Страница:
Альенора Заморская, конечно, не достигла таких бездн отчаяния, но и ей уже было невмоготу. Добрый, чистый юноша с разбитым сердцем так мучается из-за нее, а она еще собирается отправить его на смерть!.. Альенора стискивала зубы и старалась не смотреть в его сторону. Разумеется, она не дрогнет и выполнит поручение до конца, но уж поскорей бы все кончилось…
Обольщая Анна по приказу Иоганнеса Берзениуса, она вела себя как подобает хорошему агенту Интеллидженс сервис. Впервые увидев Анна, Альенора заинтересовалась им лишь как добычей. Его юность и явная наивность успокоили ее. А красота молодого наследника Куссона ничуть не смутила шпионку, даже наоборот: она сказала себе, что соблазнить такого будет только приятнее. И тем легче будет довести дело до конца, то есть женить его на себе.
Когда Анн объявил о своей скорой свадьбе с Перриной, это оказалось непредвиденным затруднением. Альенора даже почувствовала укол ревности: она-то воображала быть у мальчишки первой – и даже представить себе не могла, что у нее заведется соперница. Но даже и здесь Альенора великолепно вышла из положения. А потом случилась ужасная смерть мельниковой дочки.
Увидев тело утопленницы, «волчья дама» испытала потрясение. Она совершенно не хотела смерти невинной девушки. Конечно, теперь она уверена в успехе. Бедный мальчик полностью уничтожен. Альенора передаст его в руки Берзениуса, «духовник» убедит его жениться на ней, а потом подошлет убийц. Это будет самым легким из ее заданий. Но теперь оно внушало Альеноре отвращение. Ей казалось, что она ведет ягненка к мяснику.
Их продвижение еще больше замедлилось. Близ Луары почва окончательно раскисла и стала болотистой. К вечеру, они все еще не добрались до города, хотя до него оставалось рукой подать. Они решили пренебречь опасностью и продолжить путь ночью, пользуясь полнолунием. В особо трудных для прохода местах Анну не раз приходилось спешиваться. Утром они добрались до Нанта совершенно измученные.
Путешественники немедленно отправились в собор Святого Петра – не только ради пасхальной службы, но и потому, что там, по словам Альеноры, они наверняка встретят мэтра Берзениуса.
В соборе было черно от народа. Месса как раз началась. Они слушали ее, стоя бок о бок, и, хоть по разным причинам, для обоих радостная пасхальная служба обернулась кошмаром.
Для Анна была невыносима сама атмосфера всеобщего ликования. Величайший праздник христианства выпал на самый черный день в его жизни. Слова священных песнопений, которые радостно подхватывала паства, говорили о надежде, о победе над смертью, о воскресении, тогда как в его собственной душе царили безысходность, траур и смерть…
Альенора же приходила в ужас оттого, что в этот день славили невинную жертву. Ей казалось, что она повинна не меньше, чем палачи Господа. «Волчьей даме» мнилось, будто она… Иуда!
Когда раздались первые слова пасхального гимна «Immo– latus est agnus! [4] Alleluia! Alleluia!», Альеноре пришлось сделать над собой сверхчеловеческое усилие, чтобы не заткнуть себе уши.
Слова «Ite missa est» положили конец ее страданию. Колокола зазвонили во всю мочь. Они вышли на паперть, где Альенора пыталась высмотреть Берзениуса в людском потоке, хлынувшем из собора. Наконец, она заметила его, окликнула, торопливо представила ему Анна, сказала, что тому срочно надо исповедаться, – и убежала.
Анн остался наедине со священником, внушившим ему инстинктивную неприязнь. Только тонзура среди его белесых, курчавых, как у барашка, волос, свидетельствовала о принадлежности этого человека к духовному сословию. Лицо же, розовое, рыхлое, толстогубое, равно как и выпирающее пузо, наоборот, говорили скорее об искателе плотских удовольствий. К тому же у Берзениуса был весьма самодовольный – если не сказать самовлюбленный – вид.
Но Анн тотчас же рассердился на себя за столь низкие мысли. Слишком хорошо он знал, что нельзя судить о людях по одной только внешности. Разве у него самого под приятной наружностью не таится чернейшая душа?
Берзениус улыбнулся юноше:
– Само Провидение привело вас ко мне, сын мой. Я исповедовал и величайших мира сего… Следуйте за мной.
Путь оказался недолог. Берзениус проживал в епископской резиденции, построенной рядом с собором. По знаку «духовника» Анн преклонил колена на молитвенной скамеечке возле окна и собрал все свое мужество, чтобы начать. Снаружи, прямо напротив окон, он мог видеть каменный крест, каких много в Бретани. Под крестом резчик изобразил Деву Марию, держащую на коленях тело своего сына. Анн подумал о матери, умершей ради того, чтобы дать ему жизнь. Об англичанке Энн, чьим именем он назван. Сейчас юноша остро сожалел о том, что никогда не просил Изидора, хорошо знавшего ее, рассказать о ней.
– Слушаю вас, сын мой…
Пора было начинать. Не сводя глаз с Девы Марии, Анн заговорил. Рассказал обо всем, настолько связно, насколько позволяло ему состояние души: о майском празднике, о гроте, разговоре с Альенорой, о том, как объявил Перрине об отсрочке свадьбы, о роковом ее поступке и об отъезде – из страха перед Франсуа. Закончив, молодой человек без всякого удивления увидел, что заплывшие глазки церковника выражают величайшую строгость.
– Вы хорошо сделали, что покинули вашего прадеда, сын мой. Он никогда бы вам не простил подобного преступления.
– Я готов искупить содеянное. Хоть пойти на край света.
– На это Церковь моими устами вас и осуждает. Вы отправитесь на богомолье в Иерусалим. Босиком, посыпав голову прахом земным, в убогом рубище паломника.
Анн смотрел на Христа, чье безжизненное тело скульптор изобразил на коленях матери. Значит, ему предстоит вымаливать прощение в тех самых краях, где был погребен Спаситель, где Он целых три дня пребывал в могиле…
Молодого человека отнюдь не испугал суровый приговор. Напротив, скорее он чувствовал успокоение. Если Анн вернется живым, то сможет надеяться на прощение.
Но Берзениус еще не закончил.
– А теперь, сын мой, поведайте мне о той, кого я наставляю на путь истинный.
– О ком, простите?
– О госпоже д'Утремер, которая побывала у вас. Что вы мне о ней скажете?
Я был весьма тронут ее несчастьями, она ведь потеряла мужа при таких трагических обстоятельствах…
По требованию Берзениуса, который, по-видимому, не знал этого, Анн рассказал обо всем, что случилось с Альенорой д'Утремер до ее приезда в Куссон. Когда он закончил, «исповедник» покачал головой.
– И это все? Она не внушила вам греховных помыслов?
Греховные помыслы… Анн вспомнил о шарфе, который не осмелился подобрать, когда выли волки… Новое открытие стало для него полнейшим потрясением. До этой минуты он даже не сознавал, что молодая женщина разбудила в нем чувственное желание, а ведь с этого все и началось! Не ради счастья вновь и вновь встречаться в гроте с Перриной отложил он их брак, а потому, что больше не любил Мельникову дочку. Та, кого он воистину любил, звалась Альенорой. И Перрина поняла это раньше его, потому-то и предпочла умереть. Ему вдруг открылось, до чего же он был слеп…
Анн ответил, побелев как полотно:
– Да, святой отец…
Голос церковника загремел:
– Несчастный! К первому преступлению ты добавил еще и похоть. Прочь с глаз моих!
– Святой отец!
– Изыди! Не получишь отпущения!
Анн умоляюще сложил руки.
– Святой отец, умоляю вас! Я на все готов, чтобы искупить свой грех.
Наступило короткое молчание, потом Берзениус, немного смягчившись, заговорил вновь:
– Единственным возможным искуплением была бы женитьба на женщине, которую вы возжелали настолько, что сделались преступником. Но захочет ли она соединиться с подобным человеком?
Анн торопливо заговорил, по-прежнему стоя на коленях:
– Захочет! Она просила об этом у моего прадеда!
– Неужели?
– Она сама сказала!
– Тогда вам очень повезло… Если вы оба согласны, я обвенчаю вас завтра утром. Разумеется, вы не имеете права коснуться супруги до окончания вашего паломничества. Вы немедля отправитесь в Святую землю, а она будет ждать вашего возвращения.
– Согласен, святой отец!
Берзениус перекрестил его.
– Ego te absolvo apeccati tuis… [5]
Анн испустил вздох огромного облегчения. Спасен!
По указанию духовника он отправился в соседний монастырь, где ему предоставили келью. Он был так измучен волнениями и недосыпанием, что тотчас же заснул и проспал до утра.
Разбудил его Берзениус. Он держал в руках убогое одеяние из грубой шерстяной ткани, все в дырах и совершенно неопределимое по цвету из-за грязи и пыли. Такой тряпкой погнушался бы даже самый смиренный монах.
– Наденьте. В этом рубище вы и отправитесь в свое паломничество. В нем же будете и венчаться. Ибо женитесь вы не для радости, а во искупление.
«Венчание», «паломничество»… После благотворного забвения во сне все вчерашние драмы вспомнились Анну с невероятной остротой. Ужаснейшее из пробуждений…
Он снял с себя свою одежду и напялил гнусный балахон. Надевая рубище, юноша словно взваливал на себя новую судьбу. И дырявое тряпье показалось ему тяжелее, чем самые тяжкие доспехи.
Снарядившись таким образом, Анн последовал за Берзениусом в собор.
Ожидавшее его венчание выглядело как траурная церемония. Обстоятельства сделали его еще более зловещим. Начиная с понедельника возобновились заупокойные службы по погибшим во время великой зимы, и собор Святого Петра был отведен для них целиком. Со стен сняли вчерашние белые драпировки и заменили их черными. Отпевания проводились одновременно и в хоре, и в боковых приделах. Родственники усопших, все в слезах, заглушали своими причитаниями молитвы. Ничего более мрачного и вообразить было нельзя.
Был свободен один-единственный алтарь, за хором. Альенора ждала там. На ней было все то же серое платье, но без золотого пояса. Они с Анном не обменялись ни единым словом, едва взглянули друг на друга, и обряд начался.
Берзениус торопливо пробормотал полагающиеся слова и перешел к брачному благословению. Он протянул Анну позолоченное кольцо, приказав ему надеть его поочередно на указательный, средний и безымянный пальцы своей будущей жены, повторяя за ним священную формулу:
– Перед Богом и самим собой обещаю хранить тебе верность. Этим кольцом беру тебя в жены и отдаюсь тебе всем своим телом и одаряю всем своим добром. Во имя Отца и Сына и Святого Духа да будет так.
Затем Берзениус велел Альеноре проделать то же самое; когда она надела кольцо Анну, они стали мужем и женой.
Берзениус достал из-под рясы пергамент.
– Я составил документ, который узаконивает ваш союз.
Он проводил новобрачных к главному порталу, где рядом с приходскими книгами находились письменные принадлежности, и супруги по очереди подписали брачный договор. Затем они вышли наружу, а вслед за ними несли чей-то гроб. Спустившись вместе со своими подопечными по ступеням паперти, Берзениус обратился к Анну:
– Ждать долее незачем. Вы должны пуститься в путь без промедления. Берегом моря дойдете до Бордо, оттуда направитесь в Тулузу. Дальнейший путь вам укажут в монастырях. Но прежде измените ваш облик, как подобает.
Анн сначала не понял, что тот имеет в виду, но потом вспомнил: ему надо посыпать себе голову прахом земным. Он наклонился, чтобы зачерпнуть пригоршню, но из-за оттепели земля превратилась в жидкую грязь. Она растеклась по его прекрасным белокурым волосам, длинными потеками заструилась по лицу. Анн помедлил еще несколько мгновений, неподвижно стоя в своем жалком рубище, босыми ногами в грязи, словно не решаясь уйти.
Альенора потрясенно смотрела на него. Ей показалось, что она перенеслась на три дня назад, в Страстную пятницу, и воочию видит страсти Христовы. Несчастный Анн, жалкий, униженный, наводил на мысль об Иисусе в терновом венце у подножия Голгофы. Анн тоже готовился взойти на свою Голгофу. Но убийцы, нанятые Берзениусом, подстерегут его гораздо раньше. Быть может, он даже не выйдет за предместье Нанта!
Неожиданно Анн улыбнулся ей жалкой улыбкой.
– Спасибо вам за всю вашу доброту, сударыня. Если я доберусь до Иерусалима, то призову на вас благословение нашего Господа.
Это было уже чересчур. Альенора разрыдалась. Анн хотел было махнуть ей рукой на прощание, но не осмелился, а вместо того просто повернулся и медленно зашагал прочь. Берзениус перекрестил его вдогонку.
«Духовник» дождался, пока Анн не скроется из виду, и весело обратился к молодой женщине:
– Мои поздравления, дорогуша! От начала до конца вы были выше всяких похвал. Даже ваши слезы – вопиющая правда.
Альенора вытерла лицо рукой.
– Как вы можете оставаться таким бесчувственным к его судьбе? Это же ребенок!
– Вы полагаете? Я как следует присмотрелся к нему на исповеди. Этот ребенок способен уложить троих хорошо натренированных мужчин.
– Я говорила о его сердце.
Берзениус изобразил удивление, затем коротко хохотнул:
– Впервые слышу от вас это слово!
– Больше всего мне отвратительна эта изощренность. Почему бы не покончить с ним прямо здесь? К чему это паломничество, унижение… Зачем такие страдания?
– Потому что в городе есть патрули и местные власти. Убийство всегда может повлечь за собой расследование. А на больших дорогах ничего такого нет. Что может быть зауряднее, чем нападение разбойников на безвестного паломника? К тому же…
– Что – «к тому же»?
– К тому же я вовсе не прочь, чтобы он хорошенько отчаялся, прежде чем умрет. Я даже подожду несколько дней, прежде чем послать моих людей.
– Какое удовольствие вам от отчаяния этого несчастного юноши?
Берзениус ухмыльнулся.
– Давным-давно родной братец его прадеда убил одного из моих предков. Я хочу, чтобы он был отомщен. И как следует отомщен.
Альенора д'Утремер воскликнула возмущенно:
– Не вы ли сами мне говорили, что агент должен навсегда забыть о своих личных чувствах?
Толстяк вдруг утратил всю свою веселость и сухо возразил:
– Я и впрямь требую этого от своих агентов. Что же до меня самого, то я действую так, как считаю нужным!
Альенора не смогла сдержаться:
– Тогда вы не достойны быть моим начальником! Вы – всего лишь тщеславный дурак!
Воцарилось молчание. Оскорбленный Берзениус побледнел.
– Следуйте за мной. Идем к «Полосатому ослу».
– Я не голодна!
– А я и не собираюсь потчевать вас. Там вам предоставят комнату. Посидите пока под присмотром наших людей.
– Выходит, я узница?
– Хочу уберечь вас от соблазнов – прогуляться по Бордоской дороге, например… Но, успокойтесь, это ненадолго. Я быстро приму решение на ваш счет…
Вскоре они оказались в гостинице «Полосатый осел». Вся обслуга этого заведения, от хозяина до горничной, состояла из английских шпионов. Оно неоднократно служило тюрьмой и даже местом казней. Альенора вполне сознавала, что, оскорбив такую тщеславную душонку, как Берзениус, она погубила себя. Но она ни в чем не раскаивалась.
Анн де Вивре шел по дороге вдоль берега моря. Навстречу ему попадалось немало паломников, возвращавшихся из Компостелы, поскольку дорога была одна и та же. Один из них, житель Нанта, добравшись до родных краев, подарил страннику свой посох с железным наконечником и загнутым концом. Анн продолжил свой путь, опираясь на этот жезл. Чуть дальше сердобольная женщина, возвращавшаяся с полевых работ, подала ему мелкую монетку. После некоторого замешательства Анн смиренно принял и эту жалкую милостыню. Он, бывший сеньор, должен теперь привыкать к крестьянским подаяниям.
С наступлением ночи Анн не остановился. Ходьба немного успокоила его нестерпимую душевную боль. Юноша сделал привал только на заре, совершенно обессилев. Он упал на обочине дороги и тотчас заснул.
Проснулся Анн внезапно, потому что кто-то сильно тряс его за плечо. Его о чем-то спрашивали. Он приоткрыл глаза.
Солнце поднялось уже высоко. Паломника окружали солдаты. Разбудивший его человек повторил вопрос:
– Вы не видели тут молодого рыцаря на белом коне – и с ним всадницу чуть постарше?
Анн вскочил. Перед ним стоял Изидор Ланфан. Он вопросительно смотрел на своего молодого господина, явно не узнавая его.
– Больше нет никакого рыцаря, Изидор.
Изидор Ланфан испуганно вскрикнул.
– Монсеньор! Что с вами?
– Больше не называй меня так. Я искупаю свою вину. В сеньории уже известно о смерти Перрины?
– Да. Но вы не виноваты. Священник объявил, что это несчастный случай, и бедняжку похоронили в освященной земле.
– Нет, я виноват, Изидор. Потому-то мой исповедник и велел мне идти пешком в Иерусалим в том виде, в каком ты меня видишь.
– Наказание чересчур сурово!
– Я его заслужил и повинуюсь.
– У меня приказ отвезти вас обратно в замок. Ваш прадед весь извелся.
– Передай ему мою смиренную просьбу о прощении, хоть я того и не заслуживаю.
– Монсеньор…
– Погоди, это еще не все. Вчера в Нанте я обвенчался с нашей гостьей. Она осталась в городе.
Изидор Ланфан вытаращил глаза.
– Вы женились на Теодоре?
– Называй ее как хочешь. Мне все равно…
– Но как? Почему? Кто вас на это надоумил?
– Мой исповедник потребовал этого во искупление моих грехов.
От волнения Изидор забыл, с кем говорит. Он завопил:
– Но это же чудовищно! Кто этот человек, ваш исповедник? Откуда он взялся?
– Она меня с ним и познакомила. Он ее духовник.
Изидор Ланфан опомнился. Он помолчал немного, чтобы успокоиться.
– Послушайте, монсеньор. Вы стали жертвой мошенничества. Нам следует действовать немедленно. Мы не можем позволить Теодоре стать хозяйкой Куссона!
– Что тут теперь поделаешь?
– Очень просто: возвращаемся в Нант. Через пару часов вы овдовеете!
Настал черед Анна повысить голос.
– Я тебе запрещаю! По моей вине уже погибла одна женщина, второй не будет! Поклянись, что повинуешься мне. Я желаю слышать твою клятву!
И Изидор повиновался. Анн мгновенно успокоился.
– Мы наверняка видимся в последний раз. Так что я хочу попросить у тебя прощения…
– У меня, монсеньор?
– Ты был со мной всю мою жизнь, направлял меня, воспитывал, а я даже не замечал тебя. Ты мне дал все, а я ничего тебе не вернул. Я забывал о тебе, я даже почти не разговаривал с тобой. Будь я внимательнее к тебе, все бы сложилось иначе.
– Монсеньор!..
Голос Анна сделался далеким.
– До чего странно: как много я вдруг начал понимать! И как жаль, что слишком поздно… Хотя нет, не жаль, наоборот, это вполне естественно. Именно потому, что слишком поздно, я и начинаю понимать.
Он отвел взгляд от оруженосца, поднял свой страннический посох и зашагал прочь, босиком, с высохшей грязью на голове. Изидор Ланфан остался недвижен, словно окаменев, а потом произнес, подавляя рыдание:
– Помилуй вас Господь!..
На следующий день в большом зале замка Куссон разыгралась поистине драматическая сцена. Изидор примчался назад сломя голову и тут же рассказал Франсуа о случившемся. Внезапно старый сеньор побелел, будто мертвец, схватился за край стола и, задыхаясь, рухнул в кресло. Оруженосец бросился к двери.
– Я за мэтром Франсесом!
Франсуа с трудом приподнялся.
– Нет, останься! Со мной ничего не случится. Бог не подарит мне такую милость.
Он направился к одному из окон и поднял глаза к синему весеннему небу. Быстрый ветер гнал пушистые белые облачка.
– Боже, как тяжела десница твоя на голове моего правнука! Как неотвратим твой гнев! Хотя самый жестокий удар уготован мне…
– Вам, монсеньор?
– Теодора не должна завладеть Куссоном. Не должна наследовать Анну, если он умрет раньше нее. Для этого существует только одно средство: надо, чтобы у Анна ничего больше не было. Я… лишу его наследства.
В большом зале воцарилась мертвая тишина. Франсуа де Вивре и Изидор Ланфан, оба бледные, смотрели друг на друга.
– Оседлай моего коня. Мы немедленно едем в Нант. Я повидаю герцога. Попрошу объявить Анна недостойным наследовать мне, поскольку правнук женился против моей воли.
– И… вы думаете, герцог согласится?
– Я не думаю, я в этом уверен, потому что лишу Анна наследства в пользу герцога.
Голос старца дрогнул.
– После моей смерти Вивре и Куссон отойдут герцогству Бретонскому.
Снова повисла гнетущая тишина, потом прозвучали шаги Изидора.
– Погоди, не уходи пока… Вернувшись из Нанта, ты проводишь меня в Вивре. Там я и окончу мои дни. Там – мое истинное гнездо, там я увидел свет… Мне больше нечего делать в Куссоне. А затем ты отправишься на войну.
– Слушаюсь, монсеньор.
– Ты облачишься в доспехи Анна и будешь носить наши цвета.
Изидор Ланфан содрогнулся всем своим существом.
– Но я не имею на это никакого права!
– Носи не герб, а только флажок на копье, это дозволено и оруженосцу. Так цвета Вивре будут с тобой в битве. Ты станешь… последним. А теперь ступай!
Изидор Ланфан покинул комнату. Оставшись в одиночестве, Франсуа обхватил голову руками и зашатался. Все произошло по его вине, все! Ответственность за случившееся с Анном вдруг обрушилась на старика, подобно удару грома, и она была ужасна! Франсуа смотрел на правнука лишь как на орудие, на пешку. Мальчик был для него тем, кто обязан доблестно завершить его собственную судьбу, не более.
Преступник, да, преступник! Крестовый поход, философские, алхимические толкования, львы, волки… Какое бремя взвалил он на плечи этого ребенка, какую тяжкую задачу навязал его юношеской храбрости! Но при этом забыл научить всему остальному… И вот первое же дуновение жизни унесло его, точно хрупкого мотылька.
И ведь Франсуа уже думал об этом! Он совершенно искренне воображал, что озабочен гармоничным развитием правнука. Будто достаточно устроить один майский праздник, чтобы сделать из Анна такого же юношу, как все прочие! Чего не хватало Анну, так это товарищей-ровесников и женского общества… Да, женщин в особенности. И не столько из-за нежности, сколько из-за здравого смысла, которым мужчины не обладают. Женщина бы сказала ему, что величие и благородство – еще не все, что в жизни существует не только долг, но и обычные вещи, порой бесполезные, порой даже ничтожные…
Франсуа де Вивре испустил ужасный крик и поспешно выбежал из зала. Он знает, что обязан сделать! Он пересек двор, остановился перед колодцем и сорвал с шеи цепочку, которую носил под платьем. Посмотрел на свою шестиконечную звезду, знак мастера-алхимика: два равнобедренных треугольника, один, обращенный вверх, символизирует огонь, другой, обращенный вниз, символизирует воду… Такой символ имеет право носить только тот, кто осуществил Великое Деяние, союз противоположностей. Как же он недостоин этого знака! Франсуа яростно швырнул его в колодец, громко воскликнув:
– О, как недостоин!
Затем его взгляд упал на перстни – со львом и волком… Нет, только не это! Он велит похоронить себя с ними, потому что ему больше некому их передать… А роза, приколотая к его груди? У нее – своя история. Когда-то прекрасная брошь была подарена ему дамой по имени Роза, безумно его любившей. Гораздо позже Франсуа догадался, что эта драгоценность – тоже алхимический символ. Разумеется, Роза и не помышляла об этом, но алмазы и рубины символизировали белую и красную ступени алхимического совершенствования.
Франсуа не задумывался над тем, что станет с этой розой после его смерти, пока Анн не задал ему этот вопрос. В тот момент старый сеньор принял решение завещать ее какому-нибудь алхимику, «пахарю», как он сказал своему правнуку, то есть одному из тех, кто пытается извлечь квинтэссенцию самой земли…
К задыхающемуся от отчаяния старику подоспел Соломон Франсес – мастер Соломон, алхимик, благодаря которому Франсуа удалось преодолеть последнюю ступень Деяния. Франсуа отстегнул брошь и протянул ему.
– Позвольте мне преподнести это вам, мастер Соломон. Я поклялся передать ее одному из наших. Вы – самый достойный.
Соломон Франсес отрицательно покачал головой.
– Я не могу принять такой дар, монсеньор. Это бесценное сокровище, а я ничуть не нуждаюсь в подобных богатствах, ведь я уже видел исполнение моей задачи. Кому-нибудь другому, не так далеко продвинувшемуся на своем пути, оно будет куда более полезно.
Франсуа с сожалением приколол розу обратно. Соломон Франсес мягко продолжил:
– Я видел, что вы сделали, монсеньор. Почему вы так поступили? Неужто шестиконечная звезда внушает вам такое презрение?
Франсуа де Вивре вздрогнул, как провинившийся ребенок, пойманный с поличным.
– Я поступил так вовсе не потому, что она – еврейская эмблема, вы это сами прекрасно знаете. Это – знак мастера.
– Вот именно. Позволив вам свершить Великое Деяние, Бог судил, что вы достойны звания мастера. Кто вы такой, чтобы ставить под сомнение решения Всевышнего?
– Вы же не знаете, что случилось.
– Знаю, монсеньор. Изидор Ланфан мне все рассказал.
– И вы по-прежнему судите, что…
– У одного Бога есть такое право – вершить над смертными суд… Поскольку мое присутствие здесь, увы, больше не обязательно, я вернусь в Нант. Я отправлюсь туда вместе с вами, если, конечно, вы не против моего общества.
Обольщая Анна по приказу Иоганнеса Берзениуса, она вела себя как подобает хорошему агенту Интеллидженс сервис. Впервые увидев Анна, Альенора заинтересовалась им лишь как добычей. Его юность и явная наивность успокоили ее. А красота молодого наследника Куссона ничуть не смутила шпионку, даже наоборот: она сказала себе, что соблазнить такого будет только приятнее. И тем легче будет довести дело до конца, то есть женить его на себе.
Когда Анн объявил о своей скорой свадьбе с Перриной, это оказалось непредвиденным затруднением. Альенора даже почувствовала укол ревности: она-то воображала быть у мальчишки первой – и даже представить себе не могла, что у нее заведется соперница. Но даже и здесь Альенора великолепно вышла из положения. А потом случилась ужасная смерть мельниковой дочки.
Увидев тело утопленницы, «волчья дама» испытала потрясение. Она совершенно не хотела смерти невинной девушки. Конечно, теперь она уверена в успехе. Бедный мальчик полностью уничтожен. Альенора передаст его в руки Берзениуса, «духовник» убедит его жениться на ней, а потом подошлет убийц. Это будет самым легким из ее заданий. Но теперь оно внушало Альеноре отвращение. Ей казалось, что она ведет ягненка к мяснику.
Их продвижение еще больше замедлилось. Близ Луары почва окончательно раскисла и стала болотистой. К вечеру, они все еще не добрались до города, хотя до него оставалось рукой подать. Они решили пренебречь опасностью и продолжить путь ночью, пользуясь полнолунием. В особо трудных для прохода местах Анну не раз приходилось спешиваться. Утром они добрались до Нанта совершенно измученные.
Путешественники немедленно отправились в собор Святого Петра – не только ради пасхальной службы, но и потому, что там, по словам Альеноры, они наверняка встретят мэтра Берзениуса.
В соборе было черно от народа. Месса как раз началась. Они слушали ее, стоя бок о бок, и, хоть по разным причинам, для обоих радостная пасхальная служба обернулась кошмаром.
Для Анна была невыносима сама атмосфера всеобщего ликования. Величайший праздник христианства выпал на самый черный день в его жизни. Слова священных песнопений, которые радостно подхватывала паства, говорили о надежде, о победе над смертью, о воскресении, тогда как в его собственной душе царили безысходность, траур и смерть…
Альенора же приходила в ужас оттого, что в этот день славили невинную жертву. Ей казалось, что она повинна не меньше, чем палачи Господа. «Волчьей даме» мнилось, будто она… Иуда!
Когда раздались первые слова пасхального гимна «Immo– latus est agnus! [4] Alleluia! Alleluia!», Альеноре пришлось сделать над собой сверхчеловеческое усилие, чтобы не заткнуть себе уши.
Слова «Ite missa est» положили конец ее страданию. Колокола зазвонили во всю мочь. Они вышли на паперть, где Альенора пыталась высмотреть Берзениуса в людском потоке, хлынувшем из собора. Наконец, она заметила его, окликнула, торопливо представила ему Анна, сказала, что тому срочно надо исповедаться, – и убежала.
Анн остался наедине со священником, внушившим ему инстинктивную неприязнь. Только тонзура среди его белесых, курчавых, как у барашка, волос, свидетельствовала о принадлежности этого человека к духовному сословию. Лицо же, розовое, рыхлое, толстогубое, равно как и выпирающее пузо, наоборот, говорили скорее об искателе плотских удовольствий. К тому же у Берзениуса был весьма самодовольный – если не сказать самовлюбленный – вид.
Но Анн тотчас же рассердился на себя за столь низкие мысли. Слишком хорошо он знал, что нельзя судить о людях по одной только внешности. Разве у него самого под приятной наружностью не таится чернейшая душа?
Берзениус улыбнулся юноше:
– Само Провидение привело вас ко мне, сын мой. Я исповедовал и величайших мира сего… Следуйте за мной.
Путь оказался недолог. Берзениус проживал в епископской резиденции, построенной рядом с собором. По знаку «духовника» Анн преклонил колена на молитвенной скамеечке возле окна и собрал все свое мужество, чтобы начать. Снаружи, прямо напротив окон, он мог видеть каменный крест, каких много в Бретани. Под крестом резчик изобразил Деву Марию, держащую на коленях тело своего сына. Анн подумал о матери, умершей ради того, чтобы дать ему жизнь. Об англичанке Энн, чьим именем он назван. Сейчас юноша остро сожалел о том, что никогда не просил Изидора, хорошо знавшего ее, рассказать о ней.
– Слушаю вас, сын мой…
Пора было начинать. Не сводя глаз с Девы Марии, Анн заговорил. Рассказал обо всем, настолько связно, насколько позволяло ему состояние души: о майском празднике, о гроте, разговоре с Альенорой, о том, как объявил Перрине об отсрочке свадьбы, о роковом ее поступке и об отъезде – из страха перед Франсуа. Закончив, молодой человек без всякого удивления увидел, что заплывшие глазки церковника выражают величайшую строгость.
– Вы хорошо сделали, что покинули вашего прадеда, сын мой. Он никогда бы вам не простил подобного преступления.
– Я готов искупить содеянное. Хоть пойти на край света.
– На это Церковь моими устами вас и осуждает. Вы отправитесь на богомолье в Иерусалим. Босиком, посыпав голову прахом земным, в убогом рубище паломника.
Анн смотрел на Христа, чье безжизненное тело скульптор изобразил на коленях матери. Значит, ему предстоит вымаливать прощение в тех самых краях, где был погребен Спаситель, где Он целых три дня пребывал в могиле…
Молодого человека отнюдь не испугал суровый приговор. Напротив, скорее он чувствовал успокоение. Если Анн вернется живым, то сможет надеяться на прощение.
Но Берзениус еще не закончил.
– А теперь, сын мой, поведайте мне о той, кого я наставляю на путь истинный.
– О ком, простите?
– О госпоже д'Утремер, которая побывала у вас. Что вы мне о ней скажете?
Я был весьма тронут ее несчастьями, она ведь потеряла мужа при таких трагических обстоятельствах…
По требованию Берзениуса, который, по-видимому, не знал этого, Анн рассказал обо всем, что случилось с Альенорой д'Утремер до ее приезда в Куссон. Когда он закончил, «исповедник» покачал головой.
– И это все? Она не внушила вам греховных помыслов?
Греховные помыслы… Анн вспомнил о шарфе, который не осмелился подобрать, когда выли волки… Новое открытие стало для него полнейшим потрясением. До этой минуты он даже не сознавал, что молодая женщина разбудила в нем чувственное желание, а ведь с этого все и началось! Не ради счастья вновь и вновь встречаться в гроте с Перриной отложил он их брак, а потому, что больше не любил Мельникову дочку. Та, кого он воистину любил, звалась Альенорой. И Перрина поняла это раньше его, потому-то и предпочла умереть. Ему вдруг открылось, до чего же он был слеп…
Анн ответил, побелев как полотно:
– Да, святой отец…
Голос церковника загремел:
– Несчастный! К первому преступлению ты добавил еще и похоть. Прочь с глаз моих!
– Святой отец!
– Изыди! Не получишь отпущения!
Анн умоляюще сложил руки.
– Святой отец, умоляю вас! Я на все готов, чтобы искупить свой грех.
Наступило короткое молчание, потом Берзениус, немного смягчившись, заговорил вновь:
– Единственным возможным искуплением была бы женитьба на женщине, которую вы возжелали настолько, что сделались преступником. Но захочет ли она соединиться с подобным человеком?
Анн торопливо заговорил, по-прежнему стоя на коленях:
– Захочет! Она просила об этом у моего прадеда!
– Неужели?
– Она сама сказала!
– Тогда вам очень повезло… Если вы оба согласны, я обвенчаю вас завтра утром. Разумеется, вы не имеете права коснуться супруги до окончания вашего паломничества. Вы немедля отправитесь в Святую землю, а она будет ждать вашего возвращения.
– Согласен, святой отец!
Берзениус перекрестил его.
– Ego te absolvo apeccati tuis… [5]
Анн испустил вздох огромного облегчения. Спасен!
По указанию духовника он отправился в соседний монастырь, где ему предоставили келью. Он был так измучен волнениями и недосыпанием, что тотчас же заснул и проспал до утра.
Разбудил его Берзениус. Он держал в руках убогое одеяние из грубой шерстяной ткани, все в дырах и совершенно неопределимое по цвету из-за грязи и пыли. Такой тряпкой погнушался бы даже самый смиренный монах.
– Наденьте. В этом рубище вы и отправитесь в свое паломничество. В нем же будете и венчаться. Ибо женитесь вы не для радости, а во искупление.
«Венчание», «паломничество»… После благотворного забвения во сне все вчерашние драмы вспомнились Анну с невероятной остротой. Ужаснейшее из пробуждений…
Он снял с себя свою одежду и напялил гнусный балахон. Надевая рубище, юноша словно взваливал на себя новую судьбу. И дырявое тряпье показалось ему тяжелее, чем самые тяжкие доспехи.
Снарядившись таким образом, Анн последовал за Берзениусом в собор.
Ожидавшее его венчание выглядело как траурная церемония. Обстоятельства сделали его еще более зловещим. Начиная с понедельника возобновились заупокойные службы по погибшим во время великой зимы, и собор Святого Петра был отведен для них целиком. Со стен сняли вчерашние белые драпировки и заменили их черными. Отпевания проводились одновременно и в хоре, и в боковых приделах. Родственники усопших, все в слезах, заглушали своими причитаниями молитвы. Ничего более мрачного и вообразить было нельзя.
Был свободен один-единственный алтарь, за хором. Альенора ждала там. На ней было все то же серое платье, но без золотого пояса. Они с Анном не обменялись ни единым словом, едва взглянули друг на друга, и обряд начался.
Берзениус торопливо пробормотал полагающиеся слова и перешел к брачному благословению. Он протянул Анну позолоченное кольцо, приказав ему надеть его поочередно на указательный, средний и безымянный пальцы своей будущей жены, повторяя за ним священную формулу:
– Перед Богом и самим собой обещаю хранить тебе верность. Этим кольцом беру тебя в жены и отдаюсь тебе всем своим телом и одаряю всем своим добром. Во имя Отца и Сына и Святого Духа да будет так.
Затем Берзениус велел Альеноре проделать то же самое; когда она надела кольцо Анну, они стали мужем и женой.
Берзениус достал из-под рясы пергамент.
– Я составил документ, который узаконивает ваш союз.
Он проводил новобрачных к главному порталу, где рядом с приходскими книгами находились письменные принадлежности, и супруги по очереди подписали брачный договор. Затем они вышли наружу, а вслед за ними несли чей-то гроб. Спустившись вместе со своими подопечными по ступеням паперти, Берзениус обратился к Анну:
– Ждать долее незачем. Вы должны пуститься в путь без промедления. Берегом моря дойдете до Бордо, оттуда направитесь в Тулузу. Дальнейший путь вам укажут в монастырях. Но прежде измените ваш облик, как подобает.
Анн сначала не понял, что тот имеет в виду, но потом вспомнил: ему надо посыпать себе голову прахом земным. Он наклонился, чтобы зачерпнуть пригоршню, но из-за оттепели земля превратилась в жидкую грязь. Она растеклась по его прекрасным белокурым волосам, длинными потеками заструилась по лицу. Анн помедлил еще несколько мгновений, неподвижно стоя в своем жалком рубище, босыми ногами в грязи, словно не решаясь уйти.
Альенора потрясенно смотрела на него. Ей показалось, что она перенеслась на три дня назад, в Страстную пятницу, и воочию видит страсти Христовы. Несчастный Анн, жалкий, униженный, наводил на мысль об Иисусе в терновом венце у подножия Голгофы. Анн тоже готовился взойти на свою Голгофу. Но убийцы, нанятые Берзениусом, подстерегут его гораздо раньше. Быть может, он даже не выйдет за предместье Нанта!
Неожиданно Анн улыбнулся ей жалкой улыбкой.
– Спасибо вам за всю вашу доброту, сударыня. Если я доберусь до Иерусалима, то призову на вас благословение нашего Господа.
Это было уже чересчур. Альенора разрыдалась. Анн хотел было махнуть ей рукой на прощание, но не осмелился, а вместо того просто повернулся и медленно зашагал прочь. Берзениус перекрестил его вдогонку.
«Духовник» дождался, пока Анн не скроется из виду, и весело обратился к молодой женщине:
– Мои поздравления, дорогуша! От начала до конца вы были выше всяких похвал. Даже ваши слезы – вопиющая правда.
Альенора вытерла лицо рукой.
– Как вы можете оставаться таким бесчувственным к его судьбе? Это же ребенок!
– Вы полагаете? Я как следует присмотрелся к нему на исповеди. Этот ребенок способен уложить троих хорошо натренированных мужчин.
– Я говорила о его сердце.
Берзениус изобразил удивление, затем коротко хохотнул:
– Впервые слышу от вас это слово!
– Больше всего мне отвратительна эта изощренность. Почему бы не покончить с ним прямо здесь? К чему это паломничество, унижение… Зачем такие страдания?
– Потому что в городе есть патрули и местные власти. Убийство всегда может повлечь за собой расследование. А на больших дорогах ничего такого нет. Что может быть зауряднее, чем нападение разбойников на безвестного паломника? К тому же…
– Что – «к тому же»?
– К тому же я вовсе не прочь, чтобы он хорошенько отчаялся, прежде чем умрет. Я даже подожду несколько дней, прежде чем послать моих людей.
– Какое удовольствие вам от отчаяния этого несчастного юноши?
Берзениус ухмыльнулся.
– Давным-давно родной братец его прадеда убил одного из моих предков. Я хочу, чтобы он был отомщен. И как следует отомщен.
Альенора д'Утремер воскликнула возмущенно:
– Не вы ли сами мне говорили, что агент должен навсегда забыть о своих личных чувствах?
Толстяк вдруг утратил всю свою веселость и сухо возразил:
– Я и впрямь требую этого от своих агентов. Что же до меня самого, то я действую так, как считаю нужным!
Альенора не смогла сдержаться:
– Тогда вы не достойны быть моим начальником! Вы – всего лишь тщеславный дурак!
Воцарилось молчание. Оскорбленный Берзениус побледнел.
– Следуйте за мной. Идем к «Полосатому ослу».
– Я не голодна!
– А я и не собираюсь потчевать вас. Там вам предоставят комнату. Посидите пока под присмотром наших людей.
– Выходит, я узница?
– Хочу уберечь вас от соблазнов – прогуляться по Бордоской дороге, например… Но, успокойтесь, это ненадолго. Я быстро приму решение на ваш счет…
Вскоре они оказались в гостинице «Полосатый осел». Вся обслуга этого заведения, от хозяина до горничной, состояла из английских шпионов. Оно неоднократно служило тюрьмой и даже местом казней. Альенора вполне сознавала, что, оскорбив такую тщеславную душонку, как Берзениус, она погубила себя. Но она ни в чем не раскаивалась.
***
Анн де Вивре шел по дороге вдоль берега моря. Навстречу ему попадалось немало паломников, возвращавшихся из Компостелы, поскольку дорога была одна и та же. Один из них, житель Нанта, добравшись до родных краев, подарил страннику свой посох с железным наконечником и загнутым концом. Анн продолжил свой путь, опираясь на этот жезл. Чуть дальше сердобольная женщина, возвращавшаяся с полевых работ, подала ему мелкую монетку. После некоторого замешательства Анн смиренно принял и эту жалкую милостыню. Он, бывший сеньор, должен теперь привыкать к крестьянским подаяниям.
С наступлением ночи Анн не остановился. Ходьба немного успокоила его нестерпимую душевную боль. Юноша сделал привал только на заре, совершенно обессилев. Он упал на обочине дороги и тотчас заснул.
Проснулся Анн внезапно, потому что кто-то сильно тряс его за плечо. Его о чем-то спрашивали. Он приоткрыл глаза.
Солнце поднялось уже высоко. Паломника окружали солдаты. Разбудивший его человек повторил вопрос:
– Вы не видели тут молодого рыцаря на белом коне – и с ним всадницу чуть постарше?
Анн вскочил. Перед ним стоял Изидор Ланфан. Он вопросительно смотрел на своего молодого господина, явно не узнавая его.
– Больше нет никакого рыцаря, Изидор.
Изидор Ланфан испуганно вскрикнул.
– Монсеньор! Что с вами?
– Больше не называй меня так. Я искупаю свою вину. В сеньории уже известно о смерти Перрины?
– Да. Но вы не виноваты. Священник объявил, что это несчастный случай, и бедняжку похоронили в освященной земле.
– Нет, я виноват, Изидор. Потому-то мой исповедник и велел мне идти пешком в Иерусалим в том виде, в каком ты меня видишь.
– Наказание чересчур сурово!
– Я его заслужил и повинуюсь.
– У меня приказ отвезти вас обратно в замок. Ваш прадед весь извелся.
– Передай ему мою смиренную просьбу о прощении, хоть я того и не заслуживаю.
– Монсеньор…
– Погоди, это еще не все. Вчера в Нанте я обвенчался с нашей гостьей. Она осталась в городе.
Изидор Ланфан вытаращил глаза.
– Вы женились на Теодоре?
– Называй ее как хочешь. Мне все равно…
– Но как? Почему? Кто вас на это надоумил?
– Мой исповедник потребовал этого во искупление моих грехов.
От волнения Изидор забыл, с кем говорит. Он завопил:
– Но это же чудовищно! Кто этот человек, ваш исповедник? Откуда он взялся?
– Она меня с ним и познакомила. Он ее духовник.
Изидор Ланфан опомнился. Он помолчал немного, чтобы успокоиться.
– Послушайте, монсеньор. Вы стали жертвой мошенничества. Нам следует действовать немедленно. Мы не можем позволить Теодоре стать хозяйкой Куссона!
– Что тут теперь поделаешь?
– Очень просто: возвращаемся в Нант. Через пару часов вы овдовеете!
Настал черед Анна повысить голос.
– Я тебе запрещаю! По моей вине уже погибла одна женщина, второй не будет! Поклянись, что повинуешься мне. Я желаю слышать твою клятву!
И Изидор повиновался. Анн мгновенно успокоился.
– Мы наверняка видимся в последний раз. Так что я хочу попросить у тебя прощения…
– У меня, монсеньор?
– Ты был со мной всю мою жизнь, направлял меня, воспитывал, а я даже не замечал тебя. Ты мне дал все, а я ничего тебе не вернул. Я забывал о тебе, я даже почти не разговаривал с тобой. Будь я внимательнее к тебе, все бы сложилось иначе.
– Монсеньор!..
Голос Анна сделался далеким.
– До чего странно: как много я вдруг начал понимать! И как жаль, что слишком поздно… Хотя нет, не жаль, наоборот, это вполне естественно. Именно потому, что слишком поздно, я и начинаю понимать.
Он отвел взгляд от оруженосца, поднял свой страннический посох и зашагал прочь, босиком, с высохшей грязью на голове. Изидор Ланфан остался недвижен, словно окаменев, а потом произнес, подавляя рыдание:
– Помилуй вас Господь!..
***
На следующий день в большом зале замка Куссон разыгралась поистине драматическая сцена. Изидор примчался назад сломя голову и тут же рассказал Франсуа о случившемся. Внезапно старый сеньор побелел, будто мертвец, схватился за край стола и, задыхаясь, рухнул в кресло. Оруженосец бросился к двери.
– Я за мэтром Франсесом!
Франсуа с трудом приподнялся.
– Нет, останься! Со мной ничего не случится. Бог не подарит мне такую милость.
Он направился к одному из окон и поднял глаза к синему весеннему небу. Быстрый ветер гнал пушистые белые облачка.
– Боже, как тяжела десница твоя на голове моего правнука! Как неотвратим твой гнев! Хотя самый жестокий удар уготован мне…
– Вам, монсеньор?
– Теодора не должна завладеть Куссоном. Не должна наследовать Анну, если он умрет раньше нее. Для этого существует только одно средство: надо, чтобы у Анна ничего больше не было. Я… лишу его наследства.
В большом зале воцарилась мертвая тишина. Франсуа де Вивре и Изидор Ланфан, оба бледные, смотрели друг на друга.
– Оседлай моего коня. Мы немедленно едем в Нант. Я повидаю герцога. Попрошу объявить Анна недостойным наследовать мне, поскольку правнук женился против моей воли.
– И… вы думаете, герцог согласится?
– Я не думаю, я в этом уверен, потому что лишу Анна наследства в пользу герцога.
Голос старца дрогнул.
– После моей смерти Вивре и Куссон отойдут герцогству Бретонскому.
Снова повисла гнетущая тишина, потом прозвучали шаги Изидора.
– Погоди, не уходи пока… Вернувшись из Нанта, ты проводишь меня в Вивре. Там я и окончу мои дни. Там – мое истинное гнездо, там я увидел свет… Мне больше нечего делать в Куссоне. А затем ты отправишься на войну.
– Слушаюсь, монсеньор.
– Ты облачишься в доспехи Анна и будешь носить наши цвета.
Изидор Ланфан содрогнулся всем своим существом.
– Но я не имею на это никакого права!
– Носи не герб, а только флажок на копье, это дозволено и оруженосцу. Так цвета Вивре будут с тобой в битве. Ты станешь… последним. А теперь ступай!
Изидор Ланфан покинул комнату. Оставшись в одиночестве, Франсуа обхватил голову руками и зашатался. Все произошло по его вине, все! Ответственность за случившееся с Анном вдруг обрушилась на старика, подобно удару грома, и она была ужасна! Франсуа смотрел на правнука лишь как на орудие, на пешку. Мальчик был для него тем, кто обязан доблестно завершить его собственную судьбу, не более.
Преступник, да, преступник! Крестовый поход, философские, алхимические толкования, львы, волки… Какое бремя взвалил он на плечи этого ребенка, какую тяжкую задачу навязал его юношеской храбрости! Но при этом забыл научить всему остальному… И вот первое же дуновение жизни унесло его, точно хрупкого мотылька.
И ведь Франсуа уже думал об этом! Он совершенно искренне воображал, что озабочен гармоничным развитием правнука. Будто достаточно устроить один майский праздник, чтобы сделать из Анна такого же юношу, как все прочие! Чего не хватало Анну, так это товарищей-ровесников и женского общества… Да, женщин в особенности. И не столько из-за нежности, сколько из-за здравого смысла, которым мужчины не обладают. Женщина бы сказала ему, что величие и благородство – еще не все, что в жизни существует не только долг, но и обычные вещи, порой бесполезные, порой даже ничтожные…
Франсуа де Вивре испустил ужасный крик и поспешно выбежал из зала. Он знает, что обязан сделать! Он пересек двор, остановился перед колодцем и сорвал с шеи цепочку, которую носил под платьем. Посмотрел на свою шестиконечную звезду, знак мастера-алхимика: два равнобедренных треугольника, один, обращенный вверх, символизирует огонь, другой, обращенный вниз, символизирует воду… Такой символ имеет право носить только тот, кто осуществил Великое Деяние, союз противоположностей. Как же он недостоин этого знака! Франсуа яростно швырнул его в колодец, громко воскликнув:
– О, как недостоин!
Затем его взгляд упал на перстни – со львом и волком… Нет, только не это! Он велит похоронить себя с ними, потому что ему больше некому их передать… А роза, приколотая к его груди? У нее – своя история. Когда-то прекрасная брошь была подарена ему дамой по имени Роза, безумно его любившей. Гораздо позже Франсуа догадался, что эта драгоценность – тоже алхимический символ. Разумеется, Роза и не помышляла об этом, но алмазы и рубины символизировали белую и красную ступени алхимического совершенствования.
Франсуа не задумывался над тем, что станет с этой розой после его смерти, пока Анн не задал ему этот вопрос. В тот момент старый сеньор принял решение завещать ее какому-нибудь алхимику, «пахарю», как он сказал своему правнуку, то есть одному из тех, кто пытается извлечь квинтэссенцию самой земли…
К задыхающемуся от отчаяния старику подоспел Соломон Франсес – мастер Соломон, алхимик, благодаря которому Франсуа удалось преодолеть последнюю ступень Деяния. Франсуа отстегнул брошь и протянул ему.
– Позвольте мне преподнести это вам, мастер Соломон. Я поклялся передать ее одному из наших. Вы – самый достойный.
Соломон Франсес отрицательно покачал головой.
– Я не могу принять такой дар, монсеньор. Это бесценное сокровище, а я ничуть не нуждаюсь в подобных богатствах, ведь я уже видел исполнение моей задачи. Кому-нибудь другому, не так далеко продвинувшемуся на своем пути, оно будет куда более полезно.
Франсуа с сожалением приколол розу обратно. Соломон Франсес мягко продолжил:
– Я видел, что вы сделали, монсеньор. Почему вы так поступили? Неужто шестиконечная звезда внушает вам такое презрение?
Франсуа де Вивре вздрогнул, как провинившийся ребенок, пойманный с поличным.
– Я поступил так вовсе не потому, что она – еврейская эмблема, вы это сами прекрасно знаете. Это – знак мастера.
– Вот именно. Позволив вам свершить Великое Деяние, Бог судил, что вы достойны звания мастера. Кто вы такой, чтобы ставить под сомнение решения Всевышнего?
– Вы же не знаете, что случилось.
– Знаю, монсеньор. Изидор Ланфан мне все рассказал.
– И вы по-прежнему судите, что…
– У одного Бога есть такое право – вершить над смертными суд… Поскольку мое присутствие здесь, увы, больше не обязательно, я вернусь в Нант. Я отправлюсь туда вместе с вами, если, конечно, вы не против моего общества.