Страница:
Когда появился Франсуа, он отвесил тому глубокий поклон. Франсуа устремился к гостю, схватил за руку и пылко пожал.
– Мастер Соломон! Как я рад видеть вас!
– А я, монсеньор, рад узнать, что вы все еще среди нас, полны жизни и здравия. Но должен ли и я называть вас мастером?
Вместо ответа Франсуа вынул из-под платья шестиконечную звезду, подобную той, что носят евреи в знак верности своей религии. Увидев этот знак, Соломон Франсес истолковал его совсем в ином смысле.
– Я вижу, вы соединили красного мужа с белой супругой…
– Благодаря вам, мастер Соломон! Это вы наставили меня на истинный путь Юга.
Франсуа спрятал звезду под платье.
– Вы – единственный, кто видел у меня эту звезду. Я открою ее существование моему наследнику лишь в тот день, когда он приобретет все необходимые качества для того, чтобы сменить меня.
– А другие наши тайны?
– Их он, возможно, узнает раньше. Будет зависеть от него… Но какая причина привела вас к нам?
– Как раз ваш наследник. Я находился в Нанте, когда узнал, что вы ищете для него учителя. Если сочтете меня достойным, думаю, что смогу заняться его образованием.
Франсуа де Вивре не колебался ни мгновения.
– Я вам полностью доверяюсь, мастер Соломон. К тому же я ваш должник. Ставлю только одно условие: вы ни словом не обмолвитесь ему о вашей религии.
Соломон Франсес улыбнулся.
– Это будет тем легче, монсеньор, что в отличие от христиан мы никого не пытаемся завлечь на свою сторону.
Франсуа послал за Анном, представил ему учителя и отпустил обоих в библиотеку, где без дальнейшего промедления и состоялся первый урок.
Они расположились вдвоем в огромном пустынном зале. Прежде чем приступить к делу, Соломон Франсес захотел узнать, что из себя представляет его ученик, и дал ему возможность высказаться свободно. Анн поведал об уроках с братом Тифанием и, сам того не заметив, отозвался о нем несколько пренебрежительно, заключив:
– Греческому он меня научить не смог. Сам его не знал. А вы знаете?
Соломон Франсес рассудил за благо сразу же преподать урок смирения.
– Да будет вам известно, что кроме латыни и греческого я знаю сарацинский и древнееврейский. Вы тоже сможете выучить их. Но если вы преуспеете в этом, то лишь потому, что заботливый и просвещенный человек открыл ваш ум наукам. Чем выше поднимаешься в познании, тем больше надобно чтить своего первого учителя. Неужели вам этого никогда не говорили?
Анн тотчас же присмирел.
– Да, мэтр Соломон. Я прошу у вас прощения.
Новый наставник открыл книгу.
– Довольно об этом. Читайте. Посмотрим, достаточно ли хорошо вы владеете латынью, чтобы приступить к греческому…
Анн де Вивре ею владел – и даже лучше, чем ожидал наставник! Ум и память молодого человека были сопоставимы лишь с его тягой к знанию. Под руководством Соломона Франсеса, несравненного эрудита, обучавшегося в Гранаде, этом перекрестке христианской, греческой, еврейской и сарацинской культур, юноша стремительно постигал науки.
Порой между двумя уроками ему случалось думать о другом сире де Вивре, об ученом – о Жане, своем двоюродном прадеде. Анн как раз следовал по его стопам, но, в противоположность Жану, не ощущал никакого беспокойства, и мучительные сомнения были от него далеки. Анн немало размышлял об этом, и такие раздумья позволили ему лучше осознать, что же представляет учение для него самого.
В отличие от Жана де Вивре Анн искал не истину, а знание. Само учение было для него праздником, пиршеством. Когда Соломон Франсес открывал свои книги, Анн воображал себе стол, накрытый узорчатой скатертью для торжественных дней, уставленный неисчислимыми яствами. Его аппетит был неутолимым, а восхищение – безграничным. Какое-нибудь новое слово на латинском или греческом казалось ему драгоценностью, которую он хотел бережно заключить в своей памяти вместе с другими. Новая мысль, серьезная или легкая, глубокая или остроумная, становилась источником бесконечного наслаждения…
Как-то раз Анн открылся наставнику, рассказав о своем умонастроении. Он ожидал, что его осудят за столь малое рвение в поисках истины, но все оказалось иначе. Мэтр Соломон всерьез одобрил его.
– Несмотря на ваши юные лета, вы дали доказательство изрядного благоразумия, избегнув самой распространенной ловушки, которая как раз и состоит в поиске истины.
Анн уставился на мэтра Соломона удивленно и даже укоризненно.
– Значит, мой двоюродный прадед был безумцем?
– Конечно нет. Но он жил во времена, когда человек больше нуждался в уверенности. Анн…
Анн вздрогнул. Впервые мэтр Соломон назвал его по имени. У него возникло ощущение, что слова, которые тот сейчас произнесет, будут иметь для него решительное значение. Юноша почтительно воззрился на обращенное к нему красивое лицо пожилого Христа.
– Анн, когда-нибудь настанет день, – быть может, он даже ближе, чем мы оба думаем, – и вам придется расстаться со мной. Вы должны будете начать думать самостоятельно. Бога ради, продолжайте в этом же духе. Ищите не истину, но знание и распространяйте его вокруг себя. Ибо в том и состоит его величие.
Шло время; наступила весна 1426 года, четырнадцатая в жизни Анна… Он сказал себе, что самое время предаться размышлениям о волках. Появление Соломона Франсеса, последовавшее за откровениями прадеда, заняло его мысли другими предметами, но пора было вспомнить и об этой таинственной теме.
Для начала он задумался о том, что представляло собой самопожертвование Юга де Куссона. И тут же невольно отвлекся.
По причине хорошей погоды, а также ради того, чтобы символические родовые волки находились перед глазами, он оставил окна открытыми. И вот, через несколько часов после того, как он предпринял свое размышление, в наступившей ночи с равнины донесся высокий, протяжный, рыдающий вой, подхваченный множеством других голосов: то волки испускали свой любовный клич.
Внезапно Анн вздрогнул и спрыгнул с ложа. Ему показалось, что он различает какой-то другой голос, не похожий на звериный. Насторожившись, он подошел к окну и стал вглядываться в ночь. Действительно, одна из любовных жалоб, долетавших к нему на вершину Юговой башни, звучала не так, как другие. Она была гораздо более волнующей, хватающей за душу, более… человеческой. И само собой сорвалось с его губ:
– Теодора!
Теодора де Куссон, чья личность и поступки так живо интриговали его и о которой прадед рассказал так мало, вспомнилась ему тотчас же. Разумеется, он не думал, будто это она сама выла там, внизу, вдалеке, в ночи. Но то был знак: именно с Теодоры следует начать свои размышления.
Итак, Анн де Вивре попытался разгадать тайну, окружавшую женщину-волчицу. Однако через некоторое время вынужден был отступиться. В горле у него пересохло, сердце бешено колотилось. Поэтому он решил поспать и перенести умственные упражнения на завтра. Но всю ночь он не мог заснуть, а поутру смута в его душе вовсе не прекратилась.
Она продолжилась и даже, к его великому изумлению, в последующие дни усилилась еще больше. Это по-настоящему встревожило Анна. И тут произошло новое событие, которое резко повернуло ход его мысли совершенно в другую сторону.
Одной из апрельских ночей того 1426 года Анн, как это уже вошло у него в обычай, стоял возле окна и ждал начала волчьей переклички. Равнина молчала. Вероятно, было еще рано… Скрашивая себе ожидание, мальчик стал любоваться луной и белыми стенами замка, отражавшимися в реке. И вот тогда-то, наклонившись из окна, он и заметил в Юговой башне бойницу, которая никогда прежде не попадалась ему на глаза.
Несмотря на донимавшее его смятение, Анн не потерял живости ума. Нечто странное заинтересовало его в этой бойнице. На других этажах, как и в его комнате, имелись только стрельчатые окна. А эта бойница была пробита как раз рядом с Юговой лабораторией.
Он не раздумывал долее. Улыбка прадеда в ответ на его слова о том, что пустые книги должны иметь смысл, дверь лаборатории, которую тот не запер на ключ… Все совпадает! Там имеется потайная комната, вход в которую и маскирует пустая библиотека; Франсуа нарочно оставил правнуку возможность найти ее. Зачем? Какое новое открытие ждет его в этом месте?
Сердце юноши отчаянно стучало. Ему было страшно, но любопытство все-таки пересиливало. К тому же это хоть немного развеет его одержимость волками. Поэтому, когда те вдруг завыли, Анн более не колебался: спустился по лестнице и открыл дверь Юговой библиотеки.
Один за другим снимал он с полок тома, переплетенные в шкуры их воющих собратьев. Но Анн больше не слышал волчьих голосов. Его переполняла жажда узнать тайну. Вскоре полки опустели, и в стене обнаружилась дверь, которую юноша немедленно толкнул. Взяв в руку свечу, он вошел…
И оказался в маленькой каморке. Справа от него помещалась бойница, чуть дальше, на той же стороне, – примитивная молельня, состоящая из крохотной скамеечки и висящего на стене распятия; слева находились соломенный тюфяк и всякого рода тигли и реторты. Прямо перед ним на стене было вырезано одно-единственное слово из трех заглавных букв: LUX.
Никакого сомнения – Анн попал в алхимическую лабораторию Юга, который, как он знал, занимался этим искусством. Новое открытие заставило сердце юноши биться еще сильнее. Рядом со странными инструментами лежал листок пергамента с надписью: Богоявление 1412 жидкое серебро.
Эти строчки были написаны рукой его прадеда! Кто бы еще мог их начертать? К тому же выцветшие от времени чернила явно указывали на то, что надпись была сделана как раз в указанную дату. Но что означают таинственные слова, относящиеся ко дню его рождения?
– Я знал, что ты найдешь. Ведь ты – упрямец, для которого все имеет смысл!..
Анн вздрогнул и обернулся. Франсуа де Вивре стоял на пороге со свечой в руке. Дрожащий свет пламени делал его еще больше похожим на древнего мудреца.
– Монсеньор, я не хотел…
Жестом прадед прервал его оправдания.
– Я провел здесь не один год. Ты первый человек, который вошел сюда после меня. Скажи-ка: что тебя больше всего здесь поражает?
– Вот этот пергамент и то, что вы на нем написали. Франсуа де Вивре указал на слово LUX, высеченное в камне перед ним.
– То, что написано здесь, гораздо больше достойно внимания. И знаешь почему?
Анн напряг весь свой ум. Он был уверен, что речь идет об испытании, в котором он должен победить, чтобы иметь право услышать продолжение, но, несмотря на все усилия, не смог дать ответа.
– Нет, монсеньор. Прошу у вас прощения.
– Неважно. Когда-нибудь поймешь. Чтобы услышать то, что я собираюсь сказать, ты дал уже достаточно доказательств сообразительности и упорства. Знай же, что я, как и наш предок Юг, был алхимиком…
Анн в восхищении поднял глаза на старца, собиравшегося поведать ему еще один из своих секретов. Неужели им нет числа?
– Что ты знаешь об алхимии?
– Ничего, монсеньор. Я слышал, что она занимается превращением свинца в золото, вот и все.
– Можно сказать и так. При условии, что ты понимаешь это лишь как образ. Потому что занятие алхимией – не материальное действо, но духовное. И по-настоящему оно творится в самом алхимике. Он должен заменить в себе все низкое на сияющую чистоту. Алхимическое золото – не обыкновенное золото, оно нематериально, это сокровище из сокровищ.
Голос Франсуа де Вивре проникал в душу, словно само сияние того таинственного золота, над чудесами которого он едва приоткрыл завесу.
– Алхимическое искусство включает в себя три деяния, три ступени: черную, красную и белую. Оно движется от беспорядка к порядку, от мрака к свету. Неважно, как оно осуществляется. Тебе следует знать, что я преодолел третью и последнюю ступень. Но совершенство, которое я ношу в себе, мне в мои лета тяжело распространить вокруг. Поэтому сделать это предстоит тебе… Анн, таков приказ, начертанный на нашем гербе!
Анн де Вивре слушал с напряжением всех душевных и умственных сил. Он сознавал, что после услышанного ничто уже не будет для него таким, как прежде.
– Анн, наш герб, раскроенный на пасти и песок, является, хотим мы того или нет, гербом алхимическим. Это – третье истолкование, после воинского и философского. Оно не заменяет два предыдущих, но присовокупляется к ним…
Прадед и правнук стояли друг напротив друга, глаза в глаза, и горящие свечи, которые они держали в руках, озаряли их. Сцена была впечатляющей, но при ней не присутствовал посторонний наблюдатель…
Франсуа продолжил:
– Наши цвета – красный и черный. Красное, как и надлежит, преобладает над черным, а белое – идеальная, незримая глазу линия, которая их разделяет. Носитель такого герба – поборник порядка и света. Его долг – вернуть мир и единство нашей раздираемой войнами стране.
Волнение в голосе Франсуа зазвучало еще сильней.
– Не случайно наш враг, выбирая себе эмблему, извратил наш герб. У него черное подавляет красное. Он – поборник хаоса и мрака. Тебе предстоит сразиться с ним. И ставкой в вашей битве будет Франция!
Глубокая тишина воцарилась в тесной каморке. Анн молчал. Он ждал продолжения. Франсуа указал на пергамент, лежавший рядом с инструментами.
– Я написал это после того, как преодолел белую ступень, в тот самый день, когда ты родился. Я вижу в этом счастливое предвестие. Ты явился на свет как раз между черным и красным, а это знак совершенного равновесия.
И Франсуа де Вивре удалился. Остаток ночи Анн провел перед распятием, в молитве и размышлениях о том, что ему открылось…
На следующий день он спросил у прадеда, можно ли ему делать уроки в алхимической лаборатории, на что Франсуа дал благосклонное согласие. Отныне Анн проводил там часть своих ночей. Всякий раз, выходя из лаборатории, он неизменно возвращал на место пустые книги. И всякий раз, входя, ему приходилось снова освобождать полки.
Анн пробовал писать. Ему хотелось внести порядок во все открытия, накопившиеся с тех пор, как он приехал к своему прадеду. Но никакого удовлетворительного результата он так и не достиг. Тысяча мыслей теснилась в его голове. Анн не был способен сосредоточиться ни на одной.
Однако после множества тщетных попыток он нашел-таки, что такого замечательного заключалось в надписи LUX. Алхимическая лаборатория была обращена бойницей на восток. Стало быть, стена с надписью смотрела на север. Свет, о котором шла речь, был светом Севера, но Анн толком не понимал, что это означает.
Все это время война между французами и англичанами шла своим чередом. И как всегда, Изидор Ланфан держал Анна в курсе событий.
Перевеса не появлялось ни у той, ни у другой стороны. Войска дофина под командованием коннетабля де Ришмона столкнулись с англичанами на севере Бретани, неподалеку от Вивре. Коннетабль добился блестящих успехов, но вскоре дала себя почувствовать острая нехватка денег. До такой степени острая, что Ришмону пришлось продать собственную посуду, чтобы заплатить солдатам, и удалиться. После чего с англичанами, которые отказались от своих планов захватить Бретань, было заключено перемирие.
Франсуа де Вивре воспользовался передышкой в военных действиях, чтобы заняться делами не столь серьезными. Все это время Анн вел жизнь довольно суровую. Речи о волках и алхимии наверняка произвели на него должное впечатление. Так не пора ли мальчику и развлечься, как подобает в его возрасте? Поэтому в честь перемирия прадед устроил в Куссоне майский праздник.
Его отмечали во всех деревнях первого числа и называли просто «маем». В этот день юноши и девушки обычно ходили в лес и приносили оттуда зеленые ветки. Простонародье украшало себя листьями и молодыми веточками, а знать облачалась в пышные наряды цвета «веселой зелени», то есть очень нежного оттенка, и даже волосы полагалось украшать чем-нибудь зеленым. Такой наряд назывался «майским убором». На бегу распевали традиционную песенку:
Это май, это май! Это милый месяц май!
Анн был удивлен, когда прадед объявил ему о своем намерении, а еще больше поразился он поутру первого мая, когда увидел прибытие в замок праздничного кортежа. Со всей округи были приглашены благородные юноши и девушки. Они как раз въезжали на подъемный мост в сопровождении музыкантов, играющих на духовых инструментах: трубах, флейтах и тромбонах.
В честь праздника Анн был весь в зеленом, равно как и Безотрадный, чья белая шкура почти скрылась под зеленой попоной. Юноше было приятно облачиться в этот цвет – цвет Куссонов; но в том, что касалось остального, он был скорее заинтригован, нежели по-настоящему рад. Затея казалась ему довольно пустой и ребяческой. Особенно девушки, чье кокетство доходило чуть не до смешного. Сидя боком на своих лошадях, они принимали какие-то нарочитые позы. И вели себя довольно дерзко. С чего это они на него так смотрят? Что все это значит?
А означало это, что красивый и богатый наследник сеньорий Вивре и Куссон, которым они молча любовались, пребывал в полной наивности. Он, блестящий ученик, отважный фехтовальщик, был совершенно несведущ и безоружен в отношении собственных чувств. Он и помыслить не мог, что душевная смута, завладевшая им с некоторых пор, была лишь признаком того, что настало время любить…
Так что Анн нехотя и довольно угрюмо присоединился к остальным всадникам, чтобы принять участие в затевавшейся игре. Он решительно находил нелепым и жеманство девиц, и бахвальство парней. Но, не желая вызвать неудовольствие прадеда, старался не подавать вида.
Майские игры открывались конской скачкой. Девушки начинали первыми, а юноши мчались им вдогонку и хватали ту, которую выбрали. Образованные таким образом пары проводили день вместе, срывая ветки и готовя из них подношение местной святой – Флоре, которая считалась покровительницей влюбленных. Посвященная ей маленькая часовенка располагалась как раз напротив замка.
Несмотря на все свое уважение к прадеду, Анн не мог решиться на подобные пустяки. Поэтому, отправившись вместе с остальными всадниками, он нарочно отстал в лесу и, уверенный в том, что его никто не видит, повернул обратно.
Так он ехал вдоль берега Куссона и неожиданно наткнулся на пещеру, которой никогда не замечал раньше. Она находилась прямо напротив мельницы. Вход в нее был частично скрыт растительностью, и она оказалась достаточно просторной, чтобы Безотрадный мог войти туда. Спрятавшись тут до вечера, Анн избежит докучливой игры.
В гроте было прохладно и тихо. Размеренный шум мельничного колеса, крутившегося в потоке, был приятен и неназойлив. Анн прилег на камне, и желанный покой не замедлил снизойти на него.
Вдруг от входа в пещеру донесся девичий голосок:
Это май, это май! Это милый месяц май!
Анн едва не выругался. Одна из всадниц все-таки отыскала его, и теперь придется участвовать во всех этих глупостях вместе с остальными! Он ждал, что она сейчас появится, но та не входила – продолжала мурлыкать свою песенку снаружи. Голосок был такой красивый, такой нежный и чистый, что Анну, в конце концов, захотелось взглянуть, кому же он принадлежит. Стараясь не показываться из-за листвы, он выглянул и увидел…
Девушка рвала папоротник и молодые побеги, украшая ими свои волосы. Вероятно, она была его ровесницей. В ее женской прелести еще сохранилось что-то детское. Явно не дочь сеньора, но и не крестьяночка. На ней было белое платье, очень простое, прямое, но изящное и хорошо скроенное.
Тонкое личико обрамляли темно-русые волосы, причесанные на прямой пробор. Она старательно украшала их зеленью. Хрупкая, с большими карими глазами и загорелой кожей, девушка улыбалась, блестя мелкими круглыми зубами, похожими на жемчужинки.
Анн не смог удержаться. Не покидая своего укрытия, он спросил:
– Что вы делаете?
Девушка вскрикнула и быстро обернулась. Левая половина ее прически, искусно увитая листьями папоротника, придавала ей сходство с зеленой звездой; правая оставалась пока гладкой. Девушка вздохнула и ответила покорно:
– Делаю себе майский убор, но теперь уже слишком поздно!
– Майский убор?
– Ну да. Кто вы такой, что не знаете наш обычай? И почему прячетесь?
Анн и в самом деле не торопился выйти из пещеры. Он любовался девушкой в белом платье. Она была намного приятнее, чем давешние всадницы. А то, что она выглядела немного обиженной, только добавляло ей прелести.
– Я Перрина, Мельникова дочка. А теперь вы скажите. Вы кто? Мне нужно знать, кого я поцелую!
– Поцелуете?
– Если парень застанет девушку врасплох, когда она делает себе майский убор, она обязана его поцеловать, а парень должен вернуть ей поцелуй. Да покажитесь же вы, не то я уйду!
Анн вдруг решился. Он раздвинул ветви и явился перед ней в своем великолепном зеленом одеянии с широченными рукавами, ниспадающими почти до земли. Перрина вскрикнула:
– Вы, сеньор!
Анн ничего не сказал и не пошевелился.
– Почему вы не с теми красивыми всадницами?
Анн не ответил.
– Вы ждете ваш поцелуй?
Поскольку Анн по-прежнему безмолвствовал, Перрина вздохнула, подбежала к нему, зажмурилась, поднялась на цыпочки и быстро прикоснулась губами к его губам. Потом отскочила и спряталась в гроте.
Этот беглый, целомудренный поцелуй, длившийся едва мгновение, потряс Анна. Внезапно он понял все! Понял, чего ему так жестоко не хватало и чего он так сильно желал, не осмеливаясь в этом признаться… Он вдруг осознал, что в последний раз его целовали при Орлеанском дворе. Крестная, Бонна д'Арманьяк. С тех пор вокруг него находились одни только мужчины: Франсуа де Вивре, Изидор Ланфан, учителя. Он знал лишь суровые уроки тела и ума. И не получал ни малейшего знака нежности. Поцелуй незнакомой девушки был первым за многие годы, и он пылал на его губах!
Анн вернулся в грот. Перрина сидела перед расселиной в скале, немного похожей на бойницу, через которую видны были река и мельница. Он присел рядом. Посмотрел на нее. Она не обернулась – продолжала пристально глядеть на реку через отверстие в скале. Анн видел ее нежный профиль.
– Поговорите со мной! – попросил он.
– О чем, сеньор?
– Не знаю. О том, что вы любите больше всего…
Мельникова дочка, казалось, поколебалась мгновение, потом решилась.
– Тогда о воде. Я – дитя реки. Послушайте сами, взгляните, как она красива!
Анн приблизился, чтобы посмотреть через отверстие. Мимоходом его щека коснулась щеки Перрины. Сквозь трещину видно было только колесо, крутившееся плавно и размеренно…
Девушка продолжала:
– Моя комната как раз над мельничным колесом. Я слышала говор воды с тех самых пор, как родилась. И научилась понимать его гораздо раньше, чем речь моих родителей.
– И что она вам говорит?
– Отвечает на мои вопросы. Дает советы. Я делаю все, что она мне скажет. Вот сюда я и прихожу ее слушать. Беру лодку, переплываю через речку и сажусь здесь. На этом самом месте, где мы сейчас…
Перрина поговорила еще немного о милой ее сердцу реке, а потом и сама отважилась задать своему сеньору некоторые вопросы. Анн отвечал ей, испытывая несказанную радость. Он заметил, что, быть может, впервые в жизни говорит о чем-то помимо учебы и повседневных забот. Он говорил ради удовольствия быть услышанным, ради того, чтобы видеть, как вспыхивает искорка интереса в больших карих, немного мечтательных глазах, как приоткрываются губы его собеседницы, обнажая белые зубки.
Для Перрины же это был сон наяву. Ее удивление и страх испарились. Она просто слушала красивого юношу, своего ровесника с таким теплым, ласкающим слух голосом. Юношу, который при этом был ее сеньором. Разве выпадал еще какой-нибудь деревенской девушке такой прекрасный май? Никогда в жизни не забудет она этот день. Много, даже очень много лет спустя, даже после того как она выйдет замуж и нарожает кучу детей, даже состарившись, она все еще будет беседовать об этой встрече со своей подругой – текучей водой…
Но самые прекрасные мгновения коротки. Перрина вдруг осознала, что день тускнеет. Поскольку Анн замолчал, она улыбнулась ему.
– Нам пора расстаться, сеньор. Верните мне мой поцелуй.
Анну показалось, что после долгого полета он упал на землю.
– Уже?
– Кажется, я слышала сову.
Перрина приблизила к нему лицо и застыла. Он понял, что она ждет поцелуя. Вопрос сам собой сорвался с его губ:
– А что будет, если я не поцелую вас?
Перрина вздрогнула.
– Молчите! Это было бы ужасно!
– Почему?
– Если парень не вернет поцелуй, он отнимает у девушки свободу. Это значит, что он хочет на ней жениться и вернет полученное только в день свадьбы.
Анн проворно вскочил.
– Тогда я забираю вашу свободу! Я хочу снова видеть вас здесь и говорить с вами, как сегодня.
Перрина бросила на него отчаянный взгляд.
– Умоляю, сеньор!
Но Анн уже взялся за узду Безотрадного, который все это время смирно стоял в гроте, и вышел.
Вернувшись в замок, Анн немало позабавился досадой, которая проступила на лицах знатных девиц. На вопрос прадеда он ответил, что заблудился, чем изрядно удивил его. В другое время Анн ужаснулся бы подобной дерзости, близкой к нахальству, но на сей раз счел свой ответ, напротив, очень забавным и во время пира, завершавшего майский праздник, ел и пил от души.
Собственно, он желал только одного: поскорее оказаться в алхимической лаборатории, чтобы осмыслить все, что с ним произошло сегодня…
– Мастер Соломон! Как я рад видеть вас!
– А я, монсеньор, рад узнать, что вы все еще среди нас, полны жизни и здравия. Но должен ли и я называть вас мастером?
Вместо ответа Франсуа вынул из-под платья шестиконечную звезду, подобную той, что носят евреи в знак верности своей религии. Увидев этот знак, Соломон Франсес истолковал его совсем в ином смысле.
– Я вижу, вы соединили красного мужа с белой супругой…
– Благодаря вам, мастер Соломон! Это вы наставили меня на истинный путь Юга.
Франсуа спрятал звезду под платье.
– Вы – единственный, кто видел у меня эту звезду. Я открою ее существование моему наследнику лишь в тот день, когда он приобретет все необходимые качества для того, чтобы сменить меня.
– А другие наши тайны?
– Их он, возможно, узнает раньше. Будет зависеть от него… Но какая причина привела вас к нам?
– Как раз ваш наследник. Я находился в Нанте, когда узнал, что вы ищете для него учителя. Если сочтете меня достойным, думаю, что смогу заняться его образованием.
Франсуа де Вивре не колебался ни мгновения.
– Я вам полностью доверяюсь, мастер Соломон. К тому же я ваш должник. Ставлю только одно условие: вы ни словом не обмолвитесь ему о вашей религии.
Соломон Франсес улыбнулся.
– Это будет тем легче, монсеньор, что в отличие от христиан мы никого не пытаемся завлечь на свою сторону.
Франсуа послал за Анном, представил ему учителя и отпустил обоих в библиотеку, где без дальнейшего промедления и состоялся первый урок.
Они расположились вдвоем в огромном пустынном зале. Прежде чем приступить к делу, Соломон Франсес захотел узнать, что из себя представляет его ученик, и дал ему возможность высказаться свободно. Анн поведал об уроках с братом Тифанием и, сам того не заметив, отозвался о нем несколько пренебрежительно, заключив:
– Греческому он меня научить не смог. Сам его не знал. А вы знаете?
Соломон Франсес рассудил за благо сразу же преподать урок смирения.
– Да будет вам известно, что кроме латыни и греческого я знаю сарацинский и древнееврейский. Вы тоже сможете выучить их. Но если вы преуспеете в этом, то лишь потому, что заботливый и просвещенный человек открыл ваш ум наукам. Чем выше поднимаешься в познании, тем больше надобно чтить своего первого учителя. Неужели вам этого никогда не говорили?
Анн тотчас же присмирел.
– Да, мэтр Соломон. Я прошу у вас прощения.
Новый наставник открыл книгу.
– Довольно об этом. Читайте. Посмотрим, достаточно ли хорошо вы владеете латынью, чтобы приступить к греческому…
Анн де Вивре ею владел – и даже лучше, чем ожидал наставник! Ум и память молодого человека были сопоставимы лишь с его тягой к знанию. Под руководством Соломона Франсеса, несравненного эрудита, обучавшегося в Гранаде, этом перекрестке христианской, греческой, еврейской и сарацинской культур, юноша стремительно постигал науки.
Порой между двумя уроками ему случалось думать о другом сире де Вивре, об ученом – о Жане, своем двоюродном прадеде. Анн как раз следовал по его стопам, но, в противоположность Жану, не ощущал никакого беспокойства, и мучительные сомнения были от него далеки. Анн немало размышлял об этом, и такие раздумья позволили ему лучше осознать, что же представляет учение для него самого.
В отличие от Жана де Вивре Анн искал не истину, а знание. Само учение было для него праздником, пиршеством. Когда Соломон Франсес открывал свои книги, Анн воображал себе стол, накрытый узорчатой скатертью для торжественных дней, уставленный неисчислимыми яствами. Его аппетит был неутолимым, а восхищение – безграничным. Какое-нибудь новое слово на латинском или греческом казалось ему драгоценностью, которую он хотел бережно заключить в своей памяти вместе с другими. Новая мысль, серьезная или легкая, глубокая или остроумная, становилась источником бесконечного наслаждения…
Как-то раз Анн открылся наставнику, рассказав о своем умонастроении. Он ожидал, что его осудят за столь малое рвение в поисках истины, но все оказалось иначе. Мэтр Соломон всерьез одобрил его.
– Несмотря на ваши юные лета, вы дали доказательство изрядного благоразумия, избегнув самой распространенной ловушки, которая как раз и состоит в поиске истины.
Анн уставился на мэтра Соломона удивленно и даже укоризненно.
– Значит, мой двоюродный прадед был безумцем?
– Конечно нет. Но он жил во времена, когда человек больше нуждался в уверенности. Анн…
Анн вздрогнул. Впервые мэтр Соломон назвал его по имени. У него возникло ощущение, что слова, которые тот сейчас произнесет, будут иметь для него решительное значение. Юноша почтительно воззрился на обращенное к нему красивое лицо пожилого Христа.
– Анн, когда-нибудь настанет день, – быть может, он даже ближе, чем мы оба думаем, – и вам придется расстаться со мной. Вы должны будете начать думать самостоятельно. Бога ради, продолжайте в этом же духе. Ищите не истину, но знание и распространяйте его вокруг себя. Ибо в том и состоит его величие.
***
Шло время; наступила весна 1426 года, четырнадцатая в жизни Анна… Он сказал себе, что самое время предаться размышлениям о волках. Появление Соломона Франсеса, последовавшее за откровениями прадеда, заняло его мысли другими предметами, но пора было вспомнить и об этой таинственной теме.
Для начала он задумался о том, что представляло собой самопожертвование Юга де Куссона. И тут же невольно отвлекся.
По причине хорошей погоды, а также ради того, чтобы символические родовые волки находились перед глазами, он оставил окна открытыми. И вот, через несколько часов после того, как он предпринял свое размышление, в наступившей ночи с равнины донесся высокий, протяжный, рыдающий вой, подхваченный множеством других голосов: то волки испускали свой любовный клич.
Внезапно Анн вздрогнул и спрыгнул с ложа. Ему показалось, что он различает какой-то другой голос, не похожий на звериный. Насторожившись, он подошел к окну и стал вглядываться в ночь. Действительно, одна из любовных жалоб, долетавших к нему на вершину Юговой башни, звучала не так, как другие. Она была гораздо более волнующей, хватающей за душу, более… человеческой. И само собой сорвалось с его губ:
– Теодора!
Теодора де Куссон, чья личность и поступки так живо интриговали его и о которой прадед рассказал так мало, вспомнилась ему тотчас же. Разумеется, он не думал, будто это она сама выла там, внизу, вдалеке, в ночи. Но то был знак: именно с Теодоры следует начать свои размышления.
Итак, Анн де Вивре попытался разгадать тайну, окружавшую женщину-волчицу. Однако через некоторое время вынужден был отступиться. В горле у него пересохло, сердце бешено колотилось. Поэтому он решил поспать и перенести умственные упражнения на завтра. Но всю ночь он не мог заснуть, а поутру смута в его душе вовсе не прекратилась.
Она продолжилась и даже, к его великому изумлению, в последующие дни усилилась еще больше. Это по-настоящему встревожило Анна. И тут произошло новое событие, которое резко повернуло ход его мысли совершенно в другую сторону.
Одной из апрельских ночей того 1426 года Анн, как это уже вошло у него в обычай, стоял возле окна и ждал начала волчьей переклички. Равнина молчала. Вероятно, было еще рано… Скрашивая себе ожидание, мальчик стал любоваться луной и белыми стенами замка, отражавшимися в реке. И вот тогда-то, наклонившись из окна, он и заметил в Юговой башне бойницу, которая никогда прежде не попадалась ему на глаза.
Несмотря на донимавшее его смятение, Анн не потерял живости ума. Нечто странное заинтересовало его в этой бойнице. На других этажах, как и в его комнате, имелись только стрельчатые окна. А эта бойница была пробита как раз рядом с Юговой лабораторией.
Он не раздумывал долее. Улыбка прадеда в ответ на его слова о том, что пустые книги должны иметь смысл, дверь лаборатории, которую тот не запер на ключ… Все совпадает! Там имеется потайная комната, вход в которую и маскирует пустая библиотека; Франсуа нарочно оставил правнуку возможность найти ее. Зачем? Какое новое открытие ждет его в этом месте?
Сердце юноши отчаянно стучало. Ему было страшно, но любопытство все-таки пересиливало. К тому же это хоть немного развеет его одержимость волками. Поэтому, когда те вдруг завыли, Анн более не колебался: спустился по лестнице и открыл дверь Юговой библиотеки.
Один за другим снимал он с полок тома, переплетенные в шкуры их воющих собратьев. Но Анн больше не слышал волчьих голосов. Его переполняла жажда узнать тайну. Вскоре полки опустели, и в стене обнаружилась дверь, которую юноша немедленно толкнул. Взяв в руку свечу, он вошел…
И оказался в маленькой каморке. Справа от него помещалась бойница, чуть дальше, на той же стороне, – примитивная молельня, состоящая из крохотной скамеечки и висящего на стене распятия; слева находились соломенный тюфяк и всякого рода тигли и реторты. Прямо перед ним на стене было вырезано одно-единственное слово из трех заглавных букв: LUX.
Никакого сомнения – Анн попал в алхимическую лабораторию Юга, который, как он знал, занимался этим искусством. Новое открытие заставило сердце юноши биться еще сильнее. Рядом со странными инструментами лежал листок пергамента с надписью: Богоявление 1412 жидкое серебро.
Эти строчки были написаны рукой его прадеда! Кто бы еще мог их начертать? К тому же выцветшие от времени чернила явно указывали на то, что надпись была сделана как раз в указанную дату. Но что означают таинственные слова, относящиеся ко дню его рождения?
– Я знал, что ты найдешь. Ведь ты – упрямец, для которого все имеет смысл!..
Анн вздрогнул и обернулся. Франсуа де Вивре стоял на пороге со свечой в руке. Дрожащий свет пламени делал его еще больше похожим на древнего мудреца.
– Монсеньор, я не хотел…
Жестом прадед прервал его оправдания.
– Я провел здесь не один год. Ты первый человек, который вошел сюда после меня. Скажи-ка: что тебя больше всего здесь поражает?
– Вот этот пергамент и то, что вы на нем написали. Франсуа де Вивре указал на слово LUX, высеченное в камне перед ним.
– То, что написано здесь, гораздо больше достойно внимания. И знаешь почему?
Анн напряг весь свой ум. Он был уверен, что речь идет об испытании, в котором он должен победить, чтобы иметь право услышать продолжение, но, несмотря на все усилия, не смог дать ответа.
– Нет, монсеньор. Прошу у вас прощения.
– Неважно. Когда-нибудь поймешь. Чтобы услышать то, что я собираюсь сказать, ты дал уже достаточно доказательств сообразительности и упорства. Знай же, что я, как и наш предок Юг, был алхимиком…
Анн в восхищении поднял глаза на старца, собиравшегося поведать ему еще один из своих секретов. Неужели им нет числа?
– Что ты знаешь об алхимии?
– Ничего, монсеньор. Я слышал, что она занимается превращением свинца в золото, вот и все.
– Можно сказать и так. При условии, что ты понимаешь это лишь как образ. Потому что занятие алхимией – не материальное действо, но духовное. И по-настоящему оно творится в самом алхимике. Он должен заменить в себе все низкое на сияющую чистоту. Алхимическое золото – не обыкновенное золото, оно нематериально, это сокровище из сокровищ.
Голос Франсуа де Вивре проникал в душу, словно само сияние того таинственного золота, над чудесами которого он едва приоткрыл завесу.
– Алхимическое искусство включает в себя три деяния, три ступени: черную, красную и белую. Оно движется от беспорядка к порядку, от мрака к свету. Неважно, как оно осуществляется. Тебе следует знать, что я преодолел третью и последнюю ступень. Но совершенство, которое я ношу в себе, мне в мои лета тяжело распространить вокруг. Поэтому сделать это предстоит тебе… Анн, таков приказ, начертанный на нашем гербе!
Анн де Вивре слушал с напряжением всех душевных и умственных сил. Он сознавал, что после услышанного ничто уже не будет для него таким, как прежде.
– Анн, наш герб, раскроенный на пасти и песок, является, хотим мы того или нет, гербом алхимическим. Это – третье истолкование, после воинского и философского. Оно не заменяет два предыдущих, но присовокупляется к ним…
Прадед и правнук стояли друг напротив друга, глаза в глаза, и горящие свечи, которые они держали в руках, озаряли их. Сцена была впечатляющей, но при ней не присутствовал посторонний наблюдатель…
Франсуа продолжил:
– Наши цвета – красный и черный. Красное, как и надлежит, преобладает над черным, а белое – идеальная, незримая глазу линия, которая их разделяет. Носитель такого герба – поборник порядка и света. Его долг – вернуть мир и единство нашей раздираемой войнами стране.
Волнение в голосе Франсуа зазвучало еще сильней.
– Не случайно наш враг, выбирая себе эмблему, извратил наш герб. У него черное подавляет красное. Он – поборник хаоса и мрака. Тебе предстоит сразиться с ним. И ставкой в вашей битве будет Франция!
Глубокая тишина воцарилась в тесной каморке. Анн молчал. Он ждал продолжения. Франсуа указал на пергамент, лежавший рядом с инструментами.
– Я написал это после того, как преодолел белую ступень, в тот самый день, когда ты родился. Я вижу в этом счастливое предвестие. Ты явился на свет как раз между черным и красным, а это знак совершенного равновесия.
И Франсуа де Вивре удалился. Остаток ночи Анн провел перед распятием, в молитве и размышлениях о том, что ему открылось…
На следующий день он спросил у прадеда, можно ли ему делать уроки в алхимической лаборатории, на что Франсуа дал благосклонное согласие. Отныне Анн проводил там часть своих ночей. Всякий раз, выходя из лаборатории, он неизменно возвращал на место пустые книги. И всякий раз, входя, ему приходилось снова освобождать полки.
Анн пробовал писать. Ему хотелось внести порядок во все открытия, накопившиеся с тех пор, как он приехал к своему прадеду. Но никакого удовлетворительного результата он так и не достиг. Тысяча мыслей теснилась в его голове. Анн не был способен сосредоточиться ни на одной.
Однако после множества тщетных попыток он нашел-таки, что такого замечательного заключалось в надписи LUX. Алхимическая лаборатория была обращена бойницей на восток. Стало быть, стена с надписью смотрела на север. Свет, о котором шла речь, был светом Севера, но Анн толком не понимал, что это означает.
Все это время война между французами и англичанами шла своим чередом. И как всегда, Изидор Ланфан держал Анна в курсе событий.
Перевеса не появлялось ни у той, ни у другой стороны. Войска дофина под командованием коннетабля де Ришмона столкнулись с англичанами на севере Бретани, неподалеку от Вивре. Коннетабль добился блестящих успехов, но вскоре дала себя почувствовать острая нехватка денег. До такой степени острая, что Ришмону пришлось продать собственную посуду, чтобы заплатить солдатам, и удалиться. После чего с англичанами, которые отказались от своих планов захватить Бретань, было заключено перемирие.
Франсуа де Вивре воспользовался передышкой в военных действиях, чтобы заняться делами не столь серьезными. Все это время Анн вел жизнь довольно суровую. Речи о волках и алхимии наверняка произвели на него должное впечатление. Так не пора ли мальчику и развлечься, как подобает в его возрасте? Поэтому в честь перемирия прадед устроил в Куссоне майский праздник.
Его отмечали во всех деревнях первого числа и называли просто «маем». В этот день юноши и девушки обычно ходили в лес и приносили оттуда зеленые ветки. Простонародье украшало себя листьями и молодыми веточками, а знать облачалась в пышные наряды цвета «веселой зелени», то есть очень нежного оттенка, и даже волосы полагалось украшать чем-нибудь зеленым. Такой наряд назывался «майским убором». На бегу распевали традиционную песенку:
Это май, это май! Это милый месяц май!
Анн был удивлен, когда прадед объявил ему о своем намерении, а еще больше поразился он поутру первого мая, когда увидел прибытие в замок праздничного кортежа. Со всей округи были приглашены благородные юноши и девушки. Они как раз въезжали на подъемный мост в сопровождении музыкантов, играющих на духовых инструментах: трубах, флейтах и тромбонах.
В честь праздника Анн был весь в зеленом, равно как и Безотрадный, чья белая шкура почти скрылась под зеленой попоной. Юноше было приятно облачиться в этот цвет – цвет Куссонов; но в том, что касалось остального, он был скорее заинтригован, нежели по-настоящему рад. Затея казалась ему довольно пустой и ребяческой. Особенно девушки, чье кокетство доходило чуть не до смешного. Сидя боком на своих лошадях, они принимали какие-то нарочитые позы. И вели себя довольно дерзко. С чего это они на него так смотрят? Что все это значит?
А означало это, что красивый и богатый наследник сеньорий Вивре и Куссон, которым они молча любовались, пребывал в полной наивности. Он, блестящий ученик, отважный фехтовальщик, был совершенно несведущ и безоружен в отношении собственных чувств. Он и помыслить не мог, что душевная смута, завладевшая им с некоторых пор, была лишь признаком того, что настало время любить…
Так что Анн нехотя и довольно угрюмо присоединился к остальным всадникам, чтобы принять участие в затевавшейся игре. Он решительно находил нелепым и жеманство девиц, и бахвальство парней. Но, не желая вызвать неудовольствие прадеда, старался не подавать вида.
Майские игры открывались конской скачкой. Девушки начинали первыми, а юноши мчались им вдогонку и хватали ту, которую выбрали. Образованные таким образом пары проводили день вместе, срывая ветки и готовя из них подношение местной святой – Флоре, которая считалась покровительницей влюбленных. Посвященная ей маленькая часовенка располагалась как раз напротив замка.
Несмотря на все свое уважение к прадеду, Анн не мог решиться на подобные пустяки. Поэтому, отправившись вместе с остальными всадниками, он нарочно отстал в лесу и, уверенный в том, что его никто не видит, повернул обратно.
Так он ехал вдоль берега Куссона и неожиданно наткнулся на пещеру, которой никогда не замечал раньше. Она находилась прямо напротив мельницы. Вход в нее был частично скрыт растительностью, и она оказалась достаточно просторной, чтобы Безотрадный мог войти туда. Спрятавшись тут до вечера, Анн избежит докучливой игры.
В гроте было прохладно и тихо. Размеренный шум мельничного колеса, крутившегося в потоке, был приятен и неназойлив. Анн прилег на камне, и желанный покой не замедлил снизойти на него.
Вдруг от входа в пещеру донесся девичий голосок:
Это май, это май! Это милый месяц май!
Анн едва не выругался. Одна из всадниц все-таки отыскала его, и теперь придется участвовать во всех этих глупостях вместе с остальными! Он ждал, что она сейчас появится, но та не входила – продолжала мурлыкать свою песенку снаружи. Голосок был такой красивый, такой нежный и чистый, что Анну, в конце концов, захотелось взглянуть, кому же он принадлежит. Стараясь не показываться из-за листвы, он выглянул и увидел…
Девушка рвала папоротник и молодые побеги, украшая ими свои волосы. Вероятно, она была его ровесницей. В ее женской прелести еще сохранилось что-то детское. Явно не дочь сеньора, но и не крестьяночка. На ней было белое платье, очень простое, прямое, но изящное и хорошо скроенное.
Тонкое личико обрамляли темно-русые волосы, причесанные на прямой пробор. Она старательно украшала их зеленью. Хрупкая, с большими карими глазами и загорелой кожей, девушка улыбалась, блестя мелкими круглыми зубами, похожими на жемчужинки.
Анн не смог удержаться. Не покидая своего укрытия, он спросил:
– Что вы делаете?
Девушка вскрикнула и быстро обернулась. Левая половина ее прически, искусно увитая листьями папоротника, придавала ей сходство с зеленой звездой; правая оставалась пока гладкой. Девушка вздохнула и ответила покорно:
– Делаю себе майский убор, но теперь уже слишком поздно!
– Майский убор?
– Ну да. Кто вы такой, что не знаете наш обычай? И почему прячетесь?
Анн и в самом деле не торопился выйти из пещеры. Он любовался девушкой в белом платье. Она была намного приятнее, чем давешние всадницы. А то, что она выглядела немного обиженной, только добавляло ей прелести.
– Я Перрина, Мельникова дочка. А теперь вы скажите. Вы кто? Мне нужно знать, кого я поцелую!
– Поцелуете?
– Если парень застанет девушку врасплох, когда она делает себе майский убор, она обязана его поцеловать, а парень должен вернуть ей поцелуй. Да покажитесь же вы, не то я уйду!
Анн вдруг решился. Он раздвинул ветви и явился перед ней в своем великолепном зеленом одеянии с широченными рукавами, ниспадающими почти до земли. Перрина вскрикнула:
– Вы, сеньор!
Анн ничего не сказал и не пошевелился.
– Почему вы не с теми красивыми всадницами?
Анн не ответил.
– Вы ждете ваш поцелуй?
Поскольку Анн по-прежнему безмолвствовал, Перрина вздохнула, подбежала к нему, зажмурилась, поднялась на цыпочки и быстро прикоснулась губами к его губам. Потом отскочила и спряталась в гроте.
Этот беглый, целомудренный поцелуй, длившийся едва мгновение, потряс Анна. Внезапно он понял все! Понял, чего ему так жестоко не хватало и чего он так сильно желал, не осмеливаясь в этом признаться… Он вдруг осознал, что в последний раз его целовали при Орлеанском дворе. Крестная, Бонна д'Арманьяк. С тех пор вокруг него находились одни только мужчины: Франсуа де Вивре, Изидор Ланфан, учителя. Он знал лишь суровые уроки тела и ума. И не получал ни малейшего знака нежности. Поцелуй незнакомой девушки был первым за многие годы, и он пылал на его губах!
Анн вернулся в грот. Перрина сидела перед расселиной в скале, немного похожей на бойницу, через которую видны были река и мельница. Он присел рядом. Посмотрел на нее. Она не обернулась – продолжала пристально глядеть на реку через отверстие в скале. Анн видел ее нежный профиль.
– Поговорите со мной! – попросил он.
– О чем, сеньор?
– Не знаю. О том, что вы любите больше всего…
Мельникова дочка, казалось, поколебалась мгновение, потом решилась.
– Тогда о воде. Я – дитя реки. Послушайте сами, взгляните, как она красива!
Анн приблизился, чтобы посмотреть через отверстие. Мимоходом его щека коснулась щеки Перрины. Сквозь трещину видно было только колесо, крутившееся плавно и размеренно…
Девушка продолжала:
– Моя комната как раз над мельничным колесом. Я слышала говор воды с тех самых пор, как родилась. И научилась понимать его гораздо раньше, чем речь моих родителей.
– И что она вам говорит?
– Отвечает на мои вопросы. Дает советы. Я делаю все, что она мне скажет. Вот сюда я и прихожу ее слушать. Беру лодку, переплываю через речку и сажусь здесь. На этом самом месте, где мы сейчас…
Перрина поговорила еще немного о милой ее сердцу реке, а потом и сама отважилась задать своему сеньору некоторые вопросы. Анн отвечал ей, испытывая несказанную радость. Он заметил, что, быть может, впервые в жизни говорит о чем-то помимо учебы и повседневных забот. Он говорил ради удовольствия быть услышанным, ради того, чтобы видеть, как вспыхивает искорка интереса в больших карих, немного мечтательных глазах, как приоткрываются губы его собеседницы, обнажая белые зубки.
Для Перрины же это был сон наяву. Ее удивление и страх испарились. Она просто слушала красивого юношу, своего ровесника с таким теплым, ласкающим слух голосом. Юношу, который при этом был ее сеньором. Разве выпадал еще какой-нибудь деревенской девушке такой прекрасный май? Никогда в жизни не забудет она этот день. Много, даже очень много лет спустя, даже после того как она выйдет замуж и нарожает кучу детей, даже состарившись, она все еще будет беседовать об этой встрече со своей подругой – текучей водой…
Но самые прекрасные мгновения коротки. Перрина вдруг осознала, что день тускнеет. Поскольку Анн замолчал, она улыбнулась ему.
– Нам пора расстаться, сеньор. Верните мне мой поцелуй.
Анну показалось, что после долгого полета он упал на землю.
– Уже?
– Кажется, я слышала сову.
Перрина приблизила к нему лицо и застыла. Он понял, что она ждет поцелуя. Вопрос сам собой сорвался с его губ:
– А что будет, если я не поцелую вас?
Перрина вздрогнула.
– Молчите! Это было бы ужасно!
– Почему?
– Если парень не вернет поцелуй, он отнимает у девушки свободу. Это значит, что он хочет на ней жениться и вернет полученное только в день свадьбы.
Анн проворно вскочил.
– Тогда я забираю вашу свободу! Я хочу снова видеть вас здесь и говорить с вами, как сегодня.
Перрина бросила на него отчаянный взгляд.
– Умоляю, сеньор!
Но Анн уже взялся за узду Безотрадного, который все это время смирно стоял в гроте, и вышел.
***
Вернувшись в замок, Анн немало позабавился досадой, которая проступила на лицах знатных девиц. На вопрос прадеда он ответил, что заблудился, чем изрядно удивил его. В другое время Анн ужаснулся бы подобной дерзости, близкой к нахальству, но на сей раз счел свой ответ, напротив, очень забавным и во время пира, завершавшего майский праздник, ел и пил от души.
Собственно, он желал только одного: поскорее оказаться в алхимической лаборатории, чтобы осмыслить все, что с ним произошло сегодня…