Страница:
Как и Анн, Адам склонился к шее коня, изо всех сил сжимая в правой руке рукоять булавы. Нанести удар было невозможно. Даже если он подберется достаточно близко, ему придется поднять голову для прицела, рискуя налететь на какой-нибудь сук…
Адама охватило бешенство. Неужели добыча ускользнет? Пока они в лесу, он ничего не сможет сделать, а Анн де Вивре наверняка не настолько глуп, чтобы выехать в чистое поле!
Сквозь мельканье двух ветвей Анн заметил широкий просвет. Он домчался до опушки. В первый раз он тронул поводья, заставив Безотрадного свернуть; до этого момента конь сам выбирал дорогу. Животное повиновалось, и мгновением позже они оказались на краю какого-то поля.
Только тут Анн заметил, что идет дождь, хотя солнце светит по-прежнему. Мелкая морось была слишком легка, чтобы пробиться сквозь древесную листву. Беглец помчался вдоль кромки леса.
Поступая таким образом, он вовсе не сошел с ума. Анн прекрасно понимал, что, оставаясь в лесу, вполне мог уцелеть. Но знал он также и то, что французское войско где-то совсем неподалеку. И на открытом месте свои могут их заметить и прийти на подмогу. При этом Анн, разумеется, рисковал, но все же оставался шанс, что с помощью какого-нибудь подоспевшего французского рыцаря он выйдет победителем.
Однако с таким противником риск был огромен! Самаэль как будто оценил ситуацию: сейчас или никогда! Все силы черный конь вложил в скачку. Упав на шею Безотрадного, Анн уже видел рядом с собой черную конскую голову с пеной на ноздрях и взметнувшийся вверх стальной цилиндр. Удар пришелся в стальную наспинную пластину, но при такой быстроте не причинил вреда.
Поскольку горизонт был по-прежнему пуст, Анн решил опять свернуть в лес.
Адам не надеялся убить противника этим ударом, но хотя бы вышибить из седла. Он замахнулся снова – и только тут заметил дождь в лучах солнца. «Дьявольский дождь»! Вспомнились слова Лилит: «В день твоей смерти будет „дьявольский дождь“». Адам видел такое в первый раз с тех самых пор, как она предрекла ему погибель. И надо же – как раз когда он схватился со своим смертельным врагом!
Так что же, повернуть назад, прекратить преследование? Смешно! Адам никогда не верил в предсказания. Все это басни, выдуманные женщинами, чтобы размягчить сердца мужчин. Наоборот, его это лишь раззадорило. Надо доказать Лилит, что она ошиблась.
К тому же «дьявольский дождь» – благоприятный знак, подтверждение череды добрых вестей, главная из которых – смерть Девственницы. «Дьявольский дождь» – пламя костра Жанны. «Дьявольский дождь» – это кровь, которую Адам сейчас выпустит из жил Анна де Вивре!..
И хоть это было ни к чему, Адам снова крикнул:
– Р-р-аа, Самаэль!
Анн только что углубился в лес. Адам устремился вслед.
Эта часть леса не походила на ту, что они недавно покинули. Местность здесь была гораздо более пересеченной. Со своей обычной легкостью Безотрадный огибал большие валуны, перескакивал через те, что поменьше, но был вынужден замедлить бег, что могло доставить преимущество противнику.
Вдруг Анн заметил перед собой широкий и глубокий овраг. Он был шириной почти с речку Куссон. Сможет ли его конь перескочить через него после такой неистовой скачки? Безотрадный не оставил всаднику времени на раздумья: сам ускорил бег для разгона и понесся прямо к обрыву.
Адаму тоже не пришлось ничего решать. Самаэль повторил маневр белого коня и тоже изо всех сил помчался в сторону оврага.
Оба коня, без сомнения, не уступали друг другу по силе, но Адам был гораздо тяжелее – да еще и вооружен своей чудовищной булавой. Последнее обстоятельство и определило все дальнейшее.
Безотрадный сделал невероятный рывок и без труда перемахнул на другую сторону. В следующее мгновение Самаэль сделал то же самое. Перескочить-то через овраг он смог, но приземлился слишком близко к краю. Черный жеребец потерял равновесие на скалистом уступе, который стал скользким из-за дождя, громко заржал и завалился назад вместе с седоком.
Анн спешился и заглянул вниз. Великолепное животное налетело головой на скалу и погибло мгновенно. Адам лежал рядом, с открытым забралом. На лице у него была страшная рваная рана; видимо, он напоролся на свою шипастую булаву. Однако был еще жив. Анн видел, как тот приподнялся, качаясь, простонал: «Самаэль!..» – и рухнул на тело коня.
Анн обернулся к своему спасителю, тяжело храпевшему рядом. Молодой человек был слишком обессилен и взволнован, чтобы толком осознать случившееся. Лишь одно он знал твердо: только Безотрадный, и никто другой, стал победителем в этом поединке. Белый конь один победил черного рыцаря.
Давно ожидавшееся столкновение между французской и английской армиями состоялось вскоре. Обеими командовали лучшие полководцы: Ла Ир, Потон де Ксентрай и маршал де Буссак с одной стороны, Уорвик, Суффолк и Тэлбот – с другой. Но ни один из столь выдающихся военачальников не был главным действующим лицом этого дня; по воле Реньо де Шартра им оказался некий пастушок из Жеводана.
Анн только что прибыл и еще не отошел от волнения после своего поединка. Он не знал в точности, где находится, – без сомнения, где-то между Сан-Лисом и Компьенем, на широкой равнине близ Уазы.
Перед сражением войско собралось на мессу под открытым небом. Анн бы неприятно удивлен, увидев, что ее служит толстый архиепископ Реймский. Как и на празднике Тела Господня в Компьене, тот взял слово для проповеди.
Он и в этот раз говорил те же слова, продолжая обвинять Жанну во всем, что с нею случилось: дескать, она пала жертвой собственной гордыни, Бог покарал ее за кокетство и любовь к балам и богатым нарядам… Потом сменил тон и громогласно возвестил:
– Но Бог в своей доброте ниспослал вместо нее юного пастуха из Жеводана, из Мандской епархии, Гильома-Пастушка. Он стоит гораздо больше Жанны. Он здесь, среди нас, и поведет нас к победе!
Равнина огласилась радостными криками, и священники пошли по рядам, давая причастие.
Анн причастился с особой серьезностью. В этот душный июльский день его не покидала мысль о смерти. Он разучился владеть оружием и не мог долее скрывать это от себя. Ему выпала неслыханная удача – он сумел устоять против черного рыцаря. Вернее сказать, ему повезло иметь самого сказочного из коней. Но после своего подвига Безотрадный сильно устал. Необходимо беречь верного друга. Больше нельзя требовать от него невозможного…
И потом, что там за история с каким-то пастухом? Что за комедия? Они хотят с помощью этого простака осмеять память о Девственнице? Усталость и отвращение завладели Анном.
Истребить память о Жанне – такова и впрямь была цель Реньо де Шартра, Ла Тремуйля и прочих. По всей стране распространялось и ширилось религиозное преклонение перед погибшей героиней. Это было нестерпимо врагам Девы. Требовалось, во что бы то ни стало, найти ей кого-то на замену, желательно пастуха – она ведь тоже была пастушкой.
По приказу архиепископа прочесали страну и доставили к армии Гильома-Пастушка, семнадцати лет от роду, как и Жанна в начале своих подвигов. К тому же у этого мальчика имелись Христовы стигматы.
Он предстал пред Карлом VII с теми же словами, что и Дева:
– Государь, я получил повеление идти с вашими людьми в бой, и англичане с бургундцами будут непременно побеждены.
Месса закончилась. Посланцы маршала объехали ряды, чтобы указать место каждому, и Анн очутился под началом Ксентрая. Именно его отряду было поручено охранять пастушка.
И Анн не замедлил увидеть нового «посланца Небес» в центре, в первом ряду…
Гильом-Пастушок восседал на великолепном белом коне, чем-то напоминающем Безотрадного. Тем более удручающим было сравнение прекрасного животного с юродивым седоком – тщедушным и скрюченным. У мальчишки дергалось лицо, и он постоянно чесался, расчесывая себе руки до крови, отчего и казалось, будто у него стигматы. Да и вел он себя совсем не так, как Жанна: у него были девичьи ужимки, и сидел он в седле по-женски, боком. Позади него оруженосец вез белое треугольное знамя с ангелами и святыми, вытканными золотом.
Анн не знал, плакать ему или смеяться. Он отвел взгляд, чтобы прийти в себя, и представил себе лицо Девственницы, проходившей перед ним в Реймском соборе. На душе стало немного спокойнее.
Напротив французских войск англо-бургундцы перегородили всю равнину. Поднялся крик, взметнулось облако пыли. Солдаты ринулись в атаку. Гильом-Пастушок завопил пронзительным фальцетом:
– Смелее! Они наши! Так хочет Бог!
И французы атаковали.
Центр, где находился Анн, сразу же стал местом ожесточенной схватки, исход которой долго оставался неясным. Анн сражался обоими мечами и с облегчением заметил, что справляется неплохо. Несколько вражеских всадников вылетело из седла под его натиском.
Гильом же Пастушок оказался в положении гораздо более ненадежном. Бедный козопас, подавленный ужасом, жался к Потону де Ксентраю и его людям, которые защищали его, как могли. Во время одной атаки, более яростной, чем другие, он, по-прежнему сидевший боком, потерял равновесие, свалился наземь и был немедленно захвачен в плен, что произвело вокруг него беспорядочное бегство.
Все это время Анн неистово рубился с каким-то бургундским рыцарем. Его противник, как любой и каждый, имел только один меч, но управлялся с ним мастерски, при этом необычайно ловко уворачиваясь от ударов. Напрасно Анн наседал и справа, и слева – тот либо легко уклонялся, либо блестяще парировал. Анн ожесточался все больше и больше. Герб его противника, три золотые раковины и лазурная перевязь на серебряном поле, словно дразнил его. Анн должен победить. Должен – любой ценой, ради того, чтобы вновь обрести веру в себя.
Изидор Ланфан учил Анна не терять хладнокровия в бою. Обычно юноша и не позволял себе горячиться. Но тут, столкнувшись с упорным сопротивлением бургундца, пришел в исступление. Вместо того чтобы дождаться, когда тот откроется во время выпада, Анн решил покончить с ним сразу и обрушил на него сокрушительный удар. Противник мгновенно увернулся, зато Анн, унесенный вперед инерцией собственного удара, вылетел из седла. Он упал на колени, наполовину оглушенный. А когда поднялся, рыцарь стоял перед ним, нацелив на него меч. Анн снял свою правую железную перчатку и протянул ему.
– Я Анн де Невиль, вассал благородного Орлеанского рода.
Рыцарь поднял забрало. Ему было лет тридцать, лицо изящное, с небольшими темными усиками.
– А я Эсташ де Куланж, подданный нашего благородного государя, герцога Бургундского.
– Рыцарь, я хочу обратиться к вам с просьбой. Не разлучайте нас с конем и пусть о нем позаботятся.
– С ним обойдутся так же хорошо, как и с вами…
Анн пешим последовал за сиром де Куланжем. Глядя вокруг себя, он видел, что многих его соратников постигла та же участь. Французы были разбиты. Вернулось время поражений.
Ему было больно за страну, но о себе самом он не жалел. В сущности, его победила собственная усталость. Хватит с него сражений. Довольно. Пришел конец славному и ужасному походу, начавшемуся в Невиле. Собственно, если все это кончилось – тем лучше. Анн больше не может так жить!
Его внимание привлекли громкие раскаты хохота. Англичане графа Уорвика тащили пленного пастуха, гогоча во все горло. Хилый Гильом-Пастушок еще пытался играть свою роль.
– Богом клянусь, французы еще победят!
– Богом клянусь, ты будешь зашит в мешок и расскажешь об этом рыбам!
Тот завопил фальцетом:
– Только не в мешок! Только не в мешок!
Анн вернулся к своим мыслям. Девственница погибла, и некому заменить ее. И сам Анн покидает все, уходя навстречу неизвестному будущему. Для него, как и для Франции, эта страница перевернулась. Быть может, ожидавший его плен станет началом какой-то новой жизни.
Анн обернулся, чтобы спросить Изидора, что он об этом думает, но Изидора рядом не было.
Часть третья
Глава 13
Адама охватило бешенство. Неужели добыча ускользнет? Пока они в лесу, он ничего не сможет сделать, а Анн де Вивре наверняка не настолько глуп, чтобы выехать в чистое поле!
Сквозь мельканье двух ветвей Анн заметил широкий просвет. Он домчался до опушки. В первый раз он тронул поводья, заставив Безотрадного свернуть; до этого момента конь сам выбирал дорогу. Животное повиновалось, и мгновением позже они оказались на краю какого-то поля.
Только тут Анн заметил, что идет дождь, хотя солнце светит по-прежнему. Мелкая морось была слишком легка, чтобы пробиться сквозь древесную листву. Беглец помчался вдоль кромки леса.
Поступая таким образом, он вовсе не сошел с ума. Анн прекрасно понимал, что, оставаясь в лесу, вполне мог уцелеть. Но знал он также и то, что французское войско где-то совсем неподалеку. И на открытом месте свои могут их заметить и прийти на подмогу. При этом Анн, разумеется, рисковал, но все же оставался шанс, что с помощью какого-нибудь подоспевшего французского рыцаря он выйдет победителем.
Однако с таким противником риск был огромен! Самаэль как будто оценил ситуацию: сейчас или никогда! Все силы черный конь вложил в скачку. Упав на шею Безотрадного, Анн уже видел рядом с собой черную конскую голову с пеной на ноздрях и взметнувшийся вверх стальной цилиндр. Удар пришелся в стальную наспинную пластину, но при такой быстроте не причинил вреда.
Поскольку горизонт был по-прежнему пуст, Анн решил опять свернуть в лес.
Адам не надеялся убить противника этим ударом, но хотя бы вышибить из седла. Он замахнулся снова – и только тут заметил дождь в лучах солнца. «Дьявольский дождь»! Вспомнились слова Лилит: «В день твоей смерти будет „дьявольский дождь“». Адам видел такое в первый раз с тех самых пор, как она предрекла ему погибель. И надо же – как раз когда он схватился со своим смертельным врагом!
Так что же, повернуть назад, прекратить преследование? Смешно! Адам никогда не верил в предсказания. Все это басни, выдуманные женщинами, чтобы размягчить сердца мужчин. Наоборот, его это лишь раззадорило. Надо доказать Лилит, что она ошиблась.
К тому же «дьявольский дождь» – благоприятный знак, подтверждение череды добрых вестей, главная из которых – смерть Девственницы. «Дьявольский дождь» – пламя костра Жанны. «Дьявольский дождь» – это кровь, которую Адам сейчас выпустит из жил Анна де Вивре!..
И хоть это было ни к чему, Адам снова крикнул:
– Р-р-аа, Самаэль!
Анн только что углубился в лес. Адам устремился вслед.
Эта часть леса не походила на ту, что они недавно покинули. Местность здесь была гораздо более пересеченной. Со своей обычной легкостью Безотрадный огибал большие валуны, перескакивал через те, что поменьше, но был вынужден замедлить бег, что могло доставить преимущество противнику.
Вдруг Анн заметил перед собой широкий и глубокий овраг. Он был шириной почти с речку Куссон. Сможет ли его конь перескочить через него после такой неистовой скачки? Безотрадный не оставил всаднику времени на раздумья: сам ускорил бег для разгона и понесся прямо к обрыву.
Адаму тоже не пришлось ничего решать. Самаэль повторил маневр белого коня и тоже изо всех сил помчался в сторону оврага.
Оба коня, без сомнения, не уступали друг другу по силе, но Адам был гораздо тяжелее – да еще и вооружен своей чудовищной булавой. Последнее обстоятельство и определило все дальнейшее.
Безотрадный сделал невероятный рывок и без труда перемахнул на другую сторону. В следующее мгновение Самаэль сделал то же самое. Перескочить-то через овраг он смог, но приземлился слишком близко к краю. Черный жеребец потерял равновесие на скалистом уступе, который стал скользким из-за дождя, громко заржал и завалился назад вместе с седоком.
Анн спешился и заглянул вниз. Великолепное животное налетело головой на скалу и погибло мгновенно. Адам лежал рядом, с открытым забралом. На лице у него была страшная рваная рана; видимо, он напоролся на свою шипастую булаву. Однако был еще жив. Анн видел, как тот приподнялся, качаясь, простонал: «Самаэль!..» – и рухнул на тело коня.
Анн обернулся к своему спасителю, тяжело храпевшему рядом. Молодой человек был слишком обессилен и взволнован, чтобы толком осознать случившееся. Лишь одно он знал твердо: только Безотрадный, и никто другой, стал победителем в этом поединке. Белый конь один победил черного рыцаря.
***
Давно ожидавшееся столкновение между французской и английской армиями состоялось вскоре. Обеими командовали лучшие полководцы: Ла Ир, Потон де Ксентрай и маршал де Буссак с одной стороны, Уорвик, Суффолк и Тэлбот – с другой. Но ни один из столь выдающихся военачальников не был главным действующим лицом этого дня; по воле Реньо де Шартра им оказался некий пастушок из Жеводана.
Анн только что прибыл и еще не отошел от волнения после своего поединка. Он не знал в точности, где находится, – без сомнения, где-то между Сан-Лисом и Компьенем, на широкой равнине близ Уазы.
Перед сражением войско собралось на мессу под открытым небом. Анн бы неприятно удивлен, увидев, что ее служит толстый архиепископ Реймский. Как и на празднике Тела Господня в Компьене, тот взял слово для проповеди.
Он и в этот раз говорил те же слова, продолжая обвинять Жанну во всем, что с нею случилось: дескать, она пала жертвой собственной гордыни, Бог покарал ее за кокетство и любовь к балам и богатым нарядам… Потом сменил тон и громогласно возвестил:
– Но Бог в своей доброте ниспослал вместо нее юного пастуха из Жеводана, из Мандской епархии, Гильома-Пастушка. Он стоит гораздо больше Жанны. Он здесь, среди нас, и поведет нас к победе!
Равнина огласилась радостными криками, и священники пошли по рядам, давая причастие.
Анн причастился с особой серьезностью. В этот душный июльский день его не покидала мысль о смерти. Он разучился владеть оружием и не мог долее скрывать это от себя. Ему выпала неслыханная удача – он сумел устоять против черного рыцаря. Вернее сказать, ему повезло иметь самого сказочного из коней. Но после своего подвига Безотрадный сильно устал. Необходимо беречь верного друга. Больше нельзя требовать от него невозможного…
И потом, что там за история с каким-то пастухом? Что за комедия? Они хотят с помощью этого простака осмеять память о Девственнице? Усталость и отвращение завладели Анном.
Истребить память о Жанне – такова и впрямь была цель Реньо де Шартра, Ла Тремуйля и прочих. По всей стране распространялось и ширилось религиозное преклонение перед погибшей героиней. Это было нестерпимо врагам Девы. Требовалось, во что бы то ни стало, найти ей кого-то на замену, желательно пастуха – она ведь тоже была пастушкой.
По приказу архиепископа прочесали страну и доставили к армии Гильома-Пастушка, семнадцати лет от роду, как и Жанна в начале своих подвигов. К тому же у этого мальчика имелись Христовы стигматы.
Он предстал пред Карлом VII с теми же словами, что и Дева:
– Государь, я получил повеление идти с вашими людьми в бой, и англичане с бургундцами будут непременно побеждены.
Месса закончилась. Посланцы маршала объехали ряды, чтобы указать место каждому, и Анн очутился под началом Ксентрая. Именно его отряду было поручено охранять пастушка.
И Анн не замедлил увидеть нового «посланца Небес» в центре, в первом ряду…
Гильом-Пастушок восседал на великолепном белом коне, чем-то напоминающем Безотрадного. Тем более удручающим было сравнение прекрасного животного с юродивым седоком – тщедушным и скрюченным. У мальчишки дергалось лицо, и он постоянно чесался, расчесывая себе руки до крови, отчего и казалось, будто у него стигматы. Да и вел он себя совсем не так, как Жанна: у него были девичьи ужимки, и сидел он в седле по-женски, боком. Позади него оруженосец вез белое треугольное знамя с ангелами и святыми, вытканными золотом.
Анн не знал, плакать ему или смеяться. Он отвел взгляд, чтобы прийти в себя, и представил себе лицо Девственницы, проходившей перед ним в Реймском соборе. На душе стало немного спокойнее.
Напротив французских войск англо-бургундцы перегородили всю равнину. Поднялся крик, взметнулось облако пыли. Солдаты ринулись в атаку. Гильом-Пастушок завопил пронзительным фальцетом:
– Смелее! Они наши! Так хочет Бог!
И французы атаковали.
Центр, где находился Анн, сразу же стал местом ожесточенной схватки, исход которой долго оставался неясным. Анн сражался обоими мечами и с облегчением заметил, что справляется неплохо. Несколько вражеских всадников вылетело из седла под его натиском.
Гильом же Пастушок оказался в положении гораздо более ненадежном. Бедный козопас, подавленный ужасом, жался к Потону де Ксентраю и его людям, которые защищали его, как могли. Во время одной атаки, более яростной, чем другие, он, по-прежнему сидевший боком, потерял равновесие, свалился наземь и был немедленно захвачен в плен, что произвело вокруг него беспорядочное бегство.
Все это время Анн неистово рубился с каким-то бургундским рыцарем. Его противник, как любой и каждый, имел только один меч, но управлялся с ним мастерски, при этом необычайно ловко уворачиваясь от ударов. Напрасно Анн наседал и справа, и слева – тот либо легко уклонялся, либо блестяще парировал. Анн ожесточался все больше и больше. Герб его противника, три золотые раковины и лазурная перевязь на серебряном поле, словно дразнил его. Анн должен победить. Должен – любой ценой, ради того, чтобы вновь обрести веру в себя.
Изидор Ланфан учил Анна не терять хладнокровия в бою. Обычно юноша и не позволял себе горячиться. Но тут, столкнувшись с упорным сопротивлением бургундца, пришел в исступление. Вместо того чтобы дождаться, когда тот откроется во время выпада, Анн решил покончить с ним сразу и обрушил на него сокрушительный удар. Противник мгновенно увернулся, зато Анн, унесенный вперед инерцией собственного удара, вылетел из седла. Он упал на колени, наполовину оглушенный. А когда поднялся, рыцарь стоял перед ним, нацелив на него меч. Анн снял свою правую железную перчатку и протянул ему.
– Я Анн де Невиль, вассал благородного Орлеанского рода.
Рыцарь поднял забрало. Ему было лет тридцать, лицо изящное, с небольшими темными усиками.
– А я Эсташ де Куланж, подданный нашего благородного государя, герцога Бургундского.
– Рыцарь, я хочу обратиться к вам с просьбой. Не разлучайте нас с конем и пусть о нем позаботятся.
– С ним обойдутся так же хорошо, как и с вами…
Анн пешим последовал за сиром де Куланжем. Глядя вокруг себя, он видел, что многих его соратников постигла та же участь. Французы были разбиты. Вернулось время поражений.
Ему было больно за страну, но о себе самом он не жалел. В сущности, его победила собственная усталость. Хватит с него сражений. Довольно. Пришел конец славному и ужасному походу, начавшемуся в Невиле. Собственно, если все это кончилось – тем лучше. Анн больше не может так жить!
Его внимание привлекли громкие раскаты хохота. Англичане графа Уорвика тащили пленного пастуха, гогоча во все горло. Хилый Гильом-Пастушок еще пытался играть свою роль.
– Богом клянусь, французы еще победят!
– Богом клянусь, ты будешь зашит в мешок и расскажешь об этом рыбам!
Тот завопил фальцетом:
– Только не в мешок! Только не в мешок!
Анн вернулся к своим мыслям. Девственница погибла, и некому заменить ее. И сам Анн покидает все, уходя навстречу неизвестному будущему. Для него, как и для Франции, эта страница перевернулась. Быть может, ожидавший его плен станет началом какой-то новой жизни.
Анн обернулся, чтобы спросить Изидора, что он об этом думает, но Изидора рядом не было.
Часть третья
РОЗА ДЕ ВИВРЕ
Глава 13
СЛЕЗЫ ИЗАБО
С приездом Сабины Франсуа де Вивре осознал, что началась последняя часть его жизни.
В тот же день он встал на ноги, поел и вернулся к своим прежним привычкам. Он лишь сменил одежду. Вместо длинного серого платья надел камзол того же цвета с вышитым на груди гербом Вивре. Он хотел, чтобы его цвета, которым предстояло исчезнуть вместе с ним, беспрерывно оставались на виду те последние семь лет, что ему осталось прожить. Сейчас ему было девяносто три года… Франсуа сохранил брошь Розы де Флёрен на груди и перстни на руках.
Соломон Франсес уехал. Франсуа пытался его удержать, но бывший наставник Анна отклонил предложение. Он сам чувствовал приближение старости и хотел окончить свои дни среди близких.
Что касается здоровья Франсуа, то оно больше не внушало тревоги. Вдова Ланфан лучше любого другого могла позаботиться о старце на последнем отрезке его жизненного пути. Франсуа согласился с этим, и два старых мастера распрощались торжественно и взволнованно.
По просьбе Сабины Франсуа много рассказывал об Изидоре. Он делал это почти с благоговением. Изидор был удивительно похож на его сына Луи, прекрасного человека, прозванного «Луи Молчаливым». Умный и дальновидный политик, пламенный патриот, Луи де Вивре тоже отдал свою жизнь за родину. Потеряв руку, он не мог быть воином и носить родовой герб. Вот почему Франсуа захотел, чтобы вместо него это сделал Изидор. Никто больше него не был достоин подобной чести. Да, Изидор Ланфан был последним из Вивре!
Разговоры об Изидоре утешали Сабину, да и сам Франсуа постепенно вновь обретал вкус к жизни, веру в Бога и в людей. И в душе старый сеньор благодарил прекрасного человека, который даже после смерти сумел прийти к нему на помощь, – и это после того, как столько дал всем его потомкам.
Готье д'Ивиньяк ошеломленно наблюдал это преображение, чем немало забавлял Франсуа, равно как Сабину и брата Тифания. По этому поводу между ними тремя установилось маленькое сообщничество, и незадачливый управитель превратился в постоянный объект всякого рода беззлобных подтруниваний.
Готье д'Ивиньяк был превосходный, чрезвычайно честный человек, но серьезный и чопорный до невозможности. Герцог Бретонский поручил ему приглядывать за выжившим из ума стариком, поэтому происходившее просто не укладывалось у него в голове. Франсуа находил лукавое удовольствие щеголять перед беднягой своим молодым здоровьем, а Сабина и капеллан еще больше подливали масла в огонь.
Вскоре Франсуа решил возобновить верховые прогулки. Сабина, превосходная наездница, страстно любившая лошадей, решила сопровождать его. Был прекрасный июльский день. Франсуа выбрал смирную лошадку и вновь с удовольствием обрел забытые было прелести верховой езды. Под Сабиной был горячий скакун. Вместе они доскакали до Мон-Сен-Мишеля и вернулись.
По возвращении они встретили Готье д'Ивиньяка, еще более оторопелого, чем обычно. Его длинное лицо под плешивым лбом вытянулось.
– Монсеньор! Помилуйте, разве можно так носиться по полям и лугам – в вашем-то возрасте!
– А вы-то сами, сир д'Ивиньяк? На солнцепеке и с непокрытой головой! Какая неосторожность! Поскорее укройтесь в тени. Мы не хотим вас потерять.
Франсуа громко расхохотался, Сабина улыбнулась, и они вошли в парадный зал в весьма веселом расположении духа. Франсуа тотчас же снова сделался серьезен и даже посуровел. Он вполне вернул себе вкус к жизни, но нельзя же скатываться до легкомыслия. Причины, заставившие его впасть в летаргию, чуть не погубив, существовали по-прежнему. Пока что сеньор де Вивре еще ни слова не говорил Сабине о себе самом. И теперь чувствовал, что настала пора сделать это.
Он повернулся к камину, где всегда ярко пылал огонь, какими бы ни были час дня и время года.
– Я расскажу вам одну очень старую историю. Ей девяносто три года…
Сабина сделалась внимательной. На ней было черное платье, очень простое, но изящное. Черное вдовье покрывало частично оставляло открытыми ее длинные красивые белокурые волосы. Этот наряд словно говорил: хотя она останется вдовой навечно, но не откажется от жизни и намерена следить за собой, чтобы хорошо выглядеть, – ради тех, кто ее окружает.
Франсуа указал на герб «пасти и песок», вышитый на его камзоле. Его голос был печален.
– Все началось с этого, с герба! Мой брат, умирая, сказал мне, что в нем содержится повеление. Красное означает оружие, черное – знание. Необходимо сделать так, чтобы один из моих потомков объединил обе части герба, чтобы он стал одновременно ученым и рыцарем. Этот приказ я и передал Анну!
Старик махнул рукой.
– Это не герб, а оковы, узилище! Я хотел загнать в тесные рамки моего бедного правнука, удушить. Но вот его жизнь сделала поворот, которого я не ожидал, и все рухнуло. Ибо тюрьмы, по счастью, – самая непрочная вещь на свете. Они не в силах устоять перед натиском жизни. Слабое растение разрывает даже самые толстые стены и может превратить их в развалины, в пыль…
Франсуа осторожно вытащил из-под платья свою шестиконечную звезду. Его голос надломился.
– Но ведь была же алхимия! Я вам сейчас скажу то, чего никогда не говорил никому из непосвященных. Мне удалось осуществить Великое Деяние, символом которого и является эта звезда. Я преодолел все три ступени, черную, белую и красную. Я думал, что приобрел высшую силу, что мой долг – передать ее моему потомку, дабы он восстановил мир, единство и порядок в стране. Но мой потомок ушел, все, что я делал, – напрасно, а страна по-прежнему в беде.
Франсуа де Вивре умолк. Воцарилось долгое молчание. Старый сеньор пристально глядел на Сабину, ожидая, что она скажет.
И она заговорила, наконец, спокойно и естественно:
– Ничто не погибло. Ваш правнук благороден и храбр. У меня в доме он швырнул наземь высокопоставленного рыцаря, клеветавшего на Девственницу. И Изидор много говорил о нем. Он им гордился. И вы тоже должны гордиться Анном.
– Погибли мои мечты, провалилась миссия, которая мне была предначертана…
– Все мы хотим, чтобы дети были похожи на нас. Анн похож на вас, но не повторяет в точности. Зачем горевать об этом? Вы же сами сказали: это не ваше поражение, это победа жизни.
Франсуа посмотрел на молодую женщину. В ее словах, исполненных обычного здравого смысла, заключалась простая житейская мудрость: все алхимические терзания мастера, преодолевшего три ступени Великого Делания, – всего лишь самое обычное, заурядное дело.
– Но как же алхимия?
– Я не настолько учена, чтобы разбираться в подобных вещах, но мир, единство и порядок в стране восстановит не один рыцарь. Он должен объединиться с многими другими. Жанна погибла, Изидор погиб, быть может, и Анн погиб, но их битва продолжается, и Франция будет освобождена…
Да, Сабина Ланфан вполне явила себя тем человеком, который столь необходим ему рядом. Франсуа де Вивре только что понял это! Она принесла ему высшую мудрость – простоту и приятие жизни, которая сильнее, чем все человеческие расчеты и мечты. Именно этой мудростью он и должен овладеть за те семь лет, что ему остались.
И Франсуа объяснил ей все это, как мог, – спокойно, почти смиренно. Сабина согласно кивнула. И добавила:
– Нужна также надежда. Ведь вам есть на что надеяться. Сама я надеюсь вернуться в Париж. Там я и хочу жить.
– Как странно! А я просил Бога, чтобы он мне позволил умереть там.
Сабина улыбнулась – такой улыбкой, что, даже несмотря на ее вдовий наряд, необоримо хотелось улыбнуться в ответ.
– Ну что ж, монсеньор, я уверена, что Бог прислушается к нашим просьбам. Мы оба вернемся туда – я чтобы жить, вы чтобы умереть… И впредь уже не разлучимся!
Как раз в Париже находился в это время Адам де Сомбреном. Подобранный солдатами англо-бургундской армии, он умирающим был доставлен в больницу Отель-Дье.
С тех пор он так и не приходил в сознание. Он не умер, но его состояние мало отличалось от настоящей смерти. Хирурги зашили раны на его лице, но Адам все равно остался обезображенным. Сами по себе рубцы не были слишком уродливы, однако правый глаз и правая половина рта оказались сильно оттянуты книзу, что придавало лицу постоянное выражение несказанной муки.
Получив скорбное известие, Лилит немедленно приехала из Сомбренома вместе с маленьким Филиппом. Заботы о сеньории она доверила Полыхаю. Разумеется, она поселилась в доме Вивре, которым Адам завладел во время их последнего пребывания в Париже. Дом находился прямо напротив больницы, с другой стороны паперти.
Ради Адама – на тот случай, если бы он пришел в сознание, – она облачилась в свой самый красивый наряд «дамы слез» с гербом на красном камзоле.
В свои тридцать пять лет Лилит была красива как никогда. Она была блистательна. Никто бы не мог подумать, что она всего на несколько месяцев моложе Адама.
С нею находился тот, кого она называла своим сыном и с кем ни за что не захотела разлучиться, – Филипп де Сомбреном. Он не был похож на свою приемную мать, и это наименьшее, что можно сказать.
Одиннадцатилетний мальчишка выглядел удивительно смышленым и казался старше своих лет. Он не был красив, но привлекал к себе внимание и вызывал безотчетную симпатию. Очень смуглый и черноволосый, Филипп обладал необычайно подвижным лицом с резко очерченными чертами, в котором, несмотря на явный ум, проглядывало что-то от зверька.
Мальчик был, как всегда, наряден – в ослепительно белом камзольчике. И как всегда, неизбывно печален.
Лилит оставила его одного дома и побежала в лечебницу Отель-Дье напротив. Как человек благородного звания, Адам был помещен в маленькую отдельную палату, а не вместе с прочими больными, теснившимися в общем зале по двое, по трое на одной лежанке.
Монахиня, проводившая даму де Сомбреном к изголовью мужа, деликатно предупредила о внешнем виде раненого, что не помешало женщине вскрикнуть, когда она увидела своего возлюбленного. Тягостно было смотреть на страдальческое выражение, уже не сходившее с его лица.
Насколько могла судить Лилит, состояние Адама было крайне тяжелым. Казалось, он находится в глубоком оцепенении, похожем на глубокий сон. Порой метался, открывал глаза, но, похоже, ничего не видел.
Она склонилась над ним и поцеловала в скорбно искривленные губы.
– Адам, это я, Лилит. Очнись.
Он никак не отозвался.
– Я Лилит, темная Ева, истинная супруга Адама… Вспомни: Эден, наша ночь в часовне… Турнир слез, Адам…
Она сняла герб с груди и поднесла к самому его лицу.
– Смотри! Это ты завоевал его для меня. Не помнишь? А трубадур? Помнишь песню трубадура?
И срывающимся от волнения голосом стала напевать:
– Прекрасному богу любви воздаю благодарность, Хочу я ему принести свой торжественный дар…
На сей раз, Адам приподнял голову, широко открыл неподвижные глаза, и некое слово слетело с его губ. Это прозвучало словно призыв, мольба:
– Отец…
Лилит вскочила с постели.
– Что ты сказал? О ком ты?.. Я Лилит, твоя жена!
Раненый опять уронил голову и закрыл глаза, но продолжал метаться. Издал череду бессмысленных звуков, потом произнес отчетливо:
– Вивре… Франсуа…
Лилит закусила губу. На нее словно дохнуло холодом.
– Мужайтесь, дочь моя…
Она быстро обернулась. Какой-то монах приблизился к ложу Адама. У него были седые волосы, глаза светились большой добротой.
– Я священник приюта Отель-Дье. Ничего не могу вам сказать о здоровье вашего мужа, но заверяю в его вечном спасении. Он охотно причастился и часто упоминает своего отца. Он не в сознании, так что не может исповедаться, но у него доброе сердце, и Господу нашему это ведомо. Если бы он скончался сейчас, то направился бы прямо в рай.
Лилит разрыдалась и выбежала вон.
Она приходила каждый день, и с каждым днем все больше возрастали ее боль и тревога. Она говорила с Адамом, но казалось, что ее голос ему неприятен. Он морщился, словно от боли, и успокаивался, только произнося имя своего отца. Из-за этой летаргии случилось то, что, как она надеялась, не должно было случиться никогда: Адам, как это с ним уже произошло однажды, вновь поддался сомнениям. В самой темной глубине своего существа он отвергал навязанную ему роль кровавого чудовища, поборника Зла. И страдал оттого, что не любим человеком, даровавшим ему жизнь. В глубине, в самой глубине души Адам оставался одним из Вивре!
Несмотря ни на что, Лилит все же надеялась, что он опять станет прежним, как только придет в себя. Но улучшения все не наступало, а в День всех святых случилась катастрофа. Когда дама де Сомбреном явилась в Отель-Дье, к ней поспешил священник.
– Вашему мужу лучше, дочь моя. В первый раз он охотно поел. Я ему сказал, что сегодня День всех святых. Причина наверняка в этом.
Для Лилит это прозвучало словно удар грома… Адам поел потому, что сегодня День всех святых! В то время как всю свою жизнь он строго постился в этот праздник! Она поняла, что должна действовать немедленно.
– Я забираю его домой! Мы уходим.
– Дочь моя, в своем ли вы уме? Лекари говорят, что он может умереть, если его потревожить.
– Я его забираю…
Предупрежденные священником врачи старались отговорить ретивую супругу. Но напрасно. Она закинула бессильную руку Адама себе на плечо и попыталась поднять тяжелое тело с постели. И тогда они смирились и помогли ей донести его до дома Вивре, на другую сторону паперти.
В тот же день он встал на ноги, поел и вернулся к своим прежним привычкам. Он лишь сменил одежду. Вместо длинного серого платья надел камзол того же цвета с вышитым на груди гербом Вивре. Он хотел, чтобы его цвета, которым предстояло исчезнуть вместе с ним, беспрерывно оставались на виду те последние семь лет, что ему осталось прожить. Сейчас ему было девяносто три года… Франсуа сохранил брошь Розы де Флёрен на груди и перстни на руках.
Соломон Франсес уехал. Франсуа пытался его удержать, но бывший наставник Анна отклонил предложение. Он сам чувствовал приближение старости и хотел окончить свои дни среди близких.
Что касается здоровья Франсуа, то оно больше не внушало тревоги. Вдова Ланфан лучше любого другого могла позаботиться о старце на последнем отрезке его жизненного пути. Франсуа согласился с этим, и два старых мастера распрощались торжественно и взволнованно.
По просьбе Сабины Франсуа много рассказывал об Изидоре. Он делал это почти с благоговением. Изидор был удивительно похож на его сына Луи, прекрасного человека, прозванного «Луи Молчаливым». Умный и дальновидный политик, пламенный патриот, Луи де Вивре тоже отдал свою жизнь за родину. Потеряв руку, он не мог быть воином и носить родовой герб. Вот почему Франсуа захотел, чтобы вместо него это сделал Изидор. Никто больше него не был достоин подобной чести. Да, Изидор Ланфан был последним из Вивре!
Разговоры об Изидоре утешали Сабину, да и сам Франсуа постепенно вновь обретал вкус к жизни, веру в Бога и в людей. И в душе старый сеньор благодарил прекрасного человека, который даже после смерти сумел прийти к нему на помощь, – и это после того, как столько дал всем его потомкам.
Готье д'Ивиньяк ошеломленно наблюдал это преображение, чем немало забавлял Франсуа, равно как Сабину и брата Тифания. По этому поводу между ними тремя установилось маленькое сообщничество, и незадачливый управитель превратился в постоянный объект всякого рода беззлобных подтруниваний.
Готье д'Ивиньяк был превосходный, чрезвычайно честный человек, но серьезный и чопорный до невозможности. Герцог Бретонский поручил ему приглядывать за выжившим из ума стариком, поэтому происходившее просто не укладывалось у него в голове. Франсуа находил лукавое удовольствие щеголять перед беднягой своим молодым здоровьем, а Сабина и капеллан еще больше подливали масла в огонь.
Вскоре Франсуа решил возобновить верховые прогулки. Сабина, превосходная наездница, страстно любившая лошадей, решила сопровождать его. Был прекрасный июльский день. Франсуа выбрал смирную лошадку и вновь с удовольствием обрел забытые было прелести верховой езды. Под Сабиной был горячий скакун. Вместе они доскакали до Мон-Сен-Мишеля и вернулись.
По возвращении они встретили Готье д'Ивиньяка, еще более оторопелого, чем обычно. Его длинное лицо под плешивым лбом вытянулось.
– Монсеньор! Помилуйте, разве можно так носиться по полям и лугам – в вашем-то возрасте!
– А вы-то сами, сир д'Ивиньяк? На солнцепеке и с непокрытой головой! Какая неосторожность! Поскорее укройтесь в тени. Мы не хотим вас потерять.
Франсуа громко расхохотался, Сабина улыбнулась, и они вошли в парадный зал в весьма веселом расположении духа. Франсуа тотчас же снова сделался серьезен и даже посуровел. Он вполне вернул себе вкус к жизни, но нельзя же скатываться до легкомыслия. Причины, заставившие его впасть в летаргию, чуть не погубив, существовали по-прежнему. Пока что сеньор де Вивре еще ни слова не говорил Сабине о себе самом. И теперь чувствовал, что настала пора сделать это.
Он повернулся к камину, где всегда ярко пылал огонь, какими бы ни были час дня и время года.
– Я расскажу вам одну очень старую историю. Ей девяносто три года…
Сабина сделалась внимательной. На ней было черное платье, очень простое, но изящное. Черное вдовье покрывало частично оставляло открытыми ее длинные красивые белокурые волосы. Этот наряд словно говорил: хотя она останется вдовой навечно, но не откажется от жизни и намерена следить за собой, чтобы хорошо выглядеть, – ради тех, кто ее окружает.
Франсуа указал на герб «пасти и песок», вышитый на его камзоле. Его голос был печален.
– Все началось с этого, с герба! Мой брат, умирая, сказал мне, что в нем содержится повеление. Красное означает оружие, черное – знание. Необходимо сделать так, чтобы один из моих потомков объединил обе части герба, чтобы он стал одновременно ученым и рыцарем. Этот приказ я и передал Анну!
Старик махнул рукой.
– Это не герб, а оковы, узилище! Я хотел загнать в тесные рамки моего бедного правнука, удушить. Но вот его жизнь сделала поворот, которого я не ожидал, и все рухнуло. Ибо тюрьмы, по счастью, – самая непрочная вещь на свете. Они не в силах устоять перед натиском жизни. Слабое растение разрывает даже самые толстые стены и может превратить их в развалины, в пыль…
Франсуа осторожно вытащил из-под платья свою шестиконечную звезду. Его голос надломился.
– Но ведь была же алхимия! Я вам сейчас скажу то, чего никогда не говорил никому из непосвященных. Мне удалось осуществить Великое Деяние, символом которого и является эта звезда. Я преодолел все три ступени, черную, белую и красную. Я думал, что приобрел высшую силу, что мой долг – передать ее моему потомку, дабы он восстановил мир, единство и порядок в стране. Но мой потомок ушел, все, что я делал, – напрасно, а страна по-прежнему в беде.
Франсуа де Вивре умолк. Воцарилось долгое молчание. Старый сеньор пристально глядел на Сабину, ожидая, что она скажет.
И она заговорила, наконец, спокойно и естественно:
– Ничто не погибло. Ваш правнук благороден и храбр. У меня в доме он швырнул наземь высокопоставленного рыцаря, клеветавшего на Девственницу. И Изидор много говорил о нем. Он им гордился. И вы тоже должны гордиться Анном.
– Погибли мои мечты, провалилась миссия, которая мне была предначертана…
– Все мы хотим, чтобы дети были похожи на нас. Анн похож на вас, но не повторяет в точности. Зачем горевать об этом? Вы же сами сказали: это не ваше поражение, это победа жизни.
Франсуа посмотрел на молодую женщину. В ее словах, исполненных обычного здравого смысла, заключалась простая житейская мудрость: все алхимические терзания мастера, преодолевшего три ступени Великого Делания, – всего лишь самое обычное, заурядное дело.
– Но как же алхимия?
– Я не настолько учена, чтобы разбираться в подобных вещах, но мир, единство и порядок в стране восстановит не один рыцарь. Он должен объединиться с многими другими. Жанна погибла, Изидор погиб, быть может, и Анн погиб, но их битва продолжается, и Франция будет освобождена…
Да, Сабина Ланфан вполне явила себя тем человеком, который столь необходим ему рядом. Франсуа де Вивре только что понял это! Она принесла ему высшую мудрость – простоту и приятие жизни, которая сильнее, чем все человеческие расчеты и мечты. Именно этой мудростью он и должен овладеть за те семь лет, что ему остались.
И Франсуа объяснил ей все это, как мог, – спокойно, почти смиренно. Сабина согласно кивнула. И добавила:
– Нужна также надежда. Ведь вам есть на что надеяться. Сама я надеюсь вернуться в Париж. Там я и хочу жить.
– Как странно! А я просил Бога, чтобы он мне позволил умереть там.
Сабина улыбнулась – такой улыбкой, что, даже несмотря на ее вдовий наряд, необоримо хотелось улыбнуться в ответ.
– Ну что ж, монсеньор, я уверена, что Бог прислушается к нашим просьбам. Мы оба вернемся туда – я чтобы жить, вы чтобы умереть… И впредь уже не разлучимся!
***
Как раз в Париже находился в это время Адам де Сомбреном. Подобранный солдатами англо-бургундской армии, он умирающим был доставлен в больницу Отель-Дье.
С тех пор он так и не приходил в сознание. Он не умер, но его состояние мало отличалось от настоящей смерти. Хирурги зашили раны на его лице, но Адам все равно остался обезображенным. Сами по себе рубцы не были слишком уродливы, однако правый глаз и правая половина рта оказались сильно оттянуты книзу, что придавало лицу постоянное выражение несказанной муки.
Получив скорбное известие, Лилит немедленно приехала из Сомбренома вместе с маленьким Филиппом. Заботы о сеньории она доверила Полыхаю. Разумеется, она поселилась в доме Вивре, которым Адам завладел во время их последнего пребывания в Париже. Дом находился прямо напротив больницы, с другой стороны паперти.
Ради Адама – на тот случай, если бы он пришел в сознание, – она облачилась в свой самый красивый наряд «дамы слез» с гербом на красном камзоле.
В свои тридцать пять лет Лилит была красива как никогда. Она была блистательна. Никто бы не мог подумать, что она всего на несколько месяцев моложе Адама.
С нею находился тот, кого она называла своим сыном и с кем ни за что не захотела разлучиться, – Филипп де Сомбреном. Он не был похож на свою приемную мать, и это наименьшее, что можно сказать.
Одиннадцатилетний мальчишка выглядел удивительно смышленым и казался старше своих лет. Он не был красив, но привлекал к себе внимание и вызывал безотчетную симпатию. Очень смуглый и черноволосый, Филипп обладал необычайно подвижным лицом с резко очерченными чертами, в котором, несмотря на явный ум, проглядывало что-то от зверька.
Мальчик был, как всегда, наряден – в ослепительно белом камзольчике. И как всегда, неизбывно печален.
Лилит оставила его одного дома и побежала в лечебницу Отель-Дье напротив. Как человек благородного звания, Адам был помещен в маленькую отдельную палату, а не вместе с прочими больными, теснившимися в общем зале по двое, по трое на одной лежанке.
Монахиня, проводившая даму де Сомбреном к изголовью мужа, деликатно предупредила о внешнем виде раненого, что не помешало женщине вскрикнуть, когда она увидела своего возлюбленного. Тягостно было смотреть на страдальческое выражение, уже не сходившее с его лица.
Насколько могла судить Лилит, состояние Адама было крайне тяжелым. Казалось, он находится в глубоком оцепенении, похожем на глубокий сон. Порой метался, открывал глаза, но, похоже, ничего не видел.
Она склонилась над ним и поцеловала в скорбно искривленные губы.
– Адам, это я, Лилит. Очнись.
Он никак не отозвался.
– Я Лилит, темная Ева, истинная супруга Адама… Вспомни: Эден, наша ночь в часовне… Турнир слез, Адам…
Она сняла герб с груди и поднесла к самому его лицу.
– Смотри! Это ты завоевал его для меня. Не помнишь? А трубадур? Помнишь песню трубадура?
И срывающимся от волнения голосом стала напевать:
– Прекрасному богу любви воздаю благодарность, Хочу я ему принести свой торжественный дар…
На сей раз, Адам приподнял голову, широко открыл неподвижные глаза, и некое слово слетело с его губ. Это прозвучало словно призыв, мольба:
– Отец…
Лилит вскочила с постели.
– Что ты сказал? О ком ты?.. Я Лилит, твоя жена!
Раненый опять уронил голову и закрыл глаза, но продолжал метаться. Издал череду бессмысленных звуков, потом произнес отчетливо:
– Вивре… Франсуа…
Лилит закусила губу. На нее словно дохнуло холодом.
– Мужайтесь, дочь моя…
Она быстро обернулась. Какой-то монах приблизился к ложу Адама. У него были седые волосы, глаза светились большой добротой.
– Я священник приюта Отель-Дье. Ничего не могу вам сказать о здоровье вашего мужа, но заверяю в его вечном спасении. Он охотно причастился и часто упоминает своего отца. Он не в сознании, так что не может исповедаться, но у него доброе сердце, и Господу нашему это ведомо. Если бы он скончался сейчас, то направился бы прямо в рай.
Лилит разрыдалась и выбежала вон.
Она приходила каждый день, и с каждым днем все больше возрастали ее боль и тревога. Она говорила с Адамом, но казалось, что ее голос ему неприятен. Он морщился, словно от боли, и успокаивался, только произнося имя своего отца. Из-за этой летаргии случилось то, что, как она надеялась, не должно было случиться никогда: Адам, как это с ним уже произошло однажды, вновь поддался сомнениям. В самой темной глубине своего существа он отвергал навязанную ему роль кровавого чудовища, поборника Зла. И страдал оттого, что не любим человеком, даровавшим ему жизнь. В глубине, в самой глубине души Адам оставался одним из Вивре!
Несмотря ни на что, Лилит все же надеялась, что он опять станет прежним, как только придет в себя. Но улучшения все не наступало, а в День всех святых случилась катастрофа. Когда дама де Сомбреном явилась в Отель-Дье, к ней поспешил священник.
– Вашему мужу лучше, дочь моя. В первый раз он охотно поел. Я ему сказал, что сегодня День всех святых. Причина наверняка в этом.
Для Лилит это прозвучало словно удар грома… Адам поел потому, что сегодня День всех святых! В то время как всю свою жизнь он строго постился в этот праздник! Она поняла, что должна действовать немедленно.
– Я забираю его домой! Мы уходим.
– Дочь моя, в своем ли вы уме? Лекари говорят, что он может умереть, если его потревожить.
– Я его забираю…
Предупрежденные священником врачи старались отговорить ретивую супругу. Но напрасно. Она закинула бессильную руку Адама себе на плечо и попыталась поднять тяжелое тело с постели. И тогда они смирились и помогли ей донести его до дома Вивре, на другую сторону паперти.