отрывают от дела. Наконец, он опять взялся за прежнее занятие, но Филиппина опять ему помешала.
– Кто ты? Почему такой бесчувственный? Можно подумать, у тебя и женщины-то никогда не было!
На сей раз он поспешно отвернулся. И показался ей далеким, полностью отчужденным, погруженным в себя.
– Ты права. У меня никогда не было женщины.
– Тогда почему носишь обручальное кольцо? На ком ты женат? Говорят, некоторые отшельники носят обручальное кольцо, желая показать, что обвенчаны с Богом.
– Я не отшельник.
– И не крестьянин тоже. Я давно к тебе присматриваюсь: ты ничего не смыслишь ни в растениях, ни в скотине…
Филиппина так и впилась в него своими карими глазищами.
– Так кто ты такой? Ты бы побил на турнире всех рыцарей Франции и Англии, а говоришь, что не из благородных. Ты непорочнее, чем юный послушник, а врешь, будто не священник. Ну так кто же ты, Анн Иерусалимский?
– Я твой командир, раз ты хочешь драться вместе со мной. Так что отстань, это мой первый приказ!
Она весело вскочила.
– Слушаюсь! Ты ведь мне потом еще что-нибудь прикажешь, ладно?
Она не стала дожидаться ответа, помчалась прочь – и бросила на бегу:
– Меня Филиппиной зовут!
Настала зима. С ее приходом война стала топтаться на месте. В Орлеане и возле него и осажденные, и осаждающие не двигались со своих позиций. После захвата Турели англичане не осмелились на штурм. Они предпочли взять город измором. Для этого они соорудили ряд небольших укреплений вокруг городских стен, чтобы помешать орлеанцам выйти.
Слушая эту невероятную повесть, Изидор Ланфан сначала испытывал недоумение и тревогу, но после верх одержала глубокая радость. Пыл и явное удовольствие, с которым молодой человек изливал ему душу, доставили оруженосцу безмерное счастье. После стольких лет молчания и отчужденности они с Анном, наконец-то, обрели друг друга!
Анн заключил:
– Прислушивайся к волкам! Скоро ты их услышишь. Я уверен, что она там.
Но ни один волк не выл этой ночью, и только гомон французского лагеря был еще слышен, когда умолк его голос. И тут Анн заметил Безотрадного, перед которым они стояли уже некоторое время. Узнав Изидора, конь приветливо зафыркал.
– Безотрадный – твой. Веди его к победе!
Изидор испуганно затряс головой.
– Ни за что! Вы должны оставить его себе.
Анн подошел к нему вплотную.
– Я буду драться вместе с крестьянами и босяками, потому что я такой же, как они. Думаешь, они примут меня с конем, достойным королевской свиты? Посмотри на меня. Мое лицо выдублено солнцем, босые ноги ороговели так, что не нуждаются в башмаках. Возьми Безотрадного и позволь мне уйти к своим.
– Ваши – здесь, монсеньор, среди сподвижников Бастарда.
На этот раз Анн вспылил.
– Ты с ума сошел или насмехаешься надо мной? Я же велел тебе не называть меня «монсеньором»! Я больше никто.
– Я в своем уме и называю вас как подобает. Послушайте и вы меня…
Достоинство, с каким говорил Изидор, заставило Анна умолкнуть. В недолгой тишине издалека долетали пьяные песни.
– Ваш прадед лишил вас прав на сеньории Вивре и Куссон, но ваша мать тоже была благородного звания. По крайней мере, она была возведена в дворянское достоинство.
– Моя мать?
– Герцог Орлеанский подарил ей на свадьбу сеньорию Невиль-о-Буа, это совсем неподалеку отсюда, в Орлеанском лесу. И уж это-то владение никто не вправе отнять у вас. Вы – сир де Невиль!
Анн не верил собственным ушам. Он не знал этого лишь по собственной вине, потому что в свое время не удосужился расспросить о матери сдержанного, умеющего хранить тайны Изидора. Изидора, который столько всего знал о нем самом.
Тот продолжил:
– Ступайте к Бастарду Орлеанскому: он подтвердит ваши права. А потом займите свое место среди нас… На Безотрадном.
Опять наступило молчание, на этот раз более долгое. Ночное непотребство на равнине продолжалось. Слышны были женские выкрики, испуганные или возбужденные, им вторил грубый мужской хохот.
– Расскажи о моей матери. Ты ее хорошо знал?
Изидор Ланфан выглядел и удивленным, и взволнованным. На мгновение он закрыл глаза, потом снова посмотрел на молодого сеньора.
– Наверное, лучше, чем кто другой. Это ведь я выдал ее за вашего отца. Они встретились при Блуаском дворе, одним зимним днем, белым от снега. Она была брюнетка, он блондин; она была взрослая, он – почти ребенок. Однако они полюбили друг друга с первого взгляда. И любили до самого конца.
– Какая она была?
– Девушка из самого простого народа. Пока ее не возвели в дворянское достоинство, состояла служанкой в Вестминстерском замке. Она была самая чудесная из женщин. Красивая. Но если бы только красивая! Она была простой, естественной… и веселой. Такой веселой!
Анн был растроган до глубины души, но собрал всю свою волю, чтобы не поддаться чувствам. Да, «Анн де Невиль» – звучит хорошо. Ему бы понравилось так называться. Взять себе имя, которое его мать носила до брака. Да, он предпочел бы остаться вместе с Изидором, вновь обретенным товарищем, надежным человеком, наперсником, старшим братом… Однако все это должно быть забыто, бесповоротно и окончательно! Анн покачал головой.
– Не могу. Я должен биться плечом к плечу с простым народом: я поклялся в этом у Гроба Господня.
– У Гроба Господня!
– Во время пасхальной службы…
Изидор Ланфан вздохнул. Возразить было нечего.
– Какого рыцаря теряет Франция…
– Не думай так. Я могу быть не меньше полезен Франции как простолюдин. У меня есть дар слова – надеюсь, по крайней мере, что это так. Я попытаюсь поднять народ.
– Тогда пусть Господь вдохновит вас и даст вам силу убеждения!
Анн улыбнулся.
– Изидор, ты не сказал мне, где находится Невиль-о-Буа…
– Там. Прямо на север.
– Я пойду туда. Стану одним из подданных моей матери. Надеюсь, что там, где она сейчас, ей не придется краснеть за своего сына.
– Монсеньор…
Но Анн уже убежал в темноту, и Изидор Ланфан остался один вместе с Безотрадным.
***
12 октября английское войско появилось перед Орлеаном. Как и говорили, оно было грозным: более десяти тысяч человек под командованием самых замечательных заморских полководцев: Джона Солсбери, Джона Тэлбота, Уильяма Гласдейла и Уильяма Ла Поля, графа Суффолка.
Но и осажденные – пятитысячный гарнизон – тоже были полны решимости. Вместе с Жаном, Бастардом Орлеанским, и Ла Иром там находился храбрый Потон де Ксентрай. Еще молодой, лет около тридцати, весь покрытый шрамами и вечно взлохмаченный, Жан Потон был поначалу всего лишь авантюристом, но проявил столь безумную отвагу, что дофин сделал его своим капитаном и пожаловал храбрецу сеньорию Ксентрай. Да и многие другие отважные военачальники собрались здесь: и южане из провинций, оставшихся верными дофину, и северяне, бежавшие из захваченных врагом областей, чтобы поступить на службу к своему истинному королю: Пьер де Гравиль, Раймон де Вил ар, Жан де Барнер и хирург Жан де Жондуань.
Среди них выделялся военный совсем иного, нового рода – глава пушкарей Монтеклер. Рослый, с черной окладистой бородой, он всегда держался с чуть высокомерным видом, был крайне горд своим особым ремеслом и постоянно предавался каким-то расчетам, в которых никто ничего не смыслил. Он расставлял и наводил свои орудия с тщательностью ювелира. В распоряжении Монтеклера находилась лучшая артиллерия, какую только удалось сыскать: семьдесят деревянных пушек, окованных железными обручами. С удивительной точностью они метали каменные ядра от двадцати до двухсот фунтов весом. Большая часть этих орудий была нацелена на мост через Луару и небольшую предмостную крепость Турель, поскольку Монтеклер был уверен: рано или поздно противник попытается атаковать именно с этой стороны.
Осада не застала жителей Орлеана врасплох. Они готовились к ней уже двадцать лет, со времени убийства их герцога и начала гражданской войны с бургундцами. Крепостные стены, и прежде мощные, были укреплены еще надежнее, и каждый защитник знал свой пост. Обороняющиеся отнюдь не исчерпывались пятью тысячами человек гарнизона! Горожане были готовы прийти им на помощь. Весь город с мужеством и даже воодушевлением собирался противостоять англичанам…
Военные действия начались почти сразу же. Англичане, пришедшие с севера, расположились на том же берегу. На следующий день после своего прибытия они двинулись на штурм одной из стен. Но, разумеется, лишь для того, чтобы оценить боеспособность осажденных, потому что, получив отпор, быстро отступили, сохраняя правильный порядок. Во всяком случае, они получили возможность убедиться в решимости орлеанцев. Горожане, включая женщин, толпами бросились на стены и лили кипящее масло на головы штурмовавших.
Серьезные дела начались 17 октября. Солсбери велел перевести армию на южный берег по наплавному мосту и попытался захватить каменный мост через Луару.
Этот мост имел двойную защиту. Посреди реки он опирался на островок, где находилось первое укрепление, крепость Сент-Антуан, потом достигал берега, где его прикрывало второе – крепость Турель.
Завидев подходящего неприятеля, все боеспособные орлеанцы перешли по мосту в Турель, и на этом пятачке произошло особенно яростное столкновение. Женщины опять отличились: они выливали на атакующих потоки кипящего масла, но этого оказалось недостаточно. Англичан было слишком много, и форт оказался в их руках. Бастард был вынужден дать приказ к отступлению. Он повелел разрушить мост между Турелью и бастионом Сент-Антуан на острове посреди Луары.
Последствия оказались весьма серьезны. Конечно, городские укрепления остались целы, но сообщение с южным берегом, а тем самым и с внешним миром прервалось.
Однако удача или воля Божья – если только не мастерство старшего пушкаря Монтеклера – изменили ситуацию.
24 октября граф Солсбери захотел осмотреть захваченные им позиции. Он прохаживался по дозорному ходу Турели, когда многочисленные орудия орлеанской артиллерии, направленные в ту сторону, дали залп.
Уильям Глэсдейл, находившийся рядом со своим командиром, как раз говорил ему: «Милорд, видите ваш город?» – когда пушечное ядро проломило стену неподалеку от беседующих. Осколок камня угодил Солсбери в голову, и он вскоре умер, не приходя в сознание.
Смерть графа Солсбери стоила победы в целой битве. Это был лучший английский полководец. Его стратегического чутья англичанам потом будет жестоко недоставать. К тому же его гибель нанесла суровый удар по боевому духу войск, в то время как орлеанцев она, наоборот, изрядно ободрила. По городу и окрестностям тотчас же разнесся слух, что это сам Бог поразил графа, чтобы покарать за разграбление церкви Богоматери в Клери.
Отныне все взоры были обращены к Орлеану, и каждый, на чьей бы стороне он ни находился, чувствовал: близится решительная битва…
***
Расставшись с Изидором, Анн незамедлительно отправился в Невиль-о-Буа. Как и прежде, на Бордоской дороге, он вырезал себе две дубинки и решил, что будет биться только ими. Они станут его единственным оружием.
Невиль-о-Буа оказался очаровательной деревушкой, удивительно мирной и безмятежной для столь неспокойных времен. Дома были отделены друг от друга садиками, в которых поселяне ставили ульи. Мед был главным источником дохода в Невиле, располагавшемся на самом юге области Гатине, да и в остальном краю.
Анн остановился на городской площади. Был рыночный день. Анн испытал странное волнение, видя этих людей: они походили на любых других, но с ними его связывали крепчайшие узы подданства. Крестьяне из соседних деревень продавали кое-какие овощи и фрукты. Рядом поставил свою тележку точильщик, и жители приносили ему на заточку свои нехитрые орудия.
Анн осмотрелся. На площади находилась церковь недавней постройки, а рядом – укрепленное здание, тоже совсем новое. Его окружал ров с водой, затянутой тиной. Через ров прямо ко входу, закрытому высокой решеткой, был перекинут каменный мост.
Само здание было высоким, с островерхой аспидной крышей и большими прямоугольными зарешеченными окнами. Оно больше походило на какой-нибудь городской особняк, чем на укрепленный деревенский замок. Часть фасада заросла плющом.
Анн долго рассматривал красивое здание, казавшееся нежилым. Чем еще оно может быть, если не жилищем сеньоров де Невилей? Была ли тут хоть раз его мать? Отражалось ли в воде этих рвов ее лицо?.. Он отогнал эти мысли. Сейчас пора не мечтаний, а действий. Пора исполнить обет, принятый у Гроба Господня!
Посреди площади на довольно высоком основании стоял железный кованый крест. Анн проворно взобрался на него и громко заговорил, обращаясь к крестьянам:
– Друзья, послушайте! Меня зовут Анн Иерусалимский. Если я ношу столь гордое имя, то лишь потому, что оно было дано мне самим Господом на Масличной горе, в день Пасхи…
Гул голосов стих, люди подошли поближе.
– И возле Гроба Господня я дал торжественную клятву Богу: вернуться во Францию, чтобы избавить королевство от англичан, терзающих его так давно. Поможете вы мне в этом деле?
Анн умолк в замешательстве. Вместо воодушевленного «да!», на которое он рассчитывал, ответом ему была лишь мертвая тишина. Все как один смотрели на оратора, но лица слушателей выражали в лучшем случае подозрительность, а в худшем – враждебность. Анн был почти уничтожен их реакцией. Неужто жители Невиля благоволят англичанам?
Несколько крестьян отделились от остальных. Их предводитель, дюжий бородач, настоящий великан, вырос перед Анном.
– А не слишком ли ты молод, чтобы вернуться из Иерусалима? Может, скорее, ты приполз из Лондона?
Анна окружила угрожающая толпа. Ничего не понимая, он спустился с креста, чтобы объясниться:
– Но я же говорю вам, что англичане…
Он хотел уйти, но ему не давали прохода. Выбора не оставалось. Он проложил себе путь с помощью дубинок, стараясь бить не слишком сильно. Бородач сграбастал его за шиворот и приподнял над землей. Анну ничуть не хотелось драться с этим здоровяком, заподозрившим, что он англичанин, но иначе было нельзя. Ударом по предплечью молодой человек заставил своего противника разжать пальцы. После второго, нанесенного в грудь, тот рухнул на колени, но все еще не унимался, поэтому Анн треснул его по макушке и оставил оглушенным в пыли.
Поражение бородача вызвало настоящий бунт. На чужака набросились все, включая женщин. Не мог же Анн отлупить всех этих людей! Он попытался вернуться к кресту и взобраться на подножие, где оказался бы под Божьей защитой, но ему не позволили этого сделать. Он уже выронил одну из дубинок и подвергался нешуточной опасности быть разорванным в клочья, как вдруг раздался низкий, властный голос:
– Стойте!
Все застыли как по волшебству. Человек лет пятидесяти, одетый в черную сутану, решительно проложил себе путь сквозь толпу. Он был высок ростом, с очень густыми бровями и волосами, посеребренными сединой. Анн вновь повязал себе на шею серый лоскут, сорванный в потасовке, и подошел к нему.
Ему редко встречался человек столь внушительного вида. Незнакомец был выше его ростом, худой и прямой; трудно было выдержать взгляд его светло-голубых со стальным отливом глаз.
– Я отец Сильвестр, здешний священник. А вы, сын мой, значит, пришли из Иерусалима?
– Да, святой отец. И я не поздравляю вас с гостеприимством ваших прихожан!
– Оставьте вашу язвительность при себе и лучше расскажите о Масличной горе, где вы, по вашим словам, побывали.
– Так вы мне тоже не верите?
– Отвечайте!
Анн с яростью выдохнул воздух.
– Надо выйти из Иерусалима через восточные ворота, затем перейти Кедрон по мосту, который ведет к Иерихонской дороге. Там и будет Масличная гора. Вам этого довольно?
Нет. Скажите, что вы почувствовали в своем сердце, когда поднялись на Масличную гору?
– Разочарование, святой отец. Я думал, что увижу большой оливковый сад, а это оказалось всего лишь предместьем Иерусалима. Там одни только дома и почти нет деревьев.
Отец Сильвестр кивнул.
– В молодые лета я тоже ходил в Иерусалим и испытал те же чувства. Идемте, сын мой, нам есть о чем поговорить…
Анн прошел сквозь толпу, покорно расступившуюся и неожиданно молчаливую, и направился в церковь вслед за кюре. Когда дверь за ними закрылась, юноша не смог сдержать горечи.
– Кто эти люди, святой отец? Я призываю их к борьбе против англичан, а они обвиняют меня в том, что я, дескать, сам англичанин!
– Надо понять их. Сейчас много шпионов развелось в округе. Они нарочно ведут подстрекательские речи против захватчиков, чтобы сторонники дофина выдали себя.
– И вы тоже считаете, что я похож на шпиона?
– Вообще-то… У вас и повадки, и выговор не местные. Впрочем, вы – любопытное создание Божье. Я бы и сам не прочь узнать, кто вы такой!
Анн вдруг почувствовал себя ужасно уязвленным. А он-то думал поднять народ одной силой своего красноречия: как же он был наивен! Он ответил несколько сухо:
– Если не возражаете, я бы хотел сохранить это при себе.
– Боюсь, вы не поняли. Мне необходимо знать это ради нашей общей безопасности. Вы побывали в Иерусалиме, это несомненно. Но Град Святой не заповедан и нашим врагам, насколько я знаю.
– Тогда я открою вам себя на исповеди. Хочу, чтобы вы были связаны ее тайной.
Невильский кюре согласился. Он перекрестил своего юного собеседника, и Анн опустился на колени. Он не утаил ничего. Когда юноша умолк, священник оставил свой властный тон, которым говорил прежде.
– И впрямь, сама воля Божия привела вас к нам, сын мой! Следуйте за мной в обитель. Я должен показать вам кое-что важное.
– В обитель?
– В то красивое здание рядом с церковью, которое вы не могли не заметить. Это господский дом, жилище сеньоров де Невилей. Герцог Орлеанский велел построить его к замужеству вашей матушки, но она там ни разу не побывала. Я поселился там, чтобы уберечь от воров и запустения.
Тропинка за церковью вела к другому входу в господский дом. К дверце в обводной стене через ров были переброшены мостки.
По ту сторону ограды Анну открылся сад сурового очарования. Две липовые аллеи пересекались в его центре, возле круглого пруда, заросшего кувшинками.
Следуя за отцом Сильвестром, Анн вошел в дом и попал в главное помещение: просторный трапезный зал с украшенным резьбой и росписью потолком. Гобелены с изображением охотничьих сцен закрывали все стены, кроме той, где находился камин. Над камином висел лазоревый щит с большим золоченым кольцом посредине.
Отец Сильвестр поднялся на скамью, чтобы снять щит со стены, и протянул его Анну.
– Герб Невилей: лазурь и золотой цикламор. Он прост и прекрасен!
– Цикламор?
– Так называется большое кольцо в центре щита.
Анн взял его в руки. Молодой человек весь дрожал, так велико было его волнение. Отец Сильвестр прав: нет ничего проще и прекраснее. Словно сияющий ореол средь ясного неба…
Священник продолжил:
– Род Невилей весьма древний, но угас уже век с лишним назад. Герцог Орлеанский восстановил титул ради вашей матушки. Этот герб – ваш. Неужели вы отвергнете его?
С болью в душе Анн покачал головой.
– Я не могу, святой отец. Я обещал Богу сражаться вместе с крестьянами.
– По крайней мере, разделите со мной это жилище, оно ведь ваше по праву.
– С вашего позволения, я бы предпочел жить среди них.
– Да будет по воле вашей, сын мой…
Они вышли к людям. Священник объявил своим прихожанам, ожидавшим снаружи, что Анн Иерусалимский – истинный приверженец дофина и искусный воин. Он призвал их перейти под его начало.
Восторженные крики встретили эту речь. Бородатый великан бросился к Анну и протянул ему руку. На макушке у него вздулась здоровенная шишка.
– Меня зовут Колен Руссель. Даже и не знаю, как мне заслужить прощение!
Анн показал пальцем на шишку, прежде чем обменяться с ним дружеским рукопожатием.
– Это я должен просить тебя о прощении, Колен! Я хочу устроиться в деревне. Окажешь мне гостеприимство?
– Так ты не у кюре будешь жить?
– Эти хоромы годятся для благородных или священников, а я ни то, ни другое… Ну так что, примешь меня?
– Нас там многовато, ну да ничего, потеснимся! Согласен, и от всего сердца!
С этого дня деревня Невиль-о-Буа стала самым ярым оплотом сопротивления. Все здоровые мужчины сделались солдатами, в ущерб пчеловодству. Подростки служили разведчиками, наблюдая главным образом за передвижением неприятельских войск. Женщины работали за двоих и дома, и на пасеках, чтобы возместить отсутствие мужей и братьев.
Было бы неточным сказать, что Анн стал вожаком отряда. Руководящую должность разделяли трое – они принимали решения сообща. Колен Руссель, как никто другой, знал окрестности, особенно Орлеанский лес, в котором для него не было тайн. Отец Сильвестр со своей рассудительностью, опытом и авторитетом был духовным вождем. Анн занимался боевой подготовкой и всеми военными вопросами.
Колен Руссель не солгал, сказав Анну, что у него тесновато. Дом-то был большой, но кроме жены и шестерых детей там жили еще его родители, родители жены, свояченица с детьми… не считая соседки, которую он приютил из человеколюбия.
Весь этот люд укладывался на ночь на больших пятиместных лежанках, а наименее расторопные – прямо на полу, среди свободно разгуливающих кур и свиней. Поначалу немного растерявшись от такой тесноты, Анн, в конце концов, пообвык, и ему это даже стало нравиться. Он хотел делить с народом его судьбу и для начала должен был притерпеться к скученности.
Нет, он не сожалел о Невильском замке. Один в большой спальне этого аристократического жилища он бы беспрестанно думал о Теодоре. А здесь, на жестких топчанах, где все лежали вповалку, где постоянно приходилось отпихивать чьи-то руки, ноги и груди, среди храпа, вскриков, стонов, сопенья и пуканья он и не вспоминал об оставленной супруге.
Когда первое удивление миновало, Анна, в конце концов, признали в Невиле. Несмотря на то, что пришелец был не похож на остальных, он вполне естественно влился в деревенскую общину. Мужчины восхищались его ловкостью во владении оружием, отвагой и непоколебимой верой в победу. А женщинам он глянулся своей пригожестью, непринужденностью в обращении, красноречием – и окружавшей его тайной.
Конечно же, не одна молоденькая крестьяночка увлеклась им, но лишь одной из всех хватило духу открыться; быть может, потому что она была смелее других… Она приходилась старшей дочкой гостеприимцу Анна, Колену Русселю, и это обстоятельство, возможно, придало ей смелости.
Филиппина Руссель, кареглазая брюнеточка, которой недавно исполнилось восемнадцать, миловидная, веселая и бойкая. Она любила жизнь и смеялась по любому поводу, позволявшему ей поминутно блестеть ровными зубками, которыми ее одарила природа. Красота этой девушки была здоровой, свежей и тем более заметной, что одевалась она без всяких прикрас. Контраст между бедностью наряда и ее собственным очарованием никого не оставлял равнодушным. Да что говорить – Филиппина была прехорошенькая, и все деревенские парни ее обхаживали.
Она влюбилась в Анна, как только увидела его драку с отцом на деревенской площади. Она полюбила пришельца сразу же и всем сердцем, а когда он поселился в их доме, думала, что умрет от счастья.
Увы, продолжение принесло ей лишь разочарование и огорчения. Сказать, что Анн не обращал на нее внимания, было бы недостаточно: ее для него попросту не существовало. Анн помышлял только о войне и только о ней и говорил – с другими мужчинами. Напрасно Филиппина исхитрялась попадаться ему повсюду на пути. Анн замечал ее не больше, чем если бы она была прозрачной. По ночам она издалека смотрела на него, спящего. Устроиться с ним рядом она не решалась – это причинило бы ей слишком большие страдания. Но и находясь в отдалении, она продолжала мучиться.
Через какое-то время Филиппине Руссель пришлось признать очевидное: Анн Иерусалимский – не для нее. Она-то считала, что он послан ей самим небом, что он – ее суженый, а оказалось, что это всего лишь пустая мечта. Анн принадлежал другому миру и когда-нибудь туда вернется. Он только рядится простолюдином, да и то дурно! Комедианты и то больше похожи.
Теперь она лишилась и надежды, и иллюзий, но все же хотела поговорить с ним. Как-то раз в конце осени Филиппина пошла за ним в лес, где, как она знала, Анн обучал крестьян обращаться с оружием. Она нашла его под дубом. Он был весь в поту. Отдыхая после упражнений, вконец измотавших его соратников, он что-то писал.
– Что делаешь?
Анн даже не поднял глаз от листка.
– Пишу проповедь. Обличаю грехи Солсбери и рассказываю, как Господь покарал его. В воскресенье все священники Гатине прочитают это своей пастве.
– А почему отец Сильвестр ее не напишет?
– Потому что он предпочел, чтобы это сделал я.
Анн по-прежнему не удостоил ее даже взглядом. Филиппина пылко воскликнула:
– Возьми меня к себе в солдаты! Я тоже хочу драться! На сей раз, он оставил свои записи.
– Ты с ума сошла?
– Не с мечом, а с луком. Научи меня стрелять!
– Это единственное оружие, которым я не владею.
– Тогда я сама выучусь!
Он хотел было вернуться к писанию, но она села рядом и прикрыла листок рукой.
– Анн, я люблю тебя!
Наступило молчание. Он в упор посмотрел на эту кареглазую темноволосую девушку, почти вплотную приблизившую к нему лицо, но не удивился и не рассердился. У него был чуть раздосадованный вид, какой бывает у человека, которого попусту отрывают от дела. Наконец, он опять взялся за прежнее занятие, но Филиппина опять ему помешала.
– Кто ты? Почему такой бесчувственный? Можно подумать, у тебя и женщины-то никогда не было!
На сей раз он поспешно отвернулся. И показался ей далеким, полностью отчужденным, погруженным в себя.
– Ты права. У меня никогда не было женщины.
– Тогда почему носишь обручальное кольцо? На ком ты женат? Говорят, некоторые отшельники носят обручальное кольцо, желая показать, что обвенчаны с Богом.
– Я не отшельник.
– И не крестьянин тоже. Я давно к тебе присматриваюсь: ты ничего не смыслишь ни в растениях, ни в скотине…
Филиппина так и впилась в него своими карими глазищами.
– Так кто ты такой? Ты бы побил на турнире всех рыцарей Франции и Англии, а говоришь, что не из благородных. Ты непорочнее, чем юный послушник, а врешь, будто не священник. Ну так кто же ты, Анн Иерусалимский?
– Я твой командир, раз ты хочешь драться вместе со мной. Так что отстань, это мой первый приказ!
Она весело вскочила.
– Слушаюсь! Ты ведь мне потом еще что-нибудь прикажешь, ладно?
Она не стала дожидаться ответа, помчалась прочь – и бросила на бегу:
– Меня Филиппиной зовут!
***
Настала зима. С ее приходом война стала топтаться на месте. В Орлеане и возле него и осажденные, и осаждающие не двигались со своих позиций. После захвата Турели англичане не осмелились на штурм. Они предпочли взять город измором. Для этого они соорудили ряд небольших укреплений вокруг городских стен, чтобы помешать орлеанцам выйти.