Страница:
Анн учил мальчика владеть оружием. Уроки сводились в основном к тому, чтобы умерить пыл юного ученика: Мышонок проявил себя порывистым, зачастую несобранным, а порой и неловким – недостатки вполне простительные в его возрасте. Но кроме недостатков имелись у него и неоспоримые достоинства: неистощимая энергия, абсолютная преданность и полное презрение к опасности…
На фоне этих монотонных будней произошло все же одно значительное событие: гнусный Ла Тремуйль был в конце концов изгнан из королевского двора! Осознав, что власть временщика над Карлом все так же велика и невозможно ничего добиться, покуда фаворит вьется подле особы короля, коннетабль де Ришмон и Бастард Орлеанский решили избавиться от своего врага. Ранним утром 26 июня группа заговорщиков вошла в покои Ла Тремуйля, и, пока другие его удерживали, один из них вонзил кинжал ему в живот.
Ла Тремуйля спасла его чудовищная тучность. Он был такой жирный, что рана не причинила ему серьезного вреда. Но он был тотчас же увезен, лишен свободы и освобожден лишь после отставки со всех должностей. Под страхом смерти ему воспретили приближаться к королю и потребовали возвращения всех имений, которыми он завладел.
Поставленный перед свершившимся фактом, Карл VII принял низвержение фаворита со своей обычной безучастностью. Но после этого стал, наконец, меняться. Избавленный от постоянных наущений своего злого гения, он как-то сразу приобрел зрелость и властность.
В начале апреля 1434 года король созвал во Вьенне генеральные штаты всех провинций, что располагались к югу от Луары, и потребовал денежных ссуд. Деньги были королю предоставлены, и появилась возможность набрать сразу две армии. Одна атаковала англичан в Пикардии, другая – в Бургундии.
Анн, по его собственной просьбе, был направлен в пикардийскую армию: во-первых, чтобы не попасть в Бургундию, а во-вторых, потому что ею командовал его крестный отец Бастард Орлеанский. Но пикардийская кампания оказалась нерешительной и не принесла результатов. В начале декабря было подписано новое перемирие. Всем пришлось вернуться по домам.
Переправляясь через Луару в обществе Бастарда, Анн пребывал в весьма дурном расположении духа. Не пожелав ехать ко двору, он решил заняться своей сеньорией Невиль-о-Буа, которую надолго оставлял без внимания.
В Невиле Анн провел поистине унылые дни. В честь прибытия сеньора селяне устроили праздник, но старых друзей Анна там уже не оказалось. Отец Сильвестр умер, равно как и Колен Руссель. Филиппина, по счастью, пребывала в добром здравии: она вышла замуж, стала матерью двоих детей и ожидала третьего. У молодого сира де Невиля больше не осталось ничего общего с той, кого он величал когда-то «сестренкой».
В холодном и пустом Невильском замке Анн бесился от ярости, проклиная чертово перемирие. Все ошиблись: Карл VII не изменился! Вместо того чтобы наступать, он по-прежнему тянул, прибегал к уверткам, увязал в политических расчетах. Победа грядет еще не завтра, Франсуа де Вивре никогда не увидит ее. Быть может, и самому Анну не доведется пережить такую радость. Когда же они двинутся на Париж? Когда?
Время от времени, глядя на Орлеанский лес из восточного окна, он думал о Куланже, который находился как раз в той недалекой – но при этом такой враждебной – стороне.
А потом вдруг в эту тоскливую зиму ворвалась неожиданная весть: в Невере начались предварительные переговоры о мире между французами и бургундцами. О, это перемирие было не таким, как прочие! То было настоящее перемирие, которое могло перерасти в подлинное и вечное согласие между Францией и Бургундией, а если такое случится – англичанам конец!
С вполне понятной радостью Анн узнал в середине февраля 1435 года, что в Невере, наконец, подписано предварительное мирное соглашение и уже готовится новая конференция – для заключения полноценного договора. А пока что приостановка военных действий с Бургундией продлевалась.
Радость Анна возросла еще больше, когда от его крестного вскоре прибыл посланец с сообщением, что тот спешно вызывает его к себе. Бастард получил под свое начало армию, целью которой является Иль-де-Франс!
Правда, Иль-де-Франс – еще не сам Париж, однако не стоит слишком торопить события. Взятие столицы отныне становится одной из очередных боевых задач. А пока речь шла о том, чтобы отвоевать окружающие города и в первую очередь Сен-Дени…
Анн де Вивре и Филипп Мышонок испытали одинаковое волнение, когда, отправляясь к местам сражений, завидели мощные крепостные стены величайшего города в мире. Их высшая цель находилась там, на расстоянии пушечного выстрела, в пределах слышимости окрика. Следовало лишь запастись терпением и верить в промысел Божий. Час придет…
Сен-Дени пал первого июня после долгой и тяжелой осады. Бастард Орлеанский вступил в город во главе своих войск – и тотчас же после этого отбыл к королю. Утверждали, будто по делу высочайшей важности. Анн был уверен: отныне события могут быть лишь благоприятными. И с этой верой он отдался гарнизонной жизни в Сен-Дени, в обществе Мышонка.
Месяц спустя Бастард возвратился. Анн был немало удивлен, когда тот сразу же вызвал его к себе. Крестный сиял, как никогда прежде.
– Крестник, у меня для вас поручение!
– Приказывайте, монсеньор, я с радостью повинуюсь.
– Уверен в этом. Тем более что оно может быть для вас только приятным. В Аррасе начинаются мирные переговоры между Францией и Бургундией. Правда, из-за убийства Иоанна Бесстрашного Орлеанский дом не сможет в них участвовать, но вправе отправить своих представителей. Я выбрал вас.
– Монсеньор…
Долговязый Жан Орлеанский, которого называли порой «Длинноногим Бастардом», дружески похлопал Анна де Вивре по плечу.
– Будьте готовы отправиться в Аррас, крестник. А когда Аррасский мир будет подписан, мы снова встретимся с вами под стенами Парижа!
Анн де Вивре и Филипп Мышонок оказались в Аррасе в середине июля. Город уже лихорадило в предвкушении готовившегося события. Ведь англичане тоже участвовали в переговорах. Все надеялись, что помимо французско-бургундского примирения встанет вопрос и об уходе англичан из Франции…
Филипп Добрый прибыл через две недели, с большой свитой. Сначала он встретил французскую делегацию в лесу Мофлен, в одном лье от Арраса, потом вместе с нею въехал в город при всеобщем ликовании.
Анн и Мышонок еле разглядели его в окружавшей толпе. В отличие от своего будущего оруженосца, хорошо знавшего герцога, поскольку тот был его крестным отцом, сам Анн де Вивре видел герцога впервые. Герцог Бургундский был высокий, красивый мужчина лет сорока с густыми темными волосами, правильными чертами лица и открытым взглядом. Он сразу же вызывал симпатию. Лучше всего его характеризовала природная доброта, потому его и прозвали Добрым.
Но больше всего Анна порадовала реакция народа. Вид французов и бургундцев, едущих бок о бок, вызвал у толпы бурный восторг. Возгласы «Ноэль!» неслись со всех сторон. Напротив, в рядах английских участников конференции царило мертвое молчание.
Торжественное открытие Аррасского конгресса состоялось в пятницу, 5 августа 1435 года, во втором зале аббатства Сен-Ваас. Хотя помещение было достаточно просторным, чтобы вместить всех участников, оно оказалось набито битком. Тут были французские, английские и бургундские послы, представители Папы, герцогов Бретонского, Анжуйского, Савойского, Орлеанского, Парижского университета и чуть ли не всех королевств христианского мира: Кастилии, Арагона, Португалии, Сицилии, Польши, Кипра, Дании и Баварии.
Делегатами Карла VII были коннетабль де Ришмон, герцог Бурбонский, граф де Вандом, канцлер Реньо де Шартр, председатель Парламента Адам де Камбре. Бургундия была представлена самим Филиппом Добрым, который присутствовал со своей новой женой Изабеллой Португальской, старшим сыном Карлом и канцлером Никола Роленом. Англичане делегировали кардинала Генри Бофорта, архиепископа Йоркского, епископов Норвичского и Сент-Дэвидского, лордов Холланда и Суффолка, а также того, кто показал себя самым неутомимым и фанатичным защитником их дела, – французского епископа Пьера Кошона.
У Анна де Вивре глаза разбегались при виде всех этих высоких особ. Он сознавал, что переживает событие, не менее важное, чем освобождение Орлеана или коронация Карла VII в Реймсе. Здесь решалась судьба Франции. А, кроме того – его собственная судьба, поскольку от мира между Францией и Бургундией непосредственно зависела его женитьба на Диане де Куланж…
Председательствовать было поручено папскому легату Николо Альбергати, кардиналу Санта-Кроче. Переговоры начались.
После нескольких чисто формальных заседаний перешли к сути дела. Англичане изложили свои притязания. Поскольку кардинал Йоркский занемог, от его имени высказывался Пьер Кошон. Англичане требовали сорокалетнего перемирия с «противником Франции» (так у них именовался Карл VII, которого они упорно не признавали королем) и настаивали, чтобы тот выдал одну из своих дочерей замуж за Генриха VI. «Противнику Франции» они предполагали оставить только провинции к югу от Луары, за исключением Гиени; сами англичане с бургундцами поделят между собой остальное.
Эти претензии уже не соответствовали военной обстановке, сложившейся после героических деяний Девственницы. Однако французы не стали возмущаться. Они согласились с идеей династического брака и уступили англичанам Нормандию – кроме Мон-Сен-Мишеля. Англичане высокомерно отказались, но все остальные участники сочли, что предложение, напротив, было весьма приличным.
После долгих бесполезных препирательств англичане в бешенстве хлопнули дверью, сказав напоследок, что без них переговоры продолжаться не могут. Кардинал Санта-Кроче не обратил на это внимания и пригласил французов с бургундцами обсудить их примирение.
Филиппу Доброму ничего другого и не требовалось. Его останавливала лишь религиозная щепетильность: при подписании договора в Труа в 1420 году он торжественно поклялся соблюдать союз с англичанами…
И опять кардинал Санта-Кроче оказал Бургундии бесценную помощь. Он напомнил о том, что Папа наделен властью освобождать от какой угодно клятвы. Поэтому, если герцог согласится, легат лично напишет об этом его святейшеству. Филипп Добрый охотно согласился. Цель была близка.
Воспользовавшись хорошим настроением герцога, Анн де Вивре испросил у него частную аудиенцию для себя и Филиппа Мышонка. Он хотел рассказать Филиппу Доброму всю правду о сире де Сомбреноме и его жене. Герцог не мог отказать своему крестнику, малышу Филиппу. Что касается Анна, то, хотя тот и был крестником его врага, к тому же приговоренным к смерти в Бургундии, статус посланника делал особу сира де Вивре неприкосновенной.
Филипп Добрый принял их в городской ратуше Арраса, где разместился вместе с канцлером Роленом. В остром, оживленном взгляде шестидесятилетнего канцлера светилась неподдельная мудрость.
Анн низко поклонился герцогу. Тот не ответил на приветствие молодого сеньора, зато сказал несколько ласковых слов Мышонку. Затем жестом пригласил Анна высказаться.
– Я несправедливо осужден, монсеньор. Я неповинен в убийстве сира де Куланжа. Его совершила госпожа де Сомбреном собственными руками, чему был свидетелем Мышонок.
– Мышонок?
– Я хочу сказать, Филипп де Сомбреном. Он сам объяснит, почему избрал себе такое имя… Монсеньор, владелица замка Сомбреном – колдунья. Ее настоящее имя – Лилит. У нее на груди знак дьявола – перевернутая пентаграмма, выжженная каленым железом; она сама мне показывала. Она хотела съесть мое сердце!
Канцлер Ролен шепнул на ухо герцогу несколько слов; тот нахмурился. Анн понял, что у Сомбреномов в Бургундии дурная слава и что он лишь подтвердил давние подозрения…
Филипп Добрый повернулся к нему.
– Однако она все-таки не съела ваше сердце, и вы преспокойно бежали, похитив ее сына.
Внезапно Мышонок вмешался:
– Это неправда, монсеньор! Я по доброй воле ушел с сиром де Вивре.
– И почему же ты покинул свою мать?
– Потому что она мне не мать!
Подросток залился слезами.
– Мою мать звали Олимпой, монсеньор, а отца – Мышонком. Это были шуты, великанша и карлик. Сир де Сомбреном убил их на моих глазах. Я был тогда совсем маленьким, и случившееся непостижимо стерлось из моей памяти. А они забрали меня к себе и воспитали как собственного сына. Но, по счастью, Господу Богу было угодно, чтобы я вспомнил об их преступлении!
Филипп Добрый вздрогнул.
– Олимпа, ты сказал?
– Да, монсеньор.
Герцог умолк надолго. Он знавал великаншу Олимпу, даже провел с нею ночь. Адам де Сомбреном подсунул ему это чудо природы, чтобы ублажить после пира, который задавал в своем замке. И у великанши действительно был сынишка, как раз Филиппова возраста. Все сходится! Похоже, чудовищные слухи вполне обоснованы.
– Ты прав, что обратился ко мне, Филипп, и вы тоже, сир де Вивре. Я сообщу вам о своем решении после переговоров…
Аудиенция закончилась. Выйдя из покоев, Анн и Мышонок бросились друг другу в объятия. Они выиграли, сумели переубедить герцога! Теперь оставалось единственное препятствие – политическое. Но если аррасские переговоры завершатся союзом Франции и Бургундии, с Сомбреномами будет покончено!
Несколько дней спустя, 16 сентября, в Аррасе разразился удар грома. Пришла весть о смерти английского регента. Джон Плантагенет, герцог Бедфордский, отдал Богу душу во дворце Сент-Поль, изнуренный своей тяжкой ношей и подточенный горькими думами о неминуемом поражении.
Для участников съезда это было знамением небес. Филипп Добрый вернулся к переговорам, даже не дожидаясь папского письма, освобождающего его от клятвы. Теперь франко-бургундский союз становился вопросом нескольких дней!
Дворец Сент-Поль был все еще погружен в траур по покойному лорду Бедфорду, когда там узнали, что Изабо Баварская также при смерти. Это известие никого не взволновало. Старая королева оканчивала дни при всеобщем безразличии и пренебрежении. Ее слезы, пролитые на коронации малолетнего Генриха VI, на краткий миг привлекли к ней внимание, но потом все снова о ней забыли.
Изабо умирала не от какой-нибудь определенной болезни. Шестидесятичетырехлетняя, непомерно тучная женщина попросту тихо угасала, растратив в беспутстве свою жизнь. То, что она дожила до такого возраста, уже было чудом. Она агонизировала в своей постели, окруженная несколькими фрейлинами и двумя дворцовыми священниками из Сент-Поля. У всех присутствующих глаза оставались сухими.
Вот уже несколько часов старая королева тихонько хрипела. Казалось, она без сознания; священники ждали, когда она придет в себя, чтобы исповедать ее. Внезапно она приподнялась, вытянула руки вперед, словно защищаясь от кого-то, и закричала:
– Маго!
К ней бросились, чтобы успокоить. Хотели уложить ее силой. Она отбивалась.
– Маго вернулась мучить меня! Я хочу, чтобы послали за Мелани! Только она сможет…
– Кто такая Мелани, ваше величество?
– Настоятельница обители Дочерей Божьих. Бегите… Скажите ей, что это… последняя воля… Изабо.
Одна из ее камеристок вышла из комнаты. Священники приблизились к умирающей, но она вновь упала на подушки и захрипела, корчась, словно испытывая ужасные душевные муки…
Вскоре камеристка, спешившая, как только могла, предстала перед матерью Марией-Магдалиной, настоятельницей обители Дочерей Божьих. Но та была непреклонна.
– Я никогда не покину обитель. Я дала обет во время пострижения.
– Даже ради королевы?
– Даже ради королевы. Устав наш строг, и я поклялась соблюдать его. Ничто за этими стенами более не существует для меня. Я буду молиться за умирающую. Храни вас Бог, дочь моя.
Мать Мария-Магдалина уже собралась удалиться, но, к удивлению посетительницы, в этот момент появился некий молодой человек.
– Матушка, позвольте мне пойти!..
Уже больше пяти лет Рено Сент-Обен скрывался в обители Дочерей Божьих. Недавно ему исполнилось двадцать, и через несколько недель после этого он был тайно рукоположен в сан священника, но пока еще из-за грозившей ему опасности ни разу не отправлял своих обязанностей.
– Прошу вас, матушка. Ради Бога!
– Ты и вправду веришь в то, что тебе сказал сен-соверский кюре?
– Верю, матушка.
– Тогда ступай! Скажи Изабо, что это я прислала тебя. И если ей найдется, что открыть тебе, то – да свершится воля Божия.
Возвращаясь вместе с Рено во дворец Сент-Поль, камеристка была смущена и странно взволнована. Что делал этот молодой и такой пригожий священник в женском монастыре? И в чем смысл таинственных слов, которыми он обменялся с матерью настоятельницей? Что за тайна кроется за этим ангельским лицом?
Рено Сент-Обен был взволнован еще больше. Последние слова Сидуана Флорантена неотступно преследовали его все эти годы: «Духи королевы… Ты – сын Изабо…» С того мгновения Рено, вопреки всяким доводам рассудка, надеялся, что Бог позволит ему встретить до смерти ту, что дала ему жизнь. И вот его надежда исполняется!
Войдя в покои умирающей, молодой священник был поражен, ощутив сильный, приторный аромат: духи! Даже перед смертью королева надушилась. Если только воздух и все предметы не пропитались этим запахом настолько, что он уже не выветривался.
Не обращая внимания на удивление, вызванное его приходом, он приблизился к ложу, где прерывисто дышала, закрыв глаза, толстая бледная женщина.
– Ваше величество, меня прислала к вам мать Мария Магдалина… Мелани…
Изабо Баварская вздрогнула. Открыла глаза.
– Кто вы?
– Отец Сент-Обен, Рено Сент-Обен.
– Это ты, Рено?
Присутствовавшие смущенно переглянулись.
Рено спросил:
– Хотите, чтобы я выслушал вашу исповедь?
Изабо Баварская заворочала головой, что можно было принять как знак согласия, и все удалились. Как только они остались наедине, умирающей вдруг словно стало лучше. Ее глаза оживились, щеки порозовели, дыхание стало ровнее. Наступило одно из тех состояний временного улучшения, характерных для агонии, которые являются верным признаком близости неминуемого конца.
– Это я назвала тебя Рено в память о твоем отце… Он был красавец. Его называли «рыцарь с единорогом».
– Пора исповедоваться в своих грехах.
– Еще минуточку. Наклонись поближе…
Рено Сент-Обен склонился к королеве. Изабо принялась внимательно рассматривать его кудрявые русые волосы, голубые глаза.
– Ты не похож на Рено. И на Мелани ты тоже не похож. Ты похож на своего деда, любовника Маго. Как же его звали, того рыцаря?
«На Мелани ты тоже не похож…» Рено Сент-Обен почувствовал, как земля разверзлась под его ногами. Он ошибался. Он не сын королевы, он сын матери настоятельницы! Вот почему она укрыла его в своей обители… Он не понимал, как такое могло случиться. Но время понимания еще не наступило. Изабо продолжала:
– Я хотела оставить тебя при себе, при дворе… обеспечить тебе блестящее будущее. Но Мелани отказалась. Она хотела, чтобы ты посвятил себя Церкви… Из-за Маго… Но ты на нее совсем не похож. Ты похож на своего деда. Как же его звали, того рыцаря?
Почему мать оставила его и постриглась в монахини, вместо того чтобы выйти замуж за его отца? Каким преступлением, каким чудовищным грехом сопровождался их союз, если она осмелилась дойти до такой крайности? Рено инстинктивно открыл рот, чтобы задать вопрос… Но вовремя сдержался. Перед ним находилась умирающая, а он – священник. Речь идет не о нем, а о ней!
– Я вас слушаю, дочь моя…
Он перекрестил ее, и Изабо Баварская, королева Франции, стала исповедоваться в своих грехах. Она была спокойна, безмятежна. Быть может, потому что перед ней стояло прекрасное дитя, которому она искренне желала счастья, живое доказательство того, что не все в ней было дурным, что у нее осталась еще надежда на спасение…
Когда королева закончила говорить, Рено снова осенил ее крестным знамением и стал читать Adjutorium nostrum: «Господь наше прибежище. Не поминай, Господи, вины рабы твоей Изабо. Не карай ее за прегрешения и услышь молитву ее. Господи Иисусе Христе, смилуйся…»
Она отдала Богу душу прежде, чем он закончил молитву.
В среду, 21 сентября 1435 года, кардинал Кипрский служил торжественную мессу в церкви Сен-Ваас в Аррасе в честь только что подписанного мирного договора между Францией и Бургундией. По окончании церемонии кардинал Санта-Кроче подвел к святому причастию главных участников события. Герцог Бургундский самолично, а герцог Бурбонский от имени короля Карла VII поклялись соблюдать условия соглашения. По выходе из церкви они были встречены радостными криками. Приветствовать их собрались все жители Арраса и окрестностей. Для всего этого люда значение состоявшегося события было ясным: конец войне. Конец невзгодам, страданиям, ужасам, длившимся так долго, что, в конце концов, стало казаться, что жизнь другой и не бывает. Это было так прекрасно, что верилось с трудом.
Анну происходящее тоже казалось сном, когда, выйдя из церкви, он увидел печальное небо осеннего дня, знаменующего собой начало безоблачного бабьего лета. Переводя взор на возбужденную толпу, Анн увидел в первом ряду Мышонка, отчаянно машущего ему руками: тем самым подросток выражал дикую радость. Для него франко-бургундский мир означал скорую месть. Анн снова поднял глаза к небу и прошептал:
– Диана!
Их брак зависел от исхода этих переговоров; раньше он старался поменьше думать об этом, опасаясь жестокого разочарования. Но теперь он мог больше не сдерживать радость и позволил нахлынуть этим дивным воспоминаниям: Богоявление, день его двадцатилетия, 29 февраля, монах в опущенном капюшоне, на плечо которого опустился в Куссоне Зефирин…
Внезапно внимание Анна привлек шум крыльев. Он повернул голову. Мышонок догадался, о чем думает его сеньор, и подбросил Зефирина в воздух. Анн торжествующе засмеялся и помахал рукой птице Дианы, высоко взмывшей в аррасское небо…
Ради союза с бургундцами французы сделали много уступок. Филипп Добрый был освобожден от присяги в верности королю. За ним были закреплены его недавние завоевания: графства Осер, Макон, Понтье и Булонь, сеньории Бар-сюрСен, Перонн, Мондидье, Сен-Кантен, Амьен и Абвиль.
Но дальше всего заходили уступки нравственные. Убийство Иоанна Бесстрашного вменялось в вину Танги дю Шателю, Жану Луве, Пьеру Фротье и Жану Кадару, бывшим советникам Карла VII. Король заявлял, что «смерть покойного герцога Бургундского была делом злым и причинена по злому наущению; она всегда была противна нашей душе и противна до сих пор». Он просил монсеньора герцога Бургундского, чтобы тот «истребил всякую злобу или ненависть со своей стороны и чтобы стали меж нас добрый мир и согласие». Вдобавок он обязывался отслужить мессы в церкви Монтеро и водрузить каменный крест на месте убийства…
Так что Филипп Добрый пребывал в весьма добром расположении духа, когда несколько дней спустя принимал Анна и Мышонка, чтобы сообщить им свое решение. На сей раз он учтиво ответил на поклон Анна и объявил ему:
– Сир де Вивре и де Невиль, я отменяю несправедливо вынесенный вам приговор и потребую от парламента Бургундии официально подтвердить ваше оправдание.
Анн снова поклонился. Герцог повернулся к Мышонку.
– Вместе с тем в парламент будут направлены жалобы против Адама и Евы де Сомбреном. Свидетельства против них бесспорны. Вне всякого сомнения, они будут лишены титула и приговорены к смерти. Скоро, крестник, ты сам станешь сиром де Сомбреномом!
На удивительно подвижном лице подростка появилась улыбка.
– С вашего позволения, монсеньор, я бы хотел отклонить эту честь. Меня зовут Мышонок. Я сын карлика и великанши, балаганных фигляров. Я не хочу носить никакого другого имени или обзаводиться каким-то другим званием.
– Ты хочешь, чтобы замок Сомбреном отошел обратно герцогству?
– По моему разумению, монсеньор, этот замок и не должен был менять хозяина.
В конце октября парламент Дижона постановил рассмотреть в суде дело против Сомбреномов и ради этого арестовать Полыхая и его людей, которых все свидетели описывали как ярых пособников господ. Правда, ни в День всех святых, ни в День поминовения усопших аресты производиться не могли, поэтому операцию перенесли на 3 ноября. Но она так и не состоялась.
Один из солдат, назначенных для этой миссии, оказался родом из деревни Сомбреном. Он решил отправиться туда незамедлительно, чтобы оповестить земляков. Поначалу новость вызвала взрыв радости. Крестьяне высыпали на улицы, распевая песни и обнимаясь. Настал конец их страданиям и мученической жизни!
Но потом ликование мало-помалу сменилось гневом. Как? Их палачи ускользнут от них, чтобы предстать перед судьями? Мучителей вырвут из их рук?
Молодой и сильный крестьянин по имени Робен Приньяр бросил со ступеней церкви призыв:
– На замок!
И был единодушно поддержан всеми. Крестьяне вооружились, кто как мог – вилами, косами, цепами, – и все, кроме больных, увечных и стариков, устремились к логову злодеев… Не уклонилась ни одна женщина. Крестьянки шли вместе со своими детьми и проявляли наибольшее ожесточение. Когда добрались до виноградников, Робер Приньяр велел всем умолкнуть, перестать петь и вопить. Их противники опасны. Если удастся застать их врасплох, потери будут не так велики. Все притихли…
На фоне этих монотонных будней произошло все же одно значительное событие: гнусный Ла Тремуйль был в конце концов изгнан из королевского двора! Осознав, что власть временщика над Карлом все так же велика и невозможно ничего добиться, покуда фаворит вьется подле особы короля, коннетабль де Ришмон и Бастард Орлеанский решили избавиться от своего врага. Ранним утром 26 июня группа заговорщиков вошла в покои Ла Тремуйля, и, пока другие его удерживали, один из них вонзил кинжал ему в живот.
Ла Тремуйля спасла его чудовищная тучность. Он был такой жирный, что рана не причинила ему серьезного вреда. Но он был тотчас же увезен, лишен свободы и освобожден лишь после отставки со всех должностей. Под страхом смерти ему воспретили приближаться к королю и потребовали возвращения всех имений, которыми он завладел.
Поставленный перед свершившимся фактом, Карл VII принял низвержение фаворита со своей обычной безучастностью. Но после этого стал, наконец, меняться. Избавленный от постоянных наущений своего злого гения, он как-то сразу приобрел зрелость и властность.
В начале апреля 1434 года король созвал во Вьенне генеральные штаты всех провинций, что располагались к югу от Луары, и потребовал денежных ссуд. Деньги были королю предоставлены, и появилась возможность набрать сразу две армии. Одна атаковала англичан в Пикардии, другая – в Бургундии.
Анн, по его собственной просьбе, был направлен в пикардийскую армию: во-первых, чтобы не попасть в Бургундию, а во-вторых, потому что ею командовал его крестный отец Бастард Орлеанский. Но пикардийская кампания оказалась нерешительной и не принесла результатов. В начале декабря было подписано новое перемирие. Всем пришлось вернуться по домам.
***
Переправляясь через Луару в обществе Бастарда, Анн пребывал в весьма дурном расположении духа. Не пожелав ехать ко двору, он решил заняться своей сеньорией Невиль-о-Буа, которую надолго оставлял без внимания.
В Невиле Анн провел поистине унылые дни. В честь прибытия сеньора селяне устроили праздник, но старых друзей Анна там уже не оказалось. Отец Сильвестр умер, равно как и Колен Руссель. Филиппина, по счастью, пребывала в добром здравии: она вышла замуж, стала матерью двоих детей и ожидала третьего. У молодого сира де Невиля больше не осталось ничего общего с той, кого он величал когда-то «сестренкой».
В холодном и пустом Невильском замке Анн бесился от ярости, проклиная чертово перемирие. Все ошиблись: Карл VII не изменился! Вместо того чтобы наступать, он по-прежнему тянул, прибегал к уверткам, увязал в политических расчетах. Победа грядет еще не завтра, Франсуа де Вивре никогда не увидит ее. Быть может, и самому Анну не доведется пережить такую радость. Когда же они двинутся на Париж? Когда?
Время от времени, глядя на Орлеанский лес из восточного окна, он думал о Куланже, который находился как раз в той недалекой – но при этом такой враждебной – стороне.
А потом вдруг в эту тоскливую зиму ворвалась неожиданная весть: в Невере начались предварительные переговоры о мире между французами и бургундцами. О, это перемирие было не таким, как прочие! То было настоящее перемирие, которое могло перерасти в подлинное и вечное согласие между Францией и Бургундией, а если такое случится – англичанам конец!
С вполне понятной радостью Анн узнал в середине февраля 1435 года, что в Невере, наконец, подписано предварительное мирное соглашение и уже готовится новая конференция – для заключения полноценного договора. А пока что приостановка военных действий с Бургундией продлевалась.
Радость Анна возросла еще больше, когда от его крестного вскоре прибыл посланец с сообщением, что тот спешно вызывает его к себе. Бастард получил под свое начало армию, целью которой является Иль-де-Франс!
Правда, Иль-де-Франс – еще не сам Париж, однако не стоит слишком торопить события. Взятие столицы отныне становится одной из очередных боевых задач. А пока речь шла о том, чтобы отвоевать окружающие города и в первую очередь Сен-Дени…
Анн де Вивре и Филипп Мышонок испытали одинаковое волнение, когда, отправляясь к местам сражений, завидели мощные крепостные стены величайшего города в мире. Их высшая цель находилась там, на расстоянии пушечного выстрела, в пределах слышимости окрика. Следовало лишь запастись терпением и верить в промысел Божий. Час придет…
Сен-Дени пал первого июня после долгой и тяжелой осады. Бастард Орлеанский вступил в город во главе своих войск – и тотчас же после этого отбыл к королю. Утверждали, будто по делу высочайшей важности. Анн был уверен: отныне события могут быть лишь благоприятными. И с этой верой он отдался гарнизонной жизни в Сен-Дени, в обществе Мышонка.
Месяц спустя Бастард возвратился. Анн был немало удивлен, когда тот сразу же вызвал его к себе. Крестный сиял, как никогда прежде.
– Крестник, у меня для вас поручение!
– Приказывайте, монсеньор, я с радостью повинуюсь.
– Уверен в этом. Тем более что оно может быть для вас только приятным. В Аррасе начинаются мирные переговоры между Францией и Бургундией. Правда, из-за убийства Иоанна Бесстрашного Орлеанский дом не сможет в них участвовать, но вправе отправить своих представителей. Я выбрал вас.
– Монсеньор…
Долговязый Жан Орлеанский, которого называли порой «Длинноногим Бастардом», дружески похлопал Анна де Вивре по плечу.
– Будьте готовы отправиться в Аррас, крестник. А когда Аррасский мир будет подписан, мы снова встретимся с вами под стенами Парижа!
***
Анн де Вивре и Филипп Мышонок оказались в Аррасе в середине июля. Город уже лихорадило в предвкушении готовившегося события. Ведь англичане тоже участвовали в переговорах. Все надеялись, что помимо французско-бургундского примирения встанет вопрос и об уходе англичан из Франции…
Филипп Добрый прибыл через две недели, с большой свитой. Сначала он встретил французскую делегацию в лесу Мофлен, в одном лье от Арраса, потом вместе с нею въехал в город при всеобщем ликовании.
Анн и Мышонок еле разглядели его в окружавшей толпе. В отличие от своего будущего оруженосца, хорошо знавшего герцога, поскольку тот был его крестным отцом, сам Анн де Вивре видел герцога впервые. Герцог Бургундский был высокий, красивый мужчина лет сорока с густыми темными волосами, правильными чертами лица и открытым взглядом. Он сразу же вызывал симпатию. Лучше всего его характеризовала природная доброта, потому его и прозвали Добрым.
Но больше всего Анна порадовала реакция народа. Вид французов и бургундцев, едущих бок о бок, вызвал у толпы бурный восторг. Возгласы «Ноэль!» неслись со всех сторон. Напротив, в рядах английских участников конференции царило мертвое молчание.
Торжественное открытие Аррасского конгресса состоялось в пятницу, 5 августа 1435 года, во втором зале аббатства Сен-Ваас. Хотя помещение было достаточно просторным, чтобы вместить всех участников, оно оказалось набито битком. Тут были французские, английские и бургундские послы, представители Папы, герцогов Бретонского, Анжуйского, Савойского, Орлеанского, Парижского университета и чуть ли не всех королевств христианского мира: Кастилии, Арагона, Португалии, Сицилии, Польши, Кипра, Дании и Баварии.
Делегатами Карла VII были коннетабль де Ришмон, герцог Бурбонский, граф де Вандом, канцлер Реньо де Шартр, председатель Парламента Адам де Камбре. Бургундия была представлена самим Филиппом Добрым, который присутствовал со своей новой женой Изабеллой Португальской, старшим сыном Карлом и канцлером Никола Роленом. Англичане делегировали кардинала Генри Бофорта, архиепископа Йоркского, епископов Норвичского и Сент-Дэвидского, лордов Холланда и Суффолка, а также того, кто показал себя самым неутомимым и фанатичным защитником их дела, – французского епископа Пьера Кошона.
У Анна де Вивре глаза разбегались при виде всех этих высоких особ. Он сознавал, что переживает событие, не менее важное, чем освобождение Орлеана или коронация Карла VII в Реймсе. Здесь решалась судьба Франции. А, кроме того – его собственная судьба, поскольку от мира между Францией и Бургундией непосредственно зависела его женитьба на Диане де Куланж…
Председательствовать было поручено папскому легату Николо Альбергати, кардиналу Санта-Кроче. Переговоры начались.
После нескольких чисто формальных заседаний перешли к сути дела. Англичане изложили свои притязания. Поскольку кардинал Йоркский занемог, от его имени высказывался Пьер Кошон. Англичане требовали сорокалетнего перемирия с «противником Франции» (так у них именовался Карл VII, которого они упорно не признавали королем) и настаивали, чтобы тот выдал одну из своих дочерей замуж за Генриха VI. «Противнику Франции» они предполагали оставить только провинции к югу от Луары, за исключением Гиени; сами англичане с бургундцами поделят между собой остальное.
Эти претензии уже не соответствовали военной обстановке, сложившейся после героических деяний Девственницы. Однако французы не стали возмущаться. Они согласились с идеей династического брака и уступили англичанам Нормандию – кроме Мон-Сен-Мишеля. Англичане высокомерно отказались, но все остальные участники сочли, что предложение, напротив, было весьма приличным.
После долгих бесполезных препирательств англичане в бешенстве хлопнули дверью, сказав напоследок, что без них переговоры продолжаться не могут. Кардинал Санта-Кроче не обратил на это внимания и пригласил французов с бургундцами обсудить их примирение.
Филиппу Доброму ничего другого и не требовалось. Его останавливала лишь религиозная щепетильность: при подписании договора в Труа в 1420 году он торжественно поклялся соблюдать союз с англичанами…
И опять кардинал Санта-Кроче оказал Бургундии бесценную помощь. Он напомнил о том, что Папа наделен властью освобождать от какой угодно клятвы. Поэтому, если герцог согласится, легат лично напишет об этом его святейшеству. Филипп Добрый охотно согласился. Цель была близка.
Воспользовавшись хорошим настроением герцога, Анн де Вивре испросил у него частную аудиенцию для себя и Филиппа Мышонка. Он хотел рассказать Филиппу Доброму всю правду о сире де Сомбреноме и его жене. Герцог не мог отказать своему крестнику, малышу Филиппу. Что касается Анна, то, хотя тот и был крестником его врага, к тому же приговоренным к смерти в Бургундии, статус посланника делал особу сира де Вивре неприкосновенной.
Филипп Добрый принял их в городской ратуше Арраса, где разместился вместе с канцлером Роленом. В остром, оживленном взгляде шестидесятилетнего канцлера светилась неподдельная мудрость.
Анн низко поклонился герцогу. Тот не ответил на приветствие молодого сеньора, зато сказал несколько ласковых слов Мышонку. Затем жестом пригласил Анна высказаться.
– Я несправедливо осужден, монсеньор. Я неповинен в убийстве сира де Куланжа. Его совершила госпожа де Сомбреном собственными руками, чему был свидетелем Мышонок.
– Мышонок?
– Я хочу сказать, Филипп де Сомбреном. Он сам объяснит, почему избрал себе такое имя… Монсеньор, владелица замка Сомбреном – колдунья. Ее настоящее имя – Лилит. У нее на груди знак дьявола – перевернутая пентаграмма, выжженная каленым железом; она сама мне показывала. Она хотела съесть мое сердце!
Канцлер Ролен шепнул на ухо герцогу несколько слов; тот нахмурился. Анн понял, что у Сомбреномов в Бургундии дурная слава и что он лишь подтвердил давние подозрения…
Филипп Добрый повернулся к нему.
– Однако она все-таки не съела ваше сердце, и вы преспокойно бежали, похитив ее сына.
Внезапно Мышонок вмешался:
– Это неправда, монсеньор! Я по доброй воле ушел с сиром де Вивре.
– И почему же ты покинул свою мать?
– Потому что она мне не мать!
Подросток залился слезами.
– Мою мать звали Олимпой, монсеньор, а отца – Мышонком. Это были шуты, великанша и карлик. Сир де Сомбреном убил их на моих глазах. Я был тогда совсем маленьким, и случившееся непостижимо стерлось из моей памяти. А они забрали меня к себе и воспитали как собственного сына. Но, по счастью, Господу Богу было угодно, чтобы я вспомнил об их преступлении!
Филипп Добрый вздрогнул.
– Олимпа, ты сказал?
– Да, монсеньор.
Герцог умолк надолго. Он знавал великаншу Олимпу, даже провел с нею ночь. Адам де Сомбреном подсунул ему это чудо природы, чтобы ублажить после пира, который задавал в своем замке. И у великанши действительно был сынишка, как раз Филиппова возраста. Все сходится! Похоже, чудовищные слухи вполне обоснованы.
– Ты прав, что обратился ко мне, Филипп, и вы тоже, сир де Вивре. Я сообщу вам о своем решении после переговоров…
Аудиенция закончилась. Выйдя из покоев, Анн и Мышонок бросились друг другу в объятия. Они выиграли, сумели переубедить герцога! Теперь оставалось единственное препятствие – политическое. Но если аррасские переговоры завершатся союзом Франции и Бургундии, с Сомбреномами будет покончено!
Несколько дней спустя, 16 сентября, в Аррасе разразился удар грома. Пришла весть о смерти английского регента. Джон Плантагенет, герцог Бедфордский, отдал Богу душу во дворце Сент-Поль, изнуренный своей тяжкой ношей и подточенный горькими думами о неминуемом поражении.
Для участников съезда это было знамением небес. Филипп Добрый вернулся к переговорам, даже не дожидаясь папского письма, освобождающего его от клятвы. Теперь франко-бургундский союз становился вопросом нескольких дней!
***
Дворец Сент-Поль был все еще погружен в траур по покойному лорду Бедфорду, когда там узнали, что Изабо Баварская также при смерти. Это известие никого не взволновало. Старая королева оканчивала дни при всеобщем безразличии и пренебрежении. Ее слезы, пролитые на коронации малолетнего Генриха VI, на краткий миг привлекли к ней внимание, но потом все снова о ней забыли.
Изабо умирала не от какой-нибудь определенной болезни. Шестидесятичетырехлетняя, непомерно тучная женщина попросту тихо угасала, растратив в беспутстве свою жизнь. То, что она дожила до такого возраста, уже было чудом. Она агонизировала в своей постели, окруженная несколькими фрейлинами и двумя дворцовыми священниками из Сент-Поля. У всех присутствующих глаза оставались сухими.
Вот уже несколько часов старая королева тихонько хрипела. Казалось, она без сознания; священники ждали, когда она придет в себя, чтобы исповедать ее. Внезапно она приподнялась, вытянула руки вперед, словно защищаясь от кого-то, и закричала:
– Маго!
К ней бросились, чтобы успокоить. Хотели уложить ее силой. Она отбивалась.
– Маго вернулась мучить меня! Я хочу, чтобы послали за Мелани! Только она сможет…
– Кто такая Мелани, ваше величество?
– Настоятельница обители Дочерей Божьих. Бегите… Скажите ей, что это… последняя воля… Изабо.
Одна из ее камеристок вышла из комнаты. Священники приблизились к умирающей, но она вновь упала на подушки и захрипела, корчась, словно испытывая ужасные душевные муки…
Вскоре камеристка, спешившая, как только могла, предстала перед матерью Марией-Магдалиной, настоятельницей обители Дочерей Божьих. Но та была непреклонна.
– Я никогда не покину обитель. Я дала обет во время пострижения.
– Даже ради королевы?
– Даже ради королевы. Устав наш строг, и я поклялась соблюдать его. Ничто за этими стенами более не существует для меня. Я буду молиться за умирающую. Храни вас Бог, дочь моя.
Мать Мария-Магдалина уже собралась удалиться, но, к удивлению посетительницы, в этот момент появился некий молодой человек.
– Матушка, позвольте мне пойти!..
Уже больше пяти лет Рено Сент-Обен скрывался в обители Дочерей Божьих. Недавно ему исполнилось двадцать, и через несколько недель после этого он был тайно рукоположен в сан священника, но пока еще из-за грозившей ему опасности ни разу не отправлял своих обязанностей.
– Прошу вас, матушка. Ради Бога!
– Ты и вправду веришь в то, что тебе сказал сен-соверский кюре?
– Верю, матушка.
– Тогда ступай! Скажи Изабо, что это я прислала тебя. И если ей найдется, что открыть тебе, то – да свершится воля Божия.
Возвращаясь вместе с Рено во дворец Сент-Поль, камеристка была смущена и странно взволнована. Что делал этот молодой и такой пригожий священник в женском монастыре? И в чем смысл таинственных слов, которыми он обменялся с матерью настоятельницей? Что за тайна кроется за этим ангельским лицом?
Рено Сент-Обен был взволнован еще больше. Последние слова Сидуана Флорантена неотступно преследовали его все эти годы: «Духи королевы… Ты – сын Изабо…» С того мгновения Рено, вопреки всяким доводам рассудка, надеялся, что Бог позволит ему встретить до смерти ту, что дала ему жизнь. И вот его надежда исполняется!
Войдя в покои умирающей, молодой священник был поражен, ощутив сильный, приторный аромат: духи! Даже перед смертью королева надушилась. Если только воздух и все предметы не пропитались этим запахом настолько, что он уже не выветривался.
Не обращая внимания на удивление, вызванное его приходом, он приблизился к ложу, где прерывисто дышала, закрыв глаза, толстая бледная женщина.
– Ваше величество, меня прислала к вам мать Мария Магдалина… Мелани…
Изабо Баварская вздрогнула. Открыла глаза.
– Кто вы?
– Отец Сент-Обен, Рено Сент-Обен.
– Это ты, Рено?
Присутствовавшие смущенно переглянулись.
Рено спросил:
– Хотите, чтобы я выслушал вашу исповедь?
Изабо Баварская заворочала головой, что можно было принять как знак согласия, и все удалились. Как только они остались наедине, умирающей вдруг словно стало лучше. Ее глаза оживились, щеки порозовели, дыхание стало ровнее. Наступило одно из тех состояний временного улучшения, характерных для агонии, которые являются верным признаком близости неминуемого конца.
– Это я назвала тебя Рено в память о твоем отце… Он был красавец. Его называли «рыцарь с единорогом».
– Пора исповедоваться в своих грехах.
– Еще минуточку. Наклонись поближе…
Рено Сент-Обен склонился к королеве. Изабо принялась внимательно рассматривать его кудрявые русые волосы, голубые глаза.
– Ты не похож на Рено. И на Мелани ты тоже не похож. Ты похож на своего деда, любовника Маго. Как же его звали, того рыцаря?
«На Мелани ты тоже не похож…» Рено Сент-Обен почувствовал, как земля разверзлась под его ногами. Он ошибался. Он не сын королевы, он сын матери настоятельницы! Вот почему она укрыла его в своей обители… Он не понимал, как такое могло случиться. Но время понимания еще не наступило. Изабо продолжала:
– Я хотела оставить тебя при себе, при дворе… обеспечить тебе блестящее будущее. Но Мелани отказалась. Она хотела, чтобы ты посвятил себя Церкви… Из-за Маго… Но ты на нее совсем не похож. Ты похож на своего деда. Как же его звали, того рыцаря?
Почему мать оставила его и постриглась в монахини, вместо того чтобы выйти замуж за его отца? Каким преступлением, каким чудовищным грехом сопровождался их союз, если она осмелилась дойти до такой крайности? Рено инстинктивно открыл рот, чтобы задать вопрос… Но вовремя сдержался. Перед ним находилась умирающая, а он – священник. Речь идет не о нем, а о ней!
– Я вас слушаю, дочь моя…
Он перекрестил ее, и Изабо Баварская, королева Франции, стала исповедоваться в своих грехах. Она была спокойна, безмятежна. Быть может, потому что перед ней стояло прекрасное дитя, которому она искренне желала счастья, живое доказательство того, что не все в ней было дурным, что у нее осталась еще надежда на спасение…
Когда королева закончила говорить, Рено снова осенил ее крестным знамением и стал читать Adjutorium nostrum: «Господь наше прибежище. Не поминай, Господи, вины рабы твоей Изабо. Не карай ее за прегрешения и услышь молитву ее. Господи Иисусе Христе, смилуйся…»
Она отдала Богу душу прежде, чем он закончил молитву.
***
В среду, 21 сентября 1435 года, кардинал Кипрский служил торжественную мессу в церкви Сен-Ваас в Аррасе в честь только что подписанного мирного договора между Францией и Бургундией. По окончании церемонии кардинал Санта-Кроче подвел к святому причастию главных участников события. Герцог Бургундский самолично, а герцог Бурбонский от имени короля Карла VII поклялись соблюдать условия соглашения. По выходе из церкви они были встречены радостными криками. Приветствовать их собрались все жители Арраса и окрестностей. Для всего этого люда значение состоявшегося события было ясным: конец войне. Конец невзгодам, страданиям, ужасам, длившимся так долго, что, в конце концов, стало казаться, что жизнь другой и не бывает. Это было так прекрасно, что верилось с трудом.
Анну происходящее тоже казалось сном, когда, выйдя из церкви, он увидел печальное небо осеннего дня, знаменующего собой начало безоблачного бабьего лета. Переводя взор на возбужденную толпу, Анн увидел в первом ряду Мышонка, отчаянно машущего ему руками: тем самым подросток выражал дикую радость. Для него франко-бургундский мир означал скорую месть. Анн снова поднял глаза к небу и прошептал:
– Диана!
Их брак зависел от исхода этих переговоров; раньше он старался поменьше думать об этом, опасаясь жестокого разочарования. Но теперь он мог больше не сдерживать радость и позволил нахлынуть этим дивным воспоминаниям: Богоявление, день его двадцатилетия, 29 февраля, монах в опущенном капюшоне, на плечо которого опустился в Куссоне Зефирин…
Внезапно внимание Анна привлек шум крыльев. Он повернул голову. Мышонок догадался, о чем думает его сеньор, и подбросил Зефирина в воздух. Анн торжествующе засмеялся и помахал рукой птице Дианы, высоко взмывшей в аррасское небо…
***
Ради союза с бургундцами французы сделали много уступок. Филипп Добрый был освобожден от присяги в верности королю. За ним были закреплены его недавние завоевания: графства Осер, Макон, Понтье и Булонь, сеньории Бар-сюрСен, Перонн, Мондидье, Сен-Кантен, Амьен и Абвиль.
Но дальше всего заходили уступки нравственные. Убийство Иоанна Бесстрашного вменялось в вину Танги дю Шателю, Жану Луве, Пьеру Фротье и Жану Кадару, бывшим советникам Карла VII. Король заявлял, что «смерть покойного герцога Бургундского была делом злым и причинена по злому наущению; она всегда была противна нашей душе и противна до сих пор». Он просил монсеньора герцога Бургундского, чтобы тот «истребил всякую злобу или ненависть со своей стороны и чтобы стали меж нас добрый мир и согласие». Вдобавок он обязывался отслужить мессы в церкви Монтеро и водрузить каменный крест на месте убийства…
Так что Филипп Добрый пребывал в весьма добром расположении духа, когда несколько дней спустя принимал Анна и Мышонка, чтобы сообщить им свое решение. На сей раз он учтиво ответил на поклон Анна и объявил ему:
– Сир де Вивре и де Невиль, я отменяю несправедливо вынесенный вам приговор и потребую от парламента Бургундии официально подтвердить ваше оправдание.
Анн снова поклонился. Герцог повернулся к Мышонку.
– Вместе с тем в парламент будут направлены жалобы против Адама и Евы де Сомбреном. Свидетельства против них бесспорны. Вне всякого сомнения, они будут лишены титула и приговорены к смерти. Скоро, крестник, ты сам станешь сиром де Сомбреномом!
На удивительно подвижном лице подростка появилась улыбка.
– С вашего позволения, монсеньор, я бы хотел отклонить эту честь. Меня зовут Мышонок. Я сын карлика и великанши, балаганных фигляров. Я не хочу носить никакого другого имени или обзаводиться каким-то другим званием.
– Ты хочешь, чтобы замок Сомбреном отошел обратно герцогству?
– По моему разумению, монсеньор, этот замок и не должен был менять хозяина.
***
В конце октября парламент Дижона постановил рассмотреть в суде дело против Сомбреномов и ради этого арестовать Полыхая и его людей, которых все свидетели описывали как ярых пособников господ. Правда, ни в День всех святых, ни в День поминовения усопших аресты производиться не могли, поэтому операцию перенесли на 3 ноября. Но она так и не состоялась.
Один из солдат, назначенных для этой миссии, оказался родом из деревни Сомбреном. Он решил отправиться туда незамедлительно, чтобы оповестить земляков. Поначалу новость вызвала взрыв радости. Крестьяне высыпали на улицы, распевая песни и обнимаясь. Настал конец их страданиям и мученической жизни!
Но потом ликование мало-помалу сменилось гневом. Как? Их палачи ускользнут от них, чтобы предстать перед судьями? Мучителей вырвут из их рук?
Молодой и сильный крестьянин по имени Робен Приньяр бросил со ступеней церкви призыв:
– На замок!
И был единодушно поддержан всеми. Крестьяне вооружились, кто как мог – вилами, косами, цепами, – и все, кроме больных, увечных и стариков, устремились к логову злодеев… Не уклонилась ни одна женщина. Крестьянки шли вместе со своими детьми и проявляли наибольшее ожесточение. Когда добрались до виноградников, Робер Приньяр велел всем умолкнуть, перестать петь и вопить. Их противники опасны. Если удастся застать их врасплох, потери будут не так велики. Все притихли…